Записки суперпозиционного животного 10

ЗАПИСКИ СУПЕРПОЗИЦИОННОГО ЖИВОТНОГО. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ: ПРИНЦИП ВОЗВРАЩЕНИЯ
Часть первая: БУМАЖНЫЙ ПРИЗРАК НА ФОНАРНОМ СТОЛБЕ
Листовка висела криво, одним уголком уже отклеившись от мокрого металла. Её повесили недавно — бумага была ещё белой, не успевшей пожелтеть от городской пыли. Анна Петровна заметила её первой.
— Смотри-ка, Семён, — сказала она, приостановившись, чтобы перевести дух. —Кот пропал.
Семён, несший в одной руке сумку с продуктами, а другой придерживавший мою переноску (купленную на первые зарплатные деньги), замер. Он медленно поднял глаза. Я из сетчатого окошка переноски видел, как его лицо, за последние месяцы обретшее некоторую твердость, словно растаяло, стало податливым и беззащитным. Он прочёл текст вслух, медленно, по слогам, как делал, когда текст был важным:
«ПРОПАЛ КОТ. КЛИЧКА: БАРСИК. СОБСТВЕННОСТЬ НИИ КВАНТОВЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ. ОСОБО ЦЕННЫЙ И ЛЮБИМЫЙ СОТРУДНИК. НАШЕДШЕМУ — ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ.»
И телефон. Тот самый, лабораторный.
Ветер шевельнул бумагу. Чёрно-белое моё изображение с серьёзным взглядом будто ожило, мигнуло.
Семён молчал долго-долго. Потом поставил переноску на землю, достал из кармана очки Анны Петровны (которые теперь носил с собой для чтения), надел их. Он в упор смотрел на листовку, будто пытался разглядеть между строк что-то ещё. Потом его взгляд опустился на меня. На мою переноску. На мой нос, прижатый к сетке.
— Он не пропал, — тихо сказал Семён. — Он нашёлся. У меня.
Анна Петровна ахнула, прижала руку к губам.
— Сынок... Да не может быть. Совпадение...
— Бирка, — коротко бросил Семён. — «Барсик №3. Собственность НИИ». Это он. Я его... я его, выходит, полгода назад в фургоне стащил. Сам того не зная.
В его голосе не было оправданий. Только констатация тяжёлого, неудобного факта.
— Что же ты будешь делать? — спросила старушка, и в её глазах читалась уже не жалость к неизвестному коту, а тревога за Семёна. Она понимала, кем я стал для него.
Семён снял очки, аккуратно сложил, вернул.
— Что положено. Отвезу. Отдам.
— Семён...
— Он не мой, Анна Петровна! — голос его сорвался, в нём впервые за много недель прозвучала прежняя, горькая хрипотца. — Он чужой! Учёные, наука... Я его, как последний алкаш, спёр! Они его вон, до сих пор ищут!
Он говорил это не ей. Он говорил это самому себе. Убеждал. Преодолевал то, что сидело в нём глубже любого желания выпить — желание оставить себе это маленькое, тёплое, пушистое чудо, которое перевернуло его жизнь.
Я сидел в переноске и молчал. Во мне бушевала буря противоречий. Часть меня — Квинтус Прагматикус — ликовала: Дом! Лаборатория! Наконец-то! Другая часть — просто Барсик, кот Семёна — сжималась в холодный комок: Уходят. Опять уходят. Забирают.
Семён взял переноску. Рука его не дрожала.
— Поедем сейчас. Пока не передумал.
Часть вторая: ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО ПАРАДОКСА
Институт квантовых исследований снаружи казался мне меньше, чем в памяти. Он был таким же серым, с тем же потёртым гербом на фасаде. Но воздух вокруг него вибрировал иначе — той самой, знакомой вибрацией возможного, которого так не хватало в мире жёсткого детерминизма панельных домов.
Семён, в своём единственном чистом свитере (который ему связала Анна Петровна), стоял перед дверью, как перед шлюзом в другую вселенную. Он сделал глубокий вдох и вошел.
На вахте спросил кого-нибудь из лаборатории №7. К нему спустился Виталий. Он что-то бормотал себе под нос, с папкой в руках. Его взгляд скользнул по Семёну (очередной курьер?), потом упал на переноску. На меня.
Виталий замер. Папка выскользнула из его рук, бумаги веером рассыпались по полу.
— Не... не может быть... — он прошептал. Голос сорвался на крик, который эхом покатился по коридору: — АРКАДИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ! ИДИТЕ! БЫСТРЕЕ! ЭТО... ЭТО ОН!
Потом начался хаос. Благословенный, тёплый, пахнущий домом хаос.
Первым примчался профессор Персиков. Он не бежал — он летел, спотыкаясь о пороги, с лицом, на котором смешались неверие, надежда и страх разочарования. Увидев меня, он встал как вкопанный. Его губы задрожали. Он молча присел на корточки перед переноской, заглянул в окошко. Наши взгляды встретились.
— Барсик? — выдохнул он, и голос его сломался. — Дружок? Это правда ты?
Я не выдержал и громко, от всей души, мяукнул. Не философски, не иронично — по-кошачьи, радостно и громко.
Этот звук сорвал все плотины. Профессор распахнул дверцу переноски, и я выскочил прямо ему в руки. Он прижал меня к груди, к своему старому поношенному халату, пахнущему кофе, мелом и озоном, и заплакал. Тихо, по-стариковски, уткнувшись лицом в мою шерсть.
— Глупый... Где же ты был... Мы думали...
Появилась тётя Маруся, с мокрой тряпкой в руках. Увидев сцену, она перекрестилась.
— Слава тебе, Господи. Вернулся полосатик.
Она подошла и стала гладить меня по голове своими шершавыми, добрыми пальцами.
— То-то я смотрю, глазастый. Известное дело — домой потянуло.
Все говорили разом, все пытались дотронуться, убедиться, что я не мираж. Даже угрюмый электрик Гришка, проходя по коридору, остановился и хмыкнул:
— Ну, видать, не призрак. А то свет бы мигал.
В этой суматохе о Семёне забыли. Он стоял в стороне, у двери, сжимая в руках пустую переноску, и смотрел. Смотрел, как меня носят на руках, как мне суют вкусняшки (который я, разумеется, принял с достоинством), как все смеются и говорят со мной. На его лице была странная смесь — облегчение, боль и тихая, горькая радость. Он сделал то, что должен был. И теперь наблюдал за счастьем, которое сам же и принёс, но в котором ему не было места.
Профессор Персиков наконец вспомнил о нём.
— Вы... вы нашедший? — спросил он, подходя к Семёну и не выпуская меня из рук.
Семён кивнул, опустив голову.
— Я... я его не нашёл. Я... я его забрал. Тогда, на конференции. Он в фургон залез... я думал, бездомный... — слова давались ему тяжело, как камни. — Я его украл. Простите.
В лаборатории воцарилась тишина. Все смотрели на этого крупного, неуклюжего мужчину в связанном вручную свитере, который стоял и каялся.
Персиков молчал секунду, глядя на него. Взгляд его стал хмурым, лицо помрачнело, затем сменилось задумчивостью и наконец расплылось в улыбку.
— Украли? Дорогой мой, вы не украли. Вы... сохранили. Мы и не знали, что он за нами на конференцию увязался. Посмотрите на него! Он ухожен, сыт, шерсть блестит. Вы его спасли. А то, что привезли обратно... — профессор тяжело вздохнул, — это поступок. Честный поступок. Спасибо вам.
Он протянул Семёну руку. Тот, после мгновения замешательства, неуверенно пожал её.
— Вознаграждение, — вдруг вспомнил Виталий. — Аркадий Васильевич, там же вознаграждение обещано!
Все закивали. Персиков полез в карман халата. Семён резко поднял голову.
— Нет. Не надо. Денег не надо.
— Но мы обещали...
— Я не за деньги привёз, — перебил Семён. Голос его окреп. — Я... извиниться привёз. И вернуть. Деньги... — он махнул рукой, и в этом жесте была вся его прошлая жизнь, всё презрение к тем деньгам, что уходили на бутылку, — деньги не нужны.
Тётя Маруся внимательно смотрела на него. Её взгляд, привыкший видеть суть, что-то уловил.
— А ты, милок, кем работаешь-то?
Семён смутился.
— Да так... Подрабатываю. Разнорабочим. Сейчас... не особо.
Профессор и Виталий переглянулись. Между ними прошёл безмолвный диалог учёных, мгновенно оценивших ситуацию и нашедших решение.
— Знаете, — сказал Персиков, поглаживая меня. — У нас как раз освободилось место. Завхоз нужен. И ночной сторож. Работа не пыльная, но ответственная. Институт содержать в порядке, за оборудованием следить, чтобы ночью всё было цело. Зарплата скромная, но стабильная. Не хотите?
Семён открыл рот, но не мог вымолвить ни слова. Он смотрел то на профессора, то на меня, то на сияющее лицо тёти Маруси (которая уже кивала: «Бери, милок, бери!»).
— Я... я не учёный, — наконец выдохнул он.
— А завхозу и не надо быть учёным, — улыбнулся Виталий. — Надо руки иметь. И голову на плечах. А они, судя по всему, у вас на месте.
И кот, — профессор кивнул на меня, — будет рядом. Если, конечно, он не против.
Все посмотрели на меня. Я, пользуясь моментом, выпросил у Виталия ещё кусочек сыра и, с набитым ртом, благосклонно мотнул головой. Одобряю. Пусть остаётся.
Так, в один весенний день, Семён обрёл не только прощение, но и дом. И работу. И меня — уже на законных основаниях.
Часть третья: ПИР ВО ВРЕМЯ... ВОЗВРАЩЕНИЯ
Устроили праздник. Неформальный, в лаборатории №7. Тётя Маруся накрыла на стол: принесла из своей кладовки домашние соленья – печенья, кусок пирога, даже бутылку дорогого, по её меркам, игристого «для гостей». Профессор, нарушив все правила, разрешил.
Сидели за столом: Персиков, Виталий, тётя Маруся, электрик Гришка (оказалось, он тоже человек), Семён и я — на моём законном столе, как король на троне. Говорили все сразу. Семён, сначала сжавшийся, под действием тёплой, ненасильственной атмосферы стал оттаивать. Он рассказал про Анну Петровну, про то, как чинил ей трость. Тётя Маруся одобрительно кивала.
Рассказал, как я будил его по утрам. Как таскал носки. Как однажды принёс ему забытую на антресолях фотографию его дочери. Глаза профессора при этом блестели: он видел в этом не просто забавные случаи, а «эмпирические данные о влиянии животного на структурирование человеческого быта».
Гришка, хмурясь, спросил:
— И что, совсем не пил с тех пор?
Семён помолчал.
— Было трудно. Особенно поначалу. Но он... — он кивнул на меня, — не давал. Смотрел. Как будто спрашивал: «И это всё?». Стыдно стало.
— Коты они такие, — философски заметил Гришка, наливая себе игристого. — Молчат, а судят. Похлеще любого прокурора.
Виталий всё это время что-то быстро записывал в блокнот. «Кейс спонтанной ресоциализации через межвидовое взаимодействие», — бормотал он.
А я сидел и наслаждался. Былым теплом батарей, знакомым запахом пыли и окислов, родными голосами. Моё вероятностное поле, угасшее было вдали, снова наполнялось силой, как аккумулятор на зарядке. Я чувствовал лёгкий, приятный гул возможностей вокруг. Я был дома.
И именно в этот момент ко мне подошёл Виталий почесал за ухом и, понизив голос, сказал:
— Кстати, Барсик... Пока тебя не было, тут один твой... коллега появился. Часто к Муриэлле ходит. Из библиотеки. Такой... с умным видом.
Я насторожил уши.
Часть четвёртая: СОПЕРНИК ИЗ МИРА ТЕКСТОВ
Муриэллу я увидел на следующий день. Она грелась на нашем с ней заборе, и солнце делало её шерсть цвета ночного неба ещё более бархатной. Сердце моё ёкнуло, как в первый раз.
— Квинтус, — сказала она, не открывая глаз. — Вернулся. Я чувствовала.
— Вернулся, — мысленно ответил я, прыгая на забор рядом. — Скучал.
— Слышала истории. Про твоего человека. Хорошая история.
Мы помолчали. Потом она сказала, как бы между прочим:
— Со мной тут один... знакомится. Из библиотеки. Чёрный, стройный. Умный. Очень умный. Называет себя Мефистофелем.
Как по сигналу, из-за угла появился Он.
Это был кот. Но кот особой породы — породы «интеллектуал». Чёрный, как смоль, худощавый, с очень длинными усами и пронзительными жёлтыми глазами. Он двигался не кошачьей пластикой, а какими-то изящными, почти театральными жестами. На шее у него не было банта, но был намёк.
— Муриэлла, дорогая, — произнёс он голосом, в котором смешались шипение и бархат. — Я принёс тебе кое-что. Цитату. «Осень — это вторая весна, когда каждый лист — цветок». Камю. Надеюсь, оценишь.
Он положил к её лапам сухой кленовый лист, аккуратно, как визитную карточку.
Потом его взгляд упал на меня. Взгляд был оценивающим, холодным и полным сознания собственного превосходства.
— А это, должно быть, тот самый... Барсик? Возвращенец из мира человеческих драм. Слышал. Тронуло.
Я не стал отвечать. Я просто смотрел. И анализировал. Это не был Бегемот — тот был силой, абсурдом, стихией. Это был другой тип — эстет, нарцисс, игрок в слова. В чем то опаснее.
— Квинтус Прагматикус, — мысленно поправил я его. — Философ. Наблюдатель.
Чёрный кот слегка склонил голову.
— Прагматикус? О, как мило. «Тот, кто действует». А я скорее... созерцатель. Мефистофель. В честь того, кто знал, что «теория, мой друг, сера, но вечно зелёно дерево жизни». Хотя Гёте, конечно, банален.
Он обратился к Муриэлле:
— Дорогая, я сегодня размышлял о природе свободы. Свобода — это бремя выбора. А выбор всегда трагичен, ибо, выбирая одно, ты убиваешь бесконечность другого. Как твоё мнение?
Муриэлла, хитрая, прищурилась.
— Мне нравится, когда выбор прост: тёплое место или холодное, сыр или колбаса. Твои выборы звучат утомительно.
Мефистофель усмехнулся, как будто она сказала нечто глубокомысленное.
— О, наивность — это роскошь, которую могут позволить себе только самые мудрые.
Я понял, что тактика «силы воли» здесь не сработает. Нахрапом, демонстрацией дара — тоже. С этим нужно было бороться его же оружием. Но острее. Изящнее.
Я спрыгнул с забора, подошёл к луже, оставшейся после дождя. Вода была грязной, в ней плавали опавшие почки. Я сосредоточился. Не на том, чтобы изменить реальность — на том, чтобы показать её иначе. Я взял лужицу в фокус своего восприятия и... слегка сдвинул угол преломления света в каплях воды на листьях рядом.
Ничего не изменилось в мире физическом. Но для наблюдателя — для Муриэллы — лужа вдруг заиграла. Не просто отразила небо. В ней, в дрожащей воде, на секунду сложился и рассыпался образ: два кота, сидящих спиной к спине, их тени тянулись в разные стороны, но в отражении они сходились в одно целое. Это был мимолётный узор, игра света, тени и влаги. Но это было красиво. И не требовало цитат.
Муриэлла замерла, глядя на лужу. Потом перевела взгляд на меня. В её зелёных глазах вспыхнула искра понимания и восторга.
Мефистофель увидел это. Его усы дёрнулись.
— Дешёвый фокус, — прошипел он. — Оптика. Никакой метафизики.
— Вся метафизика — в глазах смотрящего, — парировал я. — Ты цитируешь мёртвых. Я показываю живое.
Мы стояли, трое на весеннем дворе, и между нами висело напряжение другого, интеллектуального поединка. Я понимал, что эта битва только началась. И оружием в ней будут не когти, а идеи. Не сила, а тонкость. И Муриэлла будет судьёй.
Часть пятая: ПОДВАЛ, КОТОРЫЙ ДЫШИТ
Жизнь в институте вошла в новую, удивительную колею. Семён оказался прирождённым завхозом. Его руки, привыкшие к безделью и дрожи, теперь с наслаждением занимались делом: он чинил протекающие краны, смазывал скрипящие двери, наводил порядок в кладовках. Ночью он обходил коридоры с фонарём — не как сторож, а как хозяин, проверяющий своё хозяйство. Он снова стал нужным. И это излечивало его лучше любых лекарств.
Я вернулся к своим обычным делам: наблюдение за профессором, ворование бутербродов у Виталия, философские беседы с попугаем Клаусом, который встретил меня кратко: «Пипетку! [Непечатное]! Квантовая запутанность!». Всё было как прежде.
Но не совсем.
Через несколько дней после возвращения я начал чувствовать... присутствие. Не человеческое. Не кошачье. Даже не такое, как у Бегемота. Оно было древнее. И слабое. Очень слабое.
Оно исходило из подвала.
Подвал института был местом забвения. Туда свозили списанное оборудование: старые осциллографы, пузатые мониторы, ящики с бумагами, диковинные приборы, смысл которых забыли даже старейшие сотрудники. Там было пыльно, пахло сыростью, маслом и озоном от ещё работавших, но никому не нужных серверов, которые грели воздух.
Я спустился туда однажды ночью, следуя за зовом. Мои лапы ступали по бетонному полу, покрытому слоем пыли. В свете аварийных ламп тени были густыми и неподвижными.
И тогда я услышал это. Не звук. Вздох.
Тихий-тихий, похожий на шипение перегретого радиатора, но... осмысленный. В нём была усталость. Века усталости.
Я прошёл между горами хлама, к самому дальнему углу, где стояли стойки с серверами. Они гудели, мигали лампочками, отдавая в воздух сухое, ровное тепло. И там, в самом тёплом месте, за главным серверным шкафом, я увидел Его.
Он был маленьким. Размером с крупную кошку. Его кожа, а не чешуя, была бледно-голубого, почти сияющего в полутьме цвета, как экран старого телевизора. Крылья, тонкие, как пергамент, с прожилками, похожими на микросхемы, были сложены за спиной. Длинная шея изящно изгибалась, а морда с закрытыми глазами напоминала что-то среднее между ящерицей и очень усталым, мудрым ребёнком. Он дышал медленно, и с каждым вдохом его бледное свечение чуть усиливалось, подпитываясь теплом от серверов.
Это не было животное из учебника биологии. Это было существо из учебника... квантовой мифологии. Дракон. Но не огнедышащий, не золотохранящий. Теплопоглощающий. Информационный.
Я подошёл ближе. Он не открыл глаз, но я почувствовал, что он знает о моём присутствии. Между нами протянулась тонкая нить понимания. Он был так же вне обычных категорий, как и я. Заброшенный артефакт иной реальности, застрявший в этой. Живущий не пищей, а энергией, не золотом, а данными — в виде тепла.
Я сел рядом, в лучах его слабого свечения. Оно было успокаивающим.
Кто ты? — попробовал я спросить мысленно.
В ответ не пришли слова. Пришло ощущение: старости. одиночества. долгого сна. и благодарности за тепло.
Он спал. Он спал здесь, вероятно, годы, десятилетия, с тех пор как здесь появились первые вычислительные машины. И теперь, с появлением мощных серверов, его сон стал глубже, сытнее.
Я понял в тот же миг. Учёные не должны о нём узнать. Никто. Они либо испугаются и уничтожат, либо начнут изучать, что для него будет хуже смерти. Они разберут его на части, чтобы понять, откуда он берёт энергию. Они посадят в ящик пострашнее моего.
Я буду его хранителем. Не по приказу. Не из долга. А потому, что в этом подвале, среди металла и проводов, я нашёл ещё одно существо, которое, как и я, жило на грани миров. Только его мир был ещё призрачнее.
Я прижался боком к тёплому корпусу сервера. Дракон во сне издал тихое, похожее на помехи, урчание. Я закрыл глаза. В голове роились мысли о Мефистофеле, о Муриэлле, о Семёне, о профессоре.
А где-то в подвале, под гудение серверов, спал маленький дракон, питавшийся теплом от человеческих вычислений. И я знал, что это — самая большая тайна института. Больше, чем кот в ящике. Больше, чем все парадоксы, вместе взятые.
Но это, как говорится, уже материал для другого протокола. Одиннадцатого, если быть точным.