Апокалипсис сегодня

«Мир на грани. Люди начали уничтожать друг друга массово с появлением микроядерного оружия. Микроядерное оружие применялось для точечного испепеления районов и населённых пунктов, и, как правило, не несло за собой особых изменений в климате и...»
Кому они врут?
Кому врёт этот ящик?
Все знают, что случилось в тот день. Оказывается, если взорвать пару сотен микроядерных боеголовок, может случиться то, что называется апокалипсисом. Ну, пока не до конца – мы всё ещё умудряемся выживать в подвалах, куда не доходит ни радиация (хоть она и очень слабая, но есть), ни взрывная волна очередного такого заряда.
А в чём смысл? Я появился в этом мире... чтобы что? Кажется, этот вопрос витал в воздухе. Вот меня родили... В мире есть небо, облачка, трава, деревья, животные. Потом сказали: а ещё есть государство, нация, религия, наша исключительная культура. Показывать не стали, но говорили с такой уверенностью и так часто, что все приняли.
Хотя порой казалось, что если из космоса прилетит пришелец, он покрутит пальцем у виска, со словами: «Так вы ж все здесь одинаковые!». Эх, может, поэтому они так и не спустились. Тут и я бы... не стал, если бы мог.
А зачем людям всё это было нужно? Люди выживали, бродили по дикой природе, боялись. Выживали и боялись точно также, как сегодня в этих подвалах, между каждыми бомбёжками. А в момент опасности? Надеялись? Молились? Чего-то на этом моменте древним людям очень и не хватало...
Смысла жизни? Наверное, в таких обстоятельствах он всем нужен был. Простая и понятная идея, дарящая надежду и укрепляющая веру в лучшее будущее.
А что могло бы быть смыслом жизни в момент опасности? И не просто опасности, а когда мир на волоске от полной катастрофы. О чём все осведомлены. Дети – единственный лучик света, за который можно было бы держаться взрослым, утратившим веру. Дети дарили надежду, что будущее есть. А их добрые взгляды, несмотря на жизнь в подвалах, шептали: «Мы возродим то, что вы уничтожили». Но после мозг ненароком достраивал: «... дураки».
В такой ситуации только дети и дарили понимание, что не всё кончено. Это давало смысл: бабушки шили и вязали одежду, молодые писали картины и сочиняли стихи, рассказы, а взрослые торжественно проводили лекции по самым разным наукам. Осознание, что ад не вечен, дарило силы. Осознание, что каждая связанная шапка, каждый исписанный лист, каждое переданное знание не пропадут в пепле, вдохнуло жизнь в совсем увядшее человечество.
Каждую ночь я сидел с Юлей в своей коморке, что нам двоим выделили, и мы оба рассуждали насчёт происходящего. Тихонько, чтобы никто не слышал. Каждый из нас знал, насколько могут быть жестоки люди, когда видят, что чужое мнение не совпадает с их собственным. И мы были уверены: когда-нибудь дети подрастут и на своих сильных руках воцарят тот мир, который нами был потерян. Вернее, утрачен.
Однажды данная, выстроенная с большим трудом, гармония была нарушена. В подвале случился прецедент – один из детей заболел тяжким заболеванием. Лекарств от него почти не было. Почему почти? Потому что оно не имелось именно на складах. У меня оно было. Именно то, о котором заявили врачи, обратившие внимание на ситуацию.
Прихватил баночку, когда собирался в этот чёртов подвал. Принимать надо раз в месяц. Тут как раз хватало бы на ещё один год жизни. Примерно через столько времени все пророчили остановку всего того кошмара и ужаса, что внезапно настигло наше поколение.
Неужели после всего того, что случилось, жизнь ещё раз бросает меня лицом в грязь? Неужели я не настрадался? Я должен был ещё и умереть? А как страдал этот ребёнок... Он ведь почти всю жизнь прожил в подвале. Я хотя бы смутно помнил тёплые лучи солнца и запах весенней благодати. А у него этого не было даже в воспоминаниях, разве что в оставшихся книжках и на лекциях ещё помнящих прежнюю жизнь взрослых он мог что-то услышать о внешнем мире. Ему всего-то ничего! Когда это закончится, он должен быть жив, не так ли... Он не не может уйти, не увидев мира хотя бы разок, хотя бы глазком. Но я... ведь тоже хотел бы. Почему жизнь ставит меня перед таким выбором? Почему именно меня?
Все собрались, будто какой-то древней общиной, вокруг мальчика. Словно затевали какой-то ритуал. Хотя на деле просто охали, ахали и ужасались, тихонько возмущались и искали решение, хотя бы какое-то. У меня оно было. И я просто смотрел.
— Кто-нибудь, помогите этому бедному ребёнку. — тот еле стоял на ногах от бессилия. Ему было явно нехорошо.
И я просто смотрел.
— Прошу вас! — его мама негодовала. — Кто-нибудь, ещё раз обыщите склады пожалуйста! — она точно не хотела чьей-то гибели взамен жизни своего ребёнка. Ангелина была слишком доброй женщиной. — Прошу вас, не может же быть всё так. — она заплакала и закрыла глаза руками. Её тут же принялись успокаивать другие девушки и пара мужчин.
Я просто смотрел.
У меня в кармане была банка таблеток. С помощью них ребёнок смог бы протянуть ещё годик. Возможно, увидеть свет... настоящий свет, не от лампочки или фонарика.
Малыш упал.
В этот момент ноги буквально перестали меня слушать. Такое ощущение, будто я был кораблём, борт управления которого захватили чрезвычайно добрые пираты. Как?! Я ненавидел самого себя за то, что делаю. Одно дело говорить, а совсем другое решаться на такой шаг. Я не могу! Я боюсь! Мне страшно! Внутри меня тоже ребёнок, но... отживший больше... гораздо больше. Я хотел плакать, но руки протянули матери упаковку таблеток.
— Держите. Тут хватит ещё на год.
Люди, стоявшие вокруг, ахнули и удивились. Те, в ком надежда давно угасла и погрузилась во тьму, будто снова зажгли в себе её. Снова почувствовали, какого это – быть уверенным, что всё не просто так. Что если не мы, то дети точно выберутся!
— Это ваши? — Ангелина заплаканными глазами смотрела на меня. Она понимала, что я делаю.
— Да.
— Я... Я... — с одной стороны она хотела сказать «Я не могу дать тебе так уйти», а с другой ей была ценна жизнь своего ребёнка и она понимала, что это последняя возможность её сохранить. И я понимал. Потому женщина вытерла слёзы и подобрала более подходящие слова. — Я очень благодарна тебе.
Через секунду она вновь заплакала. Я вложил таблетки в руки девушки.
— Там на один год.
— На один? На целый один год? Возьми! Возьми хотя бы одну! — женщина начала судорожно открывать таблетки. Я её остановил.
— Спаси ребёнка. Прошу, сделай так, чтобы он увидел свет. — я говорил медленно, будто был уже между тем и этим светом. — Они обязаны дожить. Они не должны страдать из-за нашей глупости. — я имел ввиду: «Дети не должны страдать из-за глупости родителей». Дети не должны страдать из-за глупости более старшего поколения, не сумевшего вовремя остановиться...
И пусть они запомнят этот урок.
Я отошёл. Женщина опустила руки и, видимо, вот-вот могла упасть в обморок. Её обхватили и дали попить воды. Когда та пришла в себя, то открыла таблетки, достала одну из двенадцати штук и протянула сыну, и поднесла стакан воды. Тот послушно выпил лекарство, что дала ему мама.
Ребёнок сделал пару шагов и направился к матери. Она плакала, буквально задыхалась в слезах, и вдруг ощутила на себе чудесные объятия своего малыша. Ко мне тут же подбежала Юля:
— А если мир иллюзия, почему я сейчас хочу тебя обнять также, как и этот ребёнок маму?
Я стоял перед девушкой, не зная, что ей ответить. А точно ли мир – иллюзия? Может, в нём есть что-то настоящее... Наше сознание, наши эмоции... Мы?
Больше она не произносила ни слова. Мы смотрели друг на друга такими глазами, что слов и не нужно было. Но её взгляд будто говорил мне: «Так все те слова были правдой. Ты и вправду веришь». Верю, конечно же верю...
Через какое-то время я упал замертво. Кажется, спектакль был окончен...