Неспящие. Глава 3 Неудачное утро

Утро не задалось с самого вечера, с последней искрой костра, безжалостно затоптанного Кириллом. На её сестринский протест, юноша вспыхнул и менторским тоном старого пестуна, стал поучать её правилам маскировки, не преминув добавить, что главный здесь он и что ему решать, насколько безопасен для них оставленный в нощь костёр. И сейчас, лёжа в наскоро сделанном шалаше, Алёнка дулась на брата: «Подумаешь, главный. На пять минут старше меня, а гонору как у велеблуда».[1]

О диковинной твари с телом-горой, ногами-ходулями и мордой как у покусанной пчёлами глупой козы поведал ей старый Лука и велеблуд этот представлялся ей зверем гордым и злым.

«Кто знает лес лучше меня? Уж точно не братец. И из лука я целюсь метче любого в отряде; с полшеста[2] попадаю в глаз птице… Да лучше меня только дядька Семён, и тот уже старый. И плаваю я быстрее. Грибы там, травы разные знаю… Крови и ран не боюсь. Вишь, со стены нас могут заметить. Кто? Эти мамоны[3] ОТТУДОВА? Да за триста вёрст даже сокол не сможет приметить огня. Да если бы и смогли. Что с того? Пусть приходят, вельзевелы[4] поганые. Ужо я им покажу, — она мысленно погрозила бесовскому племени, представляя незваных гостей в виде огромного стада взбесившихся велеблудов изрыгающих пламя. — Спали б как люди, ан нет, «опасно», «увидят», медведь тебя задери; мёрзни теперь», — Алёнка поёжилась. 

Укрытая старой рогожей в стремительно остывающем воздухе весеннего леса, девушка злилась на брата представляя, как выскажет ему утром всё нехорошее, что придёт к ней за долгую нощь и, вдруг, спотыкнулась на мысли: «Что ж это я? Совсем сполоумила. Злоблюсь на ближника своего. Да роднее Кириллки лишь дед у меня, — сердце девушки сжалось. — Злиться на брата – последнее дело. Чем я лучше поганого велеблуда?»

Гнев её потихонечку сдулся.

Демон ночи хихикнул над ухом противной совой: «Тебе не прогнать меня. Я здесь, всегда рядом…»

— Изыде вражина.

— Что ты там бормочешь, Алёнка? — голос брата был сонным. — Спи давай. Завтра вставать ни свет, ни заря.

Девушка промолчала; признавая со вздохом, что звание старшего дали ему, а не ей, Аленка плотнее укуталась в шкуру.

«Потому что так правильно, — фырканье деда отдавалось в ней девичьим бунтом. — Баба в войске всё равно, что корова в конном строю». То, что она занималась вместе с дружиной, по его старомодному мнению, было «блажью несушки, решившей стать петухом».

«Я воин! — хмурилась девушка. — Я докажу им! Первой заутра проснусь, тогда и посмотрим, кто главный!»

Дав себе слово, она успокоилась; чтобы скорее согреться, Алёнка прижалась спиной к спине уже сопевшего брата, и вскоре, согревшись, уснула.

Во сне, чёрная паучиха расплетала ей русую косу. Шебуршась мохнатыми лапками в её волосах, паучиха тянула жальную песню про девку, пожалевшую рыбу и ставшую в рыбьем царстве царицею: «Как взыграли волны на море, заиграли гусли у морского царя, пролилися слёзы по белу лицу, что по белу лицу по Алёнкиному». Алёнка сердилась во сне и всё повторяла: «Я воин. Я воин…»

— Я – воин, — бормотание нощи, ерепенистой птахой, впорхнуло в щемящую стынь.

Восточное небо бледнело под натиском утра. Солнце спешило огреть[5] за ночь озябшую тварь, и песня зорянки о добром, жарком Даждьбоге разносилась по бору:

— Тить-тить-ти-ти-рри-и…

Начало апреля в лето Господне 2156, словно мазня хытреца[6] обещало быть шатким. Старики говорили: «Апрель – по колени зима, а по плечи лето», — и то было верным. Воздух был свеж и дрожал над подлеском серебряной мгою.[7] Снег в глубоких оврагах спорил с теплом, поднимаясь над лесом стылым туманом.

Возможно, устрой они лагерь у самого брега, первый луч солнца уже дразнил бы их тёплым присутствием, но сосенник, укрывший их на нощь, ещё полнился дрёмой и только трели зорянки будили уснувшую жизнь: «Утро пришло! Вставайте ленивые сони!»

Отбросив видение нощи, Алёнка открыла глаза. Рядом под чёрной козлиной громко храпел Кирилл, и присутствие брата возвернуло девушку в явь.

«Это лишь сон, колдовская уловка злой Мары, пытание духа. Никто во всё мире не заставит меня расплести свою косу: ни рыба, ни человек. Я лучше и вовсе отрежу её!»

С этими мыслями Алёнка сбросила шкуру и выползла из укрытия. Вдохнув морозного утра, она улыбнулась, похлопала себя по бока, немного попрыгала прогоняя по тулову кровь и присела на корточки возле чёрных останков вечернего ко;стрища. Запасённые с вечера ветки ждали огня. Из мешочка на поясе Алёнка достала огниво; чиркнув кресалом о камень, высекла искры. Трут запалился. Царь-Огонь с благосклонностью принял дары и пламя объяло костёр с воем и треском.

Звуки древнего колдовства разбудили Кирилла. От досады что он снова проспал, позволив сестре оспорить звание главного, парень резво вскочил и, со словами: «Я за водой!» — будто укушенный оводом тур ринулся к озеру. Алёнка лишь ухмыльнулась и, негромко, так, чтобы братец не слышал, сказала:

— Доброе утро…, главный. 

Треск ломаемых сучьев и звуки ругательств Кирилла стали ответом девице; в разбуженном утре брат отклонился от стёжки и сбился в кусты буйно разросшейся вярбы.

 

— Проспали, дружинники хреновы.

Кирилл, сидя на корточках, буравил огонь хмурым, мальчишечьим взглядом. На безволосом лице застыло упрямство, в глазах цвета неба читалась ребячья досада. Тонкие губы были плотно прижаты к друг другу. Запах от каши дразнил его ноздри, возбуждая в нём нетерпение. На злую брань юноши Алёнка ответила с укоризной:

— Не стоит плохими словами осквернять свой язык. Бранное слово не сделает тебя старше.

— Много ты понимаешь.

Войдя в пору юности, когда кажется, что ты уже взрослый и можешь больше, чем от тебя ожидают прожившие жизнь, когда твоё естество, под властью природных соков, бурлит и клокочет, а отсутствие опыта плодит только глупости, очень трудно сохранять равновесие на шатком мосту взаимообщения с таким же как ты семнадцатилетним юнцом, в данном случае, с девушкой. И пусть эта девушка хоть трижды твоя сестра... Кириллка вхдохнул.

— Да уж поболе тебя, — не унималась Алёнка. — Если бы ты на уроках вместо мечтаний о подвигах внимательней слушал учителя, то и ты б понимал, что всяко слово гнило[8] лишь оскверняет уста да ведёт нас к погибели, — и чтобы брат с ней не спорил, строго добавила: — Так говорится в Писании.

Кирилл не спешил соглашаться. Он мысленно строил речь, забавно двигая челюстью. Наконец, он ответил:

— Отцу Василию хорошо поучать. Он-то не воин. А я считаю, не Писанием врагов побеждают, а копьём и мечом!

Алёнка еле сдержалась, усилием воли отведя насмешку от разума. Она и сама часто думала, что умение управляться с клинком ей полезней, чем сидеть на уроках и даже однажды спросила на тему о Слове, почему это Слово Божие острее меча,[9] на что получила ответ от священника: «Сказано: «В начале бе слово, и слово бе к Богу, и Бог бе слово. Сей бе искони к Богу: вся тем быша, и без него ничтоже бысть, еже бысть. В том живот бе, и живот бе свет человеком: и свет во тме светится, и тма его не объят».[10] Подумай над этим, Алёнка. Если от Слова рождается мир, какою же силой оно обладает?»

— А может отец Василий и есть настоящий воин, — сказала она задумчиво.

Брат только фыркнул. В его представлении, старый священник только и мог, что поучать жизни всякого, кто желал, а, чаще всего, не желал его слушать.

— Так или этак, — закончила тему сестра, — браниться – лить воду на мельницу спящих. Мы – не они.

— Да знаю я, — отмахнулся Кирилл от всеми известной правды, что русы – не спящие, — давно уж не маленький.

— Ну, раз не маленький, будешь за кашей следить, а я на Лютое, умываться.

Не дожидаясь ответа, девушка скинула шапку и заячью дошку, и лёгко пружиня по мягкой, сосновой подстилке, направилась к брегу.

Мужская одёжа ладно сидела на теле, лишь дедовы сапоги чутка были больше, чем надо и ноги в них чавкали. Стройная, лёгкая на ногу девушка не бежала, скользила над падью.

Лютое будто спало. Чистейшая гладь водоёма отражала высокую синь и была похожа на зеркало: ни ряби, ни дрожи, только небо и Бог на гладкой, спокойной поверхности озера. Алёнка присела на корточки. Тут же из озера на неё глянуло отражение: голубые глаза, чуть вздёрнутый носик, смешливые тонкие губы. «Не красота делает воина воином», — со вздохом подумала девушка. Откинув за спину длинную косу, она опустила руки; тонкие пальцы лишь коснулись зерцала и, тут же, быстро отдёрнулись – водица была студёной.

— Да что это я, прям, недотыка какая.

Девушка фыркнула и, закатав рукава холщёвой рубахи, сунула белые длани в холодную воду. Миловидное отражение в золотом убранстве волос, обнажив красивые зубы, широко улыбнулось.

«То-то же, клюся…»[11]

 

— Добрыня сказал, что ентого ветролёта не стоит п-п-пужаться. Эта адская строкоза не живая. П-п-перед своим появлением она сначала громко рокочет, и только потом является людям, — Кирилл так тревожился о доверенной службе, что стал заикаться.

Он заглатывал кашу не глядя, в спешном волнении обжигая уста сытной ядью.[12] Схожий с сестрой лицом, но отличный телом и духом, юноша суетился. Он уже видел себя в ладно скроенных латах, медвежьем плаще и шеломе, равным стоящим в равном ряду закалённых боями дружинников.

— Сначала кидаем бредень. Если не выйдет, я п-п-прыгаю в воду, а ты на подхвате, — он поставил плошку на землю и уставился на сестру. — И не вздумай перечить мне; я главный в отряде.

— Я помню, Кирилл, — раздражённо ответила девушка. — Ты – главный, я – на подхвате. Дай мне спокойно доесть.

Брат поспешно поднялся. На его румяном лице ясно читалось: «Если загубишь дело, и я не стану героем, то я… не знаю, что сделаю».

— Как можно думать о жрадле, к-к-когда мне доверили дело?!

— Ты-то поел, — Алёнка посмотрела на брата с укором, — и, если ты не запамятовал, задание дали НАМ и мне не меньше твоего хочется выполнить дело. Так что, хватит стоять над душой; нечем заняться, поди, помой свою плошку.

Подражая Добрыне, брат тряхнул головой прогоняя упрямую чёлку и, оправив на теле собачий тулуп, тихо буркнул, косясь на сестру:

— Обойдусь без тебя.

Девушка лишь усмехнулась, понимая, что даже взрослому мужу, без помощи дружки, не справиться враз и с лодкой, и сетью, и с ожидаемой неизвестностью. Доев последнюю ложку, Алёнка отправилась к озеру. Война войной, а порядка в отряде никто не отменял.

Кирилл проводил сестрицу обиженным взглядом. Бросив девушке вслед: «Почищу оружие», — он забрался в шалаш и вылез оттуда с зажатой в руке портупеей и ножнами слишком короткими и узкими для нормального мужского меча. Сев у костра, юноша вынул из ножен свой «полумечик» ­­­– так их дед обозвал изделие внука – и принялся его оглядывать. Больше похожий на длинный тесак, лёгкий и острый клинок был дорог Кириллу. В поте лица своего ковал он редкую вещь в кузне Семёна. Роль самого Семёна в ковке изделия им стыдливо умалчивалась. «Мехи раздувать и быть на подхвате тоже ведь труд, — оправдывал он свою полуправду. — Да если сложить всю мою помощь по кузне с самого детства, то как раз на цельный меч и получится!» Вот уж пять лет он ходил с ним, спал, ел, только что в баню не брал. Меч был его другом и последним доводом в спорах с сестрой. Девушке, как она не просила сковать ей достойный клинок, Семён отказал, подарив в утешение маленький «женский» ножик. 

«Правильно говорят, баба в дружине - к беде, — думал Кирилл, протирая промасленной ветошью узкий клинок. — Тратить время на ложки, когда враг на подходе – несусветная глупость. Одно слово – баба. Чёрт её дёрнул одеть мужские штаны. Сидела бы дома, носила б свои сарафаны, ан, нет, подавай ей ратное поприще, — вспомнив привычку могучего кузнеца, парень сплюнул сквозь сжатые зубы. — Бабье дело - щи готовить, да портянки мужу стирать. Да из неё дружинник, как… — он огляделся в поисках подходящего слова, — как…» «Пошли разматывать бредень», — уверенный голос возвращавшейся от озера «бабы», не позволил Кириллу закончить приятную мысль.

Лодка-комяга из толстенного дуба ждала их в густых камышах. Нос долблёнки зарылся в песок и дело Кирилла было вывести лодку на воду, сестры же...

— Ты распутаешь сеть, а я займусь лодкой, — приказал он Алёнке.

— Потому что я девушка?

— Потому что пальцы проворней.

Алёнка насупилась, но брату перечить не стала.

«Вот так всегда. Как с мечом управляться, так не женское дело, а ногти ломать, так пожалуйста, — возмущалась сестрица, путаясь пальцами в бредне. — Потому, что я главный… Мордофиля упрямый, вот ты кто, а не главный. Да будь я мужчиной…!»

Заданье вышло наскоком. Толи все вои,[13] в тот раз, оказались при деле, толи Добрыня Никитич, в последний момент, решил испытать их с Кириллом, только службу свою они получили в последний момент. Собирались небрежно, впопыхах забыли провизию, потом возвращались и до самого места всё время ругались друг с другом.

— Долго ещё?

Кирилл стоял над сестрой руки-в-боки.

— Возьми и распутай быстрее, — огрызнулась сестра.

— Ладно, ладно… Я только спросил.

Некрасиво ссутулясь, юнец примостился рядом. Стараясь казаться грубее, чем есть, он сплюнул сквозь зубы и хмуро спросил:

— Как думаешь, скоро они прилетят?

Алёнка вздохнула; положение солнца (огненный шар поднимался к поутроси) и чувство тревоги, всё говорило о том, что ждать осталось не долго, к тому же, Добрыня тоже указывал время к полудню.

— Скоро уже.

Брат оживился.

— Шубы оставим здесь. Если лодка перевернётся, ловчее будет всплывать.

— И мечик? — не удержалась Алёнка от язвы.

— Совсем уже сбрендила! А если кто в сети запутается?

— Прости, не подумала.

— То-то же...

Отбросив игру во взрослого мужа, Кирилл улыбнулся и, как прежде, бывало, по-детски, взглянул на сестру ища одобрение нахлынувшим мыслям.

— Понимаешь, Алёнка, это мой шанс! Шанс доказать, что я воин!

Брови сестры-близнеца так похоже сошлись к переносице.

— Это ТВОЙ шанс?

— А что тут не так?

Вопрос был задан по-детски так искренне, что девушка не набросилась в ссоре, лишь печально ответила:

— Ну и вредный ты братец.

— Я не вредный, — поправил её Кирилл. — Я за правду.

— И в чём она правда, Кирилл?

Не замечая боль девушки, братец пожал плечами и спокойно ответил, как ответил бы дед или муж, или даже сопливый юнец:

— Ты не мужчина.

Давний спор близнецов о равных правах закончился в пользу Кирилла. Но легче солнцу встать с запада, чем уняться девичьим мыслям.

«Быть вечно второй потому, что я не мужчина! Ну почему, почему? Почему?!»

— Летит!

Вопль близнеца придушил Алёнкину смуту. Девушка вздрогнула и мгновенно оставила зло. Следуя брату, она скинула дошку и выбралась из сапог.

Близнецы затаились у лодки; в нарастающем рокоте «зверя» слышался дьявольский рык и дыхание тьмы. Огромное чёрное чудище, пугая грохотом всё живое окрест, летело прямо на них. От дикого рёва в ушах стало страшно.

— Как сбросят п-п-посылку, у нас п-п-пять минут, чтобы выловить груз! Если успеем, обойдёмся лишь б-б-бреднем, если нет!..

— Я прыгаю в воду!

— Ну, хватит, Алёнка! — рассердился Кирилл. — Договорились же, в воду п-п-прыгаю я, ты - на подхвате!

Вертолёт пошёл на снижение. Впервые Кирилл и Алёнка видели монстра так близко. Дед часто баял, что, впервые, железная тварь явилась при нём. В тот памятный день, он, восьмилетний малец, рыбачил с отцом у южного брега.

«Прилетел аккурат перед Пасхой, как помнится, страшный такой и поганый насквозь. Я с родителем в озеро, от страха штаны обмочил, а батька мой начал молиться Заступнице, чтоб спасла нас от аспида, а в это самое время паскудник «гадил» нам в лодку первым младенцем в железном ящике. С тех пор и летает...»

За семьдесят лет к машине привыкли; дальше южной версты вертолёт не казался. С той части озера, где, прикрытое лесом, скрывалось сельцо Озерки, разве что чёрная точка на небе да рокот далёкой грозы извещал о прибытии «демона».

 

Шумно рыча, машина зависла над Лютым; нехорошая рябь пошла по воде будто невидимый кто морщил озеро плёткой.

Из чёрного брюха машины выпало что-то большое и жёлтое и, следом, поменьше (шквалистый ветер от мощных винтов мешал увидеть подробности), чрево замкнулось, и железная гадина набрала высоту.

— Садись на вёсла, я подтолкну! — крикнул Кирилл уже мокрый по самые вихры.

Алёнка вскарабкалась в лодку и стала грести, молясь про себя, чтобы зверь не сожрал их; Кириллка влез следом.

— Меняемся! Быстро!

Приказы Кирилла больше не злили Алёнку; не мальчик, но муж, заявлял о себе и словом, и делом. Девушка, улыбнувшись, послушалась брата.

Поменявшись с Кириллом местами, Алёнка привстала в комяге и вопль: «Они сбросили спящего!» — огласил прибрежные дали. Прямо по курсу на девушку пялился ужас; напуганный до смерти парень обречённо цеплялся за груз. От холода он не кричал, лишь смотрел на неё, молча прося о спасении.

— Они сбросили спящего! — повторила она, не зная, бояться ли ей или злиться на чужака.

— Что? — не сразу понял Кирилл.

— Там парень! Спящий в воде! Вон он, цепляется за… как его там… за сундук…, за посылку!

Кирилл развернулся так скоро, что хрустнуло в шее.

— Этот д-д-дурак сам утонет и утопит п-п-подкидыша! — рыкнул он, торопливо гребя и порядком психуя.

— Тридцать! Двадцать шагов! Стой! Раздавишь! — визг Алёнки, казалось, донёсся до самих Озерков.

— Б-б-бредень, бредень кидай! — голос Кирилла стал хриплым от бешеной гребли. Он часто дышал и ошалело смотрел то на «спящего», то на сестру.

— Сейчас… Я сейчас…

Руки тряслись от поганого страха и первый бросок вышел комом; сеть лишь задела несчастного. Девушка бросила снова – опять неудача.

Кирилл прыгнул в воду, не думая – так было надо. Добрыня всегда говорил: «Тот, кто спасает одну жизнь, спасает весь мир».[14] Мощным движением рук он подгрёб к посиневшему парню и вцепился в контейнер.

— Дай сюда!

Он дёрнул посылку так сильно, как позволили страх и ставший сразу тяжёлым и злым, его кованый мечик, – всё было тщетно. Отодрать от контейнера пристывшего чужака не представлялось возможным и Кирилл, кляня на чём свет стоит «поганую нежить», вместе с грузом, как есть, стал толкать парня к лодке.

— Шарахни его веслом по башке! — приказал он Алёнке.

— Но, Кирилл…

— Я с-с-сказал, бей! По-доброму он не отцепится!

Алёнка взяла весло, намахнулась, и…

— Я не могу.

— Он же с-с-спящий! Он без души!

— Он – человек, — она опустила гребло и упрямо добавила: — Я не могу убить человека.

Кирилл так замёрз, что спорить с сестрой не стал. Вдвоём они, кое-как, затащили «груз» на борт. Вцепившись в контейнер кощеевой хваткой, чужак прижался к корме и смотрел на них дурнем. Одетый как скоморох во всё жёлтое, он трясся от холода и со страхом ждал смерти.

— С-с-скажи ему, пусть отдаст то, что наше или, клянусь М-м-михаилом,[15] я убью его, — Кирилл был зол на сестру и сказал это резко.

— Басурманскому не обучена. Скажи ему сам, — в пику брату съязвила Алёнка.

— Ты его п-п-пожалела, тебе с ним и разговаривать, а не скажешь…, — он вынул клинок и направил его на спасённого.

Громкий хохот совы разнёсся над озером.

— Ты же видишь, он ранен! — возмутилась заступница. — У него вся штанина в крови! — и, гневно добавив: — Только трус нападает на безоружного, — взглядом вонзилась в Кирилла.

Глаза её стали такими холодными, что Кирилл, замолчав, сунул мечик обратно. Обидное слово больно задело его. Раздевшись до пояса, он выжал рубаху, бросил о дно и грубо ответил:

— Делай что хочешь, только делай это быстрее. Ты погубишь ребёнка, валандаясь с этим.

— Успокойся Кирилл. Их сундуки устроены так, что малыш, без вреда для себя, может жить там какое-то время, или, скажешь, не знал…

Кирилл сел на вёсла ничего не ответив. Присутствие парня явно старше, а значит, главнее его, возбуждало в нём ревность и всю свою злобу он выплеснул в греблю.

Хмурясь на брата, Алёнка подсела к незваному гостю. В близости от него она была уже не столь уверенна, что поступила разумно, сохранив спящему жизнь. А вдруг как он сейчас отпустит сундук и бросится на неё? Ведь человек без души всё равно, что упырь. Девушка тряхнула головой, отгоняя трусливые мысли. «Упыри любят ночь, а сейчас день, и кровь у него человеческая, а уж эта одёжа на нём..., чисто гороховый шут, да к тому же...» — девушка улыбнулась.

Указав на контейнер, затем на себя и снова на контейнер, она сказала:

— Это наше. Отдай нам пожалуйста.

— I see,[16] — стуча зубами, выдавил из себя юноша.

Он разжал непослушные руки и выпустил груз.

— А ты смышлёный.

Алёнка вновь улыбнулась. Забрав контейнер у чужака, девушка обратилась к брату:

— Дай мне свой мечик.

— Зачем?

Всю свою злость на пришельца Кириллка вкладывал в вёсла и грёб большими рывками.

— Отрезать подол у рубахи.

— Зачем?

— Рану ему перевязать.

— Зачем?

— Если не дашь, я расскажу Добрыни, что ты не помог нуждающемуся.

Угроза подействовала; Кирилл бросил вёсла и, вынув свой меч, бросил его под ноги сестре.

— Ты помогаешь врагу.

— Человеку, Кирилл. Человеку. Ты ж не слепой. Посмотри на него, он ещё с волосами.

 

***

 

— Наш Демид не туда глядит, — хохотнул Семён. Невысокий, но крепкий кузнец и ещё более страстный лошадник Семён Семёнович Коваль, широкой, тяжёлой дланью хлопнул Игоря по спине, соблазняя хмурого парня на доброе утро. — Или туда? А, Демид?

Приосанившись рядом, он, чем-то вельми довольный, сщурился на восток, смачно рыгнул и, отведя взор от солнца, принялся наблюдать как лошадь, шумно дыша в прозрачную воду, трогает Лютое, проверяя своим лошадиным чутьём свежесть питья.

Игорь дёрнул плечом и грубее чем нужно ответил:

— Гляжу куда глядится. Тебе-то чего?

— Да мне ничего, — Семён пожал плечами. — Я это так…, просто спросил, — он плюнул сквозь жёлтые зубы и, не глядя на парня, продолжил незлобно дурачиться: — Интересно, как там наши Алёнка с Кириллом?

Игорь зарделся и на вопрос не ответил; где-то сейчас в дремучем бору, просыпалась зазноба и вьюнош досадовал, что послали с ней не его. Пригнав лошадей к водопою, он стоял и смотрел на жгучий восход и насмешки лошадника его раздражали.

Кузнец не сдавался:

— Я говорю, мне интересно, как там наши Алёнка с Кириллом?

— А мне почём знать?

Вот уже год, приметив в юноше чувства к девице, Семён не спускал с него глаз. Шутками-прибаутками он выведывал помыслы Игоря в сторону крестницы.

— И сердце не ёкает?

— С чего ему ёкать?

— Даже вот так?

— Еёный братец, — Игорь презрительно хмыкнул, — кажись, при оружии. Если что – сестру защитит.

— Кто защитит? Кого? — зычный голос Добрыни Никитича возвестил о прибытии главного.

Верхом на борзом коне воевода выглядел молодцом и чувствовал себя так же. Спрыгнув на землю, он позволил коню опробовать воду, сам же встал ближе к Семёну.

— Ну и о чём спорите, други?

— О сердечной болезни, Добрыня Никитич, — лошадник притворно вздохнул.

— Да ну! — богатырь тряхнул головой рассыпав светлые кудри по раменам.[17]

— Вот те и ну. Я ему, как там наша Алёнка, а он мне – не ёкает, а если у парня не ёкает, значит, что-то не так.

Добрыня, приняв игру, улыбнулся.

— Я бы сказал, если у человека не ёкает о ближнем своём, значит, он болен и болен смертельно, — и, напустив на лицо серьёзную мину, добавил: — А раз так, в лазарет его, срочно. Пусть его сердце проверят; мож усохло маленько, а мож и вовсе нема.

Игорь не выдержал:

— Да идите вы оба… в Лютое!

От злости на старших, он ударил по крупу стоявшую рядом кобылу. Табун всколыхнулся – боль одной стала болью для всех.

— За лошадку в бубен получишь, паршивец! — рявкнул Семён. — Бить того, кто не сможет ответить – последнее дело. Месяц чистить конюшни и только попробуй кого-нибудь пнуть.

От резких слов Коваля Игорь недобро ссутулился. Высокий, худой, с некрасивым, будто щерблёным лицом, он словно пристыл, не смея уйти, не желая быть рядом с Семёном.

Добрыня не вмешивался. Неблагодарное дело учить уму-разуму строптивых юнцов, друг и товарищ, не раз проверенный в битвах, сам взвалил на себя и волок это дело с упрямством старого мула, понимая, что взрослого мужа учить будет поздно. Где словом, где подзатыльником направлял он салаг в нужное, доброе русло.

Семён уже отвернулся от Игоря, посчитав, что с юноши хватит.

— Как думаешь, справятся близнецы?

— А ты сомневаешься?

— Нет, но…

— Я отослал их подальше от нужного места. Туда вертолёт не летает. Эти нелюди не любят восточного брега, — богатырь говорил громче чем нужно, зная, что Игорь их слушает. — Худшее, что может случиться, – опять подерутся.

Семён усмехнулся.

— Всякая невзгода служит уроком? Да?

— Подумал, оставшись без нянек, до них, наконец, дойдёт, что сила – в единстве. Помёрзнут в лесу и вернутся. Утро какое доброе...

— Мои колени обратное говорят. Как бы снег не пошёл. Лодчонка у них не для бури...

— Типун тебе на язык.

— Да я чего..., это колени бунтуют, — лицо Коваля, разменявшего пятый десяток, стало серьёзным. — Кто примет посылку?

— Наши у южного брега. Павел и Глеб.

Семён согласно кивнул.

— Добрые вои.

Солнце всходило над Лютым. После долгой зимы хотелось движения; кони нервно топтались и фыркали в воду. Два мужа и вьюнош в воинском облачении стояли у озера и слушали утро. Мир просыпался.



Продолжение здесь:
http://proza.ru/2025/12/18/1117

Сноски:

1. Верблюд (старослав.)

2. 1 шест – 21,336 метра.

3. Обезьяны (старослав.)

4. Дьяволы (старослав.)

5. Тоже самое, что и обогреть.

6. Художника (старосл.)

7. Мга – туман, съедающий снег.

8. «Всяко слово гнило да не исходит из уст ваших». (Еф. 4:29)

9. «Ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого…» (Ев. 4:12)

10. Евангелие от Иоанна (1:1-5)

11. Жеребёнок, лошадь (старослав.)

12. Ядь – еда (старослав.)

13. Воины (старослав.)

14. Томас Кенилли «Список Шиндлера».

15. Архангел Михаил

16. Я понимаю.

17. По плечам (старослав.)