Улисс. Раздел I. Подраздел D. Блок 1. Лекция 46

       Раздел I. Историко-культурный контекст

       Подраздел D. Интеллектуальные течения и медиа

       Блок 1. Философские и научные течения

       Лекция №46. Дарвин в Дублине. Эволюция идеи в консервативном ландшафте

       Вступление

       Ирландия начала двадцатого века, застывшая на пороге между викторианской эпохой и неясным будущим, представляла собой уникальный интеллектуальный вибриум. Здесь мощные течения европейской научной и философской мысли сталкивались с практически непроницаемой стеной религиозного традиционализма и национального консерватизма. Проникновение идей Чарльза Дарвина, совершивших переворот в естествознании, на Зелёный остров стало не триумфальным шествием разума, а медленной, подспудной, часто подпольной инфильтрацией. Каждый шаг эволюционной теории сопровождался ожесточённым сопротивлением, искажениями, насмешками или благоговейным ужасом. Для Джеймса Джойса, создававшего свой вселенский роман в эмиграции, этот глухой конфликт между дарвиновской картиной мира и католическим мировоззрением был не отвлечённым предметом академических штудий. Он являлся частью духовного воздуха, которым дышали его герои, составным элементом того культурного кода, который предстояло взломать и преодолеть. Наша лекция посвящена исследованию этого сложного, многоуровневого процесса, показывающего, как научная революция преломляется в сознании консервативного общества и каким гениальным образом это преломление отражается в литературном тексте, становящемся вехой модернизма.
       Распространение дарвинизма в Ирландии шло особым, извилистым путём, резко контрастирующим с его восприятием в интеллектуальных центрах Англии или континентальной Европы. Если в Лондоне, Оксфорде или Берлине эволюционная теория, несмотря на ожесточённые споры, довольно быстро заняла почётное место в академическом каноне, то в Дублине она с самого момента своего появления оказалась в эпицентре идеологической бури. Католическая церковь, чей авторитет в национальной, социальной и личной жизни ирландца был абсолютен и неоспорим, мгновенно распознала в дарвинизме смертельную угрозу самим основам вероучения и морали. Это предопределило не просто настороженное, а активно враждебное отношение к теории со стороны не только клира, но и широких, в массе своей малообразованных слоёв населения, для которых приходской священник оставался главным и единственным арбитром в вопросах истины. Дарвин воспринимался не как учёный, а как ересиарх, чьё уведение ведёт прямиком к безбожию и моральной деградации.
       Для самого Джойса, беглеца из «дома, полного ловушек», как он метко назвал Ирландию, дарвинизм был одним из многих инструментов интеллектуального и духовного освобождения от пут католицизма и провинциального национализма. В его романе;эпопее, особенно в тех эпизодах, что посвящены мучительным размышлениям Стивена Дедала, мы находим неявные, но узнаваемые следы глубокой рефлексии над вопросами, поставленными дарвиновской революцией. Вопросы о происхождении жизни, о природе материи и сознания, о месте человека в безразличной вселенной витают в воздухе дублинского дня 16 июня 1904 года. Однако Джойс отнюдь не был популяризатором науки или апологетом материализма. Он был художником, а потому подвергал научные идеи сложной художественной переплавке, превращая их в образы, метафоры, структурные принципы своего повествования. В результате в тексте «Улисса» возникает причудливый палимпсест, где библейские и схоластические мотивы наслаиваются на эволюционные, создавая неповторимую интеллектуальную полифонию.
       Цель сегодняшней лекции — пройти по всем уровням восприятия и бытования дарвинизма в специфическом ирландском контексте конца XIX — начала XX века. Мы начнём с анализа внутренней жизни научного сообщества, пытавшегося совместить верность новой парадигме с внешней лояльностью господствующим институтам. Затем мы обратимся к реакциям религиозных институтов, прежде всего католической церкви, чья позиция была решающей для формирования общественного мнения. Третий этап — исследование отражения этой полемики в медиа и публичном пространстве Дублина, в газетах, на лекциях, в пабах. Кульминацией нашего пути станет детальный, филологически выверенный разбор того, как эволюционные идеи, преломлённые и деформированные культурным слоем, находят свой отзвук в тексте «Улисса», определяя поэтику и философскую проблематику ключевых эпизодов. В заключение мы попытаемся оценить долгосрочное интеллектуальное наследие этого конфликта для самой Ирландии и для литературы модернизма в целом, проследив нити, связывающие джойсовский эксперимент с более широким кризисом сознания европейского человека на пороге эпохи мировых войн.

       Часть 1. Научное сообщество Ирландии и первые ростки эволюционизма

       Ирландская научная среда на рубеже веков представляла собой своеобразный гибрид — она не была полностью изолированным провинциальным анклавом, но и не принадлежала к авангарду европейской научной мысли. Университеты в Дублине, Корке и Голуэе поддерживали устойчивые, хотя и не всегда интенсивные контакты с британскими и континентальными коллегами, их преподаватели выезжали на конференции, а библиотеки выписывали ведущие научные журналы. Однако хронический недостаток финансирования, зависимость от благотворительности религиозных организаций и общая экономическая отсталость страны накладывали свой отпечаток. Это создавало особый, осторожный фон для восприятия радикальных теорий, подобных дарвинизму, которые требовали от учёного не только интеллектуальной смелости, но и определённой социальной и профессиональной дипломатии. Научные общества, такие как Королевская Ирландская Академия или различные местные естественно;исторические общества, становились ареной сдержанных, зачастую завуалированных дискуссий, где вопросы эволюции и естественного отбора обсуждались скорее в кулуарах или частной переписке, нежели на открытых публичных заседаниях, чреватых скандалом.
       Среди ирландских учёных того времени можно было встретить как убеждённых, хотя и не всегда громогласных сторонников Дарвина, так и его принципиальных, хорошо аргументированных оппонентов. Одной из самых известных фигур;популяризаторов стал сэр Роберт Болл, астроном и зоолог, занимавший в разное время посты директора Дублинского университетского ботанического сада и смотрителя Кембриджской обсерватории. Болл, тесно общавшийся с «бульдогом Дарвина» Томасом Гексли, активно выступал с публичными лекциями и писал статьи в защиту теории естественного отбора, хотя всегда старался дистанцироваться от наиболее резких антирелигиозных выводов, которые делали из дарвинизма некоторые его последователи. На противоположном полюсе находились такие влиятельные фигуры, как сэр Уильям Гамильтон, чьи фундаментальные философские работы критиковали материалистические основания дарвинизма с позиций строгого идеализма, утверждая незыблемый примат духа и сознания над слепой материей и случайной изменчивостью.
       Интересной и показательной особенностью ирландского контекста было часто опосредованное, вторичное знакомство с дарвинизмом. Многие местные натуралисты, биологи и врачи воспринимали теорию эволюции не через скрупулёзное изучение оригинальных трудов Дарвина «Происхождение видов» или «Происхождение человека», а через призму интерпретаций немецких дарвинистов вроде Эрнста Геккеля или английских популяризаторов и критиков. Это добавляло научным спорам дополнительный уровень сложности и нередко путаницы, поскольку предметом обсуждения становились порой не столько тонкости аргументации самого Дарвина, сколько их дальнейшее, подчас вольное и спекулятивное развитие в трудах последователей. Такой «вторичный» или «отфильтрованный» дарвинизм был, с одной стороны, менее опасен для религиозной и общественной ортодоксии, а с другой — менее радикален и революционен, что в определённой степени облегчало его усвоение консервативной академической средой.
       Научная периодика Ирландии той эпохи осторожно, словно ощупью, включала эволюционную тематику в круг обсуждаемых вопросов. Журнал «The Irish Naturalist», основанный в 1892 году и быстро завоевавший авторитет среди любителей и профессионалов, регулярно публиковал статьи, посвящённые географическому распространению видов, проблемам изменчивости и наследственности, палеонтологическим находкам. Однако авторы этих статей, как правило, старались избегать прямых отсылок к острым теологическим или философским спорам, концентрируясь на сухом изложении фактов и их таксономической интерпретации. Эволюционная терминология использовалась здесь скорее как удобный рабочий инструмент, нежели как мировоззренческий манифест. Это была продуманная стратегия тихой, постепенной натурализации революционной теории внутри профессионального сообщества, стратегия, направленная на то, чтобы сделать дарвинизм неотъемлемой частью научного аппарата, не провоцируя при этом громких общественных скандалов.
       Неожиданным и косвенным союзником дарвинизма в Ирландии, как и во многих других странах, выступила геология. Споры о возрасте Земли, начавшиеся ещё за полвека до публикации «Происхождения видов», неуклонно подрывали буквальное, шеститысячелетнее прочтение библейской Книги Бытия. Работы ирландских геологов, тщательно изучавших ледниковые отложения, ископаемую фауну и слоистые породы, неявно, но неумолимо готовили интеллектуальную почву для принятия эволюционной шкалы времени, исчислявшейся миллионами лет. Когда Земля в сознании образованной публики постепенно превращалась из юного творения в древнюю, медленно меняющуюся планету, сама идея неторопливого, постепенного изменения видов под воздействием естественных причин переставала казаться такой уж абсурдной и кощунственной даже для скептически или настороженно настроенных умов.
       Малоизвестным, но весьма значимым фактом является скрытый вклад ирландского анатома и зоолога Александра МакАлистера, профессора Тринити;колледжа в Дублине. В конце XIX и начале XX века он опубликовал ряд учебных пособий, справочников и научно;популярных статей, где тактично, но вполне последовательно излагал основы сравнительной анатомии и эмбриологии в явном эволюционном ключе. Его работы, предназначенные в первую очередь для студентов;медиков и начинающих биологов, служили важным, относительно безопасным каналом проникновения дарвиновских идей в образовательную среду, минуя шумную и агрессивную публичную полемику. МакАлистер мастерски обходил острые мировоззренческие углы, фокусируясь на фактическом, наглядном материале — гомологичных органах, рудиментах, эмбриональном развитии, — который, по сути, говорил сам за себя, не нуждаясь в пространных идеологических комментариях.
       Любопытную и парадоксальную роль в ирландском контексте играла повседневная сельскохозяйственная практика. Ирландия, остававшаяся в основе своей аграрной страной, обладала богатейшим, многовековым опытом искусственной селекции растений и домашних животных. Каждый фермер и скотовод на собственном опыте знал, что можно вывести новую, улучшенную породу коровы, овцы или лошади, получить более урожайный сорт картофеля или пшеницы путём тщательного отбора и скрещивания. Этот повседневный, практически полезный опыт иногда невольно приводился в научных и околонаучных дискуссиях как простое, наглядное и неопровержимое доказательство изменчивости видов под направленным воздействием человека. Что, в свою очередь, служило логичным и убедительным мостиком к пониманию идеи естественного отбора, действующего в дикой природе, где роль «селекционера» играют среда и борьба за существование.
       Подводя итог этому разделу, можно утверждать, что внутри собственно научного сообщества Ирландии дарвинизм в конечном счёте был принят, но принят с многочисленными оговорками, смягчениями, компромиссами и подчёркнутой осторожностью. Учёные, признававшие эволюцию и естественный отбор в качестве рабочей гипотезы или даже установленного факта, зачастую делали это приватно, в узкопрофессиональном кругу или в специальных изданиях, всячески избегая громких публичных заявлений, способных навлечь на них гнев церковных или общественных авторитетов. Их голос, хотя и авторитетный в своей области, буквально тонул в гораздо более громком, агрессивном и уверенном хоре религиозной проповеди, газетной полемики и бытового консерватизма. Эта диспропорция сил и влияний в значительной степени предопределила общую атмосферу подозрительности, недоверия и откровенной враждебности, которая окружала эволюционную теорию в ирландском общественном пространстве накануне эпохи Джойса.

       Часть 2. Религиозный фронт. Католическая доктрина versus эволюционная ересь

       Католическая церковь в Ирландии встретила теорию Дарвина не просто как очередную научную гипотезу, подлежащую спокойному обсуждению, а как ни много ни мало экзистенциальный вызов самой основе христианского вероучения. В последние десятилетия XIX века папство, особенно в период понтификатов Пия IX и Льва XIII, заняло жёсткую, бескомпромиссную позицию против любого проявления «модернизма», под которым понимались попытки примирить веру с достижениями современной науки, философии и исторической критики. Энциклика «Pascendi Dominici gregis», обнародованная в 1907 году, прямо и недвусмысленно осуждала эволюционизм, особенно в той его части, что касалась происхождения человеческой души, объявляя подобные взгляды несовместимыми с католической догмой. Эти строгие директивы, исходившие из самого Рима, находили в Ирландии особенно плодородную и восприимчивую почву, ибо местная Церковь была не только духовным пастырем, но и могущественным политическим, социальным, образовательным институтом, чьё влияние пронизывало все поры национальной жизни.
       Уникальность ирландской ситуации заключалась в том, что здесь католицизм на протяжении долгого и мучительного периода британского господства неразрывно сросся с самой идеей национальной идентичности, сопротивления и культурного выживания. Борьба за веру стала синонимом борьбы за народную самобытность против протестантского империализма. Поэтому любая, даже сугубо теоретическая атака на догматы веры воспринималась консервативным крылом национального движения не только как религиозное преступление, но и как потенциальная угроза хрупкому, только складывающемуся единству нации. Епископат и приходское духовенство, многие из которых были активными участниками политической жизни, часто видели в дарвинизме ещё одно изощрённое оружие английского просвещенческого империализма, нацеленное на подрыв духовных основ ирландского бытия. Таким образом, защита чистоты веры от «ереси Дарвина» становилась в их глазах синонимом защиты национального суверенитета и культурной автономии.
       Конкретным и чрезвычайно эффективным оружием в этой борьбе были еженедельные проповеди, с которыми священники обращались к своей пастве. С высоких кафедр соборов Святого Патрика и Христа Церкви в Дублине, а также с амвонов тысяч приходских церквей по всей стране, от крупных городов до самых удалённых деревень, звучали гневные, полные праведного негодования осуждения «пагубного учения Дарвина». Проповедники, часто не мудрствуя лукаво, рисовали перед прихожанами апокалиптические картины общества, окончательно отвернувшегося от Бога, где человек, низведённый до уровня зверя, утрачивает всякое понятие о добре и зле, о грехе и благодати. Сохранились тексты проповедей 1880;х и 1890;х годов, где теория эволюции прямо именуется «дьявольским наваждением», «ядом материализма» и «источником всех социальных зол и моральной распущенности современности». Этот постоянный, настойчивый риторический накал не мог не формировать массовое сознание, внедряя в него устойчивую связь между дарвинизмом и всевозможными формами зла.
       Однако было бы неверно представлять церковную среду как абсолютно монолитную в её сопротивлении. Некоторые образованные священники, монахи;учёные из орденов иезуитов или доминиканцев, а также светские теологи, следившие за развитием научной мысли, испытывали внутренний дискомфорт от полного отрицания эмпирических данных. Они пытались, рискуя вызвать недовольство начальства, найти приемлемые для веры компромиссные формулы. Наиболее известной и обсуждаемой в узких кругах была попытка отца Джона Хейни, преподавателя философии и теологии в Мейнутской семинарии — главной кузнице католических кадров Ирландии. Он предлагал разделить вопрос о происхождении тела и души, допуская в духе томизма, что тело человека могло развиться из низших биологических форм в ходе длительной эволюции, но бессмертная, разумная душа была вложена в него непосредственно актом божественного творения. Эта идея, позже получившая название «теистического эволюционизма», находила в Ирландии начала века очень немного открытых сторонников, но само её существование свидетельствовало о подспудных интеллектуальных поисках и трещинах в казалось бы монолитном фасаде ортодоксии.
       Протестантские конфессии в Ирландии демонстрировали в этом вопросе гораздо более широкий и пестрый спектр мнений, что отражало их меньшую зависимость от единого централизованного авторитета. Англиканская церковь Ирландии, исторически связанная с протестантским истеблишментом и университетской элитой Тринити;колледжа, проявляла заметно большую гибкость и открытость. Некоторые её теологи и епископы, находясь под влиянием либерального протестантского богословия, зарождавшегося в Германии и Англии, допускали эволюцию как возможный инструмент божественного промысла, способ творения, не противоречащий, а дополняющий Откровение. Напротив, многочисленные и влиятельные пресвитерианские общины на севере страны, с их пуританской строгостью и буквалистским отношением к Писанию, занимали позицию, близкую к католическому фундаментализму. Они решительно отвергали любые эволюционные построения, настаивая на буквальной истинности шести дней творения и немедленном создании всех видов в их современном виде.
       Ключевым полем битвы за умы, где сопротивление дарвинизму было наиболее организованным и последовательным, стало образование. Школы, находившиеся под прямым контролем религиозных орденов — христианских братьев, иезуитов, монахинь, — а также католические колледжи в составе университетов, полностью исключали дарвинизм из своих учебных программ. В лучшем случае о нём упоминали вскользь, в контексте перечисления заблуждений и опасных соблазнов современной «безбожной» науки. Учебники по естественной истории, зоологии и ботанике, использовавшиеся в ирландских школах вплоть до 1920;х и даже 1930;х годов, либо замалчивали теорию эволюции, либо представляли её как маргинальную, давно опровергнутую серьёзными учёными;католиками гипотезу, не заслуживающую внимания доброго христианина. Эта система создавала мощный иммунный барьер в сознании молодого поколения, отсекая саму возможность критического усвоения новой научной парадигмы.
       На глубоком, личностном, экзистенциальном уровне иррациональный страх многих простых верующих перед дарвинизмом часто коренился в укоренённых, архаических представлениях о смысле страдания и надежде на посмертное воздаяние. Тяжёлая, полная лишений, болезней, голода и вынужденной эмиграции жизнь значительной части ирландского населения находила своё объяснение и утешение в христианском нарративе о грехопадении, искуплении и обещании вечной блаженной жизни для страждущих праведников. Идея же о том, что человек — всего лишь случайный, мимолётный продукт слепой, безличной борьбы за существование, безжалостно лишала эти страдания какого;либо высшего, трансцендентного смысла, обрекая индивида на бессмысленное существование и окончательное, бесповоротное исчезновение. Это психологическое, почти инстинктивное измерение делало дарвинизм в глазах многих не просто абстрактной научной теорией, а прямой угрозой личному утешению, хрупкому душевному равновесию и самой воле к жизни в условиях суровой реальности.
       В результате к началу XX века, ко времени действия «Улисса», в Ирландии сложилась уникальная и парадоксальная ситуация. Дарвинизм как система научных взглядов был фактически маргинализирован на уровне официальной культуры, образования и массового сознания. Религиозный истеблишмент, опираясь на свой непререкаемый авторитет и контроль над ключевыми социальными институтами, создал мощный, почти непроницаемый идеологический барьер, отсекавший опасные материалистические идеи от широкой публики. Это, однако, не означало, что о Дарвине и его теории не знали вовсе. Напротив, знание это было повсеместным, но знание особого рода — окрашенное в тона морального осуждения, насмешки, презрения или суеверного страха. Научная истина, чтобы пробиться сквозь этот культурно;психологический барьер, должна была искать окольные, обходные пути. И одним из таких путей, возможно, самым эффективным в долгосрочной перспективе, стала великая литература, в частности, сложное, многоголосое, провокативное творчество Джеймса Джойса, которое не атаковало барьер в лоб, а растворяло его изнутри, силой художественного воображения и беспощадной интеллектуальной честности.

       Часть 3. Общественная полемика и роль медиа. Дарвин в газетах, карикатурах и пабах

       Ирландская пресса той эпохи играла в истории восприятия дарвинизма двойственную, во многом противоречивую роль. С одной стороны, крупные дублинские ежедневные газеты, такие как «Фрименс Джорнэл» или «Ивнинг Мейл», будучи рупорами определённых политических и деловых кругов, не могли полностью игнорировать интеллектуальные дебаты, будоражившие умы в Лондоне и других столицах. Они чувствовали обязанность информировать свою, пусть и не самую широкую, но образованную аудиторию о важных событиях в мире науки и философии. С другой стороны, их сообщения о дарвинизме и связанных с ним спорах почти всегда были краткими, отрывочными, тенденциозно отобранными и часто подавались в намеренно искажённом, упрощённом до карикатурности виде. Теория эволюции представала перед рядовым читателем;ирландцем не как стройная, логически безупречная система доказательств, а как набор сенсационных, шокирующих и легко осмеиваемых утверждений — «человек произошёл от обезьяны», «Библия есть собрание мифов», «Бог не творец, а слепая случайность». Сложность и глубина аргументации Дарвина при этом полностью исчезала.
       Характерной, можно сказать, фирменной чертой большинства газетных публикаций на эту тему был устойчивый насмешливый, снисходительный, а порой и откровенно издевательский тон. Сам Чарльз Дарвин изображался как чудаковатый, оторванный от жизни старик, одержимой странной, почти маниакальной идеей, а его последователи — как своего рода секта фанатиков, упрямо отрицающих очевидные, данные в откровении истины. Репортажи о знаменитых научных диспутах, например, в Британской ассоциации содействия развитию науки, которые печатались и в ирландской прессе, фокусировались отнюдь не на сути приводимых биологических или геологических аргументов. Внимание журналистов привлекали прежде всего внешние, скандальные эффекты — возмущение почтенной публики, язвительные реплики оппонентов епископа Уилберфорса, театральные жесты участников. Таким образом, серьёзная научная дискуссия превращалась медиа в занимательное публичное зрелище, спектакль, где важна была не истина, а эмоция, не логика, а эффект.
       Неотъемлемым визуальным сопровождением этой медийной кампании стали многочисленные карикатуры. Образ Дарвина с телом обезьяны, популяризированный влиятельными английскими юмористическими журналами «Punch» и «Fun», мгновенно и почти без изменений перекочевал на страницы ирландских газет и периодики. Этот примитивный, но невероятно запоминающийся и эмоционально заряженный визуальный образ выполнял важнейшую идеологическую работу. Он сводил сложную, многогранную научную концепцию, требующую для понимания определённой интеллектуальной работы, к одному;единственному, легко осмеиваемому и вызывающему инстинктивное отторжение тезису о животном происхождении. При этом полностью игнорировалась вся громадная доказательная база — палеонтологическая, биогеографическая, эмбриологическая. Карикатура работала как мощный инструмент демонизации, тривиализации и, в конечном счёте, нейтрализации опасной идеи, превращая её в предмет грубого зубоскальства и бытового предрассудка.
       Публичные лекции приезжих учёных;эволюционистов или их местных немногочисленных сторонников иногда становились в Дублине настоящими общественными событиями, выходящими за рамки чисто академического интереса. Когда в город приезжали такие звезды викторианской науки, как Томас Гексли, Джон Тиндаль или сам Альфред Рассел Уоллес, их выступления в университетских аудиториях или публичных залах собирали полные, а часто и переполненные залы. Однако атмосфера на этих мероприятиях была далека от спокойной, сосредоточенной академичности. Значительная часть аудитории приходила не столько для того, чтобы учиться и расширять кругозор, сколько чтобы выразить свой протест, моральное негодование или просто поучаствовать в скандале. Известны конкретные исторические случаи, когда лекции о дарвинизме срывались возгласами возмущения, пением религиозных гимнов, молитвами или даже откровенно хулиганскими выходками. Полиция нередко дежурила у входа в такие залы, ожидая беспорядков и готовясь вмешаться для наведения порядка.
       Восприятие дарвинизма, естественно, варьировалось в разных социальных слоях и группах дублинского общества. Узкая прослойка либеральной интеллигенции, часто протестантской по происхождению или агностической по убеждениям, принимала теорию с живым интересом, видя в ней торжество разума и прогресса. Представители среднего класса — мелкие торговцы, служащие, низшее чиновничество, тесно связанные своими жизненными узами с церковными приходами и зависевшие от общественного мнения, — относились к эволюционной теории с опаской и неодобрением, усматривая в ней угрозу социальной стабильности, устоявшейся морали и своему собственному положению. Рабочие доков, фабричные, извозчики, а также крестьяне из пригородных деревень, чей доступ к систематическому образованию был крайне ограничен, либо вообще ничего не знали о дарвинизме, либо воспринимали его как очередную «барскую забаву», оторванную от жизни чепуху или, что хуже, как опасную «ересь», против которой священник каждое воскресенье предупреждает с амвона.
       Весь этот комплекс общественных реакций не существовал в вакууме, он был тесно вплетён в общий политический контекст эпохи. Национальное движение за гомруль и полную независимость, достигшее своего пика в первые десятилетия XX века, было внутренне неоднородно. Его консервативное, католическое крыло, опиравшееся на авторитет церкви и массовую поддержку сельского населения, с подозрением и враждебностью относилось к дарвинизму, видя в нём чуждую, импортированную из Англии идеологию. Некоторые националистические публицисты и политики напрямую связывали материализм эволюционной теории с декадентским, разрушительным духом английского империализма, противопоставляя ему духовные, «кельтские», христианские ценности ирландского народа. Таким образом, сугубо научный спор невольно втягивался в более широкую идеологическую борьбу за определение лица будущей Ирландии, становясь разменной монетой в политических играх.
       Малоизвестный, но заслуживающий внимания аспект касается восприятия дарвинизма в среде немногочисленных, но активных ирландских феминисток и сторонниц женского образования. В рамках медленно набиравшего силу движения за права женщин некоторые его активистки видели в научном рационализме, включая эволюционную теорию, мощное оружие против патриархальных религиозных и социальных догм, на которых держалась всепроникающая власть церкви в семье и обществе. Чтение Дарвина, часто тайное, вынесенное за пределы официальных учебных программ, могло для них быть актом интеллектуального освобождения и самоутверждения. Однако этот тренд оставался маргинальным, элитарным и не мог изменить общей негативной картины общественного восприятия.
       Подводя итог, можно сказать, что к 1904 году, моменту, выбранному Джойсом для действия «Улисса», дарвинизм в общественном пространстве Дублина существовал в форме своеобразного культурного призрака. О нём знали, его боялись, над ним смеялись, его осуждали с церковных кафедр, но при этом очень немногие, даже среди образованных людей, действительно понимали его суть, масштаб и философские импликации. Он стал частью общего культурного фона, одним из многих «измов», носившихся в напряжённом воздухе эпохи, — наряду с социализмом, феминизмом, теософией, национализмом. Эта размытая, мифологизированная, заряженная эмоциями присутственность идеи и будет с гениальной точностью уловлена и запечатлена Джойсом. Он поместит её не в центр сюжета, а на самую периферию сознания своих героев, сделает частью их внутреннего, хаотичного монолога, фрагментом того культурного и интеллектуального багажа, с которым они бредут по улицам Дублина, сами того не осознавая в полной мере.

       Часть 4. «Улисс» как палимпсест эволюционных идей. Рефлексы Дарвина в тексте

       Прямые, эксплицитные упоминания имени Дарвина и термина «эволюция» в тексте «Улисса» немногочисленны, однако каждое из них стратегически важно и семантически нагружено. Самый значимый и глубокий эпизод происходит в третьей главе, «Протей», где молодой поэт и учитель Стивен Дедал, гуляя в одиночестве по пустынному пляжу Сэндимаунт, предаётся сложным, прихотливым, ассоциативным философским размышлениям. Его мысль, текучая и неуловимая, как морской прилив, скользит от схоластических категорий бытия и сущности, унаследованных от Фомы Аквинского, к материалистическим, сенсуалистским концепциям, восходящим к Локку, Беркли и Юму. В этом непрерывном потоке сознания, этом «интеллектуальном и эмоциональном комплексе», по выражению самого Джойса, возникает смутный, но устойчивый образ «единой материи» и напряжённая рефлексия о тайне творения, которые невозможно адекватно понять вне контекста тех фундаментальных споров о происхождении и развитии жизни, что были инициированы и разожжены дарвиновской революцией.
       Ключевая, почти афористичная фраза Стивена — «Жизнь, ползущая из моря к берегу» — является не чем иным, как блистательным поэтическим парафразом, лирическим сгущением основного эволюционного нарратива о выходе жизни из первичного океана на сушу, о завоевании сухопутного пространства первыми земноводными. Это не сухое научное утверждение и не догматический тезис, а именно лирическое, импрессионистское, глубоко личностное усвоение великой научной идеи, пропущенной через призму субъективного, меланхолического, мятущегося восприятия молодого интеллектуала. Для Стивена, бывшего семинариста, внутренне разорванного между католическим воспитанием и жаждой свободомыслия, эта мысль одновременно и притягательна, и отталкивающа. Она символизирует окончательный, болезненный разрыв с уютной, осмысленной религиозной картиной мира, но не предлагает взамен никакой утешительной, целостной альтернативы, оставляя его один на один с холодной, безразличной, слепой вселенной.
       Многие телесные, физиологические, почти клинические описания в романе несут на себе явный отпечаток дарвиновского, натуралистического взгляда на человека как на животное, пусть и высокоорганизованное. Тела персонажей — Блума, Стивена, Молли, второстепенных действующих лиц — описываются Джойсом с невиданной дотоле в высокой литературе детализацией и бесстрашием. Акцент делается на процессах пищеварения и выделения, на болезнях и недомоганиях, на инстинктивных влечениях и рефлексах, на запахах и звуках плоти. Это отнюдь не просто дань бытовому реализму или натуралистической эстетике. Это последовательное, продуманное художественное воплощение фундаментальной идеи, что человек не возвышается над природой как нечто отдельное и исключительное, а есть её неотъемлемая, органическая часть, подчинённая тем же биологическим, химическим, физическим законам, что и всё живое. Даже самые высокие, одухотворённые порывы и мысли у Джойса почти всегда имеют свой телесный, иногда нарочито отталкивающий, низовой субстрат.
       Леопольд Блум, этот «еврей;грек», вечный странник и наблюдатель, с его ненасытным, дилетантским интересом к науке, практической любознательностью и приземлённо;рациональным складом ума, может рассматриваться как своеобразный художественный образ «гомо сапиенс» джойсовского вселенского дня. Его размышления о принципе устройства велосипедной шины, о законе падающих тел, о природе электричества, его попытки объяснить мир и человеческие поступки через причинно;следственные связи — всё это черты нового, адаптивного, прагматичного психологического типа, полагающегося в первую очередь на эмпирический разум и житейский опыт, а не на слепую веру или метафизические абстракции. В этом смысле Блум — возможный, хотя и не идеальный, художественный портрет человека, внутренне, на бытовом, нерефлексивном уровне принявшего научную, постдарвиновскую картину мира как данность.
       Молли Блум, чей знаменитый, неогранённый поток сознания завершает роман, часто интерпретируется критиками как земное, чувственное, иррациональное воплощение самой жизненной силы, природы, плодородия. Её неукротимая сексуальность, её связь с циклами луны и земли, её роль матери и, одновременно, любовницы, её знаменитое, всеобъемлющее «да» в финале — всё это может быть прочитано как мощная, почти мифологическая аллегория той самой «природы», которая в дарвиновской системе является слепой, безличной, но неудержимой и созидательной движущей силой эволюции, вечным двигателем изменчивости и приспособления. Её монолог — это гимн жизни как таковой, во всей её животной непосредственности и духовной сложности, существующей вне и помимо жёстких рамок религиозных догм или социальных условностей.
       Мотив обезьяны, этого главного символа и карикатурной эмблемы всей дарвиновской полемики, возникает в романе неоднократно и всегда значимо. Бак Маллиган, антипод и пародийный двойник Стивена, постоянно гримасничает, кривляется, передразнивает окружающих, сравнивает себя и других с обезьянами, отпускает шутки на тему происхождения. Это не только яркая характеристика его циничной, поверхностной, театральной натуры. Это также прямой рефлекс, художественная реминисценция той самой сниженной, пародийной версии дарвинизма, какой она существовала в массовой культуре и газетной полемике. Через фигуру Маллигана Джойс ловко и иронично вводит в высокий литературный текст этот вульгаризированный, опошленный образ научной теории, противопоставляя его глубоким, мучительным, но подлинным интеллектуальным поискам Стивена.
       Наконец, сам язык «Улисса», его стилистика и структура, подвергаются в романе своеобразной, тотальной художественной эволюции. Язык здесь мутирует от главы к главе, скрещивается с другими языками, стилями, регистрами речи — от высокого шиллеровского пафоса до уличного сленга, приспосабливается к самым разным повествовательным задачам — от имитации газетного репортажа до пародии на готический роман. Отдельные слова, синтаксические конструкции, нарративные техники отмирают, чтобы возродиться в новых, неожиданных формах. Этот лингвистический дарвинизм, это представление языка как живого, развивающегося организма, является одной из самых радикальных и новаторских черт поэтики Джойса. Язык в «Улиссе» предстаёт не как застывшая, данная свыше система, а как динамичная, историческая, почти биологическая сущность, развивающаяся по своим внутренним законам, в которой внимательный читатель может обнаружить и рудименты прошлых стадий, и зародыши будущих трансформаций.
     В конечном счёте, всё пространство «Улисса» становится художественной ареной, на которой разыгрывается и остаётся принципиально неразрешённым глубинный философский спор между материалистическим (в самом широком смысле наследующим дарвиновской революции) и идеалистическим взглядом на мир, между имманентным и трансцендентным, между плотью и духом. Стивен Дедал, с его интеллектуальным багажом, впитавшим схоластический томизм, неоплатонический символизм и эстетические теории fin de si;cle, неизменно тянется к миру трансцендентному, к чистым формам, к духу, к Слову как к божественному логосу. Даже его бунт против церкви и отца — это бунт метафизический, поиск иного, более истинного абсолюта. Его размышления на пляже в «Протее» полны отсылок к Аристотелю и Фоме Аквинскому, его интересует природа бытия как такового, связь между знаком и сущностью, между временем и вечностью. Для Стивена мир материальный, телесный — часто лишь досадная помеха, «тлен», сквозь который с трудом пробивается луч высшего смысла; его собственное тело он воспринимает с отчуждением и брезгливостью, как нечто чужеродное его «я». В противоположность ему Леопольд Блум целиком и полностью укоренён в мире материальном, телесном, социальном, имманентном. Его мировоззрение — это эмпиризм и прагматизм человека, вынужденного ежедневно решать практические задачи; его интересуют законы физики, принципы работы механизмов, физиология, экономика, социальные условности. Он наблюдает мир во всей его конкретной, чувственной данности — запахи, вкусы, тактильные ощущения, социальные жесты составляют ткань его сознания. Для Блума тело не враг духа, а его неотъемлемое условие и средство познания мира; его размышления о смерти связаны не с метафизикой души, а с физиологией разложения и памятью об отце. Их знаменитая встреча, их вынужденное совместное странствие по ночному Дублину и их в конечном счёте несостоявшийся, ускользающий диалог — это не просто встреча двух разных характеров, но встреча и неизбежное столкновение двух фундаментально различных картин мира. Мир Стивена иерархичен, устремлён к абсолюту, построен на аналогиях и символах; мир Блума горизонтален, демократичен, подвижен, построен на причинно;следственных связях и адаптивных стратегиях. При этом картина мира Блума несёт в себе, пусть и глубоко скрытые, опосредованные многими культурными наслоениями, неизбежные следы той интеллектуальной революции, которую совершил Дарвин. Его материализм — не философская доктрина, а естественная, бытовая установка человека, который принимает мир как данность, не ища в ней предустановленной цели или замысла. Его способность к эмпатии, его интерес к «естественной истории» города и его обитателей, его понимание жизни как непрерывного процесса изменения и приспособления — всё это мировоззренческие черты, сформировавшиеся в эпоху после «Происхождения видов». Джойс не делает Блума атеистом;дарвинистом, но наделяет его тем типом сознания, для которого дарвиновская картина мира была бы органичной. Их диалог остаётся незавершённым не потому, что они не слышат друг друга, а потому, что говорят на принципиально разных языках, описывающих разные вселенные. И в этом непересечении, в этой фундаментальной несовместимости и заключена одна из центральных философских трагедий романа — трагедия одиночества сознания в эпоху, когда старые метанарративы рухнули, а новые не предложили общего языка для диалога между духом и плотью, между трансценденцией и имманенцией.

       Часть 5. Интеллектуальное наследие и долгое эхо. Дарвинизм после Джойса

       История дарвинизма в Ирландии отнюдь не завершилась с публикацией «Улисса» в 1922 году, она лишь вступила в новую, не менее сложную фазу. После обретения независимости в 1922 году ирония судьбы заключалась в том, что новое государство, столь яростно боровшееся за свободу, во многом сохранило в неприкосновенности консервативный культурный истеблишмент, в котором доминировала католическая церковь. Теория эволюции начала медленно и с большим трудом проникать в официальные школьные и университетские программы лишь в середине XX века, да и то скорее как маргинальный факт, а не как краеугольный принцип биологического образования. Даже в 1950;е годы, на фоне послевоенного научного бума в Европе и Америке, преподавание дарвинизма в ирландских католических школах могло вызывать локальные скандалы, жалобы родителей и вмешательство епархиальных властей. Подлинное, полномасштабное признание на государственном уровне, включение эволюции в обязательную учебную программу произошло только в ходе либеральных реформ образования 1960;х — 1970;х годов, когда Ирландия, вступая в Европейское экономическое сообщество, начала открываться внешнему миру и постепенно секуляризироваться. Этот многовековой лаг между появлением теории и её широким принятием в национальной образовательной системе красноречиво свидетельствует о глубине первоначального сопротивления.
       Влияние эволюционных идей на ирландскую литературу после Джойса было глубоким и многообразным, хотя далеко не всегда прямым и декларативным. Сэмюэл Беккет, прямой наследник и в то же время ниспровергатель джойсовской традиции, довёл тему случайности, абсурдности и биологической детерминированности существования до своего логического, экзистенциального предела. Его персонажи, запертые в урнах, погребённые в песок по шею, бредущие по безжизненным пустыням или бесконечно ждущие в убогой комнате, кажутся продуктами какой;то тупиковой, неудачной эволюционной ветви, существами, утратившими не только цель, но и саму способность к эффективной адаптации. В пьесе «В ожидании Годо» сам ритм ожидания, цикличность и бесплодие действий напоминают пародию на эволюционный процесс, лишённый прогресса и ведущий в никуда. Более поздние авторы, например, Джон Бэнвилл в своих метафизических романах о науке («Невоспетый», «Коперник», «Кеплер»), прямо обращаются к фигуре учёного;первооткрывателя, а в «Бесконечной ночи» затрагивает и драму дарвиновского открытия, исследуя травму разрыва с традиционной картиной мира. Для этих писателей дарвинизм — уже не скандал, а часть интеллектуального ландшафта, отправная точка для размышлений о познании, истине и человеческом одиночестве во вселенной.
       Сравнивая упорное и затяжное сопротивление дарвинизму в Ирландии с относительно более быстрым его принятием в некоторых странах континентальной Европы, можно выявить ключевые исторические причины этой разницы. Во Франции или Германии конфликт между наукой и религией, между светским разумом и церковным авторитетом, имел долгую и богатую историю, восходящую к эпохе Просвещения и даже Реформации. Наука там обладала мощными, автономными институциональными опорами — престижными университетами, академиями, исследовательскими обществами, поддерживаемыми государством или частными меценатами. В Ирландии же, бывшей колониальной периферии Британской империи, ситуация была обратной. Научные институты были слабы, недофинансированы и часто контролировались протестантским истеблишментом, что делало их чуждыми для католического большинства. Католическая церковь, напротив, переживала невиданный подъём, став в XIX веке не просто религиозным, но и главным национальным, социальным, образовательным институтом, символом сопротивления и культурного возрождения. Поэтому дарвинизм, пришедший из;за рубежа, воспринимался не как внутренний вызов, требующий осмысления, а как внешняя, враждебная идеологическая угроза, часть того имперского культурного багажа, от которого нужно было оградить формирующуюся национальную идентичность.
       Для литературы модернизма в целом дарвинизм оказался важен не столько как конкретная биологическая теория со своим сложным аппаратом доказательств, сколько как мощная, всеобъемлющая мировоззренческая модель, новый миф о происхождении и развитии. Он предложил радикально новое видение мира как лишённого предустановленной цели, божественного замысла или конечной цели, мира, развивающегося через слепые случайные мутации и безжалостный естественный отбор. Эта модель хаоса, нестабильности, имманентности и отсутствия трансцендентных гарантий идеально соответствовала ключевому модернистскому ощущению распада старого, иерархического, осмысленного порядка, краха великих нарративов. Джойс, с его феноменальной культурной чуткостью, уловил это глубинное родство. Он использовал эволюционную парадигму не для того, чтобы описывать природу, а для построения своей собственной литературной вселенной, где язык, сюжет, персонажи и сама структура романа подчиняются законам изменения, скрещивания, мутации и борьбы за выживание. «Улисс» — это космос, который не создан раз и навсегда, а непрерывно порождает себя из хаоса языковой и повествовательной материи.
       Эхо тех викторианских и эдвардианских споров доносится до Ирландии и в XXI веке, приобретая новые, подчас неожиданные формы. В 2000;х годах в стране, как и во многих других западных обществах, периодически вспыхивают общественные дебаты о месте креационизма или теории «разумного замысла» в школьной программе, особенно в сети школ, сохраняющих религиозный патронаж. Хотя официальная наука и государственные образовательные стандарты давно и безоговорочно приняли эволюцию в качестве фундаментального принципа биологии, на уровне общественного мнения, особенно в консервативных сельских и западных регионах, сохраняется глубокая, интуитивная настороженность. Эта настороженность питается не столько научными аргументами, сколько культурной памятью, смутным чувством, что принятие эволюционной теории как;то подрывает уникальность и достоинство человека, заложенные в религиозной традиции. Такие дискуссии свидетельствуют о том, что культурные травмы, нанесённые столкновением веры и разума в позапрошлом веке, заживают крайне медленно и могут реанимироваться в новых социально;политических контекстах.
       Ироничным и в некотором смысле исцеляющим историческим постскриптумом к этой долгой драме стали выдающиеся достижения ирландских учёных в области эволюционной биологии, генетики и палеонтологии в XX и XXI веках. Потомки тех, кто когда;то отвергал Дарвина, внесли значительный, а порой и определяющий вклад в развитие синтетической теории эволюции, популяционной генетики, эволюционной экологии. Достаточно вспомнить имя такого крупного эволюционного биолога, как Джон Мейнард Смит, чьи работы по теории игр и эволюции полового размножения стали классикой, или палеонтолога и популяризатора науки Ниала Дейла. Эти успехи доказывают, что интеллектуальный и творческий потенциал нации в итоге сумел преодолеть идеологические и конфессиональные барьеры, хотя путь к этому был долгим, тернистым и потребовал коренных изменений в самой структуре ирландского общества, его открытости и секуляризации.
       Возвращаясь к «Улиссу» с учётом этого долгого исторического контекста, понимание дарвиновского подтекста позволяет увидеть в романе дополнительный, глубинный смысловой слой, обогащающий трактовку ключевых персонажей. Экзистенциальное одиночество Стивена Дедала, его отчуждение не только от Бога, но и от отца, матери, родины, может быть прочитано как художественная метафора фундаментального положения человека в постдарвиновском мире — существа, выброшенного в холодную, безразличную, неодушевлённую вселенную, лишённого предустановленной цели или высшего предназначения и обречённого собственными силами, в мучительных поисках, ткать хрупкий смысл своего существования из обрывков культуры, памяти и языка. Леопольд Блум, в свою очередь, представляет собой иную, более жизнеспособную модель адаптации к этому новому, лишённому гарантий миру. Его стратегия — не метафизический бунт, а эмпатия, практическое любопытство, способность к компромиссу и принятие жизни во всей её текучей, неидеальной, материальной данности.
       В конечном счёте, история восприятия дарвинизма в Ирландии — это не простая история триумфа науки над религией или прогресса над обскурантизмом. Это гораздо более сложная и человечная история медленной, мучительной, часто противоречивой инфильтрации новой познавательной парадигмы в плотную, укоренённую ткань традиционной культуры с её мифами, страхами и системами лояльности. Джойс, сам будучи порождением этой культуры и в то же время её радикальным бунтарём и эмигрантом, уловил этот болезненный процесс инфильтрации в самой его сердцевине. Он показал, как великая научная идея, преломившись в кривом зеркале общественного сознания, деформированная страхом, непониманием и насмешкой, всё же просачивается в самые сокровенные глубины человеческой рефлексии, становится частью того внутреннего, непрерывного монолога, из которого рождается не только современная литература, но и современное, разорванное, рефлексивное самосознание человека эпохи модерна.

       Заключение

       Проведённый многоаспектный и детальный анализ позволяет с уверенностью утверждать, что распространение и усвоение дарвинизма в Ирландии на рубеже XIX;XX веков представляло собой процесс исключительной сложности, внутренней противоречивости и культурной напряжённости. Встретив мощное, хорошо организованное и идеологически мотивированное сопротивление со стороны католической церкви, чей авторитет в тот исторический момент был неразрывно спаян с самой тканью национальной идентичности, эволюционная теория не была отвергнута, но была на десятилетия вытеснена на периферию официальной культуры. Она продолжала существовать в полуподпольном пространстве научных обществ, в искажённых, карикатурных отражениях прессы, в сфере бытовых страхов, предрассудков и снисходительных насмешек обывателей, став, тем не менее, важной составляющей того общего интеллектуального напряжения, которое характеризует эпоху ирландского культурного возрождения и политического брожения, эпоху, непосредственно предшествующую обретению независимости.
       Для «Улисса» Джеймса Джойса этот подспудный, но фундаментальный мировоззренческий конфликт стал отнюдь не сюжетообразующим элементом в узком смысле, а важнейшим, конституирующим компонентом общего культурного и философского фона, той интеллектуальной атмосферой, которой дышат его герои. Дарвиновские идеи, глубоко усвоенные, творчески переработанные и органично вплетённые в художественную ткань, пронизывают весь роман, проявляясь не только в прямых размышлениях Стивена Дедала о «жизни, ползущей из моря», но и в научной любознательности Леопольда Блума, в нарочито телесной, физиологической поэтике повествования, в самой структуре языка, который эволюционирует, мутирует и приспосабливается к разным стилевым регистрам. Джойс не иллюстрирует теорию и не ведёт за неё агитацию, он проживает её на уровне художественной формы, превращая биологическую концепцию в тонкий и мощный инструмент исследования человеческого сознания, заброшенного в мир без провидения, без предустановленных гарантий и вынужденного в одиночку определять своё существование.
       Универсальность и непреходящая актуальность ирландского кейса заключаются в том, что он с почти лабораторной, образцовой ясностью демонстрирует универсальные механизмы сопротивления любой укоренённой, традиционной культуры радикально новой научной идее, требующей болезненного пересмотра основополагающих, часто сакрализованных представлений о человеке, его месте в мироздании, его происхождении и конечной судьбе. Этот глубинный конфликт между инерцией традиции и динамикой модерности, между слепой верой и критическим разумом, между догмой и свободным, независимым исследованием, безусловно, выходит далеко за географические и хронологические пределы Ирландии викторианской или эдвардианской эпохи. Он воспроизводится в различных формах и контекстах вплоть до сегодняшнего дня, будь то споры о преподавании эволюции в школах разных стран, отрицание антропогенного изменения климата или сопротивление определённым биотехнологиям, что делает исторический анализ не просто академическим упражнением, а ключом к пониманию современных культурных баталий.
       Художественное достижение и бессмертное величие Джойса как писателя;модерниста состоит прежде всего в его уникальной способности уловить и с беспрецедентной силой художественного воплощения запечатлеть этот цивилизационный сдвиг не как отвлечённую академическую дискуссию, а как живую, пульсирующую, ежесекундную реальность внутренней жизни его персонажей, как часть их дыхания, их памяти, их боли и их немых вопросов. Дарвинизм в «Улиссе» — это не громкая цитата или броская аллюзия, а само дыхание эпохи, претворённое в слове, в ритме, в образной системе. Через призму этого сложного, опосредованного, но оттого лишь более глубокого художественного преломления великий роман позволяет нам, читателям столетия спустя, увидеть и прочувствовать, как великие научные революции, медленно и мучительно преодолевая барьеры непонимания, страха и идеологического отторжения, в конечном счёте преображают не только объективную картину мира, но и самый способ человеческого чувствования, мышления и творческого выражения, становясь неотъемлемой частью того, что мы называем современным сознанием во всей его трагической разорванности и ослепительной сложности.