Преображение или мой живой Бог

Ночь. Дождик тихий, затяжной. С одной стороны стекла холодные капли, с другой – мой горячий лоб. Во дворе под фонарем мокнут машины – красная, пара синих, остальные черные или серебристые. В отдалении, на проспекте, мигает сочно-алым реклама. Громко тикают часы на комоде. Так странно, что я здесь, а не там – в моем сне.
Там был другой мир. Тот, о котором сегодня мерно читал в огромной золоченой книге диакон. На вершине горы стоял Бог, настоящий и живой. Он говорил с такими же живыми людьми – Моисеем и Илией. Они, правда, жили уже не на земле. Но там, за гранью этой жизни, они тоже осознавали себя, разговаривали, перемещались, словом, жили. Бог призвал их на Фавор, и они явились, чтобы слушать Его, Божия Сына, и беседовать с Ним о страдании.
Я лежал на склоне горы рядом с апостолами и слышал слова моего Бога. И было страшно и блаженно. Предплечья колола сухая от жары трава, в правое колено врезался камешек, и я старался пристроить ногу поудобнее. Чуть приподняв голову, я смотрел и смотрел на Божия Сына и сердце замирало от счастья и скорби, ведь Крест был еще впереди, и впереди было погребение, и то самое время, когда «молчит всякая плоть человеча».
А потом Петр предложил сделать три кущи. Нет, я помнил, что кущи не понадобятся, но сейчас, с Петром, тоже мечтал остаться здесь, продлить это время… Некстати подумалось, что кустарник растет ниже, и кущи сделать нам не из чего. Но прозвучал Глас с Небесе, и я уже ни о чем не думал, а только внимал, уткнувшись в локоть лицом. Шорох шагов… Я слышал, как стали подниматься с земли апостолы и, приоткрыв глаза, увидел Христа уже не в ризах блещащихся, а в простом, повседневном одеянии, медленно спускавшегося к нам.
И все закончилось. Я проснулся. И так мучительно тоскливо, что здесь есть машины и реклама, но Бог не ходит по земле между нами, и нет рядом ни одного апостола. Стекло уже не холодит, оно тоже стало горячим, как мой лоб. Словами Иисусовой молитвы я стараюсь раскрыть заклинившие створки моего сердца. Ведь Господь стоит и стучит. Там, вокруг холод и ненастье. А в сердце хоть и грязь и смрад греховный, но есть хоть малая теплота, хоть искорки огня, чтобы согреть моего Господа, Которому негде и главу приклонити. Но как впустить, как обогреть, когда створки проржавели эгоизмом? Как, Господи?!
И как глоток свежего воздуха – далекий колокольный звон. Еще темно, мокро. Еще почти ночь, а монахини уже собираются в храме, чтобы молиться за утреней. И неважно, что за монастырской стеной город спит крепким предрассветным сном. Жених здесь обрящет бдящих. Тех, у кого сердца горят, наполненные елеем любви. Они не тухнут от влаги саможаления, как у меня.
А я? Я смотрю туда, где за высокими домами скрывается монастырь, и мысленно стою в уголке темного храма и слышу внутренним слухом тихое: «Слава в вышних Бо-о-о-о-гу и на земле мир, в человецех благоволе-е-е-ние». И чувствую, что без этого мира Христова не станет и самой Земли, а без благоволения Божия не жить человечеству.