***

- Что б ты сдох! – прокричал мне вслед после череды куда более крепких и куда менее связных, четких выражений пьяный бродяга, которого мне пришлось случайно сбить с ног в бурном течении городской толпы. Подхваченный этим движением, я был уже слишком далеко от этого человека, похожего больше на кучу грязного изношенного тряпья со стеклянными и слишком уж голубыми глазами, который просто оказался на моем пути в неподходящем месте, не в то время, чтобы я мог перед ним извиниться или выразить взаимное отношение к нему и его словам.
- В свое время, - только и оставалось подумать мне.
Тусклый шар нисходящего предзакатного солнца все ближе кренился к заветной черте алого, расплавленного горизонта на ребристой черной линии городских крыш. Плотные серые облака нехотя и плавно перетекали под тихий и нежный свист плети теплого ветра в сторону заката и все сильнее закрывали своими невесомыми телами оранжевый диск, окрашиваясь каким-то немыслимо кровавым цветом там, где их пронзали самые упрямые из немощных и изможденных долгим днем солнечных лучей. В пелене серого неба, словно бы даже посвежевшего от закатного кровопускания, город продолжал умирать в такт истерических криков дорожных пробок, и в жилах его улиц, органах его парков и площадей, в кишках метро снова зашевелилась отвратительная живность, жадная до добра сонной городской плоти, рассасывающейся по серым стелажам панельных домов. Бледный оранжевый свет подкрашивал верхние этажи зданий, оставляя низы непроглядной, заметенной автомобильным смогом бездне среди редких деревьев - полуживых трупов, замурованных в асфальт, с серыми от дорожной пыли листьями, и разбитых или же просто не зажигающихся от долгов муниципалитета ржавых фонарей, подкрашенных местами дешевой серебристой краской. Да и она уже выцвела и стала обычной серой.
Весь мир выстывал в рыжих и серых тонах. И рушился. И расплывался. Даже уплывал. Мир уносило от меня одним гигантским черным смерчем из Техаса или Колорадо с грозой, молниями, многоголосыми раскатами оглушающе звенящего в ушах грома и пролетающими мимо меня случайными мыслями, словно коровы или картонные американские домики из того же Техаса, подхваченные неумолимой стихией; а за всем этим - пустота. И боль. Мне было плохо. Мне было больно. Болела голова, рушился кирпич за кирпичиком мир, не помогали таблетки, которые, казалось, заменяли мне уже не только еду, но и сон с кислородом. Упершись спиной в разрисованную граффити стену и посмотрев на слившуюся в один сплошной поток грязно-цветастых размытых линий, неустанно бегущую во всех направлениях улицу, я дважды щелкнул пластиковой пластинкой с лекарством с таким же приятным звуком, с каким лопаются шарики воздуха на упаковочном полиэтилене, вызволяя в свою ладонь два белых диска самоутешения. Еще раз потешил себя надеждой на то, что они могут сделать из адской боли не ужасную, а хотя бы терпимую. С любыми страданиями так: разница чувствуется только между их наличием и отсутствием, полутона же сливаются в одно нестерпимое мучение, в один сплошной аттракцион, туннель страха, где все заставляет тебя стирать свои собственные зубы в мелкое крошево в глупом старании сдержать крик ужаса и отчаянья.
Но вот окружающее и окружающие стали медленно оформляться в моих глазах во что-то конкретное, картинка обрамлялась рамкой сгибающихся под моим весом колен и шуршанием сползающего по бетонну коричневого кожезаменителя за спиной. Так я и пришел в себя. Я дома. Но нужно идти дальше… Дальше? Дальше – лишь иллюзия и мечта. Дальше – такая же таблетка самоутешения, которая хоть создает формальные отличия, но ничего на деле не меняет, не меняет чувства отчаянья на что-то иное, но издевается, искрит надеждой, светом в конце тоннеля – мигающей лампой на обшарпанной стене с красной надписью «Тупик». Человек лишь бездумно идет, бежит, плетется по беговой дорожке, глядя прямо перед собой на поразительный вид бескрайнего океана, сбрасывая со своей души килограмм за килограммом, с жизни – год за годом; а когда падает без сил на прибрежный песок, то видит перед собой и мучивший его надеждой крутящийся агрегат, и бескрайний океан, который не приблизился ни на дюйм, и других людей, бегущих и падающих параллельно. Тем не менее, мне пришлось встать c охлажденного вечерним воздухом пыльного, грязного асфальта и приготовиться к следующему витку монотонной ленты на беговой дорожке моей никчемной жизни.
Внезапно о пыльный асфальт расшиблась капля дождя, темными точками на нем же обозначились вторая и третья. Остальные хлынули редким потоком как через мелкое сито, и считать их уже не представлялось возможным. Повсюду спешно распускались навстречу относительно чистому небу черные цветы зонтов, и совершенно непонятно было, из какого именно облака сыпятся мелкие острые капли, прибивающие дорожную пыль к земле. Солнце все еще краснело на самом краю горизонта, пронзая темные облака пулями своих сухих лучей; художнику это показалось бы очень красивым зрелищем. Но художником, к сожалению или к счастью, я не был и мог по достоинству оценить из сложившейся обстаноки только всепроникающую жирную сырость. Небо все опускалось; моя изможденная неподвижность сменилась несмелым, полуслепым шагом, шаги – легким бегом, прижимаемы сверху мокрыми облаками, все сгущавшимися, все наплывавшими с уже темного восточного небосвода.
Верх заполнился тучами, низ – лужами; под колесами автомобилей разбрызгивались и перекатывались пенящиеся коричневые волны. Солнце окончательно ушло с небесной сцены; акт завершился раскатом грома после невидимой, но словно бы подразумеваемой автором грозовой пьесы ветвистой молнии во тьме. Люди жались к стенам, но поток мокрой паникующей толпы только разгонялся, как всегда, во все стороны; в одну из них бежал, прибитый к земле дождем и ветром, я.