Эстетика индийского кино

Я смотрю индийский фильм вполглаза. Сквозь дремоту сознания проступает сцена: герой, исполненный, должно быть, тоски или фатализма, пересекает порог публичного дома.
 Уже это ощущается как умеренное насилие над мозгом, как сомнительный выбор в здравом уме.
Но я смотрю — и в этом «но» кроется вся суть.
Я смотрю именно потому, что мое состояние души в данный момент располагается где-то в стороне от полей здравомыслия.
Это не диагноз, а скорее условие эксперимента.

И вот — кульминация абсурда. Проститутки, представшие перед героем (и передо мной, случайным соучастником), настолько ужасны в своей гротескной, картонной отталкивательности, что меня, будь на то воля сценариста, не загнали бы в этот лупанарий и палками.
Это не эротика, даже не её пародия.
 Это нечто иное.

Здесь мы сталкиваемся с чистым, почти лабораторным образцом кинематографической гиперболы.
Эти персонажи — не женщины, а идеограммы, нарисованные самой густой краской морального осуждения.
Каждая морщина, каждая утрированная черта — не ошибка гримёра, а намеренный семиотический выстрел.
Цель — не возбудить, а оттолкнуть; не соблазнить, а обозначить бездну.
 Этот бордель — не место действия, а карта состояния души героя, нарисованная художником, который никогда не видел ни борделя, ни, возможно, души, но зато отлично усвоил кодекс мелодрамы.

В этом и заключается изощрённая ирония моего положения.
Я, будучи «не совсем в здравом уме», то есть открытый для нестандартных художественных переживаний, становлюсь свидетелем произведения, которое само действует методами, далёкими от какого-либо реализма или тонкости.
Оно бьёт кувалдой по стеклянному дому условностей, и я, вместо того чтобы смеяться над грубостью удара, начинаю с нездоровым интересом изучать траекторию полета этой кувалды и узоры трещин на стекле.

Что хочет сказать автор, вываливая на нас этот вагон эстетического анти-удовольствия?
Возможно, готовит почву для будущего торжества добродетели, которая явится в сиянии сари и с песней на устах. Возможно, пытается вызвать катарсис через отвращение.
А возможно, просто следует древнему, как сам кинематограф, закону: чтобы показать свет, нужно сначала утонуть в самой густой, самой карикатурной тьме.

Мой «нездравый» ум цепляется за эту безрассудную условность.
 Я наслаждаюсь ею именно потому, что она настолько честна в своей нелепости.
Это не притворство высокого искусства, а чистый, концентрированный продукт массовой культуры, не стесняющийся своих методов.
Палки, которыми меня не загонишь в этот лупанарий, превращаются в указку, помогающую мне следить за перипетиями сюжета.
И в этой добровольной сдаче позиций здравого смысла — кроется странная, ироничная форма свободы.
 Свободы наблюдать за китчем, не осуждая его, а изучая, как изучают яркий, ядовитый гриб: с безопасного расстояния, вполглаза, с пониманием всей его токсичной, но притягательной нелепости.

В конце концов, искусство — не всегда про красоту.
Иногда оно — про вот этот удивительный, оглушительный, палками-не-загонишь абсурд.
И в этом есть своя, особая правда.