Княжна Олли

От автора

Наверное, стоит сказать, что текст создавался для марафона и выгружен сюда в первозданном виде.

Пропустив первый день марафона, я начала писать со второго.

Приятного чтения!




День второй. Мягкое сердце

— Моя дорогая Олли, — писал князь Миколь своей средней дочери, — твоя Мама рассказала мне, что случилось у вас с этим бунтовщиком. Но он же негодяй последний! Ты говорила мне, что он относится к тебе, как я отношусь к маме. Олли, я бы не посмел, не то что руку, голос поднять на твою маму.  А он? Моя милая, он не любит тебя. Я долго закрывал глаза на это все и не хотел вмешиваться в вашу жизнь, потому что ценю тебя. Терпению моему пришел конец. Я поручил доложить обо всем, что у вас во дворце происходит. И у меня только один вопрос: почему ты не говорила мне? Я твой отец, Олли. Я, даже будучи обычным крестьянином, бросился бы тебя защищать!

Я вытащил его из ссылки, дал возможность исправиться. Потому что он клялся в любви к тебе, задаривал тебя подарками и обещал жениться. Тогда его слова мне не внушали доверия, но я решился на этот шаг ради тебя. Затем, когда поползли эти противные слухи… Олли, я пытался их не слушать. И всё-таки я князь, мне нужно было что-то предпринять, если мой будущий хотел опорочить честь дочери. Я не мог сидеть сложа руки с одной стороны, а с другой стороны я не мог вмешиваться в вашу жизнь. После вашего внезапного отъезда, Мама сказала что на приеме тебе пришлось спрятаться ей за спину, потому что он не посмеет подойти. Затем рассказала, что увидела на твоей щеке и шее синяки. Но ты, по ее словам, просила меня не беспокоить. Олли, моя милая, ты меня беспокоишь только тем, что не говоришь о таких страшных вещах.

Сейчас я желаю лишь одного: отправить его в ссылку, в самую далекую, самую северную, чтобы ни один человек не более не страдал. Знаю, что ты не хочешь для него подобной участи и хочешь его защитить. Чувства твои, Олли, сильны, понимаю. Подумай, прошу, такого ли ты хотела? Разве ты этого заслужила? Тебе нужно жить дальше. Мы с мамой тебя ждём! Приезжай к нам, все уже украшено к празднику. Мама заказала для тебя коньки, говорит, что ты не сможешь удержаться, чтобы не покататься на катке  или по замерзшей реке. Вспомнил! Мне говорили, что река у Крыжовниковых Холмов так хорошо замерла, что там катаются не на коньках, а на санях. Представляешь, Олли? У меня все нет времени взглянуть на это чудо. Приедешь и мы обязательно туда сходим, я разрешаю прокатиться тебе в санях. Только в этот раз, прошу, не расшиби себе лоб. Мама меня не простит. 

А Мари и Аликс говорят, что вы должны гадать на святки. Кстати, они все приготовили. В восточной гостиной они пропадают вечерами, но без тебя, по их словам, ничего не выходит. У тебя это получается намного лучше. Что ж, я в вашем женском колдовстве, как и в любом другом, понимаю мало, но верю им.

Вёкла ходит на ярмарку и приносит оттуда леденцы на палочках и пиво из крыжовника. Никогда не знал, что пиво из этих ягод будет таким необычным. Вёкла говорит, что туда добавляют морскую соль, но я не чувствую. Александр Кириллович сказал, что это редкостная дрянь и пить он такое не будет. Ты его знаешь, он всегда спешит с выводами. Сказал, что раз ты первая сварила девичье пиво, то тебе и это может понравиться.  Ещё сказал, что ты можешь их направить свой мягкой рукой и подсказать, что изменить.

В общем, Олли. Нет причин, чтобы игнорировать наши письма. Ты должна знать, что здесь все ждут твоего возвращения. Тебе здесь рады и тебя любят. Мы готовы сделать тебя счастливой, даже если придется достать все звезды с неба. Приезжай к нам на праздники и не сиди одна в четырех стенах. На тебе такой образ жизни дурно сказывается (у вас с мамой это общее).

Твой любящий Папа.




День третий. Сквозь время и расстояние

— Олли, — говорила княгиня с акцентом, — мы с па-па приготовили для тебя подарок.

Ей подали коробку тёмно-синего цвета, расшитую бусинами и золотом. Крышку украшала роспись: тройка лошадей запряженная в сани. На самих санях девчонка до боли напоминающая юную княжну Олли. Князь Миколь наблюдал за сценой со стороны, а вот Мари и Аликс окружили Олли и ждали когда же та откроет коробку. Княгиня села в кресло, укутавшись в шаль.

Из чуть приоткрытой коробки в нос ударил запах кедра и Олли подняла удивленный взгляд на маму. Княгиня улыбнулась и сделала кивок, подтверждая ее догадки. Олли тут же закрыла крышку.

— Оленька, не терзай душу! Покажи, что там, — Аликс не подняла взгляда на сестру, смотря только на коробку. — Я сгораю от нетерпения!

— Аликс, — строго сказала Мари, — потерпи. Олли, может, и не захочет открывать его перед нами.

Аликс недовольно скривилась и обиженно выпятила нижнюю губу. Она была самой маленькой из сестер и самой нетерпеливой. Это временами раздражало Олли, но больше раздражало Мари, которая спешке предпочитала размеренность.
Олли видела в отражении покрытой лаком крышки, что Мари хмурит брови и приставляет палец к губам, чтобы Аликс не мешала ей. Затем увидела силуэт отца. Он подошел достаточно близко, чтобы увидеть саму Олли в отражении, при этом оставался на расстоянии. Олли прикрыла глаза, и в тот же миг открыла коробку.

— Ух ты! — воскликнула Аликс. — Какая красота! Па-па, ма-ма, я тоже такую хочу!

— Аликс!

Это была Мари. Она одернула руку Аликс, которая тянулась к содержимому коробки. Олли открыла глаза и встретилась взглядом с мамой, после перевела взгляд на содержимое коробки.

— Не может быть! — воскликнула уже сама Олли. — У меня была такая в детстве, и у Коста тоже!

Она вынула маленькую деревянную лошадку из коробки и принялась рассматривать. Белая, с серебряной гривой и звездой во лбу. У их брата Коста была ее полная противоположность. Олли помнила, как они играли. Кост говорил, что как только наступает ночь, то его верный скакун поднимает луну на небосвод, а грива его это звездное небо. Про кобылку Олли говорил, что она поднимает солнце, но если разозлить кобылку или не покормить, то она всё нет своей гривой и Белолесье окутает зима.

Прижав к груди лошадку, Олли почувствовала, как подступили слезы. Она сунула коробку Аликс, которая пыталась вырваться из крепкой хватки Мари, и кинулась к маме. Уложив голову на ее колени, Олли разрыдалась как девчонка. Вытирая слезы, она отвернулась от папы и сестер. Мама гладила ее по волосам, а вот Папа вдруг оказался рядом и подал платок.

— Гляди-ка, что это у нее на шее? — голос мамы был тихим, но Олли его услышала.

Она на мгновение перестала всхлипывать и покрутила лошадку в руке и, действительно, на шее оказалась маленькая записка, скрученная в трубочку и перевязанная красной лентой. Аликс, увлеченная коробкой, не обратила внимание, а вот Мари закивала. Аккуратно сняв и развернув записку, Олли вчитывалась в мелко написанный текст, почерк отличался от предложения к предложению, в некоторых местах даже одно слово написано разным почерком — одну половину писала женская рука, другую — мужская.

«Олли, пусть я не рядом, но знай, что ты самая смелая девочка на всем белом свете! — С.
Олли, ты моя милая и ранимая сестренка! —  М.
Олли, ты всегда делишься со мной игрушками и сладостями. — А.
Олли, жду тебя на скачках. — К.
Олли, нам нужно поехать в Каменец-на-Водах! —  Миккель.
Олли, мы с Папа тебя любим и знаем, как ты любила эту лошадку. Я заказала ее, чтобы тебя порадовать. После всего того кошмара, тебе нужно видеть больше хорошего. Я знаю, что не должна была говорить Папа о твоем состоянии, но я не могу видеть как тебе тяжело, зная что он может это исправлять. Счастливых тебе праздников! — Мама.
Олли, моя дорогая дочь, наверное, мне нужно было вмешаться намного раньше. Мне жаль, что так произошло и я очень перед тобой виноват. Я надеюсь, что тебе понравился подарок и что так я хоть чуть-чуть смог загладить свою вину. Рад, что ты вернешься в Южные Палаты и проведешь с нами праздники. Я обещаю, что проведу их вместе с тобой. — Твой П.»

Олли разрыдалась пуще прежнего и села, поджав под себя ноги. Опустила голову на колени.

— Ну, чего ты плачешь, душа моя? — Папа сел рядом. — Подарок не по душе или записка?

— Что вы, Папа? — вскинула она голову. — Мне все очень-очень понравилось! Я плачу от того, что стыдно. Как меня, княжну, посмели так унизить? Как я сама согласилась на это? А вы, несмотря на все это, продолжаете меня любить и дарите мне подарки.

— Ох ты и глупая, Олли, — с наигранной злостью сказала Мари. — Как тебе могло в голову прийти, что мы бросим тебя?! Мы же семья и должны быть вместе до конца. Если бы я сидела твоего этого… — она поймала укоризненный взгляд отца, — Бунтовщика, то места бы живого не оставила на нем. А если бы Саша узнал или Кост? Ты их знаешь, в общем… Про Микки я вообще промолчу.

— А я бы его шутом нарядила и он бы плясал для моих игрушек!

Княгиня рассмеялась, а Олли кинулась уже к отцу.

— Спасибо, Папа. Спасибо большое. Я не знаю, что бы было, если бы не ты. Я так боялась, так боялась…

— Ну-ну, все позади. Он тебя здесь не достанет и больше никогда тебе не навредит. Если у тебя что-то случится, то говори мне или маме. Мы поможем тебе и не оставим.

— Или пиши мне. Мы с Сашей и Костом…

— Мари, не при Алекс, —  оборвала ее на полуслове княгиня.

— Спасибо, спасибо, спасибо! — только и повторяла Олли.




День четвертый. Пронзительная красота

Олли заново осваивалась в собственном доме. Дворец в Южных Палатах, после маленькой комнатушки в Острогорске, к тому же забранной за долги, казался слишком большим и у Олли от этого кружилась голова. Придворный медикус сказал, что это все из-за сердечных переживаний, но Олли, знавшая гораздо больше родителей и медикуса, не могла согласиться с выводами последнего. Она продолжала писать родителям о том, что живет во дворце, но наяву было иначе. Хоть ей никогда не удавалось видеть своего доброго папу в гневе, в тот момент, когда он узнал, что у Олли не осталось даже украшений, разозлился не на шутку. В письмах своих Папа был обходителен и мягок. Он сохранял благоразумие и говорил, что ограничится только ссылкой. Но когда Олли вывели к нему из кареты, всю в слезах и с вуалью, он чуть было не набросился на будущего зятя и, в порыве гнева, сказал, что его ждет каторга, а не простая ссылка.

Теперь, когда ее несостоявшийся муж ожидал своей участи, Олли распахнула ставни голубой гостиной и щеки ее обдало морозом, а от соленого ветра зудило в носу. Из окна открывался вид на биржу. Люди слонялись туда-сюда в предвкушении праздника. Товары в этот раз, по словам отца, привезли с родины мамы Олли, — из закатных земель. Особенно в почете у местных оказались листья, которые можно залить горячей водой и пить из них сок. Мама же вложила все свое содержание в строительство фабрики по производству этого напитка.

После крошечного Острогорска, Олли всматривались в лица каждого прохожего. Да, это все ее люди, но сейчас оно открылись иначе: шумные, суетливые или сосредоточенные. Все они казались очень живыми, ибо в Острогорске, после закрытия пансиона, дела пошли совсем плохо. Люди, которые сначала были благосклонны к юной княжне, будто затаили обиду. А ведь она к закрытию и страшным событиям в пансионе не имеет никакого отношения. Она всего лишь дочь князя Мико;ля.

Встряхнув головой и отгоняя нахлынувшие воспоминания, Олли подняла взгляд к небу. Но на глаза ей попались сосульки. Длинные, тонкие они походили больше на иглы. Такие же сосульки, только облепленные снегом, она и Кост обламывали и облизывали в их резиденции в Светлой Бухте. Хихикнув, Олли потянулась к одной из них и рука ее чуть не скользнула вниз. Ей повезло, что она успела отпрянуть. И тут дверь в голубую гостиную распахивается и в дверях появляется Кост.

«Легок на помине» — подумалось Олли.

Он, завидев ее, распростер руки для объятий, но остановился в недоумении, потому что Олли не сделала того же в ответ. Сначала она немного сжалась, как ему показалось, а потом, держа руки за спиной и хитро улыбаясь, как и всегда, когда задумывала очередную шалость, протянула ему огромную сосульку.

— Будешь?

Кост посмотрел сначала на сосульку, потом на Олли, довольно улыбающуюся, затем опять на сосульку.

— А у меня для тебя тоже есть подарок. Вёкла, неси!

И она вошла, держа в руках бархатную подушку. На ней, сверкающая в лучах утреннего солнца, лежала диадема. Один в один она повторяла иглоподобные кончики сосулек и сверкала так ярко, что Олли захотелось отвернуться. Она колебалась между тем, чтобы взять диадему и отказаться от нее.

— Ты чего застыла? — выдал Кост неожиданно и Олли вздрогнула. — Она твоя. Мы с Сашей и Миккелем узнали, что у тебя случилось, что тебе пришлось отдать даже бабушкины серьги, и решили сделать подарок на праздники. Ведь твой господин не делал тебе никаких подарков вообще.

Олли стыдливо отвела взгляд. Ведь серьги эти были сделаны именно для нее и Бабушка велела их хранить в память о ней и не забывать, что она всегда будет рядом, хотя бы так. Но у Олли не было выбора. Возлюбленной проиграл все, что имел в Острогорске и ей пришлось отдать серьги, лишь бы откупиться. Промозглый ветер ударил в спину и она невольно качнулась вперед.

— Ты, глупенькая, не вздумай реветь! — он шутливо пригрозил пальцем. — Это не все подарки. Итак, давайте.

А голубую гостиную вошли, точно гвардейцы, Саша и Миккель, каждый держали в руке по сережке. Той самой, которую Олли отдала. Она ахнула, прикрыв рот ладонью. Ветер снова ударил в спину и всколыхнул шторы. Ставня качнулась, издавая жалобный скрип и Кост поспешно ее прикрыл. Затем взял Олли за плечи и подвел к братьям. Те аккуратно сняли серьги, что она одолжила у Мари, и надели Бабушкины.

— А теперь, Вёкла, давай, — Саша подозвал ее к себе, — моя дорогая сестра Олли, высочайшей своей волей, я запрещаю тебе впадать в уныние и думать об этом негодяе. И, чтобы тебе было радостнее, я вручаю тебе диадему от нашего имени.

Он надел на Олли диадему и она, почему-то, показалась слишком тяжелой.

— Еще я привез из Каменца тебе записку. Ее Светлость, то есть наша Бабушка, просила передать тебе записку, — Миккель сжимал в ладони пожелтевший, и сложенный в несколько раз, лист бумаги. — Она сказала, что это мне за то, что бездельничаю в Каменце, а ведь там все такие…

Кост прыснул от смеха. А Олли, тем временем, разворачивала записку. Ей не очень понравился тон, но дочитать было нужно.

«Ох, Олли… Натворил же твой бунтовщик дел. Будь жив твой дедушка, то без раздумий отправил бы его на каторгу. Твоя Мама рассказала мне обо всем, что он с тобой делал и она, кажется, не пожалела мое больное сердце! Олли, мне кажется, что тебе стоит вспомнить чьих ты кровей. Он никогда не был тебя достоин. Красивые речи, —  поверь старой вдове, — это одно, а вот дела совсем другое. Что же он сделал такого, что ты бросила все и уехала за ним в Острогорск? Олли, милая, неужели из-за его подарков? Мама говорила, что ты, как заведенная, носилась в его этой музыкальной шкатулкой. Но, моя дорогая внучка, Воронцов дарил тебе такие же и ты оставалась равнодушна. Воронцов, ради тебя, кампанию выиграл. А этот бунтовщик? В Острогорске у него ни собственной крыши над головой, но службы и, к тому же, в этом богами забытом месте, до меня дошли слухи, что он проиграл все твои украшения.

Олли… У меня не хватает слов, чтобы выразить свое негодование. Ладно, украшения ему можно простить, но то, что он делал с тобой… Моя дорогая, это даже звучит, из уст твой мамы, страшно, а в действительности… Я не могу подобрать приличного выражения, и не хочу марать бумагу в поиске подходящего. Олли, тебе нужно было сразу писать папе или дядьям! Не нужно было молчать о том, как он с тобой обходится. Ты, моя милая, княжна. Не Тряпичная самозванка (к которой, к слову, относились хорошо, несмотря на ее происхождение. Чем хуже ты, дитя мое?), а законная дочь Миколя.  Я понимаю, он мыслит, что раз ты его невеста, то можно обращаться с тобой хуже, чем со скотиной в хлеву. Разве так должно быть? Разве этого хотели для тебя Родители? Ты же сама знаешь какая у них любовь. Вот такой любви ты достойна и я тебе от всего сердца желаю, чтобы ты ее нашла. Старая твоя Бабушка знает, что если ты что-то упорно ищешь, то обязательно это найдешь.

Ах, да. Я совсем забыла тебе сказать! Саша мне рассказал, что тебе пришлось отдать мои серьги. Я совсем на тебя не злюсь, если ты вдруг про это подумала. Мне досадно и печально от этого, но я не злюсь. Мне удалось написать Афанасьеву, держащему игорный дом, и забрать у него серьги. Теперь оно снова твои. Надеюсь, что в этот раз они принесут тебе больше счастья.

Приеду после праздников и ты обязательно все мне расскажешь. Даже то, что не рассказала маме.

Старая твоя Бабушка М.»

— Как тебе? — Кост пытался заглянуть в записку, но Олли прижала ее к груди. — Нет-нет! Я не собирался читать. Мне была интересна часть про то, что он делал с тобой.

Саша толкнул его в плечо.

— Тебе вот обязательно портить все?

Окно распахнулось от очередного порыва ветра и Саша тут же бросился к нему. Слепив наспех снежок, он кинул его в Коста. Не выдержавший такой дерзости Кост, выхватил у Олли растаявшую сосульку и стал отбиваться ею от Сашиных снежков.

— Защищайтесь, господа! — воскликнул он.

Миккель взял на себя благородную роль и закрыл собой Олли, только вот снежок, неаккуратно брошенный, зацепился прям за острый край ее диадемы и остался на ней. Братья разом расхохотались.

— Вот видишь, Олли, — заговорил Кост, убирая снежок, — иногда нужно отпустить проблему и все встанет на свои места. Я, конечно, зол, что мы ничего сразу мне не рассказала… Но, с другой стороны, даже Папа не знал. Но тебе все равно придется защищаться!

И он запихнул ей за ворот платья снег,  — отчего Олли взвизгнула, — выставив впереди себя сосульку. Саша слепил еще снежки, а Миккель выхватил у Вёклы бархатную подушку и сделал из нее что-то вроде щита, хотя та была слишком мала.

Так они дурачились до самого обеда.




День пятый. Домик с котом

Скатываясь с горки, которая, на самом деле, река возле Крыжовниковых Холмов, Олли услышала жалобное мяуканье откуда-то сбоку. Она только и успела повернуть голову, как в нее со всего размаху влетел Кост. Она охнула и упала плашмя. Кост расхохотался, но подал руку сестре. Ухватившись за нее, Олли снова услышала мяуканье и резко повернулась в сторону звука.

— Что такое? — Папа подхватил ее под вторую руку и вместе они подняли Олли.

Она не раздумывая направилась к небольшому выступу моста. Кост быстрым шагом пошел за ней и многократно извинялся, но как только Олли снова услышала протяжное «мяу», то жестом велела Косту замолчать. Прислушиваясь, она осторожно ступала к выступу. Там, в маленькой коробке, сидел рыжий котенок. Завидев Олли, он тут же выкарабкался из нее и потопал по глубокому для него снегу.

— О, боги! — воскликнула Олли и поспешно взяла его на руки.

Развернувшись, она уперлась папе в грудь и быстро отпрянула, будто ошпаренная. Заметив, что он при виде котенка расплылся в улыбке, Олли жалобно спросила:

— Можно, Папа?

Котенок жался к Олли, намереваясь залезть в  кафтан, но Вёкла, так удачно оказавшаяся рядом, подала шаль. Оказавшись в тепле, котенок замурлыкал и начал мять ту (шаль) лапами. Кост вопросительно взглянул на отца и Олли стало немного стыдно. Обычно Папа не разрешал заводить кошек, потому что у Аликс была на них аллергия, — она чихала и чесалась от одного духа кошачьего во дворце, — и если принести его туда, то Аликс непременно сляжет на ближайшие дни. А самому Косту просто не нравились кошки, он больше любил собак, поэтому появление такого звереныша, могло сильно испортить ему настроение. Да, и к тому же, они (семья) и так изо всех сил поддерживают Олли и она не должна пользоваться их добротой. Она должна быть благодарна им за то, что после того позора, что она пережила, приняли ее.

— Я… я его отдам!

— Отдашь? Куда? — вдруг нахмурился Кост.

— Куда-нибудь, в добрые руки, — ответила она резко.

Олли не знала где можно было их найти и Кост мог оказаться прав в том, что затея эта никуда не годится. Однако ей было жалко котенка, брошенного посреди, пусть и замерзшей, но реки. Он напоминал Олли саму себя: одинокую и без возможности написать письмо родителям. Только вот котенок, в отличие от Олли, не умел изъясняться и не рассказал бы, что с ним произошло. Он, посреди шумной толпы, жалобно мяукал в надежде, что кто-то обратит на него внимание; кто-то приласкает и согреет. И Олли была готова сделать все, лишь бы он не чувствовал того же, что и она: обиды, продвигающей грудь. Несправедливость мира и его холодность, по отношению к таким как этот котенок.

Олли перевела взгляд с Коста на папу. Судя по тому, как он смотрел котенка, на спрятанного в шали, можно было сказать, что он едва ли одобрит просьбу Олли. Князь сделал шаг ближе, протянув руку к нему, но Олли сжала сверток чуть сильнее и отвернулась корпусом. Взгляд папы тут же устремился на нее.

— Ты боишься? — его слова резали, как ножом по сердцу. Олли не могла признаться, что боялась, — тогда какая из нее княжна? — но и соврать не могла, ибо не умела.

Скорее это было животным инстинктом. Лань, увидевшая волка, пускается наутек, чтобы сохранить себе жизнь. Ей не хочется стать ужином. И вот Олли тоже, живя в Острогорске, не хотелось стать ужином. Поэтому пришлось научиться защищаться.  Поняв, что теряет лицо и что на них уже оборачиваются, Олли улыбнулась и отрицательно покачала головой.

— Я в порядке, — наигранно произнесла она и Папа принял правила ее игры.

— Раз ты в порядке, тогда идем, — предложил Кост.

— И кому ты его отдашь? — спросил Папа, когда они сели на лавочку.

— Даже не знаю…

— Если бы наша Аликс не страдала от этого, — указал Кост на котенка, — то в миг бы забрала у тебя его. Только повод дай ей что-то утащить.

— У меня есть одна идея, только она может не понравиться самому счастливчику.

Папа вальяжно закинул ногу на ногу, рука его лежала на спинке скамьи, а Кост и Олли переглянулись. Когда он так говорил, то в историю всегда приплетался Александр Кириллович Лесток (хороший папин знакомый и по совместительству его правая рука). Поскольку Олли знала вспыльчивый и склочный характер Александра Кирилловича, то отдавать котенка ему ей не очень хотелось. Но, увы, других «добрых» рук у нее сейчас не было.  И, что неудивительно, она оказалась права! Папа в самом деле намеревался отдать его Александру Кирилловичу. Пока Кост катался на коньках и горке, Вёкла принесла для котенка блюдце парного молока, а Папа взял его в свои руки.

— До чего же удивительное создание, — он чесал его за ухом, —  еще и мурлычет, гляди-ка. И, милая Олли, наверное, мне нужно было сказать тебе, как только ты вернулась… В общем, единственное, чего я желаю тебе и твоим сестрам — быть для своих мужей теми, кем была для меня ваша Мама все эти годы. Чтобы они окружали вас заботой так, как садовник окружает заботой цветы. В руках хорошего садовника и обычная ветка будет цвести заморскими цветами... Ситуация, произошедшая с тобой, дала мне повод задуматься поступаю ли я правильно. То ли я вкладываю в ваши умы и те ли шансы вам даю.

Олли отвела взгляд. Река возле Крыжовниковых Холмов была оживленной. Торговцы стояли прямо на льду и продавали команмелны, баранки и леденцы. Румяные от мороза и счастливые. Кост, так упорно отказывавшийся ехать  Олли и папой, играл в снежки с детворой и скатывал их с горки. Хватаясь за бока его кафтана, мальчишки ехали по льду за ним. Но стоило Косту резко завернуть, как они дружной гурьбой плюхались на лед и громко смеялись. Жизнь шла своим чередом, но отголоски кошмара преследовали Олли постоянно. Будь то сон или реальность. И…

— … Мне было страшно читать доклады. Я никогда, за все время княжения, не мог подумать, что придется собираться с мыслями и духом, чтобы начать читать. Наверное, это потому, что ты моя дочь. Моя плоть и кровь. Может и потому, что где-то в глубине души, мне хотелось разорвать его на части. Я вижу, как ты боишься и знаю чего именно. После рассказа твоей мамы, я стал замечать все твои синяки; и именно по моей просьбе к тебе так часто приходили медикусы. Мы с мамой знаем, что тебе сейчас тяжело и понимаем, что нужно время. Будь уверена, приложим к твоему выздоровлению все усилия. Просто… Милая моя Олли, прошу тебя быть избирательной к тому с кем хочешь связать жизнь. Ты, по-прежнему, моя маленькая девочка и мне больно видеть, как разбивается твое сердце. О, и да. Насчет бунтовщика. Тебе стоит знать. Я допрашивал его лично и, к сожалению, никакой любви в его глазах не увидел. Он все твердил, что из зависти к таланту, ты сожгла его рукописи, а свои «бездарные» стишки доносила, до того же Чаадаева, с помощью проданных драгоценностей. Еще говорил, что из-за твоих неоднозначных слов, он чуть не отправился на каторгу и что ты сама наносила себе увечья, лишь выставить его жестоким мужем…

Олли сжала до боли челюсти, стараясь не разрыдаться прямо на этой скамейке. Человек, которого она любила и за которого просила перед отцом, поступил с ней так подло: оболгал, опорочил честь и выставил ее душевнобольной. Этот же человек говорил ей ласковые речи о любви, семье и счастливой жизни вместе. Говорил, что они будут жить в Каменце и жизнь эта будет сказкой. Говорил, что вот-вот должен отыграться и вернуть все, что ему принадлежит. И Олли верила, ведь Папа говорил маме такие же речи и они жили прекрасную жизнь. Только вот Папа не проигрывал все свое поместье и не поднимал руку на маму. А вот человек, с которым Олли планировала связать жизнь, поднял на нее руку, когда проиграл ее кольцо и она, что естественно, возмутилась. Было не больно и не страшно. Было никак. Не было слышно звуков, вообще никаких. Даже стука собственного сердца. Олли не заметила, как оказалась на полу, закрывая лицо руками.

—... Мне нужно извиниться перед тобой еще раз. Я не должен был разрешать вам жить вместе и почти заключить брак. Я не должен был, как бы грубо это ни звучало, идти у тебя на поводу. Должен был выбрать для тебя кого-то другого, кого-то намного лучше. Жаль, что я не могу изменить того, что произошло и мне вечность нести этот груз на плечах, но я готов на это ради тебя. Ради того, чтобы ты меня простила. Простила мне глупость и недальновидность. — Князь продолжал гладить котенка, но не отрывал взгляда от Олли. — Я вижу какое у тебя больше сердце, и сколько в нем любви ко всему живому, и не хочу, чтобы эта любовь угасла. А что насчет котенка… Наверное, это было мне напоминанием, что все мы нуждаемся в защите и я, в первую очередь, обязан протянуть руку помощи.

Олли положила голову папе на грудь и тихо, почти незаметно, плакала. Руку она потянула к пузику котенка и тот удовлетворенно замурлыкал, показывая как ему хорошо. Нос Олли еще сильнее раскраснелся, а слезы пропитали отцовский кафтан. Олли плакала от того, что папе пришлось перед ней извиняться за ее же глупость. Она поддалась порыву и оказалась в лапах зверя, а Папа, ее добрый Папа, взял вину на себя. Он не должен был этого делать. Это Олли должна была прийти к нему (также) в слезах, упасть в ноги и молить о прощении. Просить о еще одном шансе, уповая на глупость и неопытность. Но ее добрый Папа, взваливший на себя (исходя не из собственной воли) и без того тяжелую ношу, дополнительно взвалил и ношу Олли. На самом деле, это у него было огромное сердце и в нем было место для всех. Даже для тех, кого положено ненавидеть. Чем больше Олли думала об этом, тем сильнее злилась на себя. Котенок обиженно мяукнул и Олли одернула руку.

Оказавшись на пороге комнаты Лестока, Олли ожидала увидеть стопки книг, в популярном нынче жанре, или бутылки с пивом. Но увидела лишь напиток из листьев, вроде бы называется он чаем, и надкусанные баранки. Лесток недоверчиво посмотрел на князя и на коробку в виде домика в его руках.

— Обычно это я с таким к вам прихожу, — констатировал он.

— Александр Кириллович, вы мой хороший друг и…

— И, прошу прощения, я никуда не собираюсь ехать в праздники, если вы за этим.

— Ну, что вы. Я просто решил лично передать вам подарок от моей дочери.

— Я польщен, княжна, — он склонился. — Но не стоило.

— Уверен, вы оцените, — кивнул князь и поставил коробку на пол.

Оттуда послышался писк, она затряслась и маленькие, но острые коготки, показались в приоткрывшейся щели. Лесток присел на корточки и открыл коробку. Рыжий, с бантом на перевес, котенок тут же вылез из нее и недоверчиво зашипел на Лестока.

— Твою ж…

 

День шестой.Два носка — пара

Олли всегда говорили, что она создание хрупкое, ибо родилась женщиной. А вот Косту говорили иначе, что он должен терпеть и быть сильным, потому что мужчина. Но, если он, с раннего возраста научился быть незаметным, то к Олли пришло это с годами. 

Когда Кост услышал, что произошло с его любимой сестрой, то не мог поверить ушам. Отец не позволял себе и голоса повышать ни на нее, ни на кого бы то ни было еще. А какой-то бунтовщик, пропади он пропадом, мало того, что бил Олли, так еще и стащил ее драгоценности. И нет, Кост не понимал, как так можно жить. Он видел, как отец относился к их маме и делал то же самое по отношению к другим женщинам. А этот… Жаль, что он не попался Косту на глаза; жаль, что его допрашивал отец; жаль, что не разрешил войти в темницу… Кост бы поступил с ним так, как поступил он с Олли.

— Тебе лучше остаться здесь, — сказал отец, когда Кост захотел пойти с ним.

— Как же я могу? Ведь Олли…

— Это приказ.

Так их разделила входная дверь. Кост остался стоять подле нее, смотря на замочную скважину. В голову полезли ненужные мысли. Те самые, которые он так тщательно старался игнорировать. Случай Олли был не первым в их семье. Кост был в такой же ситуации, только много лет назад. В детстве. У Коста не было никого, к кому он мог обратится, ибо отец самолично отдал его на воспитание в морской лицей. Там, к нему относились хуже, чем относятся к дворовой собаке. Кост единственный, из всего лицея, мог получать до двадцати розог и постоянные пощечины. Он, конечно, мог написать отцу. Мог… и даже писал. Но письма оставались без ответа.

Только спустя несколько месяцев, когда отец выкроил чуть-чуть времени и приехал с мамой проведать его, Кост задал прямой вопрос:

— Почему вы не отвечали на мои письма? Я столько их слал.

Князь и княгиня переглянулись в недоумении.

— Мы отвечали тебе, сынок, — сказала княгиня, нахмурившись. — Мы рады, что тебе нравится здесь.

Глаза Коста округлились. Ему не нравилось в лицее, ему не нравилось в этом городе и не хотелось быть моряком.

— Что-то не так? — отец склонил голову на бок.

— Я писал, что мне здесь не нравится и что профессор меня бьет. Никого не бьет, как меня. И писал, чтобы вы меня забрали.

Князь стал мрачнее тучи. На мгновение отведя взгляд, он тут же вскочил с места и вышел из кабинета. Мама, смотревшая вслед отцу, спросила:

— Ты же говоришь правду, мой мальчик?

— А ты мне не веришь? — Кост смотрел прямо ей в глаза.

— Я тебе верю и Папа тоже, даже не сомневайся. Как думаешь, кто мог подменять письма, да еще и написанные твоим почерком?

Высказав все свои предположения, Кост опустил голову, уперевштсь локтями в колени. Мама села рядом и гладила его по спине. Она спрашивала есть ли у Коста здесь кто-то, кому он может доверять. Был, да. Отец. Как вскрылось, что письма Коста подменяли, у него самого не осталось сомнений, что отец все это время был в неведии и, может, наивно полагал, что все было хорошо. Когда отец вернулся, то приказал собирать вещи и рассказать все, что происходило в лицее. Маму он попросил удалиться для ее же блага. В последние годы, особенно после рождения Миккеля, она сильно ослабла и здоровье ее было совсем плохое. Потому, при любой возможности, отец пытался убересь ее.

— Почему ты не сказал мне, что не хочешь быть моряком?

— Потому что не хотел тебя расстраивать. Ты же тоже был моряком…

— Это не зачит, что ты тоже должен быть им. Тебе нужно было сказать мне и я бы не осудил тебя. Кост, ты мой сын. Как и любой родитель, я переживаю за тебя, твое здоровье и будущее. Разве я бы оставил тебя здесь, если бы знал, что к тебе так относятся? Сам знаешь, я за строгое воспитание, но есть границы.

— То есть ты не будешь злиться?

— Не буду. Идем.

И вот, спустя много лет, прокручивая в голове фамилии профессоров, Кост вспоснил одну ярко выделюящуюся. Ту самую, которая была у бунтовщика. Злость забурлила в нем с новой силой. Ему захотелось ворваться в темницу, спросить связаны ли бунтовщик и профессор. А если связаны, то Кост прямо там…

Дверь отворилась, отец остановился перед Костом. За ним стоял Лесток. Оба они смотрели на Коста, на его сжатые кулаки и раздутые ноздри.

— Если не хочет жить, значит не будет, — с этими словами отец передал доклады Лестоку и отвел Коста в сторону. — Знаю, о чем ты подумал. Я тоже заметил это и спросил у него. Я не забыл и не простил. 



День седьмой. Теплом души её объят

К обеду приехала Бабушка, как и обещала, и Олли побежала ее встречать. Папа только прибыл из Острогорска со страшными вестями о голодающих там детях. Мама, ахнув, тут же предложила сообщить об этом ей, но Папа отказался, сославшись на больное ее здоровье. Стоит отметить, что только в последние месяцы Бабушка стала жаловаться медикусу на постоянную усталость, что насторожило Папу. Он стал чаще говорить с Мамой о странном предчувствии где-то глубоко внутри. Что вот-вот должно случиться неизбежное. Но Олли, мельком услышавшая этот разговор, не предала ему значение. Бабушку свою она помнила женщиной здоровой и всегда занятую какими-либо государственными делами. В отличие от Мамы, у нее не было времени на игры с внуками. Но это никак не мешало проводить им прекрасные вечера и устраивать домашний театр.

На ступенях они разминулись с Сашей, который нес коробки с подарками. Из распахнутых настеж дверей тянуло холодом и сыростью. Олли невольно поежилась, но еще быстрее побежала ко входу, подбирая подол платья. Бабушка поднималась по ступеням с помощью лакея, в руке у нее была трость, на которую она опиралась время от времени. Олли увидела как много у нее стало морщин и как подрагивали ее руки. Завидев Олли, она тут же преобразилась и стала вся светиться изнутри. В ней больше не было той страческой немощности, только статная фигура княгини.

— Вот она, моя любмая внучка, — сказала Бабушка, крепко обняв Олли. — Рассказывай, как у вас тут дела без меня?

— Кост ушибся, когда упал на коньках. Саша вечно с папой, Миккель на службе. Мари и Аликс, вместе с Мама ездят по благотворительным балам, а по вечерам Папа с Мама в театр ходят с Сашей и Мари.

— А ты?

— А я… сижу в библиотеке.

— Отчего так?

— Не знаю, мне не хочется веселиться. Мне кажется, что все не так. Что Папа с Мама сильно меня оберегают и постоянно кружат вокруг.

— Олли, деточка, наверное это от того, что они тебя слишком сильнно любят. Давай, если никуда не хочешь, устроим домашний театр?

Они уже шли возле гобеленной гостиной, как перед ними возник Папа. Он поклонился Бабушке и поцеловал ей руку, то же самое сделала Мама. В блеклых Бабушкиных глазах зажегся огонь, какой был только при виде Папы Олли. Она неописуемо сильно любила его и была готова отдать все время этого мира, лишь бы они дольше оставались рядом, много смеясь, рассказывая анекдоты, или плачя, вспоминая почившего государя и жену его (дядю Олли и страшего брата ее отца). Не отпуская Папиной руки, Бабушка вошла в столовую. Там собралась вся их семья, даже дядья приехали, со своими женами. Бабушка села во главе стола, Папа с Мамой по обе ее руки, затем Саша. Она рассказала, как долго добиралась до Южных Палат и очень расстроена тем, что не может долго здесь находиться. Мама расказывала, как возглавляет Институт и просила совета у Бабушки. Дядья рассказывали о странах в Закатных Землях и об их боязни проклятия руин Дреанего Лемуриона. Но настоящее веселье началось, когда все собрались в их домашнем театре и на сцене оказался Саша в костюме Скомороха и Мари в костюме Куклы.

— Ну-ка, Кукла, скажи что-нибудь умное! — потребовал Саша-Скоморох, дергая за ниточки Куклу-Мари.

— Сначала ты, — улыбнулась она.      

— Я артист!

— Оно и видно, — рассмеялась Кукла-Мари, — артист, а голова набита опилками.

Бабушка расхохоталась и Папа вместе с ней, а вот Мама не поддерживала такие домашние постановки. Она считала, что нельзя отзываться ни об одном человеке так, как делает это Мари.

— Я тебя оживил!

— Нет ты просто замолчал и я, наконец, могу разговаривать.

Мари, выйдя из образа, тоже рассмеялась и отвернулась от Саши, тот наклонил голову набок, едва сдерживая улыбку. Дядья хлопали в ладоши и кричали “браво”. Кост, сидевший позади Олли, сполз со своего сидения, а Микель и Аликс, как и Мама, сидели и смотрели на все происходящее так, будто это ни капельки не было смешным. Олли огляделась и вдруг осознала, что никогда бы не хотела, чтобы этот момент заканчивался. Чтобы они всегда были вместе, в одном дворце и никуда из ничего не уезжали. Чтобы их семья не знала больше горя и печали. Она поднялась на сцену и обратилась к семье:

— Спасибо вам большое за то, что выручили меня, что не оставили в беде и что защитили меня от такого ужасного человека. Я всех вас безмерно люблю и не знаю, как могу еще вас отблагодарить! Вы так много для меня сделали. Я рада, что именно вы моя семья и что я могу каждый день проводить вместе с вами. Спасибо!

На сцену поднялись Родители, крепко обняв Мари, под аплодисменты семьи, они прошептали ей на ухо:

— Мы рады, что ты наша дочь.