Глава 7

Танец с тенью
Искорка неслась вперед, как оранжевый шар-проводник в синем лабиринте. Её щебет, резкий и неуместный, резал тишину, будто ножницами по шёлку. Я плелся следом, чувствуя, как тёплый камешек в кармане отстукивает ритм, всё более синхронный с моим сердцебиением. С каждым шагом синее великолепие вокруг начинало казаться не просто грустным, а… настороженным. Будто Сад, этот замороженный гигант, почувствовал инородное тело — не только моё, но и ту тревожную энергию, которую излучал мой новый «компаньон».
— Куда, собственно, ведёшь? — пробурчал я, спотыкаясь о корень, выросший прямо посреди тропинки. Корень был идеально гладким, синим, и споткнуться о него было так же обидно, как об угол шкафа в собственной квартире.
— К отражениям! — запищала Искорка, сделав в воздухе петлю. — Стерегущий сказал: «Ищи в отражениях и в эхо». Логично? Логично! Значит, нужно найти место, где всё отражается! Или где есть эхо! А лучше — и то, и другое! Я чувствую вибрации! Тут есть место… старых слёз. Тяжёлых. Солёных. Очень солёных! Прямо как те консервы, что ты в рюкзаке таскаешь! Только без банки!
Я вздрогнул. «Слёз». Стерегущий говорил о «Звуке Первой Слезы». От тоски, что рвёт душу. У меня в горле неприятно сжалось. Это не та тема, которую я хотел бы копать. Особенно здесь, в этом синем безвременье.
— Может, сначала найдём смех? — неуверенно предложил я. — С ним, наверное, повеселее будет.
— Нет-нет-нет! — Искорка запрыгала перед моим носом. — Порядок важен! Сначала шаг — начало. Потом слёза — глубина. Потом смех — освобождение! Так правильно! Так прописано в… в вибрациях! Иди сюда, здесь!
Она рванула в сторону от основной аллеи, к чаще ледяных деревьев. Здесь синий мх был гуще, а скелеты ветвей сплетались над головой в подобие сияющего грота. В конце тропинки мерцала стена — не скала и не лёд, а что-то вроде огромного, вертикального зеркала из чёрного, полированного обсидиана. Оно не отражало пейзаж. Оно было абсолютно чёрным, матовым, поглощающим свет. И от него веяло таким холодом, что даже Искорка на миг притихла, её пламя померкло.
— Вот, — прошептала она, неожиданно тихо. — Место отражений. Только… отражает оно не снаружи. А внутри. То, что носишь в себе. Особенно то, что прячешь. Будь осторожен, шумящий. Тут бывалые… не возвращались. Превращались в сосульки тихого отчаяния. (Ого, а она может и серьёзной быть. На минуту.)
Я подошёл ближе, не без боязни. Моё искажённое, бледное отражение дрожало в глубине чёрной поверхности, будто под водой. Но это был лишь верхний слой. Глазами я видел себя — усталого, помятого, в поношенной куртке. А тем местом, что в груди, где теперь жил камешек-ритм, я чувствовал другое. Подёргивание. Тревогу. Как перед важным разговором, которого всегда избегаешь.
— Что делать? — спросил я, больше у самого себя.
— Заглянуть, — сказала Искорка, уже без привычного восторга. — И слушать. Ключ… он должен помочь. Но главное… не потеряться. Не дать тени себя перетянуть.
Тень. Слово повисло в воздухе. Я вынул костяной ключ. Он был холодным, но в нём теплилась та самая синяя сеточка. Я поднёс его к чёрной поверхности.
И стена ожила.
Она не растаяла и не открылась. Она… задышала. Из её глубин поплыли образы. Сначала смутные, как воспоминания сквозь сон. Потом всё чётче.
Я увидел себя. Не здесь. В своей квартире. Сидящим на краю дивана в гостиной, где висели те самые часы. Мне было шестнадцать. На мне был чёрный, не по размеру пиджак. В комнате пахло ладаном и пустотой. За окном хмурился ноябрьский день. Это был день сороковин бабушки. Родители уже уехали, сказав что-то резкое, на что я даже не отреагировал. Я просто сидел и смотрел в одну точку на ковре, где месяц назад упала и разбилась её любимая кружка. В груди была не боль. Была полная, оглушительная, ледяная тишина. Та самая, что теперь окружала меня здесь. Я тогда не плакал. Не кричал. Я замёрз изнутри. И решил, что слёзы — это слабость. Что надо быть сильным. То есть — молчать. Не чувствовать. Стать островом.
Образ в стене дрогнул. И из моей frozen фигуры на диване стала отделяться тень. Не тень от света — тень от эмоции. От той самой непролитой, замороженной слезы. Она была чёрной, бесформенной, но повторяла мои очертания. И она вышла из стены.
В синем пространстве Сада стояло теперь двое. Я — живой, дышащий паром, с ключом в руке. И Оно — моя собственная тишина, принявшая форму. Тень, лишённая лица, но полная узнаваемой, давящей апатии.
— Зачем ты пришёл? — прозвучал голос. Он был моим, но лишённым всех интонаций, плоским, как голос автоответчика. — Ничего нельзя исправить. Она умерла. Мир несправедлив. Чудес нет. Проще смириться. Проще замолчать. Как ты это сделал тогда. Это и есть твоя сила.
Тень сделала шаг вперёд. И с её движением вокруг нас закружились вихри не снега, а воспоминаний-осколков. Я видел, как отталкиваю коллег. Как грубо обрываю телефонные разговоры с родителями. Как сижу в полной темноте, не включая свет, потому что «зачем». Каждый острый осколок равнодушия, каждое колкое слово, каждое подавленное чувство — всё это висело в воздухе, кружилось, звенело тонким, противным звоном разбитого стекла. Они складывались в стену. Стену, которую я годами выстраивал вокруг себя. Стену, которая защищала от боли, но и не пускала внутрь ничего живого.
— Видишь? — сказала тень, и её рука (если это можно было назвать рукой) провела по этой висящей в воздухе стене. — Это и есть ты. Настоящий. Реалист. Без иллюзий. Зачем ломать то, что работает? Зачем чувствовать, если это больно? Останься здесь. В этой тишине. Она твоя родная. Ты заслужил её.
Искорка жалко потускнела, прижавшись к моему плечу. Её тепло едва ощущалось. Камешек в кармане стучал тревожно, учащённо. А ключ в моей руке был просто холодной костью.
Внутри всё сжалось в комок знакомого, привычного отчаяния. Она была права. Эта тень. Зачем всё это? Зачем чинить чужую магию, если в собственной душе давно зима? Я не герой. Я — Виталий. Продавец. Циник. Человек, который предпочитает спать на Новый год. Разве можно таким… вернуть какой-то звук слезы? Смеха? Это абсурд.
Я опустил руку с ключом. Синее безмолвие Сада, казалось, одобрительно сгущалось вокруг, обволакивая меня, обещая покой небытия. Просто отпустить. Перестать бороться. Стать частью этой прекрасной, вечной мерзлоты.
И в этот миг я взглянул на свою тень. И увидел не просто отсутствие света. Я увидел ничего. В том месте, где должно быть сердце, — пустоту. Где должны быть глаза — мёртвые точки. Она была не сильной. Она была мёртвой. Она была тем, во что я медленно превращался все эти годы.
Бабушка не учила меня быть сильным в смысле «не чувствовать». Она учила быть сильным, чтобы выдерживать чувства. Чтобы, даже когда больно, не забывать ставить чайник для того, кто рядом. Её сила была в тепле, а не в холоде. А я выбрал холод. Потому что это было проще.
Голос из прошлого, тёплый, с хрипотцой, прошил память: «Виташенька, слеза — она не от слабости. Она от того, что душа живая. Замёрзшая не плачет. Она просто рассыпается пылью».
Я сжал ключ так, что костяная рукоять впилась в ладонь. Боль была острой, живой.
— Нет, — хрипло сказал я. Голос сломался на первом же слове. — Это не сила. Это трусость.
Тень замерла.
— Я замолчал тогда не потому, что был сильным. Я испугался. Испугался, что если начну плакать, то не смогу остановиться. Что развалюсь. И все увидят, какой я на самом деле… слабый. Нуждающийся. Обычный. — Слова вырывались с трудом, рвались, как старая ткань. — И я заморозил всё. Не только ту боль. Всё. И теперь я… синяя ходячая статуя в мире живых людей. Как этот Сад.
Я поднял голову и посмотрел прямо в безликий силуэт тени.
— Но я не хочу быть этим! Я не хочу быть тобой! Да, было больно! Да, мир — говно! Да, чудес, может, и нет! Но… но бабушка верила. В тишину, из которой рождается музыка. В доброту без причины. Она стерегла эту хреновину, — я ткнул ключом в сторону чёрной стены, — не для того, чтобы я стал её сторожем! Она ждала, что я… что я услышу!
Слёз не было. Они так и не пришли. Но внутри что-то надломилось. Не с болью, а с облегчением. Как будто я годами нёс на плечах глыбу льда и наконец решил сбросить её, невзирая на то, во что она превратится при падении.
Я шагнул к тени. Не с монтировкой. Без геройства. Просто шагнул, как тогда, шестнадцатилетний, должен был шагнуть навстречу своей боли.
— Уходи, — прошептал я. — Я тебя больше не кормлю.
И я протянул руку. Не чтобы ударить. Чтобы… коснуться. Признать её частью себя, но не хозяином.
Костяной ключ в моей руке вспыхнул. Не синим холодным светом Сада. Тёплым, золотистым, дрожащим светом. Светом той самой лампочки в бабушкиной прихожей, что всегда горела, встречая меня. Светом памяти, которая не убивает, а согревает.
Тень вздрогнула. Она не исчезла вмиг. Она начала таять. Не как лёд, а как чернильное пятно на промокашке. Расплываться, терять форму. Острые осколки моих прошлых равнодуший зазвенели тише и один за другим падали на синий мох, превращаясь в обычную, невзрачную пыль.
Последнее, что я увидел, — это как тень, почти растаявшая, подняла руку в немом жесте. И в этом жесте было не зло. Была та же усталость, что и у меня. И… прощание.
Она исчезла.
Я стоял, тяжело дыша, чувствуя, как по спине градом катится пот, мгновенно леденея на холодном воздухе. В руке ключ остывал, но в нём оставалось слабое, успокоительное тепло. Искорка, осторожно, зажглась ярче.
— Ух, — тихо сказала она. — Это было… интенсивно. Но ты справился. Настоящий прорыв! Эмоциональный детокс! Теперь можно и предмет забрать.
Я обернулся к чёрной стене. Она изменилась. Теперь она была не матовой, а прозрачной, как стекло после дождя. А за ней, в небольшой нише, лежал второй предмет.
Это была не капля, как первый. Это была слеза. Буквально. Маленькая, кристально чистая, застывшая капля. Но внутри неё пульсировал не свет, а тихий, глубокий, вибрирующий звук. Звук струны, натянутой до предела и тихо звенящей от прикосновения. Звук той самой тоски, что рвёт душу. Но в этом звуке не было отчаяния. В нём была чистая, бездонная грусть, которая не убивает, а очищает. Как дождь после долгой засухи.
Я взял её. Она была холодной, но не леденящей. И, держа её в ладони, я наконец-то понял. Понял, почему нельзя было найти Смех раньше. Чтобы по-настоящему услышать смех, надо сначала разрешить себе услышать плач. Свой собственный.
— Звук Первой Слезы, — прошептал я. Кристаллик отозвался еле слышным, чистым звоном, от которого по коже пробежали мурашки. Не от холода. От чего-то другого.
Искорка, вернувшаяся к своей гиперактивности, запрыгала вокруг.
— Отлично! Два из трёх! Осталось найти Смех! Это будет самое весёлое! Ну, или самое сложное. Для тебя, циника, смех — это вообще что? Ирония? Сарказм? Надрывный хохот после пятой рюмки? Интересно, что тут материализуется! Пойдём, пойдём! Время не ждёт! Вернее, ждёт, тут вечность, но нам-то тянуть нечего!
Я сунул кристаллик-слезу в карман, рядом с тёплым камешком. Они отозвались друг другу — глухой стук и тихий звон создали странный, но гармоничный аккорд. В груди стало… просторнее. Как будто вынесли старый, громоздкий шкаф, который годами загораживал свет.
Я посмотрел на свою синюю, безмолвную, слишком идеальную тень, которая теперь падала от меня на мох. Она была просто тенью. Ни больше, ни меньше.
— Ладно, — сказал я Искорке, поворачиваясь спиной к чёрному зеркалу, которое теперь было просто блестящей поверхностью. — Веди к Смеху. Только давай договоримся: если там появится моя клоун-версия с красным носом, я развернусь и уйду. У меня аллергия на клоунов. И на неуместное веселье.
— Обещаю ничего не обещать! — радостно запищала Искорка и рванула вперёд, оставляя в синем воздухе шлейф оранжевого оптимизма.
Я пошёл за ней. На этот раз шаг был чуть твёрже. Не потому, что исчезли сомнения. Они никуда не делись. Но теперь у меня в кармане стучали и звенели два доказательства: что я способен сделать шаг. И что я способен признать боль. Осталось доказать, что я способен на что-то ещё. На что-то светлое и безумное, ради чего, собственно, всё это, может быть, и затевалось.
Путешествие продолжалось. Теперь — с двумя звуками в кармане и призраком оттаявшей тишины в сердце. Впереди был Смех. И я, чёрт возьми, был готов выяснить, какой же он, мой самый первый, самый настоящий смех. Даже если для этого придётся снова посмотреть в глаза чему-то, от чего годами отворачивался.