Главы 13 и 14

Глава 13. Интеллигенция и народ
Олег к тому времени успел уже основательно «разбудить» меня, и я несколько иначе стал смотреть на вещи. На арене одной шестой части суши развернулась в двадцатом веке грандиозная по своим масштабам битва. Какую роль в этом противостоянии сыграла наша так называемая интеллигенция? Играясь замшелым, никуда кроме рабских бараков не ведущим марксизмом, что словно консервную банку дикарям подбросили нашим «интеллектуалам», заменив сокровища глубинных духовных пластов нашего народа, ничего они кроме далёких от подлинной человеческой жизни высосанных из пальца «измов» не видели и видеть не научились. Носясь как с писанной торбой с не менее деструктивным либерализмом, интеллигенция наша так и не сумела отыскать и утвердить собственных своих смыслов. Именно утвердить, потому как шаги к их поиску сделаны были могучими нашими единицами: Ломоносовым и Данилевским, Достоевским и Лосевым, Львом Гумилёвым и генералом Петровым. Но глуха осталась масса русской интеллигенции к их призывам, не сумела, да и, по правде говоря, не пыталась она разглядеть в толще народной духовной жизни глубин, зажечь прожектор общественного внимания вокруг собственных своих смыслов. Как огня боялась она самой такой постановки вопроса, легко слишком соглашалась с подкинутой ей идеей - что ничего серьёзного здесь не было и быть не может! Не зря, ох, не зря не любит народ наш интеллигенции, ненавидит да и попросту презирает её. Проявляется обнажённо это в местах заключения, находясь в близких к экстремальным условиях, сиделый люд особенно остро проявляет свои антипатии. Было так во времена Достоевского, рассказывал нам про это и дядя Саша. Как-то раз Олег напоказ спросил его при мне: - Дядь Саш, а почему сосал-демократами звали их?
- Хм, - усмехнулся начальник БСУ, - не знаю, какие они были там демократы, но сосали у блатных точно. Сам видел!
- А всё-таки, почему не любили? – не отставал Олег.
- Да ты пойми, - посерьёзнел дядя Саша, - музыки там нужны нам ихние? Стихи? Повестульки? Или ещё что? У нас своих полно, и песен, и стихов, и музык всяких, лучше Пушкина, всё одно, не напишешь! Ты беду, боль, душу нашу пойми, узнай её, в себя прими, раздумай! – по-иному совсем заговорил вдруг старик. – Правду найди и её нам укажи, путь поведай. А-а-а, нет, мараться не хочешь! Грязные мы для тебя? Музычку там наколапыцал, в Европках тебя похвалили, и ты на нас уже как на говно смотришь? В ножки теперь тебе кланяйся? На пьедесталы выставляй? А среди кого ты вырос, кто взрастил тебя? А-а-а, ты губёшки свои поджимаешь, брезгуешь! Не ровня мы тебе, и сказать для нас уж нечего? Не скули тогда после! Блатные вот точно знают что с вами такими делать! Ты, Олежек, всё ходишь тут, вынюхиваешь, выспрашиваешь, не понимаю, думаешь? Ровно в зоопарке нас изучаешь! Европейцы вы, жопу им там лижете, а ведь и у нас тоже найдётся что полизать. Вот, сюда глянь, - хлопнул себя по ширинке он, - залупу эту, в тридцать девятом доктор философских наук сосал! Выпускник базельского университета! Пойдём, приобщись к высокой европейской культуре, преемственность поколений вкуси! Не понимаю, думаешь, чего ты ходишь, выспрашиваешь, падла кгбшная, в зоопарк иди обезьянок изучай, а здесь люди!!!
Пряча друг от друга глаза, мы с Олегом рысили от БСУ:
 - Кто? И на кого натравит их в очередной раз? – выдохнул задумчиво он, когда вернулись мы к нашим ЗИЛам. – Верно, ох верно сказано - страшно далеки от народа! – рассмеялся нервно Олег.
*********************
– Тридцать четвёртый год, я в ссылке, большая жатва ещё не началась, но мы ощущаем её всеми порами своей кожи, боимся и жаждем одновременно. Да, жаждем!!! – с вызовом посмотрел на нас с братом Спирин. - Потому как скопилось столько, что решить по-настоящему можно только - т а к! Северный далёкий посёлок, за двадцать три километра раз в месяц ходить нужно отмечаться, радость, когда из начальства кто сам заедет. Не потому что начальство мы любим, а потому что двадцать три километра – это туда и обратно почти пятьдесят! Все мы сосланы как троцкисты, - усмехнулся старик. – Вернее за троцкистские колебания, троцкистов тогда уже сажали вовсю, а, порой, и расстреливали… Но вот беда, - глянул, выразительно, на нас он с братом, - троцкистов в карательных органах немало тоже, и сажать, конечно же, они стремятся не своих, а наоборот как раз!!! А когда тебя уже отправили, то поди после разбери – кто таков? Потому смотрим мы, ссыльные, друг на дружку настороженно, вглядываемся - кто из нас какой масти? А мутно всё, темно, ни черта ведь не разберёшь! Жили мы в избе с ссыльным Петром Елизаровым, рабочим с Путиловского. Вернее, что значит рабочим? Его ж не как рабочего сослали - секретарь партийной организации на заводе он был. Вот как секретарь и погорел! Гугыкнулся, как один из наших ссыльных говорил. Присматриваемся мы друг к другу, всё больше помалкиваем. Я-то, пожалуй, что, опыт у меня партийный да нелегальный какой, но и он жизнью учёный тоже! Молчать, правда, всё время нельзя, живые всё же люди, и начинаем мы постепенно разговариваться. Ссыльные да и местные вслед за ними, прозвали его Елизаром. Потому как я Пётр, он Пётр, путаницы чтоб не было. Единственный я там партийный «старик» со стажем таким и опытом дореволюционным, собираемся мы периодически, ссыльные из разных изб, обсуждаем. Говорим, конечно, осторожно, понять пытаемся: что? да как? Случайных там нет, партийцы все бывшие, исключённые, в уклонах заподозренные. Единственный я там партийный «старик», по-особенному на меня смотрят. Кто с опаской – знают, что троцкистов среди нас таких, немало. А кто и с вопросом – в партии, дескать, аж с девятьсот пятого года, объяснить им должен, как узел этот самый завязался! А чего объяснять я буду? Люди все незнакомые, объяснение моё на высшую по тем временам меру потянет точно! Это сейчас в безответственном я возрасте, да и время нынче слякотное, - усмехнулся он. - А тогда, сорок шесть лет всего мне было, эпоха ох как строгая, а пожить ещё хочется. Те осторожничают, эти осторожничают, ни до чего, в общем, мы не договорились. А был там, извиняюсь, ребята, за житейскую такую подробность - сортир. Обычный деревянный скворечник с дыркой в полу. Стоял он ближе к нашей с Елизаром избе, но так или иначе, забегали по случаю туда все. И вот забрёл в место это отрадное и я, глядь, а там томик Маркса на полочке лежит. Опешил вначале, читать-то там не горазд удобно, да и темновато. Оконце световое небольшое сверху прорезано, а больше-то никакого электричества и нету. Днём кое что разобрать ещё, конечно, можно, но тоже особо не зачитаешься. Открыл я Капитал, а он початый уже, страниц двадцать аж, то есть не хватает! Жизнь там вообще скудная, книг – раз-два и обчёлся, пустой даже какой роман скорее читать будут до одури, а для дела такого обходились всегда газетами. Ну, думаю, что-то здесь не так, провокация верно какая! Подложили сюда и ждут, как я реагировать буду? И такая меня, ребятки, злоба взяла! Там вечно на мразовы****ков этих троцкистских оглядывайся, три слова нормальных скажешь и на пакость лондонскую эту тут же сошлись! В двадцатых, к примеру, жизнь после гражданской налаживать нам надо, общество строить новое, а выродки мертвечину идейную подсовывают! Будто дебилы мы, сами разработать ничего не в состоянии!!! Как скотина, которой и сарай кто-то строил, и выгуливает как ему вздумается, и кормит чем придётся, нравится, не нравится - скрепя зубы терпи! Пикнешь чуть, и отовсюду тебя долой. Нет, думаю, шалишь! Раз уж здесь всё равно я очутился, то нате вам, выкусите! Сделал своё дело, выдрал страницу, другую, и Маркса по назначению употребил. Выхожу настороженный, но ничего, вроде и обошлось, сам ни слова никому, молчу, а к другим присматриваюсь. Елизар ведёт себя как обычно, но кажется мне, что как-то он чересчур внимательный ко мне стал, а другие и вовсе вроде без изменений. День проходит, другой, страниц, гляжу, меньше становится, верно и вечером кто-то заходит, не видно когда, а днём так ведь книга обязательно внимание привлечёт, т-а-к книгами никто там не пользуется. Местные, стариков несколько, читают по складам еле-еле, их не в расчёт, а наши, все верно, там уже побывали. Но нет, выяснилось, что не все! День на третий заглянул туда Леонид, фамилию его сейчас и не вспомню, попал он к нам не так давно, «гладкий» такой, как в народе говорят, из среднего партийного начальства. Энергии у него через край, тридцати ему ещё нету, а он уж и взлететь успел, и упасть, всё у него так и горит. По избам шнырит, разговоры какие-то заводить пытается, выяснить всё ему что-то там обязательно нужно! Так вот он из сортира бегом прямо ко мне, «Капиталам» этот самым в ручонках своих трясёт, слюной аж захлёбывается:
- Гнида старая! Давно к тебе присматриваюсь! – Маркса порченного бережно так на стол положил, и ко мне шасть, за грудки вцепился слюной в лицо прямо брызжет:
- Мразь, мразь, мразь!!! Конец теперь тебе! – а самого аж колотит. Пытаюсь, его от себя оторвать: - Уймись, - говорю, - дурак! С чего взял вообще, что я это?
- А кто? – взвизгнул аж он. – Половины почти страниц нету, ни разу скажешь?
А сам в горло мне вцепился и головой об стену стукнуть пытается. Тут Елизар откуда-то вернулся, Маркса на столе увидел и сразу всё понял. Подходит он к Леониду сзади, и ключом гаечным, который зачем-то у нас был, и под рукой его оказался, бьёт Лёню по голове. Тот как подкошенный валится, и я вниз сползаю тоже, отдышаться на полу скрючившись пытаюсь. Может нервы, а может сдавил очень уж сильно он, но никак мне в себя не придти. Шапка с Лёни слетела, и шапка эта его спасла, потому, как вижу – шевелиться начал, встаёт и к выходу стремглав вдруг бросается. Елизар за ним рванул, а перед крыльцом самым тот как ухнет, споткнулся обо что-то и это судьба его была, потому как Елизар ещё несколько раз с силой хрястнул этим самым ключом ему по затылку. Медленно с пола встаю ноги меня не слушаются, обхожу распластавшегося на полу Лёню, воды зачерпываю (бадейка аккурат там у двери стояла), заглатываю, облившись, разом целую кружку и к столу, сразу - Маркса в печку, а Елизар поникший на лавку осел, колотит его:
- Теперь не ссылка, теперь срок. Надолго! Придумать надо бытовое что-то, из-за бабы может мы подрались?
- Из-за какой бабы? Где? – удивился я. – В угольную снесём его, я кетмень наточу. ..
Вижу, не понимает он, на меня уставился.
- Надо чтоб кровь свернулась, - говорю, - подождать нужно. Окоченеет пусть, а то забрызгаем! До наших главное успеть!
Он в отупении каком-то глаза вытаращил, а у меня будто дыхание второе открылось, отволокли Леонида в угольную, сарайчик рядом такой там стоял, и пошёл я точить лопату. Была у меня такая, ссыльного одного подарок, среднеазиатская штыковая лопатка особенной совершенно формы, сталь там – финку хорошую сделать можно. Вижу, Елизар поодаль мнётся: - Полы подтёр? – спрашиваю. Он непонимающе на меня вытаращился: - Кровь, - говорю, - проверь, на полу может осталась? И Маркса снеси обратно, в дырку брось! Печь-то неизвестно топить когда будут - теплынь, неровен час заметят, – прикрикнул уже на него я. Он как про Маркса услышал, передёрнулся аж и наскипидаренный будто кинулся в избу. Сбегал, всё сделал, а я тем временем лопату наточил, на руки поплевал, примерился и откромсал несколькими ударами Леониду голову. Подождать нужно, конечно, было, кровь толком ещё не свернулась, но благо темно там, да и пылью угольной присыпало. Возвращается Елизар, я при нём уже голову в угольный мешок завернул:
- Как стемнеет, - говорю, - сбросим.
- Куда ты, - помрачнел он, - его здесь денешь? Всё одно сыщут, так и так – мне крышка!
- А сортир, - отвечаю, - на что? К Марксу приобщим!
Того аж, при этих словах перекосило:
- Не смогу, - говорит, - так.
- А десятку за падаль эту в лагере тянуть сможешь?
Лопату даю ему: - Разделывай, руки, ноги и в мешки всё, - говорю. Заколотило его, сам я тогда взялся, пробую руку у плеча отделить. Лопата хорошая, но и кость - штука крепкая тоже, поэтому долблю, долблю, без толку. Елизар тут выхватил у меня лопату, парень он молодой здоровый, на лад дело, вижу, пошло. В мешки заворачиваю, а сам тем временем думаю – камни надо где-то найти. Один булыжник у колодца я видел, у погреба ещё, но маловато, пожалуй, будет! А смеркаться тем временем стало, хозяева, старики, что в избе нас приютили, вернуться вот-вот должны.
- Камни нужны, - говорю Елизару, - у колодца я видел.
- Я ближе принесу, - отвечает. Вижу, всё равно ему сейчас, лишь бы из страшного теперь для него сарая уйти. Бегал за ними он правда недолго, я тем временем по старым угольным мешкам разложил, куски получились хорошие, враз только чтоб в очко пролезли и в каждый из них по булыжнику бросил, Елизар аж три раза ещё за ними успел сбегать. Повезло нам, до темноты никто из ссыльных не появился, а как стемнело, мы несколько ходок в сортир и сделали. Приобщили Леонида к кумиру его Марксу. Лопатой потом я уголь как следует переворошил чтобы следы замести, а утром как светать стало, мы ещё разок в сарай сбегали, проверить, и в сортир заглянули тоже.
- Елизар! Елизар, наш! – вздохнул вдруг старик. - Он на фронте ведь потом погиб, герой Советского Союза! Эх, Петя, Петя, Пётр Елизаров, человечище какой был, буквально всех ведь он нас тогда спас!!!
Олега стало вдруг неудержимо мутить, и он бросился было к туалету, но, завидев разверзнувшееся жерло унитаза, рванулся с мычанием на лестницу. Вломившись после этого домой, он сумбурно и путанно пересказал всё отцу. Брезгливо поджав тонкие свои губы, прокурорский работник, выслушав внимательно сына, неприязненно выдавил:
- Что из вас получится? Барчуки, неженки! Да если б мы такими были, была бы у нас советская власть? Сопли розовые, в которых вас сейчас пестуют – враньё! Лакеем так быть только! Слыхал? Про барчуков дореволюционных, что думали - булки растут на деревьях? Вот вы такие и есть! Чистенькие, сытые, гладенькие! Знаешь, чем они кончили? Беломорканал отправили строить, а женщин ихних комиссарам на потеху! А куда таких? В холуи только! Заслужили! А вы? Что из вас получится? Старый маразматик наплёл чепухи, а вы и разкуксились!
Олег потрясённо смотрел на отца, а тот с отчуждением выдохнул:
- Пятнадцать лет уж парню, а он про отрезанную голову слушать не может! Бред, бред у Спирина, не понял, что ли? Восемьдесят лет таких как его проживи попробуй!!!
Глава 14. Бес попутал
Приворовывать стал дядя Саша цемент и бетон. Не скажу, что втянули его Ефимовна и личный шофёр Фокина, потому как был при всех своих закидонах дядя Саша человек волевой, могучий, и «втянуть» его во что-то там против воли вряд ли кому под силу. Но очевидно, что Ефимовна через всё того же фокинского шофёра, главного своего «агента влияния», в воровстве этом его поощряла! Олег объяснил мне, что контора дядю Сашу побаивалась, острого его языка, возросшего внезапно влияния и хотела таким образом его обезвредить. Силой, конечно, никого воровать не заставишь, создали, скажем так, ему «предпосылки», и дядя Саша не устоял. Дочка у него ведь и жена поздние, после отсидок, фронта, коллизий всех этих жизненных обретённые. Жена ладно, а вот дочь - девка ещё молодая, требовательная, и к папе отношение у неё очень определённое. А тому ведь хочется, чтоб ценили его в семье, привечали, такое тоже понять нужно! Интересен он нашим ПМКовским обормотам яркостью характера, необычностью судьбы, тут он, конечно - личность! А вот дома? В семье? Дочке, которой одеться нужно, обуться, когда чуть ли не с трибун со всех уже сказано, как жить и что делать? Кто успел ухватить тот и прав, а остальные… плачут пускай неудачники! Что ей авторитет папин, флёр мученика, яркость и широта характера? Шубы из всего этого не сошьёшь, джинс вместо модных не напялишь! До чего уж пустяк - колготки ажурные в те годы модные и те не купишь. А хочется, хочется уж на старости лет и тепла, и уюта, и домой придти, чтоб обрадовались тебе, слово тёплое услышать, а ждут там папу не с пустыми руками, никуда от этого не денешься!
Интересно, что наши дядю Сашу как бы «простили». Так прямо прощения он, конечно, ни у кого не просил, но мнение наше «общественное» его оправдало. Как же! Столько человек пострадал, натерпелся, надо же и ему когда-то пожить! Вот только Большаков Олег, друг мой, ни слова про то старику не сказав, заходить к нему перестал вовсе, как отрезало. Отправят если на бетон, то въедет он не выходя из машины на БСУ и, загрузившись, прямиком отправляется на объект. Сдержанно у меня поинтересовавшись несколько раз про Олега и не получив внятного никакого ответа, дождался дядя Саша как-то прибытия его ЗИЛа и, не торопясь с бетоном, величественно, будто прогуливаясь спустившись вниз, с нарочитой эдакой ленцой направился к Большакову. Совсем уж подойдя близко, он, не выдержав напущенного было на себя снисходительно-небрежного вида, с требовательными нотками воскликнул:
- Глуши мотор! Поговорим!
Остановив движок, неохотно Олег соскочил навстречу.
- Обидел тебя чем? Чего не заходишь? – обесцвеченные временем глаза старика впились в шофёра.
- На обиженных, сам знаешь, что возят, - усмехнулся мой друг.
- Брезгуешь, значит, знаться с нами теперь не хочешь? – угрюмо бросил вполголоса старик.
- Не судья я тебе, - выдавил, не поднимая глаз Олег.
Повисло напряжённое молчание взорванное громким, искренним даже возмущением дяди Саши:
- Они всю жизнь воруют! Нам так и не снилось!
- Они? – приподнял бровь Олег. Кинув на него острый, всё схватывающий взгляд, дядя Саша окончательно вышел из себя:
- А ты меня уже с ними сровнял? Щенок ещё, чтоб судить!
- Я, тебя осуждаю? – тихо спросил Большаков, но разогнавшийся начальник БСУ не обращая на него внимания завопил: - Фокину ты или Утиновне чего скажешь? Язык у тебя при них в заднице!
- А ты, дядя Саша, его когда-нибудь рядом с ними видел? – неожиданно вдруг для самого себя вставил я, сейчас только осознав, что, отделываясь сдержанным всегда кивком, друг мой как к зачумлённым приближаться к ним старательно избегал.
- Я и тебе ничего не говорю, - сухо, без всякого выражения ответил ему Олег.
- Ещё бы ты мне говорил! – рассвирепел дядя Саша. - Щенок! На тебя ещё только член дрочили, чтобы ты вылупился, а я уж сколько пар кирзовых сапог сносил…
Выслушав с замороженным лицом эмоциональный дяди Сашин монолог Олег негромко поинтересовался:
- Высказался? Ехать можно?
- Не смеешь, не смеешь меня ты судить!
- А кто тебя осуждает?
- Всё ты понимаешь, дураком не прикидывайся, разговаривать он со мной не изволит!
- Говорю же…
- Знаешь, о чём я!   
- В «клуб» твой не захожу? – не удержался от лёгкой иронии Олег. - Тут уж моё дело!
- А-а-а, - махнул вдруг рукой старик и широким размашистым шагом двинулся прочь.
Крали, конечно, в то время много, да чего там говорить, все почти крали! Но как крали? Бутылку соляры с работы унести, ведро цемента, левая (в моём шофёрском случае) ездка – не считалось тогда воровством. И если бы дядя Саша ограничился только этим, никто бы и внимания не обратил. Но масштабы его оказались несколько иными – машинами отправляемый налево бетон – уже не шутки. Это значит – вместо заказанных прорабом для производства шести кубов бетона, пять с половиной цемента туда, вместо трёх носилок на замес - двое. А что вы хотели? Коль уж бетон уходит налево, то откуда-то он потом должен браться? Чтобы не было недостачи!!! А кому дядя Саша станет «недовешивать» цемента и «недоливать» бетона? Не любимцу же Фокина, сынуле начальника треста прорабу Борису? О таком и подумать смешно! Так кому ж тогда? Остальным! В первую очередь опальному, находящемуся всё время с начальством в контрах Васе Степанову. Тот со своей принципиальностью как бельмо у всех в глазу, и вот приходит на его объект бетон с пониженным содержанием цемента. Даже на глаз видно - светлый! Ещё и пять с половиной кубов вместо шести. Вася, тонким всяким обращениям чужд, хватает сразу же подвернувшуюся машину и мчится на БСУ ругаться. Вот и получается, что склочник он и мерзавец, а добренький наш Фокин потом ещё и мирит их, да и вообще, за дружбу он и сотрудничество. Вот такая петрушка, цирк прямо! Ну, в область конечно некондиционный бетон гнали, прилетали и оттуда регулярно жалобы тоже. И тут уж хочешь-не хочешь в зависимость от начальства впадёшь. Приезжает, к примеру, фокинский шофёр на БСУ и ласково так дяде Саше говорит: - Чуть нужно сегодня задержаться, и пять машин бетона куда-то ещё там отправить.
- Задолбал твой Фокин! Кровь сколько можно нашу пить? Двужильные мы что ли? Скажи, что хер ему, а не бетон! – напоказ, громогласно вопит начальник БСУ.
- Ну что ты, дядь Саш, кипятишься? – возражает ему примирительно фокинский шофёр. – Мы ж навстречу тебе идём всегда...
Посланник начальничий не тревожится, знает прекрасно, что как следует прокричавшись, выпустив весь пар, буркнет в конце концов дядя Саша вполголоса своим «орлам»: - Ну что ребятки, задержимся сегодня на часок-полтора…?
Заметить нужно также, что было возникшее в споре с Олегом дяди Сашино «они» и «мы» обычным в те годы для простого народа противопоставлением. «Мы» - это люди труда, созидательное начало, коим всё держится. А «они» - это не только всякого рода самодурное жиропузое начальство, а и вообще, в широком смысле – тот, кто собрать стремится там, где, как выражался старик, «не пахал, не сеял». Сегодняшний культ успеха в те годы не был совсем ещё так широко укоренён, и упор в общественном сознании делался на том - что лично сам ты сделал? Что дал людям? И если значительного твоего вклада не наблюдалось, то заметные на ниве материального преуспевания достижения воспринимались окружающими очень и очень настороженно. Мироощущение такое, как я сейчас понимаю, было масштабированым на всю страну представлениями крестьянской общины. И именно эти моменты оказывались особенно тягостными для определённой части населения. Части небольшой, но влиятельной! И тогда, конечно, находились люди, которые крали, тёплые подыскивали синекурные местечки, люди, ничего такого особенно выдающегося не сделавшие, но лопавшиеся при этом от достатка. Меньше или больше, чем в наши дни – речь тут не об этом, сравнивать – дело историков и статистиков. Но вот чувствовали себя такие совершенно иначе! Если ты, допустим, не космонавт, не придумавший новое лекарство учёный, не всенародно любимый артист, то большое слишком твоё благосостояние настороженный порождает вопрос - что ты такое, дружок, для людей сделал, что всем этим пользуешься? Злоупотреблять папиным, маминым, дедушкиным тоже считалось не очень удобным. Ты, ты, лично ты, должен был сделать что-то, чтобы броское кричащее своё преуспевание оправдать. Чуть ли не любая старушка согласно этике тех лет могла так поставить перед тобой вопрос. А если даже старушки той и не находилось, не подворачивался бы тот, кто произнёс это вслух, всё равно у огромного числа людей, с кем «успешный» человек по жизни соприкасался, вопрос этот читался во взгляде! Логика тут вполне очевидна - понятно ведь, если пользуешься ты бОльшим, чем лично сам создал и способен создать, значит берёшь чужое! Закон сохранения энергии никто не отменял: чтобы в одном месте кто-то лопался от излишеств требуется, чтобы у другого стало недостаточно! И религия наша, и наука тут единодушны! Так, конечно, в готовом виде никто не формулировал, но внутренне, интуитивно понимали все. Не был ещё тонкий этот вопрос заболтан и замутнён, и социальный успех, самое это, воспеваемое в наши дни преуспевание, нуждались в каком-то хоть этическом обосновании. Чем-то нужно было его оправдать - самозабвенным трудом, умом, талантом. Но даже и этого было недостаточно, ведь ты в своём преуспевании пользуешься тем, что сделали люди. Значит и ум, труд, талант твой должны быть тоже не для себя лично, а служить должны они людям, тогда только общественное сознание принимало преуспевающего, закрепляло за ним право на это место. Именно этим объясняется странный, казалось бы, факт - многие обласканные, имевшие при советской власти всё, о чём только можно мечтать, люто власть эту ненавидели! Сам общественный доминирующий в те годы уклад не позволял чувствовать им себя эмоционально комфортно. Потребовалось несколько десятилетий, огромные тектонические сдвиги сознания, чтобы, сделавшись самоцелью, успех перестал совершенно требовать этического обоснования. Чтобы человек гордился не тем, что сделал, а тем, чего «добился», то бишь по сути взял от других. Вот этого, кстати, нередко и не хотят видеть ни критики СССР, ни его защитники. Спешат обвинители обычно нам напомнить, что были и тогда тунеядцы, ворюги, а защитники советского прошлого тщатся в ответ доказать, что будто бы их не было, ну или почти не было. Но не в этом тут совсем дело, были, были они, конечно, были! Но дело с ними обстояло примерно так, как с гомосексуалистами. Существовали ли они в СССР? Спорить опять же бессмысленно – да, существовали! Но могли ли они орудовать открыто? Гордиться собой? Вовлекать публично и совращать в свою среду так, как это происходит сейчас? Вот то-то и оно! Отсюда и болезненная, патологическая прямо-таки у определённых кругов аллергия против всего советского. Именно здесь кроются корни ненависти, инфернальной злобы и навязчивых разговоров об особенной якобы какой-то там в СССР несвободе.
(продолжение следует).