Эхо чужих идей

(Сатирическая повесть)


Описание

«Эхо чужих идей» — сатирическая повесть о Конформисте, человеке, который всю жизнь ищет одобрение большинства, следует за модой, авторитетами и готовыми истинами. В искусстве, философии, религии, политике и науке он выбирает безопасное и привычное, боясь сомневаться и ошибаться. Но на его пути появляется Антиконформист — свободный, смелый и неудобный, ставящий под вопрос все догмы и привычные правила. Через столкновение этих архетипов автор исследует природу страха, привычки, общественного согласия и личной свободы. Повесть иронично и глубоко задаёт вопрос: жить ради одобрения или ради истины, даже если она пугает.

Пролог

Конформист — это человек нового образца, идеально приспособленный к среде, где думать опасно, а соглашаться выгодно. Он не просто плывёт по течению — он предварительно уточняет, куда именно сегодня плывёт большинство, и только после этого с энтузиазмом ныряет первым.
У Конформиста нет убеждений, зато есть мнения, обновляемые автоматически, как приложение в телефоне. Вчера он был за одно, сегодня — за противоположное, и при этом искренне уверен, что всегда оставался последовательным. Его внутренняя логика проста: прав тот, у кого больше лайков, а истина — это скриншот с хорошей вовлечённостью.
Он ненавидит конфликты, но обожает травлю, если она санкционирована большинством. Сам он никого не осуждает — он лишь «разделяет обеспокоенность». Его любимая фраза начинается со слов «я, конечно, не эксперт, но все же понимают…», после чего следует аккуратно пересказанная позиция толпы, желательно в максимально безопасной формулировке.
Конформист смел ровно до границы одобрения. Он готов быть дерзким, радикальным и даже бунтарским — при условии, что бунт уже одобрен, сертифицирован и рекомендован к употреблению. Его революция всегда выходит после официального пресс-релиза и никогда не требует личных потерь.
Он с подозрением относится к людям, которые думают слишком долго, говорят слишком сложно и, не дай бог, сомневаются. Сомнение для него — форма интеллектуального экстремизма. Мысль, не помещающаяся в один абзац, вызывает у него тревогу и желание срочно проверить комментарии, чтобы понять, что по этому поводу следует чувствовать.
В глубине души Конформист считает себя свободным человеком. Он искренне не понимает, от чего именно его нужно освобождать, ведь он уже согласен со всем, что принято считать правильным. Его мечта — быть уникальным, как все, и смело выражать свою индивидуальность строго в рамках актуального тренда.
И если вдруг завтра большинство решит, что самостоятельное мышление — это опасное заблуждение, Конформист вздохнёт с облегчением: наконец-то можно будет не думать официально.



Конформист и Искусство


Конформист любит искусство искренне, но осторожно. Его художественный вкус всегда совпадает с текущей выставкой года и последним постом уважаемого куратора. Он никогда не скажет, что картина плохая, — он скажет, что она «не для всех», и обязательно уточнит, что сам он, конечно, «ещё растёт до понимания».
Перед абстрактной картиной конформист чувствует себя особенно уверенно. Он смотрит долго, кивает, хмурится и говорит, что «здесь важен контекст». Какой именно — неважно, главное, что он важен. Если ему объяснят, что это гениально, он поверит. Если завтра скажут, что это шарлатанство, он с облегчением разочаруется. Его вкус — это функция от авторитетного мнения.
А теперь разглядим на Конформиста ближе через призму Искусства.
Зал был белый, стерильный, пах свежей краской и деньгами спонсора. На стене висело нечто абстрактное — пятно, линия, ещё одна линия, а в углу аккуратная табличка с фамилией автора и датой, чтобы зритель не чувствовал себя совсем одиноким. Конформист стоял напротив полотна, сложив руки за спиной, и смотрел так, как смотрят люди, которые знают, что на них могут смотреть.
— Здесь, конечно, важен контекст, — сказал он негромко, но так, чтобы его услышали.
Рядом стоял Художник. Настоящий. Нервный, худой, с пятнами краски на рукавах, как с остатками прежней жизни. Он смотрел на конформиста с любопытством, как энтомолог на неизвестное насекомое.
— А какой именно контекст вы имеете в виду? — спросил Художник.
Конформист не смутился.
— Ну… социальный, исторический… экзистенциальный. Здесь ведь не про форму, а про переживание.
— Чьё переживание? — уточнил Художник.
— Наше, — уверенно ответил конформист и кивнул, словно закрыл вопрос.
Чуть поодаль стоял старик в поношенном пиджаке. Это был Рембрандт. Он здесь был случайно, по ошибке эпох, и от скуки. Он долго смотрел на картину, потом на конформиста, потом снова на картину.
— Простите, — сказал он наконец, — а свет здесь откуда?
Конформист напрягся. Свет — опасная тема.
— Вы знаете, — осторожно ответил он, — в современном искусстве свет не обязан быть логичным. Он скорее… концептуальный.
— Ага, — кивнул Рембрандт. — Тогда понятно.
Он отошёл в сторону и сел, будто бы устал от будущего.
Конформист же продолжал. Он любил искусство искренне, но с оглядкой. Его вкус всегда совпадал с текущей выставкой года и последним постом уважаемого куратора. Он никогда не говорил, что картина плохая. Это было бы невежливо и небезопасно. Он говорил:
— Это не для всех.
И обязательно добавлял:
— Я сам ещё расту до понимания.
Так он одновременно признавал величие произведения и собственную продвинутость. Редкий баланс.
К ним подошёл Ван Гог. Он был взволнован, как всегда, и смотрел на полотно слишком внимательно.
— Скажите, — спросил он конформиста, — а вы чувствуете здесь боль?
Конформист замер. Боль — это тоже риск.
— Здесь не обязательно чувствовать, — сказал он после паузы. — Здесь важно осознавать.
— А что именно? — не отставал Ван Гог.
— Что это важно, — ответил конформист и снова кивнул.
Из угла зала раздался голос Куратора. Он говорил тихо, но весомо, как человек, от которого зависит мнение.
— Это работа о пустоте позднего капитализма, — произнёс он.
Конформист оживился.
— Именно! — сказал он с облегчением. — Я как раз это и имел в виду.
— Ты этого не говорил, — заметил Художник.
— Я это подразумевал, — поправил конформист.
Если завтра куратор сказал бы, что работа — ирония над зрителем, конформист иронизировал бы. Если бы сказали, что это шарлатанство, он с достоинством разочаровался бы. Его вкус не принадлежал ему — он был арендован у авторитета с возможностью продления.
В углу стоял ещё один человек — безымянный Посетитель. Он долго молчал, потом тихо сказал:
— А мне не нравится.
В зале повисла тишина. Конформист посмотрел на него с жалостью, как на человека, который вышел без страховки.
— Вам просто не хватает насмотренности, — мягко сказал он. — Со временем придёт.
Посетитель пожал плечами и ушёл.
Конформист же остался. Он снова встал перед картиной, нахмурился, задумался и произнёс с чувством:
— Это, конечно, непросто. Но в этом и ценность.
И в этот момент он был абсолютно искренен. Потому что искусство для него было не встречей с неизвестным, а подтверждением принадлежности к тем, кто «понимает». Или, по крайней мере, знает, что именно сегодня следует понимать.
…И чем дольше конформист ходил по залам, тем отчётливее понимал: искусство тем безопаснее, чем меньше в нём предмета. Пейзаж ещё может вызвать спор — вдруг небо слишком синее, а дерево подозрительно похоже на дерево. Портрет вообще опасен: люди начинают сравнивать, узнавать, чувствовать.
А вот когда предмет исчезает окончательно, наступает подлинная свобода. Нечего сравнивать, не с чем спорить, не за что зацепиться. Там, где форма окончательно капитулировала, мысль чувствует себя вольготно, потому что от неё больше ничего не требуется.
Именно поэтому рано или поздно любой конформист оказывается перед «Чёрным квадратом».
Зал был тише остальных. Люди говорили шёпотом, будто вошли не в музей, а в храм. Конформист остановился, замер и ощутил знакомое чувство — восторг, смешанный с тревогой. Восторг — потому что это гениально. Тревогу — потому что он не понимал, почему именно.
Он сделал шаг ближе. Квадрат молчал. Квадрат был безупречно чёрен и совершенно равнодушен к его усилиям.
— Сильная работа, — сказал конформист вслух, проверяя, как это звучит.
Рядом стоял Малевич. Он был спокоен и слегка ироничен, как человек, который уже всё сделал и теперь может позволить себе молчать.
— А что именно в ней сильного? — спросил Малевич.
Конформист напрягся.
— Ну… это же разрыв, — сказал он после паузы. — Радикальный разрыв с прежней парадигмой.
— С какой именно? — поинтересовался Малевич.
— Со всей, — уверенно ответил конформист. — В этом и смелость.
Малевич улыбнулся, но ничего не сказал.
К ним подошёл философ, похожий на Платона, хотя, возможно, это был просто усталый преподаватель эстетики.
— Вы видите здесь конец живописи или её начало? — спросил он.
Конформист посмотрел на квадрат ещё раз.
— Здесь не нужно видеть, — сказал он. — Здесь нужно понимать, что видеть больше нечего.
Философ задумался.
— А если человек ничего не чувствует? — осторожно спросил он.
— Значит, он ещё не готов, — мягко ответил конформист. — Это нормально. Не всем дано.
Он не сказал главного. Он не сказал: «Я тоже ничего не чувствую». Он сказал бы это, если бы увидел разрешение на сомнение. Но сомневаться здесь было не принято. Здесь полагалось быть ошеломлённым.
Рядом кто-то прошептал:
— Это же просто квадрат…
Конформист вздрогнул.
— Не просто, — строго сказал он. — Это не квадрат. Это жест.
— Какой? — спросили из темноты.
— Предельный, — ответил конформист и замолчал.
Ему нравился «Чёрный квадрат» именно потому, что он освобождал от необходимости понимать. Достаточно было знать, что это важно. Что это признано. Что это уже объяснили за тебя.
Перед ним искусство наконец стало идеально конформистским: молчаливым, непроверяемым и абсолютно защищённым от наивного вопроса «почему».
И в этот момент конформист почувствовал себя по-настоящему культурным человеком.


Конформист и Философия


После «Чёрного квадрата» философия показалась конформисту чем-то знакомым. Та же тишина, то же благоговение, та же необходимость делать умное лицо, не задавая лишних вопросов. Разница была лишь в том, что здесь вместо чёрного холста висели портреты мыслителей и таблички с цитатами.
Философия привлекала конформиста своей глубиной, но пугала отсутствием инструкций. В искусстве ещё можно было сказать «я чувствую», а здесь от него ожидали мысли. Мысль же — дело опасное, если она не утверждена заранее.
Поэтому конформист выбирал философов, которых можно процитировать в двух строках и желательно с моралью. Лучше всего — в одной. Идеально — в виде мотивационной фразы на фоне заката.
— Я вообще люблю философию, — говорил он. — Она учит задавать вопросы.
— Какие именно? — спросил Сократ, возникший рядом совершенно некстати.
Конформист смутился.
— Ну… правильные, — ответил он. — Те, на которые уже есть ответы.
Сократ прищурился.
— А если ответа нет?
— Значит, вопрос неправильно поставлен, — уверенно сказал конформист.
Сократ вздохнул и отошёл к окну, где обычно стояли люди, слишком много спрашивающие.
Конформист же двигался дальше. Он любил мысль, но исключительно в прошедшем времени. Его устраивали идеи, которые уже пережили свой скандал, своё отрицание и своё забвение — и в итоге были утверждены как классика. Мыслить самому — это риск: можно ошибиться, можно не совпасть, можно сказать что-то раньше времени. Гораздо безопаснее соглашаться с уже одобренными выводами.
— Я, например, согласен с Платоном, — сказал конформист кому-то рядом.
— С каким именно? — уточнил Аристотель.
— С основным, — ответил конформист.
— Там их несколько, — заметил Аристотель.
— Именно, — кивнул конформист. — В этом и глубина.
К ним подошёл Ницше. Он был раздражён, как человек, которого слишком часто цитируют не к месту.
— Вы читали меня? — спросил он.
— В пересказе, — честно ответил конформист. — Очень сильно.
— И что вы поняли?
— Что вы были против, — сказал конформист. — Это чувствуется.
Ницше закрыл глаза и ушёл, бормоча что-то о стадном мышлении.
Философия для конформиста была не путешествием, а музеем. Здесь не требовалось идти дальше экспозиции. Достаточно было знать, кто из мыслителей «правильный», а кто «проблемный». Он любил философию как авторитет, а не как беспокойство.
— Главное — не впадать в крайности, — сказал он, проходя мимо Диогена, который сидел в бочке.
— А если истина там? — спросил Диоген.
— Тогда она плохо оформлена, — ответил конформист и ускорил шаг.
В итоге философия стала для него тем же, чем и искусство: набором признанных символов, безопасных имён и готовых формулировок. Она не мешала жить, не требовала выбора и не задавала вопросов, на которые пришлось бы отвечать самому.
И всё же впереди его ждала самая опасная встреча.
Потому что философия в целом ещё позволяла лавировать. Но был один мыслитель, которого конформист уважал особенно. Мыслитель, чьё имя звучало как знак интеллектуальной добропорядочности. Мыслитель, которого никто толком не читал, но все считали обязательным уважать.
Впереди был Кант.


Конформист и Кант


Канта конформист уважал издалека. Почти религиозно. Как уважают гору, на которую не собираются подниматься, но считают важным знать, что она существует. Он знал о Канте главное: это очень сложно и чрезвычайно важно. И ещё — что Кант про мораль. Этого было достаточно, чтобы испытывать к нему почтение, не испытывая при этом неудобств чтения.
— Канта, конечно, нужно читать, — говорил конформист с видом человека, который уже сделал выводы. — Но не всем это дано.
— А вы читали? — спросил кто-то из зала.
— Я читал о Канте, — уточнил конформист. — Это даже сложнее.
Он стоял перед портретом Канта. Строгий взгляд, парик, выражение человека, который никогда не лайкал комментарии. Конформист смотрел на него с уважением и лёгкой тревогой.
— Главное у Канта — категорический императив, — сказал он уверенно. — Очень сильная вещь.
Кант, появившийся рядом, вежливо поклонился.
— И как вы его понимаете? — спросил он.
Конформист напрягся, но быстро нашёлся.
— Это когда… ну… нужно поступать правильно. Всегда.
— Что значит правильно? — уточнил Кант.
— Так, чтобы не было вопросов, — сказал конформист. — Чтобы все согласились.
Кант задумался.
— А если никто не согласен?
— Тогда, возможно, время ещё не пришло, — ответил конформист. — Категоричность — она ведь требует зрелости общества.
Слово «категорический» ему нравилось особенно. Оно звучало строго, окончательно, надёжно. В нём не было места сомнению, а сомнение конформиста пугало. Императив внушал доверие, как инструкция, которой, впрочем, не обязательно следовать буквально.
— Конечно, в жизни всё сложнее, — добавил конформист поспешно. — Нельзя же применять философию напрямую. Вдруг неправильно поймут.
— То есть вы знаете, как нужно поступать, но не поступаете? — спросил Кант.
— Я за баланс, — сказал конформист. — Между идеалом и реальностью.
— А где проходит граница? — не отставал Кант.
— Там, где начинается общественное мнение, — ответил конформист и выдохнул: вопрос был закрыт.
Категорический императив был для него чем-то вроде знака качества: приятно знать, что он существует, но совсем не обязательно использовать его по назначению. Он хорошо смотрелся в разговоре, добавлял интеллектуального веса и позволял сказать «я разделяю кантианский подход», не уточняя, в чём именно он заключается.
Кант посмотрел на конформиста долго и внимательно.
— Вы боитесь не ошибиться, — сказал он наконец. — Вы боитесь быть неправильно понятым.
— Это почти одно и то же, — ответил конформист с облегчением.
Кант покачал головой и исчез, оставив после себя ощущение долга, который никто не собирался выполнять.
Конформист же остался доволен. Он уважил философию, не потревожив свою повседневность. Он прикоснулся к морали, не запачкав руки. Он знал, что Кант — это серьёзно, а серьёзность, как и истина, лучше всего смотрится на расстоянии.
Впереди его ждала следующая область, где категоричность сочеталась с удобством, а вера — с коллективным согласием.
Религия.


Конформист и Религия


В религии конформист был духовен, но без фанатизма. Его вера была аккуратной, выверенной и социально совместимой. Он верил правильно — так, как принято, и именно в той форме, которая не вызывает вопросов ни у начальства, ни у соседей, ни у совести. Его религия не требовала жертв, кроме символических, и никогда не мешала повседневному распорядку.
Он соблюдал традиции прилежно, но без излишнего рвения. Зажигал свечу — но не слишком близко к огню. Склонял голову — но не слишком низко. Молился — но про себя и недолго. Главное было не содержание, а корректность жеста.
— Важно не сомневаться, — говорил он. — Сомнение — от лукавого.
Рядом стоял Иов. Он слушал внимательно.
— А если больно? — спросил Иов.
— Тогда нужно терпеть, — ответил конформист. — Значит, так надо.
— А если непонятно, за что? — не отставал Иов.
— Значит, нам не дано понимать, — мягко сказал конформист. — В этом и смирение.
Иов посмотрел на него так, как смотрят люди, которые слишком много задавали вопросов и слишком дорого за это заплатили, и отошёл.
Конформист не любил вопросов в вере. Вопрос — это начало трещины. А трещины портят фасад благочестия. Он считал, что настоящая вера должна быть спокойной, уверенной и желательно подтверждённой большинством.
— Я человек верующий, — говорил он. — Но без крайностей.
— А что для вас крайность? — спросил Августин, неожиданно оказавшийся рядом.
— Когда начинают думать, — ответил конформист. — Это уже философия.
Августин усмехнулся и исчез, не настаивая.
Для конформиста вера без сомнения была признаком порядочности. Сомневающийся вызывал подозрение: вдруг он ищет истину, а не одобрение? Вера же, лишённая внутренней борьбы, была удобной и понятной. Она не требовала ночных размышлений, не вела к пустыне и не заставляла спорить с Богом.
— Главное — соблюдать, — говорил конформист. — А чувствовать — дело вторичное.
— А если не чувствуешь? — тихо спросил кто-то из тени.
— Значит, вера крепкая, — уверенно ответил он.
Он любил религию как форму коллективного согласия. Как знак принадлежности к «нормальным людям». Его Бог был вежлив, терпелив и никогда не ставил человека в неловкое положение.
Святые молчали. Пророки ушли. Осталась инструкция.
И в этой инструкции конформист чувствовал себя уверенно. Потому что там, где вера перестаёт быть вопросом, она становится привычкой. А привычка — самая надёжная форма святости для человека, который боится остаться наедине с Богом.
Впереди оставалась последняя и самая земная область, где вера, философия и искусство сходятся в одном лице.
Власть.


Конформист и Глава страны


Главу страны конформист уважал в меру дозволенного. Не больше и не меньше. Его уважение было гибким, адаптивным и всегда соответствовало текущей линии. Он никогда не позволял себе лишнего восторга — это могло оказаться преждевременным, — но и сомнения избегал, как дурного вкуса.
— Я поддерживаю курс, — говорил он. — Потому что это наш курс.
— А если курс изменится? — осторожно спрашивали его.
— Значит, прежний курс и был взят ради этого изменения, — уверенно отвечал конформист.
Он стоял на площади среди таких же, как он: аккуратных, благоразумных, внутренне согласных. Флаги развевались, лозунги были ясны и не требовали расшифровки. Конформист читал их с удовольствием — короткие, понятные, без двусмысленностей.
— Главное — стабильность, — сказал он соседу.
Рядом оказался Макиавелли. Он прищурился.
— А если стабильность требует жестокости? — спросил он.
— Тогда это временно, — ответил конформист. — Ради будущего.
— А если будущее не наступит?
— Значит, мы неправильно его поняли, — сказал конформист. — Но намерения были верные.
Он всегда был на стороне правильного будущего. Даже тогда, когда оно ещё не наступило, а иногда — когда уже прошло. Его позиция была удивительно последовательной: он поддерживал победителей ещё до победы и объяснял поражения как стратегические этапы.
— Я никогда не менял взглядов, — говорил он с достоинством. — Просто реальность уточнялась.
К нему подошёл Старик — без имени, без знаков отличия, похожий сразу на Сократа, Диогена и обычного человека с кухни.
— А если Глава ошибается? — спросил Старик.
Конформист напрягся.
— Ошибки — это сложное понятие, — сказал он после паузы. — В масштабе истории они часто оказываются необходимыми.
— Для кого? — уточнил Старик.
— Для всех, — уверенно ответил конформист. — Просто не все это сразу понимают.
Он любил власть за её ясность. Власть избавляла от мучительных вопросов, от выбора, от необходимости думать самому. Она предлагала готовый вектор — а куда идти по вектору, было уже делом техники.
— Я за сильную руку, — говорил конформист. — Но в рамках закона.
— А если закон меняется? — спрашивали его.
— Значит, он устарел, — отвечал конформист. — Закон должен идти в ногу со временем.
Глава страны говорил. Конформист слушал. Глава делал паузу — конформист аплодировал. Он чувствовал себя частью большого целого, где ответственность распределена так равномерно, что ни на кого конкретно не падает.
Когда выступление закончилось, конформист ушёл с площади с чувством глубокого удовлетворения. Он снова оказался на правильной стороне истории. Как всегда.
А история, уходя вперёд, даже не заметила его.


Конформист и Политика


В политике конформист занимал самую смелую позицию из всех возможных — ту, которую уже заняло большинство. Эта позиция была удобна, хорошо освещена и не требовала внутреннего напряжения. Он всегда был «за стабильность», но благоразумно уточнял, какую именно стабильность сегодня принято поддерживать.
— Я вообще вне политики, — говорил он с видом человека, которого политика настигла без его согласия. — Но, конечно, нельзя оставаться равнодушным.
После этого следовал аккуратно выверенный пересказ политической повестки дня — без лишних акцентов, без резких слов, с правильными паузами. Он говорил так, словно читал с невидимого суфлёра.
— Главное — диалог, — добавлял конформист. — Нам нужно слышать друг друга.
— Всех? — уточнил кто-то из толпы.
— В рамках разумного, — быстро отвечал он. — Не надо крайностей.
Рядом стоял Токвиль и слушал с тревожным интересом.
— А что вы называете крайностью? — спросил он.
— Всё, что мешает консенсусу, — сказал конформист. — Общество должно быть единым.
— А если общество не едино? — не унимался Токвиль.
— Значит, кто-то раскачивает лодку, — ответил конформист и посмотрел по сторонам, не раскачивает ли кто-нибудь прямо сейчас.
Конформист не любил крайностей. До тех пор, пока крайность не становилась нормой. В этот момент он мгновенно перестраивался и начинал осуждать умеренность как подозрительную форму колебания.
— Сейчас не время сомневаться, — говорил он строго. — Нужно определиться.
— С чем именно? — спросил Карл Поппер, появившийся неожиданно.
— С позицией, — ответил конформист. — Неужели непонятно?
— А если позиция ошибочна? — поинтересовался Поппер.
— История рассудит, — сказал конформист. — А мы пока поддержим.
Его политическое мышление было гибким и живучим. Он никогда не был «против» — он был «за альтернативный взгляд», если тот уже был признан допустимым. Он не вступал в споры — он выражал обеспокоенность. Не протестовал — а задавался вопросами в правильной формулировке.
— Я просто хочу, чтобы было как лучше, — говорил он.
— Для кого? — спросил кто-то из задних рядов.
— Для всех, — ответил конформист. — Кроме тех, кто мешает.
Он всегда чувствовал момент, когда нужно замолчать, и момент, когда можно говорить. Это было его главным политическим талантом. Он не рисковал — он ориентировался. Не выбирал — он угадывал.
Когда лозунги менялись, он менял интонацию. Когда слова теряли актуальность, он забывал, что когда-то их произносил. Его память была избирательной, как и его принципы.
— Я всегда был за это, — говорил он, глядя на новую реальность.
— За что именно? — осторожно спрашивали его.
— За разумный подход, — отвечал конформист. — Я же говорил.
И в этот момент он был абсолютно искренен. Потому что политика для него была не борьбой идей, а искусством своевременного согласия. Не поиском истины, а тренировкой адаптации.
Он не хотел управлять. Он хотел не ошибиться.
А это, как известно, самая надёжная форма политической лояльности.


Конформист и Наука


Науку конформист уважал. Глубоко. Но на безопасной дистанции. Желательно — в популярном изложении, ещё лучше в виде короткого ролика с субтитрами, где сложные вещи объясняются простыми словами, а ещё лучше — сразу с выводом. Желательно однозначным. Желательно оптимистичным.
— Я доверяю науке, — говорил он. — Это же факты.
— Каким именно? — спросил Ньютон, стоявший рядом с яблоней, которую сюда зачем-то принесли.
— Общепринятым, — ответил конформист. — Подтверждённым.
— Кем? — уточнил Ньютон.
— Экспертами, — сказал конформист. — Я видел видео.
Сложные исследования вызывали у него тревогу. Графики, сноски, методология — всё это выглядело подозрительно. Особенно его смущали слова «вероятно», «возможно» и «требует дальнейшего изучения».
— Почему они не могут сказать точно? — раздражённо спрашивал конформист. — Это же наука.
— Потому что мы думаем, — ответил Эйнштейн, появившийся неожиданно. — И сомневаемся.
— Вот именно, — сказал конформист с укором. — Людям нужна уверенность.
Он верил в науку до тех пор, пока она говорила уверенно. Пока учёный выходил к микрофону и сообщал, что «установлено», «доказано» и «сомнений не вызывает». В этот момент конформист кивал, испытывая тёплое чувство рациональности.
Но как только появлялась гипотеза — он настораживался. Как только речь заходила о статистической погрешности — он начинал зевать. Сомнение было плохо продаваемой истиной. Оно не помещалось в заголовок и не собирало лайков.
— Я за научный подход, — говорил конформист. — Но без этих… колебаний.
— А если без них нельзя? — спросила Мария Кюри.
— Тогда это уже философия, — ответил конформист. — А философия — дело спорное.
Он любил науку как авторитет, а не как процесс. Ему нравилось, когда наука подтверждала уже сложившееся мнение. В этом случае он с готовностью ссылался на исследования, не уточняя, какие именно.
— Учёные доказали, — говорил он.
— Какие учёные? — осторожно спрашивали его.
— Настоящие, — отвечал конформист. — Не маргинальные.
Слова «маргинальный» и «альтернативный» вызывали у него лёгкий страх. Они намекали на возможность ошибки, а ошибаться конформист не любил. Он предпочитал быть правым вместе со всеми.
Когда наука меняла выводы, конформист не возмущался. Он объяснял это прогрессом.
— Раньше считали иначе, — говорил он. — Но сейчас наука шагнула вперёд.
— А если завтра снова изменится? — спросил Дарвин.
— Значит, так и было задумано, — сказал конформист. — Главное — доверять процессу.
При этом сам процесс его не интересовал.
В итоге наука стала для конформиста чем-то вроде современной религии: с пророками, догматами и обновляемыми версиями истины. Она освобождала его от необходимости думать самому, предлагая готовые ответы, одобренные большинством.
И в этом была её главная ценность.
Потому что конформисту была нужна не истина, а уверенность.
А уверенность, как известно, лучше всего чувствует себя там, где вопросы уже отменены.


Антиконформист


Он появился тихо, почти незаметно, прямо в зале, где конформист рассуждал о науке. В отличие от конформиста, он не следил за тем, что «правильно» и что «одобрено». Его мысли не соответствовали большинству, и он этим гордился.
— Почему вы кивнули, когда сказали «учёные доказали»? — спросил он конформиста.
— Ну… потому что доказано, — ответил конформист, слегка смущаясь.
— А если это не так? — продолжал Антиконформист. — А если завтра всё опровергнут?
Конформист замер. Слова Антиконформиста были неугодными: они нарушали привычную гармонию и порядок.
— Я… я доверяю процессу, — тихо сказал он.
— Процесс — это не истина, — улыбнулся Антиконформист. — Процесс — это инструмент. Истина — там, где ты готов рисковать и думать сам.
Всё, что для конформиста было безопасно: вера, власть, философия, искусство и наука — Антиконформист переворачивал вверх дном. Он не искал согласия. Он спорил, спрашивал, проверял, сомневался.
— Вы стоите перед «Чёрным квадратом» и называете его жестом? — спросил он. — А если это просто пустота?
— Ну… это концептуально, — заикается конформист.
— А если концепт ошибочен? — продолжал Антиконформист. — А если ваш страх признать ошибку мешает понять хоть что-то?
Он был неудобен, как ветер в закрытой комнате. Его идеи не подчинялись моде, большинству или «авторитетам».
— И что, — сказал конформист наконец, — вы никогда не соглашаетесь?
— Никогда, — спокойно ответил Антиконформист. — Пока не проверю сам. Пока не убедюсь.
Исторические фигуры, которых конформист уважал за дистанцией — Сократ, Кант, Платон — Антиконформист оживлял в памяти. Он цитировал их, но не для того, чтобы казаться умным. Он задавал вопросы, спорил, использовал их как инструмент мысли, а не как доказательство своей принадлежности к правильным.
— А если мораль не совпадает с большинством? — спросил он.
— Тогда… — запнулся конформист, не найдя ответа.
— Тогда нужно решить самому, — улыбнулся Антиконформист. — А не ждать, что кто-то скажет, как правильно.
Антиконформист был раздражением, вызовом и возможностью. Он показывал конформисту, что вера в авторитет, привычка к согласию и страх быть неправым — это удобно, но не живо.
— Я не ищу согласия, — сказал Антиконформист. — Я ищу истину, даже если это неудобно. Даже если это страшно.
Конформист посмотрел на него и почувствовал странное: смесь восхищения и ужаса.
— Вы… — начал он, но промолчал. — Я…
— Не бойтесь, — сказал Антиконформист. — Страх — это ваш учитель. Он показывает, где заканчивается привычка и начинается свобода.
В этом столкновении двух миров родился финальный урок. Конформист понял, что можно быть правым, безопасным и уверенным — и при этом быть пустым. Антиконформист доказал, что быть живым — значит сомневаться, действовать и рисковать, даже когда никто не смотрит.
И пока конформист тихо возвращался к привычной гармонии своего «правильного будущего», Антиконформист уходил в неизвестность, оставляя за собой вопросы, которые никто не хотел задавать, и свободу, которая страшила большинство.


Эпилог. Внутренний монолог Конформиста


Он сидел в пустом зале, тихо вздыхая, и думал о днях, когда всё было понятно: «Я за стабильность. Я за правильное. Я за одобренное большинством». Каждое его решение, каждое кивок и каждое «я согласен» были выверены, безопасны, без лишнего риска.
И всё же… — думал он. — Почему сегодня мне тревожно? Почему это чувство не совпадает с комфортом большинства?
Он вспомнил, как стоял перед «Чёрным квадратом». Тогда всё казалось простым: «Главное — разрыв. Разрыв важен». Но теперь в памяти всплыл взгляд Антиконформиста, который смотрел на квадрат иначе, как будто видя что-то настоящее, не удобное и не безопасное.
Я видел Канта, — размышлял он. — Я уважал его, но не читал. Я любил категорический императив за слово, а не за смысл. Разве это вера? Или просто удобство?
Он вспомнил философию, где можно было быть умным, повторяя за классиками, но не рисковать мыслью. Он вспомнил религию, где правильная вера была удобной привычкой, а сомнение — преступлением. Политику, где позиция зависела только от большинства. Науку, где интерес вызывали только готовые ответы, а гипотезы пугали.
Я всегда выбирал безопасное. Я всегда стоял на стороне правильного будущего. Но что, если это будущее чужое?
Его мысли крутились, как в водовороте. Он видел себя в каждом безопасном решении, в каждом кивке, в каждой цитате. И вдруг — Антиконформист.
Он свободен, — думал Конформист с тревогой. — Он задаёт вопросы. Он действует. Он рискует. А я… я? Я ждал разрешения, подтверждения, инструкции…
Он вспомнил свой страх быть неправым, страх быть отвергнутым, страх остаться один на один с выбором. Всё, чему он учился, всё, чему следовал, казалось теперь временным, искусственным и… скучным.
А может быть, — думал он, — я не живу, а лишь существую в ожидании одобрения? Может быть, мои мысли — это эхо чужих идей, и я боюсь услышать собственный голос?
Он закрыл глаза. Перед ним стоял Антиконформист — символ смелости, риска и свободы. И в этом взгляде был вызов, который невозможно игнорировать.
Что делать с этой тревогой? — думал он. — Игнорировать её, как всегда? Или… прислушаться?
Он глубоко вдохнул. И впервые за долгое время почувствовал, что страх может быть не врагом, а компасом. Что сомнение — это не слабость, а возможность.
Всё, что я знал, всё, чему следовал, — это комфорт. Но комфорт никогда не даст свободы. А свобода… свобода начинается там, где кончается уверенность.
Он открыл глаза. И впервые не искал готового ответа. Он просто смотрел. На «Чёрный квадрат», на книги, на религию, на науку. И на Антиконформиста.
И пусть пока я стою на месте, — думал он, — но теперь я знаю, что могу идти.

Конец



Черновики//Синопсис


Конформист и Ремонт в Доме

Ремонт у конформиста — дело принципиальное. Он делает «как сейчас принято». Сегодня это лофт — значит лофт. Завтра минимализм — значит срочно выбрасываем всё лишнее, включая память и индивидуальность.
Он не знает, удобно ли ему жить в этом пространстве, но знает, что так живут «все нормальные люди». Его дом — это не место для жизни, а визуальное доказательство принадлежности к социальной группе.


Конформист и Политика

В политике конформист занимает самую смелую позицию из всех возможных — ту, которую уже заняло большинство. Он всегда «за стабильность», но обязательно уточняет, какую именно стабильность сегодня принято поддерживать.
Он не спорит — он «за диалог», но только в рамках допустимого диалога. Его политическая мысль начинается со слов «я вне политики», после чего следует аккуратно выверенный пересказ политической повестки дня.
Конформист не любит крайностей, кроме тех случаев, когда крайность становится нормой. Тогда он резко осуждает умеренность как подозрительную форму колебания.

Конформист и Наука

Науку конформист уважает, но исключительно в популярном изложении. Желательно — в виде короткого ролика с субтитрами. Сложные исследования вызывают у него тревогу: вдруг там нет однозначного вывода?
Он верит в науку до тех пор, пока она говорит уверенно. Как только появляется вероятность, гипотеза или статистическая погрешность, конформист теряет интерес. Сомнение — это плохо продаваемая истина.

Конформист и Философия

Философия привлекает конформиста своей глубиной, но пугает отсутствием инструкций. Поэтому он выбирает философов, которых можно процитировать в двух строках и желательно с моралью.
Он любит мысль, но только в прошедшем времени. Мыслить самому — это риск. Гораздо безопаснее соглашаться с уже одобренными выводами.

Конформист и Кант

Канта конформист уважает издалека. Он знает, что это очень сложно и очень важно. Он никогда не читал Канта, но знает, что тот «про мораль».
Категорический императив ему симпатичен, потому что слово «категорический» внушает доверие. Впрочем, применять его в жизни конформист не торопится: вдруг неправильно поймут.

Конформист и Религия

В религии конформист духовен, но без фанатизма. Он верит правильно, как принято, и именно в той форме, которая не вызывает вопросов.
Он соблюдает традиции, но не задаётся вопросом зачем. Сомнение в вере кажется ему подозрительным, а вера без сомнения — признаком порядочности.

Конформист и «Чёрный квадрат» Малевича

Перед «Чёрным квадратом» конформист испытывает восторг, смешанный с тревогой. Восторг — потому что это гениально. Тревогу — потому что он не понимает почему.
Но он не скажет, что не понимает. Он скажет, что это «разрыв с прежней парадигмой». С какой именно — не уточняется. Главное, что разрыв.

Конформист и Глава Страны

Главу страны конформист уважает в меру дозволенного. Он всегда поддерживает курс, особенно если курс уже объявлен единственно верным.
Если курс меняется — он поддерживал его именно ради этого изменения. Последовательность конформиста безупречна: он всегда был на стороне правильного будущего, даже когда оно ещё не наступило.