Ты пришел!

Сергей Васильевич Толстопятов был большой душкой. Он всегда со всеми соглашался, поддакивал и, кивая головой, говорил «Согласен!».
А если была какая-нибудь пьянка, то он говорил «присоединяюсь!». А если собирали деньги на мероприятия, то он сдавал и говорил «присовокупляю!».
А если его жена рассказывала о сапогах, которые ей очень понравились, то он восклицал «не вижу противоречий!» и тут же отправлял счастливицу в магазин. 
Ивана Васильича любили. Он не имел моды спорить и что-то там доказывать. Конечно! говорил он. Ну, разумеется!
Поэтому его всегда приглашали на праздники, и он говорил какие-то необыкновенные слова, способные поднять любого человека из надоевшего бытия, из неверия, из апатии и нежелания вообще жить.
Стоя бывало с бокалом вина или шампанского, он смотрел на именинника,  и из него лилась река необычайных восхвалений, которые можно было записать в книгу под названием «Ты пришел!».
- Дорогой мой! - говорил он. – Ты пришел в этот чудный, весенний день, когда  капель пела песню любви, и звенели ручьи, - тут он задумывался и смотрел на товарищей, которые начинали о чем-то догадываться. – Ты тот ручей, дорогой мой! Твоя жизнь течет, как чистый родник, как источник нескончаемой радости, света, мира, надежды, из которого все мы пьем, когда отчаялись! Когда разуверились, запутались, ослабели, попали впросак. Так пусть твои источники всегда будут светлыми, ничем незамутненными, невысыхаемыми, неистощаемыми. За тебя, родной мой!
Все дружно чокались, пили, и именинник при всей своей угрюмости, тучности, низкоколейности начинал улыбаться, и верить в то, что он действительно чистый родник, несущий утешение и надежду.
Он откидывал в сторону свой пиджак вместе с галстуком и признавался, что давно не кружился в танце, давно не был собой.
И все начинали кружиться, радоваться и даже рыдать, что позабыли, что такое парение над всем земным и преходящим.
И вот так Иван Васильич выступал, начиная свою речь со слов «Ты пришел!» и если за окном было лето, то он говорил о бабочках, о цветах, о липах, о светлячках, о шмелях и стрекозах.
А если за окном была осень и летели листья, то он говорил, что это не прощание с летом, нет! Это встреча новой весны!
И листок-это жизнь, ибо он покрывает землю и, растворяясь в ней, питает её и защищает, чтобы приготовить к расцвету.
- Ты – тот листок! – восклицал он, глядя на именинника. – Ты подпитываешь наши жизни своим словом, взглядом, мудрым советом.… И он не умирает, нет! - Иван Васильич поддавался вперед, как будто речь шла о воскресении человека. - Он снова оживает в сотнях, тысячах других листках и машет нам и звенит, и торжествуют победу! За тебя, родной мой!
Все присутствующие замирали и не могли вымолвить ни слова. Именинник же при всей своей беспечности, ленности, малодушности падал ему на грудь, и жаждал жить такую же восхитительную, славную жизнь, когда смерти нет, а есть лишь переход в новую лучшую жизнь. 
Если дело было зимой, и за окном летели снежинки, то Иван Васильич как обычно начинал со слов «Ты пришел!» и описывал красоту снежинок, их уникальность и многогранность.
- Ты - эта снежинка! – восклицал он, глядя на именинника. – Вот твои грани, дорогой мой: это твоя доброта, твоя совесть, твоя жажда по правде, это твоя смелость! - он возвышал свой голос. – Твоя настойчивость и скромность. За тебя, родной мой!
Именинник чуть было не рыдал, и при всей своей сутулости, робости, мягкотелости чувствовал себя особенным, что он точно снежинка летит по небу.
Он горячо благодарил всех за дружбу и приглашал поехать к нему на дачу, потому как в лесу чистый воздух и он готовит бесподобные шашлыки.   
И все ехали к нему на дачу и кидались снежками и пили, и ели шашлыки и сидели у костра, а Иван Васильич пел песни и радовался, что все люди это листочки и снежинки и ручейки...