Тайны старинных коллекций. Последнее дело

Последнее дело.



Глава 1



С тех пор как Василий Петрович закончил свою последнюю картину — «Марию Магдалину» — и торжественно вручил её Евдокии Прохоровне, в мастерской воцарилось странное спокойствие.
Во-первых, он перестал запирать дверь.
Во-вторых, Евдокия объявила помещение «священным», и теперь могла в любое удобное время натирать там полы до зеркального блеска.

— В мастерской художника должен жить хаос, Евдокия! — ворчал Савинов. — А в хаосе — вдохновение.
— А в грязи — дизентерия, — с достоинством отвечала она.

Спор был вечный, но тёплый, как старые валенки.


Был тёплый петербургский июнь 1904 года. Те самые дни, когда Невский блестит на солнце так, будто его вылизывают с утра до вечера дворники, а воздух пахнет водой, пылью и лёгкой тревогой газетных заголовков.

Позавтракав по-английски — двумя яйцами, толстым ломтем хлеба со сливочным маслом и полосками бекона — Василий Петрович открыл свежий номер «Петербургской газеты».
Газета прилетела утром вместе с молочницей, которая, как всегда, читала перед дверью заголовки и обсуждала их с ведром.

Он развернул газету и начал читать вслух Евдокии, потому что иначе она бы всё равно спрашивала о чём там пишут:

— «На Литейном проспекте обнаружена собака необычайных размеров…»
— Это про нашего дворнягу Тишку, — уверенно сказала Евдокия. — Он ещё тому доктору штанину порвал.
— «…но после выяснилось, что это просто пьяный чиновник в новой шубе».
— А-а, значит, не Тишка, — спокойно уточнила она.

Савинов пролистнул дальше.

— «В Государственной Думе вновь обсуждают вопрос о повышении цен на табак…»
— Это преступление, Евдокия. Преступление против искусства.
— Позвольте, барин, — удивилась она, — табак-то при чём?
— Художник без табака — это как генерал без мундира: ходить может, но вид у него жалкий.

Он отложил газету, запил раздражение кофе и пошёл в мастерскую: вдохнуть краски, вспомнить молодость… и слегка постонать о том, что кисти нынче не те.

Но дверь мастерской оказалась распахнутой.
Среди красок и холстов, как реквизит из театра Мейерхольда, лежал огромный пепельный кот. Настолько пушистый, что неизвестно было — где у него голова и где стратегические запасы жира.

— Евдокия! — позвал Савинов. — Откуда этот меховой безобразник?

Работница прибежала, вытирая руки о фартук.

— Так он… э-э… вчера меня до квартиры проводил. Хороший такой. Я подумала — не бросать же дитятко?

— Дитятко весом в пуд?

Кот презрительно моргнул. Он знал себе цену.

— Ладно, — сдался Василий Петрович. — Но если начнёт гадить...

— Что вы, барин! — всплеснула она. — Я ему необходимые удобства создала, и подстилку, и окошко показывала — по крышам гулять будет, как интеллигент!

Василий Петрович, посчитав, что сопротивление бесполезно, торжественно объявил:

— Назовём его Леонардо да Винчи!

Кот кивнул. Или сверкнул глазом.

Евдокия открыла рот:

— Может… хотя бы Вась…
— Нет. Ни одного Василия больше в этом доме! Это конкуренция, Евдокия. Кон-ку-рен-ция!


Неделя была скучная. Клиентов — как в пост: ни души.
Сегодня — уже полдень — а в конторе совмещенной с квартирой тишина.

Василий Петрович вошёл в кабинет. На столе, прямо между лупой и чернильницей, восседал кот, глядя на хозяина так, будто собирался повысить ему квартплату.

— Леонардо, — сказал Савинов, заложив руки за спину, — вы ведёте себя неподобающим образом.

Евдокия сразу же примёрзла к двери ухом.

— Сегодня ночью вы вместе с соседским котом устроили на крыше концерт уровня Мариинского театра! Но без репетиций и слуха! Вас могли облить кипятком, безумец вы хвостатый!
- Далее, вы подрали соседу коврик! Он орал как колокольный набат. К вашему, Леонардо,  счастью он не знает, что это дело ваших лап...

Кот поднял бровь (если это вообще было возможно), выгнул спину, зевнул так, что стало видно его философскую бессмысленность, и равнодушно слез со стола.

В этот момент тихо хлопнула входная дверь.

— Простите… не заперто, — раздался голос князя Оленьева.

Евдокия зашипела на него, приложив палец к губам:

— Барин кота воспитывает!
— Кота?
— Да! Леонардо да Винчи.
— Кого??
— Кота, князь. — И гордо добавила: — Художественной породы.

Князь заглянул в кабинет и увидел сцену: Савинов, как профессор морали, отчитывает кота, а тот слушает с видом человека, который не согласен ни с одним пунктом программы.

Князь тихонько рассмеялся:

— Не знал, что ты так трепетно относишься к животным.
— Трепетно? Он мне кисточки погрыз!

И как назло, в дверь позвонили.
Евдокия принесла записку.
Савинов развернул её, лицо его просияло.

«Дорогой Василий Петрович!
Рад сообщить вам, что ко мне попала вещица, которая вас интересует.
Искренне ваш, антиквар Соломон Давидович Рубенштейн.»



— Дружище… наконец-то! — произнёс Савинов, и голос его стал таинственным.



Глава 2


День клонился к вечеру. Солнце палило так, словно решило наверстать упущенное за всю прошедшую весну, а после ночного дождя воздух стал липким и тяжёлым, будто город накрыли влажным пледом. Мальчишки, утратив надежду распродать свежие номера, выкрикивали последние новости из вчерашних газет, приукрашивая их по собственному усмотрению. Дамы под руку с кавалерами прогуливались по набережной Фонтанки, делая вид, что духота — это всего лишь очередная петербургская выдумка.

Антикварная лавка господина Соломона Давидовича Рубинштейна располагалась на Садовой улице, неподалёку от Апраксина двора — месте, где можно было купить всё: от турецких ковров до сомнительной репутации.

Савинов и князь Оленьев шли неспешно, укрываясь в тени домов. Навстречу им промчался мальчонка с бескозыркой: ленточки развевались, а воздушный змей, вопреки всем законам физики и детскому упорству, упорно не желал взлетать. Он то и дело падал на тротуар, и мальчик каждый раз останавливался, разводил руками и снова пускался в бег.

— Александр, будьте осторожны! — донёсся голос дамы с ажурным зонтиком.

Чуть поодаль разыгрывалась не менее драматическая сцена: две крошечные собачки сцепились с таким азартом, словно делили наследство.

— Ваш шпиц — форменный хулиган! — громыхала дородная дама, с трудом оттаскивая своего йоркширского терьера.
— Прошу прощения, сударыня, но это именно ваш терьер затеял скандал! — тоненько возражал высокий и худой, как трость, господин.

Савинов и Оленьев рассмеялись и, не желая быть втянутыми в дипломатический конфликт собачьего масштаба, перешли на другую сторону улицы.

До лавки Рубинштейна оставалось всего несколько шагов, когда воздух разрезал истошный женский крик:

— Убили! Убили!

Народ сбежался мгновенно — с той отточенной скоростью, которую Петербург проявлял исключительно в двух случаях: при бесплатном угощении и при чужом несчастье. Друзья перешли на бег. Почти одновременно с ними подоспел городовой, отчаянно свистя в свисток и безуспешно пытаясь определить, куда именно следует бежать.

— Зарезали! — уверенно заявил чей;то голос.
 — Задушили! — тут же возразил другой.
 — Топором зарубили! — внесли конструктивное предложение из третьего ряда.
— Взорвали! — добавил самый дальновидный.

Каждая новая версия принималась толпой с живейшим интересом, и было очевидно, что, задержись полиция ещё на пару минут, покойного успели бы как минимум отравить, утопить и выбросить из окна.

— Молчать! — рявкнул городовой, как иерихонская труба. — Расходитесь!

Толпа послушно расступилась — ровно настолько, чтобы всем было по;прежнему прекрасно видно и слышно. Через несколько минут подъехала пролетка с полицейскими. Зевак оттеснили ещё на шаг, что, по общему мнению, считалось уже серьёзным вмешательством в право на любопытство.

Соломону Давидовичу проломили голову тяжёлым предметом.

Как ни пытались Савинов и князь объяснить, что они — друзья покойного, а один из них к тому же адвокат, полицейские остались непреклонны. Лишь после того, как тело увезли, а следственные действия завершились, им позволили войти внутрь.

На старинном диване сидела молодая барышня — хрупкая, заплаканная, с батистовым платочком, измятым до состояния полного отчаяния.

— Пойдёмте, Сара, ко мне, — мягко сказал Савинов, присев рядом. — Вам нужно отдохнуть. Евдокия о вас позаботится.

Девушка разрыдалась.

Сара оказалась племянницей Соломона Давидовича: после смерти родителей он воспитывал её как родную дочь. Вскоре девушку отвезли в дом Савинова, а друзья вернулись в лавку.

Ночь опустилась на город. Фонтанка опустела, и лишь редкий стук колёс нарушал тишину — так город давал понять, что спать он не собирается, а просто делает вид.

Савинов зажёг фонарь. Тот мигнул, будто раздумывал, стоит ли вмешиваться в такие дела, но всё же покорно осветил лавку.

— Что мы ищем? — спросил князь, оглядывая нагромождение мебели, ваз и статуэток.
— Причину, — коротко ответил Василий Петрович. — И, если повезёт, здравый смысл. Хотя он здесь гость редкий.

Савинов осматривал лавку сантиметр за сантиметром, передвигаясь с осторожностью человека, знающего цену каждому предмету и каждому неловкому движению. Он то наклонялся, то выпрямлялся, то замирал, словно слушал, не решат ли вещи сами рассказать, что произошло. Вещи молчали, но делали это с достоинством.

Князь тем временем уселся на диван, стараясь не дышать слишком громко. Диван был старый, скрипучий и явно не одобрял присутствия посторонних, но воздержался от комментариев.

— Полиция, — наконец произнёс Савинов, освещая пятно крови, — поработала с энтузиазмом. Видишь следы? Тут они искали истину, а тут — равновесие.

Спустя два часа Савинов взял фарфоровую статуэтку девушки с кувшином и подсел к князю.

— Три странности, — произнёс он наконец. — Первое: ограбления не было. Вещи на местах, если не считать тех, что полиция уронила из чистого рвения. Второе: пропал бюст Сократа.
— Дорогой?
— Нет. Тяжёлый. А тяжёлые предметы, как известно, имеют дурную привычку участвовать в убийствах. Именно им, видимо и убили. А полиция забрала, как доказательство...

— И третье?

— Эта статуэтка. Джеминиано Коццо. Венеция, XVII век.

— И?

— На этом месте стояла подделка. Грубая, но честная. А теперь — оригинал. Такое бывает либо по большой любви к искусству, либо по большой глупости.

Савинов взял со стола пинцет и осторожно извлёк из основания фигурки микроскопический снимок.

— Что это? — спросил он.

Оленьев пригляделся и тихо сказал:

— Похоже, Василий Петрович, мы влезли в шпионаж.

Савинов вздохнул:

— Вот уж чего мне не хватало. Я рассчитывал максимум на подлог, а получил международные отношения.

— Кстати, а что ты хотел приобрести у гоподина Рубинштейна? - Поинтересовался  князь.

- Не поверишь,  дружище, брегет самого Александра Сергеевича Пушкина. Но к сожалению, без Сары я не могу пока его взять. Вот он, -  и Савинов поднял со стола часы и показал другу.

- Мнда-а-а, интересные часы, - протянул князь. - Неужто самого Пушкина?
- Угу! - Мечтательно подтвердил Савинов.

- Ну что, Василий Петрович, завтра продолжим.  К десяти утра.

Они погасили фонарь, заперли лавку и вышли в ночь, оставив вещи на своих местах — кроме тех, которые уже решили сыграть в большую политику.



Глава 3


Утром князь Оленьев вошёл в антикварную лавку с тем выражением лица, какое бывает у человека, заранее готового ко всему — кроме того, что его действительно ждёт. Лавка встретила его привычным запахом старого дерева, пыли, воска и истории, слегка приправленной нафталином.

За прилавком хозяйничал тщедушный, сутулый еврей без определённого возраста. Он мог с равным успехом оказаться как тридцатилетним юношей, преждевременно уставшим от жизни, так и семидесятилетним старцем, преждевременно уставшим от людей. Чёрные волнистые волосы торчали во все стороны, словно гребёнка была его личным и принципиальным врагом. На носу восседали круглые очки в оправе, придававшие лицу выражение одновременно глуповатое и оскорблённое — как у человека, которого только что обманули, но он ещё не понял, каким именно способом.

«Корни — еврейские, глупость — наша, российская. Такого в два счёта надуть можно», — самодовольно подумал Оленьев, мысленно ставя на незнакомце крест как на серьёзной фигуре.

На макушке у продавца покоилась чёрная кипа, державшаяся, казалось, исключительно силой привычки. Старый помятый костюм вышел из моды задолго до того, как вошёл в уныние, и был хозяину заметно коротковат — рукава открывали миру слишком много запястий, а брюки позволяли рассмотреть обувь без малейшего наклона головы. Сам же мужчина, похожий на предмет интерьера, изъеденный молью, что;то увлечённо переставлял на полках, бормоча себе под нос.

Князь вежливо откашлялся.

Никакой реакции.

Он откашлялся громче — так, как кашляют люди, считающие себя важными.

— Прошу прощения, милейший! — наконец произнёс он.

Продавец медленно обернулся. Его лицо мгновенно приняло выражение смертельного испуга — такого убедительного, что Оленьев на миг усомнился, не держит ли он в руках пистолет.

— Вы… вы что;то хотели? — дрожащим голосом спросил еврей.

— Я… — начал князь.

Договорить ему не дали.

Продавец вдруг расплылся в широчайшей улыбке и звонко рассмеялся:

— Не признал!

Князь хлопнул себя по колену и всплеснул руками.

— Василий Петрович! Голубчик! Вы ли это? Ну и вид у вас!

— Благодарю, — сухо ответил Савинов, мгновенно осознав, насколько поспешны бывают выводы.

Савинов, а это был именно он, торопливо перевернул табличку на двери на «Закрыто», усадил князя на диван, который жалобно скрипнул, и принялся излагать новости, полученные от Сары.

Жилые комнаты Рубинштейнов располагались на втором этаже. Сара хлопотала по хозяйству и услышала, как дядя возмущённо спросил кого;то на немецком:

— Что вы делаете?

После этого раздался глухой удар — такой звук издаёт тяжёлый предмет, падающий с недобрыми намерениями. Девушка спустилась вниз. Колокольчик на двери сообщил, что посетитель покинул лавку, а на полу лежал Соломон Давидович — без сознания и без будущего.

— Больше она ничего не видела, — заключил Савинов.

— Выходит, гость был немец, — подвёл итог князь. — Примечательно.

Он рассказал о встрече с начальником особого отдела департамента жандармерии господином Герасимовым, о микроскопическом снимке и о филёрах, уже расставленных вокруг лавки.

— Наблюдать и подать знак, — закончил Оленьев.

— Если нас будет двое в лавке, — заметил Савинов с видом человека, говорящего очевидные вещи, — мы никого не поймаем.

Он немного подумал.

— Сара поживёт под попечительством Евдокии Прохоровны. Вы же, князь, если желаете внести вклад в контрразведку Отечества, поселитесь на втором этаже. Условия там приличные, даже без излишеств.

— А вы?

— Я буду племянником Соломона Давидовича. Родство — вещь гибкая.

Савинов кивнул на фарфоровую статуэтку.

— И прошу вас, встаньте возле неё.

Оленьев повиновался, хотя статуэтка смотрела на него с явным неодобрением.

Савинов тем временем устанавливал громадное зеркало Cheval, так хитро, чтобы посетитель не сразу замечал его присутствие, но чтобы каждый лишний поворот возле статуэтки отражался с беспощадной точностью. Закончив, он удовлетворённо крякнул.

— Готово. Теперь остаётся ждать.

Он перевернул табличку на «Открыто» и взглянул в окно.

Филёры были на местах.

Один чистил обувь прохожих с таким усердием, словно от этого зависела судьба всей обувной промышленности империи. Второй на скамейке читал газету — так сосредоточенно, что в ней, без сомнения, имелось смотровое отверстие. Третий равнодушно кормил голубей, разбрасывая крошки с видом человека, которому одинаково безразличны птицы, люди и судьбы мира.

Василий Петрович ухмыльнулся.

— Любопытно… — тихо произнёс он. — Видимо, шпиона считают болваном. Не заметить такую живопись может только болван.



Глава 4


Два следующих дня прошли без всяких внешних потрясений, что в подобных делах обычно означало: жизнь решила взять разгон. Лавка исправно открывалась утром и закрывалась вечером, филёры меняли позы, газеты и голубей, а Савинов с утра до вечера изображал примерного племянника покойного антиквара, человека учтивого, предупредительного и бесконечно терпеливого.

Первым посетителем оказался пожилой господин в поношенном пальто и с узлом под мышкой. Он вошёл робко, словно извиняясь за своё существование, и долго оглядывался, будто искал, где тут принимают исповеди.

— Скажите, — наконец прошептал он, — вы старьё берёте?

— Мы берём всё, — с мягкой улыбкой ответил Савинов, — если это пережило своё время и не стыдится этого.

Господин воодушевился, развязал узел и выложил на прилавок одинокий сапог.

— Правый, — пояснил он. — Левый у меня ещё с прошлого года куда-то запропастился.

Савинов внимательно осмотрел сапог, словно перед ним лежал редкий экземпляр римской эпохи.

— К сожалению, — вздохнул он, — одиночество у нас ценится только в людях и философских идеях. В обуви — нет.

Посетитель расстроился, но, уходя, всё же поблагодарил и сказал, что «заглянет, как сапог найдётся».

Следом явилась чета купцов. Он — румяный, важный, с цепочкой на животе. Она — строгая, в шляпке, смотревшая на мир так, будто мир постоянно пытался её обсчитать.

— Нам бы стулья, — заявил купец. — Солидные. Чтобы сидеть и чувствовать уважение.

Савинов тут же подвёл их к паре стульев XVII века.

— Красный и жёлтый, — заметила купчиха подозрительно. — А почему не два одинаковых?

— Сударыня, — поклонился Савинов, — одинаковые стулья сидят одинаково. А разные — подчёркивают характер семьи.

Купчиха задумалась. Купец сел сначала на красный, потом на жёлтый.

— На жёлтом думается лучше, — признался он.

— А на красном — решения принимаются, — невозмутимо добавил Савинов.

Через минуту стулья были куплены. Почему именно эти и именно врозь — не смог бы объяснить уже никто.

Заглядывали и другие: дама, искавшая «что;нибудь старинное, но чтобы новое»; студент, торговавшийся за цену, не покрывающую даже пыль на предмете; отставной чиновник, который хотел продать собственную молодость, но соглашался и на часы.

Савинов расшаркивался, кланялся, вздыхал в нужных местах, уверял, что каждая вещь — почти член семьи, и при этом умудрялся продавать всё, что покупатель ещё минуту назад не собирался покупать.

Князь наблюдал за этим с верхней площадки лестницы и с уважением думал, что дипломатия, шпионаж и торговля антиквариатом, в сущности, требуют одного и того же: умения говорить так, чтобы собеседник сам поверил в свою выгоду.

А статуэтка девушки с кувшином тем временем стояла на своём месте и терпеливо ждала — как ждут вещи, которые знают: главное начинается не тогда, когда в лавке людно, а когда в ней становится слишком тихо.




 Глава 5


Погода, как давно замечено, влияет не только на давление и аппетит, но и на умы. Иногда — весьма решительно.
Утро третьего дня выдалось особенно беспощадным. Солнце взошло так, словно решило отыграться за все пасмурные недели сразу и без лишних переговоров предъявило городу ультиматум: либо терпите, либо плавьтесь.

Горожане выбрали терпеть — преимущественно по домам. Улицы опустели, будто их смыло волной зноя. Лишь редкие прохожие лениво пересекали мостовую, стараясь не поднимать ног выше необходимого, чтобы не тревожить раскалённый воздух. Даже пыль, казалось, потеряла всякий интерес к жизни.

В тени ветвистой липы филёр  вёл неравный бой со сном. Никто не желал чистить обувь и его голова медленно клонилась к груди, затем он вздрагивал, выпрямлялся, тряс вихрами и принимал выражение лица, исполненное служебной значимости — ровно на несколько секунд, пока сон вновь не брал своё.

Филёр с газетой давно перестал читать: бумага служила ему веером и ширмой одновременно. Он обмахивался, прикрывал зевающий рот и смотрел в никуда — туда, где по инструкции должно было происходить «наблюдение».

Хуже всех пришлось тому, кому по инструкции надлежало кормить голубей. Голубей, разумеется, не было — они оказались умнее людей и попрятались. Филёр же стоял под самым солнцем, героически прохаживаясь туда и обратно, злясь на жару, службу и птиц, которых никто не предупреждал о служебных обязанностях.

Покупателей в лавке не наблюдалось. Даже антиквариат, казалось, скучал.

И именно в тот момент, когда жара окончательно победила и все филёры размякли, словно масло на солнце, в лавке звонко и даже как-то вызывающе звякнул колокольчик.

На пороге появилась посетительница — миловидная женщина лет тридцати пяти. Она вошла осторожно, будто боялась потревожить тишину, и неспешно обошла лавку, задерживаясь взглядом то на одном, то на другом предмете. Наконец её внимание привлекла статуэтка из венецианского фарфора.

Савинов, человек опытный и наблюдательный, почти сразу понял: провинциалка. И по одежде, и по манере держаться, и по тому, как она смотрела на вещи — с уважением, но без уверенности — было ясно: статуэтка Джеминиано Коццо ей явно не по карману.

— Сударыня, что-нибудь желаете? — вежливо осведомился Василий Петрович.

— Ах… да, — ответила она и вдруг, словно передумав, ткнула рукой в сторону картины.

Савинов опешил. Картина была, мягко говоря, сомнительного достоинства. Более того — это была та самая картина, происхождение которой не мог объяснить даже Соломон Давидович. Натюрморт с чудовищными сливами и чем-то, подозрительно напоминающим виноград, вызывал у зрителя лёгкую тоску и физическое недоумение.

— Вы… эту картину? — осторожно уточнил Савинов. Слово «купить» он благоразумно не произнёс.

Женщина слегка смутилась, но, собравшись с духом, сказала с таким видом, будто речь шла о великом Караваджо:

— Хочу приобрести что-нибудь достойное… в столовую.

Савинов громко чихнул. Это был условный знак для князя Оленьева.

— Простите, сударыня, — пробормотал он, вытирая нос. — Пыль, жара… организм протестует.

— Так как же, будете брать картину?

— Я ещё подумаю, — ответила женщина и направилась к выходу.

Князь Оленьев тут же распахнул окно и принялся измерять рамы, изображая столяра. Это был сигнал филёрам - статуэткой интересуются. Увы, сигнал оказался запоздалым: один филёр похрапывал, другой спал на скамейке, третий дремал стоя, прислонившись к стене.

Мимо лавки пробегал мальчишка с газетами.

— Эй, малец! — громко окликнул его князь. — Что нового?

— Да ничего, барин, — отозвался тот. — Только свинья под колёса городничего попала.

В этот самый момент женщина вышла из лавки, а филёр, изображавший кормление голубей, встрепенулся и поспешил за ней.


На следующий день в лавку вбежал мальчишка.

— Тебе чего? — спросил Савинов.

Мальчик уронил монету — случайно, слишком ловко. Та покатилась и скрылась под столом.

— Ой, дяденька-барин, помогите достать, — заныл он.

Савинов наклонился, делая вид, что ищет монету, но в отражении зеркала внимательно следил за происходящим. Мальчишка тем временем ловко извлёк из-за пазухи точную копию статуэтки и совершил подмену.

Савинов чихнул дважды.

— Антикварная пыль — страшное дело, — проворчал он, подавая монету. — На, забирай.

— Спасибо, барин! - Сказал паренёк  и  припустил из лавки.

Князь задёрнул портьеры, что означало - статуэтку выносят. Филёры бросились в погоню.

Через квартал мальчишка передал статуэтку господину в экипаже, получил плату и удрал.  Экипаж тронулся и исчез — не торопясь, уверенно, туда, где вопросы задают редко и отвечают не всегда.




Эпилог

Сара вскоре продала лавку и уехала во Францию — к тётушке.
Князь Оленьев и Василий Петрович получили серебряные портсигары с именной надписью — за особые заслуги.

Мальчик о шпионаже не знал ничего. Ему просто велели и заплатили.

Времена начинались тревожные.
Шла русско-японская война.
Впереди маячили революции.

А приключения друзей — увы или к счастью — были ещё далеко не закончены.