Кто по вечерам играет в пятачки по конюшням?

Когда-то давно это было, я тогда был ещё совсем маленьким жеребёнком. Сидим мы как обычно по вечерам, играем в домино, пятачки. Это когда на концах нужно сделать цифру кратную пяти, и нужно, когда бьёшь камень об стол, обязательно выкрикнуть сумму, которая получается. На записи, как обычно в те дни, сидел кот, его все звали Маршмэллоу, но ему не нравилось, и откликался он только на кысь-кысь-кысь. Играли мы всегда вчетвером: я, кот Маршмэллоу, пёс Шарик (а как иначе?) и хомяк Стёпа. Даже не удивляйся, что делает хомяк в конюшне: собаки и коты — это завсегдатаи нашего заведения. Лучше подумай, как я исхитрялся держать доминошки (мы их часто называли «камни») копытами. Ладно, они все мягколапые, а я-то даже не парнокопытное, как, например, коровы или козлы, у меня копыта цельные. Поэтому мне приходилось выставлять их на столе стоймя. Из-за чего я часто проигрывал. Всё дело вот в чём… Ох, чуть не забыл, меня зовут Малахит. Я ничуть не оправдываюсь, просто так часто бывает: мои мысли уносят меня далеко от реальности, даже не слышу и не вижу, что происходит вокруг, витаю в облаках, как говорит главный конюх. И когда мы играем, я могу забыть обо всём и начать витать в облаках или считать ворон, как говорит Шарик. Кстати, вороны часто залетают к нам: вроде как свечеряло, и они должны уже спать, но нет, тут как тут. Сидят, блюдят порядок. Мы никогда не давали им прозвища, если они прилетали, садились чинно под перекрытием и наблюдали молча. Так вот, почему я часто проигрывал: когда я начинал витать в облаках и подходил мой ход, Маршмэллоу, который, кстати, всегда сидел слева от меня, просто пинал задней лапой стол, и мои доминошки падали «лицом» вверх, выдавая мои ходы. Я думаю, что он специально так делает, забегая вперёд, скажу: сегодня я уже взрослый, состоявшийся чемпион, мне уже неудобно сидеть за игральным столом, но Маршмэллоу всё также пинает стол, потому что за ним всегда сидит жеребёнок, сегодня это Гнидко, но про него как-нибудь потом расскажу.

За этими играми мы, как обычно, рассказывали истории из своей жизни, и сегодня была очередь Шарика, но Стёпа его опередил и взахлёб рассказал нам о том, как он однажды переступил порог своей клетки, отказался от еды и «Бегунка» (хотя сам Стёпка всегда называл его «тошнотик», его всегда начинало тошнить, когда он в нём бегал). Дело было под утро, когда все хозяева спали, я случайно ткнулся мордочкой в дверцу, и она открылась. Я замер, не веря своим глазам. Сколько дней и ночей я провёл в заключении — не помню, был я ещё совсем юный хомяк, когда попал в заключение, не знаю, правда, за что, но привык, что всё происходит так, как и должно происходить. Знаю и чувствую, как и вы все, что Природа — живой организм, и я с ней одно целое. Потихоньку высунул сначала нос из дверцы, принюхался, все спят, слышу кап-кап: кран на кухне подтекает. Шмяк — сразу обе задние лапы уже за дверцей, на столе значится, а дальше дело техники. Моя не слишком стройная тушка уже приближается к краю стола. Шмяк, и моя тушка уже на стуле. Шмяк, и вот я уже на скользком паркете. Скребу на всех скоростях поначалу. Остановился, не веря своей свободе, замер. Тишина. Все спят. Потихоньку подхожу к двери — приоткрыта, я туда бегом, а это туалет. Огорчению моему нет предела. На всякий случай всё обнюхал, вытер лапы и попу об коврик, развернулся и пошёл дальше. Вышел на кухню, все остальные двери в доме закрыты… Обнаружил на столике чипсы. Оторвать меня от них можно было только домкратом (или взять за хвост и об угол — сказал Шарик, все засмеялись). Такой корм мне раньше не давали, и я решил, пока не доем, не сдвинусь с места. Сказано — сделано, и вот я уже грызу упаковку от чипсов в самом уголке, доедая остатки и прогрызая выход наружу. Ох, и обожрался же я тогда, ребята. Шёрстка вся стала жирной от масла в упаковке. Но на меня напала такая лень: не хотелось сидеть и облизываться, хотелось залечь в укромный уголок и уснуть. Вдруг почувствовал дуновение ветра. Остановился, принюхался — оказалось, что открыто окно. Но как-то странно: только вверху. Вскарабкался по батарее на подоконник, уцепился лапкой за пластиковую раму, подтянулся, и вдруг сердце моё оборвалось. Раздался громкий крик, даже не крик, а вопль: «Стоять!» Я замер, лапка разжалась сама собой, и я упал, свернувшись в клубок. Всё, лежу и жду: сейчас меня возьмут за шкирку и вернут в пенитенциарное заведение, хотя я, если честно, не помню, за что меня лишили свободы. Тишина, никто меня не трогает. Открываю левый глаз, он у меня оказался верхним, вижу: из почти такой же клетки, как у меня, но только гораздо меньше, на меня смотрит попугай.

— О, говорю, я тебя слышал много раз, но вижу впервые. Это ты сейчас меня остановил?

— Да, это я. Вообще-то ты меня разбудил. Ты так рьяно царапал батарею, что разбудил, наверное, всех.

Тут моё дыхание остановилось. Ну, думаю, точно пропал мой эскейп, точнее, побег. Сейчас он поднимет шум, и меня точно поймают. Но Кеша, их почему-то всегда так называют, сказал, что прекрасно меня понимает и мешать моему побегу не будет.

— Я жалею, — сказал он, — что когда у меня возникла такая возможность, я ей не воспользовался. Однажды моя дверца оказалась открыта, было лето, и окно было открыто полностью. Я вылетел из клетки и сел на краю окна. Меня увидела Анна (это наша хозяйка), она тихо сказала: «Лети или оставайся». Тут я крепко призадумался — там меня ждала неизвестность и приключения, здесь была стабильность и скука, я выбрал скуку, Стёпа. Я выбрал сам, о чём сильно сожалею.

Больше такого шанса у меня не было, и я думаю, что уже, наверное, не будет.

— Беги, Стёпа, беги, пока есть такая возможность, не переживай о том, что будет, думай о том, что есть у тебя сейчас.

— Зачем же ты кричал «Стоять»? — спросил я. Мне было грустно и одиноко, а ещё я не сразу понял, что происходит, спросонья.

— Сказал Кеша.

— Ну, сейчас тебе не грустно, не одиноко, и, на сколько я вижу, ты проснулся? — ответил я.

— Да, я проснулся, и мне не грустно, меня развеселил твой «шмяк» об подоконник.

Столько едких слов пришло на мой язык, но я был его пленником, он мог поднять шум, и я спокойно ответил:

— Бывай здоров, Кеша, меня ждёт Природа.

Кеша заёрзал на жёрдочке, переступая с лапки на лапку и передёргивая крылышками.

— Стоп-стоп-стоп, — запротестовал Маршмэллоу. — Как это вас не выпускают? Вот, например, мне стоит покричать у дверей, и мне их тут же открывают. Что это вы тут такое сочиняете?

— Не согласен в принципе с постановкой вопроса, — заявил Шарик. Всем известно, — сказал он, — что это наоборот: в дом никого не впускают, а вы сейчас пытаетесь с котом на пару мне рассказать, как выбираться из дома? Я всё понимаю, вид у меня лохматый, но это не значит, что я ничего не знаю в этой жизни. Сколько раз, особенно в сильный мороз, я пытался проскочить в дом, но меня только гнали и шикали на меня. Тут уже я не выдержал и тоже вступил в полемику.

— Друзья, — сказал я, — у нас у всех различные обязанности по отношению к людям. Вот я, будущий конь, на меня возлагаются определённые обязанности: мне отводится стойло в конюшне и полагается корм, уход и чистка меня и конюшни. У каждого из нас есть права и обязанности, и по нашим видам они различные. Что касается котов, — я внимательно посмотрел на Маршмэллоу, — то у них нет обязанностей, у них есть только права.

— Это не справедливо, — закричал он и снова ударил по столу. Мои доминошки снова упали, и в этот раз я опять проиграл.

— Подождите, — запротестовал Стёпа. — Дайте закончить мой рассказ. Все умолкли, и он продолжил.

— Так вот, значит, заёрзал на жёрдочке и переступал крылышками, или наоборот? Ладно, не важно. Я снова начал усердно подниматься на верхушку окна, как скалолаз, хватаясь цепкими, острыми коготками за скользкий пластик, подтягивая себя на грани изнеможения, помогая и скользя задними лапками, наконец, добрался до вершины. Тут меня ждало новое разочарование.

— Чирибас! — закричал Шарик, громко шлепнув доминошкой по столу. Все вздрогнули, поскольку увлеклись рассказом Стёпы.

— Плюс десять, — промурлыкал Маршмэллоу и послюнявив карандаш, сделал пометку в гостевом журнале, мы там вели счёт нашим играм.

— Итого, — огласил Маршмэллоу, — Стёпа сорок, Шарик семьдесят пять, Малахит минус девяносто, а у меня сто девяносто, играем до двухсот десяти. — Ещё раз напомнил он.

— Дайте уже закончить мой рассказ! — рассердился не на шутку Стёпа.

Мы все уже слышали эту историю неоднократно, каждый раз наш Стёпа был в ней всё лучше, всё неуловимее и хитрее.

— В прошлый раз, — заметил Маршмэллоу, — ты разогнул клетку и чуть не перегрыз горло Кеше, что же в этот раз ты настолько миролюбивый?

— Послушай ты, — вмешался Шарик, — кот Шрёдингера, перестань гавкать, где тебя не спросили! Кот, не зная, что и сказать, начал глядеть в доминошки и что-то мямлить.

— Так, — тихо произнёс он, — что такое шесть, ага, а что такое два?

Стёпа продолжил рассказ:

— Меня ждало разочарование, как я уже и сказал. На самом верху открытого окна я смог просунуть в открытое пространство лишь мордочку. Я в который раз пожалел о своей привычке доедать всё до конца. Съев все чипсы, похоже, я подписал себе подписку о невыезде. Печаль, охватившая меня, была безмерна, и я совсем было расстроился.

Но тут вмешался случай: оступившись, передняя лапка соскользнула наружу. Тут я понял, что, каким бы ни был мой переполненный желудок, я смогу проскользнуть наружу, потому что моя шёрстка была вся измазана маслом от чипсов. Тех самых чипсов, которыми я объелся. Потихоньку, не торопясь, я упёрся задними лапками в окосячку и оттолкнулся. Дело пошло, я начал просачиваться в узкую щёлочку. Ещё сантиметр и ещё, вот скользнув, снова получился «шмяк» по другую сторону окна. На этом месте коту стало плохо; он упал под стол и издал несколько неприятных звуков.

— Простите, ребята, — сказал он. — Я заблевал семейную ипотеку, губернатора и что-то ещё по поводу похорон и кремации. Под ногами, как всегда, лежала свежая газета, поэтому в рекламе недостатка не было, был недостаток в её отсутствии. Меня всегда мутит, когда я вспоминаю, как выпал на ходу из окна движущегося автомобиля.

— А меня в автомобиле слабит, — признался Шарик, — поэтому меня перестали возить. Я тогда был ещё совсем юный, маленький жеребёнок и многого не знал. В тот вечер я проиграл в пятачки, но выиграл другую игру, мы её называли «Самый глупый вопрос». Я спросил:

— А что такое автомобиль?

Все, кроме Стёпки, засмеялись. И Степан, как мне показалось, выдал самый правильный ответ на мой вопрос. Он сказал:

— Автомобиль — это такая штука, куда тебя засовывают, чтобы наказать тебя за то, что ты провинился.

— Да, — согласился Маршмэллоу, — сколько раз меня бы не пытались поймать для наказания перевозкой в нём, после того случая я всегда выцарапывался и убегал. Автомобиль — это страшное чудовище, которое поглощает тебя, затем трясёт, переворачивает много-много раз и, в конце-концов, выпускает. Такое ощущение, что ты попадаешь внутрь большого животного, которое не умеет переваривать как следует, поэтому ты остаёшься живым.

Степан, уже взмолился:

— Дайте же мне, наконец, закончить мой рассказ, хватит перебивать меня, и, кстати, я закончил!

— Тридцать! — выкрикнул он.

— Семьдесят у Стёпы, — констатировал Маршмэллоу, у остальных так же.

— Так вот, — продолжал Степан. — По ту сторону окна приземлился я удачно: благо, дом на земле, первый этаж, угодил прямо в клумбу, ничего не сломал, ни цветков, ни костей своих. Правда, тогда мы ещё не были знакомы с тобой, Шарик, и ты бежал ко мне, чтобы познакомиться, но я-то думал, что ты бежишь полакомиться мною.

Шарик засмеялся:

— Видел бы ты себя со стороны, ты бы сам не захотел лакомиться собой. Весь в земле, глаза выпучил, спину выгорбил. То ещё зрелище: мне просто показалось, что из окна что-то бросили. Мне часто из кухни что-то выбрасывают подкрепиться, я подумал, что ты кусок хлеба. Именно поэтому тебе повезло: если бы я подумал, что ты кусок мяса, я бы схватил тебя зубами на лету, тут бы тебе не поздоровилось, сам же понимаешь, инстинкт — вещь непредсказуемая, но верная. Так что ты шмякнулся со звуком куска хлеба, произведя в полёте его же поведение.

— Ничто человеческое нам не чуждо, — попытался оправдаться хомяк.

— Этак дойдёт до того, что ты начнёшь также уничтожать Природу любым своим действием, как и они! — вмешался Маршмэллоу.

— Ну это ты зря, — сказал Шарик. — Я вот людей люблю, они меня кормят. И не пускают в дом, даже когда на улице сильный мороз!

— Сказал кот.

— Ну, это частные случаи, зачем чесать всё одной гребёнкой, — отпарировал Шарик.

— Дайте же мне, наконец, закончить рассказ! — закричал хомяк. Вы только и делаете, что перебиваете меня, а я сбиваюсь, забываю, на чём я закончил.

Ты шмякнулся на клумбу, как кусок хлеба, — напомнил Шарик.

— Ну да, — вспомнил Стёпан, — и потом подбежал ты. Обнюхал меня, фыркнул, обтряхнулся и чуть не убежал обратно. Хорошо, что я тогда был не в себе и спросил тебя:

— Как отсюда сбежать?

Тогда уже рассмеялся я, Малахит.

— Сбежал за наш стол, играть в пятачки, — заржал я. И все засмеялись.

Это ещё ничего, — продолжал Стёпка, — однажды давным-давно, когда я ещё жил в другой клетке, ко мне подселили хомячку, не помню, как её звали. Она недолго со мной прожила, умерла от переедания и неумения пользоваться «Бегунком». Всем ведь известно, что нужно делать нагрузки для организма, а она только ела и спала. Я сразу понял: жить ей недолго, объяснял ей, но она не понимала.

Так вот, она рассказала мне одну занимательную историю. Когда она родилась, у них не было клетки, они бегали по комнатам и прятались друг от друга. Однажды, вечером, хозяева принесли из леса настоящего ежа. Сначала он просто лежал, свернувшись клубком, не пил, не ел, только спал. Потом, спустя несколько дней, он начал открывать глаза, стал обильно лакать воду и много говорить. Он рассказывал им о том, что Природа очень большая, что она живая, как ты и я, и что нам следует беречь её.

Ёжик, как оказалось, был застигнут врасплох лисицей. Не успел вовремя свернуться клубком и выставить иголки, как всегда это делал. Лиса ухватила его за заднюю лапку и сильно поранила его. Но он оклемался, поначалу прихрамывал, а потом и вовсе выздоровел. Он рассказал о том, как хорошо жить в лесу. Хотя и стал теперь побаиваться собакообразных, как он говорил.

— Погоди-ка, — перебил его Шарик, — собаки-то здесь при чём?

— Эх ты, Шарик, Шарик, — сказал Маршмэллоу, — лисы близки по породе к собакам.

— Ну что вы, вечно меня перебиваете? — снова возмутился хомяк.

— Так вот, — продолжал Стёпка, — жить в лесу, бояться лису — часто повторял этот ёж. Зато он открыл перед ними целый мир, мир, которого мы все даже и не знаем, живя здесь, за стенами зданий, заборами… И самое страшное — это то, что мы даже и не хотим знать, каков этот мир. Нас запугали страшными историями, дав нам обильный корм, тепло, запугав нас смертью.

— Ничего страшного нет в смерти, — говорил ёжик, — смерть лишь начало нового цикла жизни. Это как времена года: весна, осень, зима. Зимой Природа замирает, весной оживает. Так и у нас, ведь мы есть с Природой одно целое.

— Тридцать, я закончил! — закричал Маршмэллоу. — И игра окончена.

Вот так я снова проиграл в пятачки, но, как и говорил выше, выиграл в игру «Самый глупый вопрос». Шарик узнал, что лисы принадлежат к породе собакообразных, Стёпка рассказал, как попал в нашу компанию, про кота мы тоже узнали кое-что интересное, а я узнал тогда впервые, что такое автомобиль. Как выяснилось позже, когда меня стали возить на выставки, это совсем не то, о чём рассказывали мои друзья...

Изображение создано Искусственным Интеллектом.