Ханука на Бельгеляй

 
Настоящий снег в Антверпене — гость почти невиданный. Обычно декабрь здесь кутается в тяжелое серое пальто из сырого тумана и бесконечной мелкой измороси. В этот вечер пятой свечи Хануки город был верен себе: с реки Шельды дул пронизывающий ветер, а тротуары широкой улицы Бельгеляй блестели от влаги, превращаясь в черные зеркала. Каштаны, разделяющие проезжую часть, стояли голыми и мокрыми, а желтые трамваи, проезжая мимо, оставляли на рельсах влажный блеск и рассыпали ярко-синие электрические искры, которые на мгновение освещали темный проспект.

Двенадцатилетний Мотя стоял у окна в большой гостиной. Его лоб касался прохладного, запотевшего от разницы температур стекла. Он любил этот вид: высокие фасады домов, в которых когда-то жили богатые торговцы бриллиантами, сегодня казались таинственными в густой дымке тумана. Мотя жил здесь с рождения и знал каждый выступ на стенах соседних домов, но сегодня, когда город тонул в сиреневых сумерках, всё выглядело иначе.

В дверь настойчиво позвонили — громко, часто и с особым ритмом. Мотя сразу понял, кто это. Через минуту в комнату ввалился Эфраим, его кузен, которому недавно исполнилось одиннадцать. Эфраим жил в соседнем доме, всего в пяти минутах ходьбы, и был частым гостем, но сегодня его визит был особенным. Он буквально светился от любопытства, а его пальто было влажным от осевшего тумана.

— Ну что, Мотя? Приехали? — шепотом спросил Эфраим, стряхивая капли воды с кепки прямо на ковер, за что тут же получил шутливое замечание от мамы Моти.

— Приехали, — так же шепотом ответил Мотя. — Еще днем. Сейчас в своей комнате, дедушка отдыхает после дороги, а бабушка помогает на кухне.

Речь шла о дедушке и бабушке, которые жили в Германии. Каждый год на Хануку они совершали это долгое путешествие в Антверпен, чтобы повидать дочерей и внуков. Их приезд всегда превращался в целое событие, потому что пожилая чета очень трепетно относилась к справедливости. У них было две дочери: мама Моти (старшая) и мама Эфраима (младшая). Чтобы никого не обидеть и не вызвать даже тени ревности, дедушка завел железное правило: в первый вечер они зажигают свечи в одной семье, во второй — в другой. И так по очереди все восемь дней.

— Значит, сегодня дедушка зажигает у вас? — уточнил Эфраим, хотя и так знал ответ.

— Да, сегодня пятая свеча — очередь старшей дочери. Так что дедушка с бабушкой у нас, — рассудительно подтвердил Мотя. — А завтра, на шестую, мы все придем к вам. Мама уже сказала, что мы принесем с собой салат.

Эфраим вздохнул с облегчением. Ему очень хотелось узнать, припахали ли стариков после долгой дороги или дали им отдохнуть. Оказалось, бабушка сама вызвалась помогать на кухне — она не могла спокойно сидеть, когда знала, что скоро нужно кормить огромную семью пончиками и латкес.

Мальчики присели на широкий подоконник. Из кухни доносился аппетитный шкварчащий звук и запах раскаленного масла. Это был запах Хануки — тяжелый, сладкий и уютный, который особенно остро чувствовался на фоне сырой погоды за окном.

— Знаешь, — сказал Эфраим, глядя на улицу. — Я шел сюда и считал ханукии в окнах. Из-за тумана огни кажутся огромными и пушистыми. На нашем отрезке Бельгеляй я насчитал уже двенадцать. В доме номер 46 они поставили светильник прямо в стеклянный бокс снаружи.

Мотя кивнул.

— Дедушка говорит, что наша улица — это как музей под открытым небом. Он сегодня рассказывал, что еще сто лет назад здесь жили целые династии ювелиров. Вон в том доме, с резным балконом, жил старый мастер, который делал украшения для самой королевы. Когда наступили трудные времена и Хануку нельзя было праздновать открыто, он придумал хитрость: сделал крошечные подсвечники в виде обычных декоративных фигурок на подоконнике. Только те, кто знал секрет, понимали, что это ханукия.

Эфраим внимательно слушал. Для него история улицы была не просто сказкой, а частью его собственной жизни.

— А бабушка рассказывала про семью учителей, которые жили в доме, где сейчас аптека? — спросил он. — В войну они прятали в подвале соседских детей. И в Хануку, чтобы дети не боялись темноты и сырости, они зажигали вместо свечей обычные фитили в блюдцах с маслом. Бабушка говорит, что тот слабый свет был для детей ярче, чем все фонари Антверпена.

В гостиную вошел дедушка. Он выглядел немного уставшим, но его глаза за стеклами очков сияли. На нем была праздничная белая рубашка и бархатная кипа. Он подошел к мальчикам и положил руки им на плечи.

— Ну что, мои помощники? Пора готовить свет, — сказал он своим мягким голосом.

Дедушка подошел к массивной серебряной ханукие, стоявшей у самого окна. Это был старинный семейный предмет, который проехал с ними тысячи километров. Каждая вмятинка на серебре была частью истории.

— Эфраим, ты завтра будешь хозяином, а сегодня помогай Моте, — распорядился дедушка.

Мальчики с особой осторожностью начали расставлять свечи. Сегодня их было пять, не считая шамаша — служебной свечи, которая стоит чуть выше остальных. Мотя достал длинную спичку, а Эфраим придерживал подсвечник, чтобы тот не качался.

В комнате выключили свет. Остались только отблески уличных фонарей, дрожащие в каплях дождя на стекле. Собралась вся семья. Мама Моти, его папа, бабушка, вытиравшая руки о нарядный фартук, и родители Эфраима, которые только что подошли. Комната наполнилась тихими голосами и шелестом праздничных одежд.

Дедушка зажег шамаш. Его рука была удивительно твердой. Он начал произносить благословение. Древние слова на иврите звучали просто и понятно. В этот момент не было важно, сколько лет этим словам — здесь, на улице Бельгеляй, они ощущались как что-то очень личное.

Один за другим загорались пять огоньков. Пять маленьких точек света, которые тут же отразились в мокром оконном стекле. Из-за влаги казалось, что огни множатся и расплываются, создавая вокруг ханукии золотистый ореол.

— Посмотрите на улицу, — тихо сказала бабушка.

Мальчики присмотрелись. В доме напротив, сквозь пелену измороси, почти одновременно с ними зажглись такие же огни. Чуть дальше, в современном здании, тоже появилось теплое сияние. Бельгеляй словно оживала, передавая свет от дома к дому. Черный асфальт улицы теперь блестел, отражая золотые огни из окон, и казалось, что под ногами прохожих тоже горят звезды.

— Вот это и есть Ханука в Антверпене, — произнес дедушка. — Мы не просто зажигаем свечи у себя дома. Мы показываем всему миру, что тьма и холод — это временно. И стоит зажечь маленькую спичку, как становится теплее.

После молитвы начался праздничный ужин. Бабушка извлекла из своей сумки традиционные «ханука-гелт» — шоколадные монеты в золотистой фольге, которые тут же были поделены между Мотей и Эфраимом.

— А теперь — латкес! — провозгласила мама.

Они ели горячие картофельные оладьи со сметаной. Эфраим, уплетая уже третий пончик, шепотом спорил с Мотей, у кого в этом году пончики получились пышнее — у их бабушки или в знаменитой пекарне на углу.

— У бабушки лучше, потому что они из Германии, там рецепт секретный, — авторитетно заявил Эфраим, вытирая сахарную пудру с носа.

Мотя смеялся. Он чувствовал себя абсолютно счастливым. Ему нравилось, что завтра они все вместе, шумной толпой, пойдут по блестящему от дождя тротуару к дому кузена. Нравилось, что дедушка с бабушкой будут так же торжественно заходить в ту гостиную, и дедушка будет так же серьезно расставлять свечи. Эта семейная логистика — день у одних, день у других — была для них символом стабильности и любви.

За окном проехал последний перед глубокой ночью трамвай. Его звонок прозвучал как музыкальный финал вечера. Огни на ханукие горели ровно и спокойно. Изморось продолжала оседать на стеклах, но улица больше не казалась серой. Она светилась сотнями маленьких огоньков, отраженных в каждой луже и в каждом окне, напоминая всем прохожим о том, что чудо всегда рядом, нужно только уметь его зажечь.

Мальчики еще долго сидели у окна, доедая сладости и обсуждая планы на завтрашний вечер. Они знали: завтра света станет еще больше. И так будет продолжаться, пока вся Бельгеляй не засияет в полную силу.