Выжить, выстоять, победить!

АБРАМЯНЦ ПАВЕЛ ЛЕОНТЬЕВИЧ



(Записки о детстве в Армении и отрочестве на Украине)

ДЕТСТВО

В течение веков Армения была разделена между Турцией (Западная Армения) и Персией (Восточная Армения). Турецкие и персидские угнетатели систематически истребляли и депортировали армян с родных мест. В результате активно проводимой персами депортации армян во внутренние районы Ирана, подальше от России, на которую армяне смотрели с надеждой и не раз поднимали восстания, и заселяли Армению мусульманскими народами – турками и персами.
В результате русско-персидской войны 1826-1828 годов в деревне Туркменачай по дороге из Тавриза в Тегеран был заключён мирный договор согласно которому Персия признала собственностью России бывшие Эриванские и Нахичеванские ханства. После присоединения Восточной Армении к России она была освобождена от векового гнёта персидских ханов. В течении весенних месяцев в 1828 году около 50 тысяч армян из Тавриза, Маку, Хоя, Салмаста, Урмия, Ардабила переселились  на прародину в Восточную Армению. На пути движения караванов русские войска обеспечивали их безопасность до Аракса. Большинство переселенцев было размещено в Эриванском и Нахичеванском уездах. Среди переселенцев армян из районов Персии в Нахичеванский уезд были и мои предки из Хоя, села Сейдавара.

По дошедшим до меня рассказам прадед мой Абрамянц, будучи женатым, из Восточной Армении переселился в маленькое село Айлабад, где в плодородной земле долины сильно было развито хлебопашество, виноградарство и бахчеводство. Прежде, и в мое время среди крестьянского населения в отличие от других много было и мастеровых (плотников, стекольщиков, шорников, сапожников, торговцев  и т.д.), которые занимались сельским хозяйством, дополнительно промышляли в расположенном вблизи городе Нахичеване в трех километрах от города Нахичевань на Араксе. Трудились очень много, но лишь некоторые жили хорошо. Здесь он с другими репатриантами обосновался, продолжая заниматься крестьянством до конца жизни. Дед мой, Арутюн Егиазарович Тер-Абрамянц, родился в селе Айлабад. В детстве учился в начальной школе, затем занимался сельским хозяйством и в преклонном возрасте был старостой 14-ти селений Нахичеванского уезда. В последние годы своей жизни он имел весьма большое пристрастие к виноградным винам, ежедневно черпаемых из карасов (глиняных сосудов врытых в землю) собственного амбара. Выпивая вино, постоянно закусывал его кусками сахарного рафинада, который считался в его время деликатесом.
Относительно бабушки сведения не сохранились.
Известно, что дедушка не долго был вдовцом – умер в 1906 году. После него осталось три взрослых сына, самостоятельно живущих – Левона, Мамикона и Арама и двух замужних дочерей – Софии и Анаит. Родились они в селе Айлабад, но судьба их сложилась слишком по-разному  и закончили они свой жизненный путь в самых различных условиях и местах.
Отец мой, Левон Арутюнович Тер-Абрамянц, родился в 18… году и учился в Нахичеване в высшем начальном реальном училище, в котором преподавание велось на русском языке. После его окончания с молодых лет в течение всей трудовой жизни служил волостным писарем в соседнем селе Шихмамуде, что на расстоянии 5 километров от Нахичевана. Отец женился на Софии Абрамовне Масумовой, которая родилась в многодетной крестьянской семье, в этом же селе. Она рано лишилась своих родителей и до замужества воспитывалась у старшего брата.
Отца все уважительно величали мирза Левон. Постоянно он был погружен в свои служебные обязанности. Он был высокого роста с крупными чертами лица, с мягким добродушным и скромным характером. К  спиртным напиткам питал органическое отвращение – даже в гостях отказывался даже от рюмки натурального виноградного вина. Будучи волостным писарем на 14 армянских и мусульманских (?) селений нахичеванского уезда, в одном лице выполнял многочисленные функции жизнедеятельности(?) населения данного подведомственного волостного управления. Ежедневную служебную работу продолжал дома до поздней ночи. По своему складу и перегруженности он почти не вмешивался в домашние дела. Среди большинства сельских жителей за отцом утвердилась репутация ученого человека, владеющего как устно, так и письменно, армянским и русским языками.  Одновременно с признанием его достоинств существовало распространенное мнение, о чем мне не раз приходилось слышать, что он совершенно лишен способности к другой работе, кроме писарской. К глубокому сожалению справедливость этих  высказывания подтвердилась губительным образом на него и на челнов нашей семьи.
Мать была среднего роста, обладала красивой внешностью, тонкими правильными чертами лица и стройной слаженной фигурой. Грамоте обучалась в объеме трехклассной армянской церковно-приходской школы. Она прекрасно владела искусством кройки и шитья, а также художественным рукоделием, которые воспринимались путем наблюдения. О природной способности ее к этому в какой-то мере свидетельствует единственно случайно сохранившаяся вещественная память, девичья работа – вышивка из мелких стеклянных бус на бархатной подушке. (уже утеряна).
Мать, в противоположность отцу отличалась строгим характером и энергичностью, умело руководила всем семейством. Несмотря на свою молодость, она умело и успешно выполняла все виды работы домашнего хозяйства полусельского уклада нашей жизни. В то же время она имела слабое здоровье – постоянно донимали ее кашель и боли в суставах конечностей, которые особенно усиливались по вечерам. Медицинской помощи тогда на территории волости не существовало: каждый лечился сообразно различным советами знахарей и шаманов.
В нашей семье было пять детей: из них две девочки – Сирануш и Айастан,  трое мальчиков – я, Амаяк, Цолак и Сурен. Все мы родились в селе Шихмамуд. Среди детей по счету я был третьим – родился 5.12. 1909г. По возрасту сестры были старше,  а братья были младше меня.
Проживая в сельской местности, родители снимали жилье, покупали муку, из которой пекли хлеб – лаваш, мясо, овощи, фрукты и т.д. также оплачивались деньгами. Из домашних животных имели одну корову и две овцы. Насколько я теперь могу судить, при соблюдении строгой экономии жили в среднем достатке. В нашей семье между родителями я не помню громких конфликтов, тем более, непозволительной брани. Жизнь протекала с каким-то особым привлекательным спокойствием. Об отчем доме остались мои самые приятные воспоминания – вечерние семейные неторопливые беседы в атмосфере тепла, единения и непринужденности и безмятежности.
В этой на редкость миролюбивой и тихой семье среди детей я выделялся беспримерной шалостью и озорством. Родители имели довольно веские основания моим поведением быть недовольными. Своим озорным поведением я много тревог и забот доставлял своим родителям. За проделки от отца получал словесные замечания, а от матери чаще физические меры внушения. Практические результаты различных методов воспитания были ничтожны. В селе Шихмамуде я с 7 до 9 лет учился в трехклассной церковно-приходской школе, где преподавание велось на армянском языке священником Тер-Татевосом. На уроках по невнимательности и недисциплинированности я был вне конкуренции. В особых случаях учитель потчевал меня весьма чувствительно по голове линейкой или другим плотным предметом. При отсутствии прилежания арифметика, чтение и «письменность» давались мне с трудом. Еще хуже усваивал Закон Божий, которому нас учили. Содержания рассказанного и прочитанного по этому предмету не понимал и пересказать не мог. Никак не укладывалось в голове откуда как и зачем на земле появился Иисус Христос. Проповеди его были совершенно недоступны моему пониманию. Ответы носили довольно туманный характер с примесью личной фантазии. После школьных уроков домашние задания не выполнял. Дома никто не следил за ходом моих занятий. Однажды в конце первого года учебы, однажды в конце первого года учебы, желая повторить пройденный материал, просматривая свою тетрадь к моему удивлению в ней ничего не смог понять. Для меня оказалось неожиданным и полным откровением безалаберность, отсутствие какого-либо последовательности в тетрадных записях. В них не было ни начала, ни конца. Обнаружилось, что каждый раз открывая тетрадь, писал на первом попавшемся чистом листе, в одном случае сверху вниз, в другом – снизу вверх. После возни, убедившись в безнадежности разобраться в чём либо, я оставил тетради и как-то необычно приумолк. Мать, наблюдая за мною, обратила внимание, взяла тетради, перелистала страницы и взволновано сказала, что я превзошёл всех мудрецов и вряд ли кто из них окажется в состоянии истолковать что в них написано. В результате отменно плохой успеваемости, при всём уважении к отцу, я был оставлен на второй год в первом классе. Но следующий год был неудачнее предыдущего; успеваемость в учёбе продолжала оставаться весьма низкой. После двухлетнего пребывания в первом классе с натяжкой был переведен во второй. Теперь я помню, что мои знания тогда заслуживали следующих оценок: арифметика – 2, чтение и письмо – 1, Закон Божий – полная неспособность. Однажды в конце учебного года отец мой в моём присутствии спросил учителя относительно моей успеваемости. Дословно ответа не помню, но смысл его был таким: «Три пишем – два в уме!».
На этом навсегда прекратилась моя учёба в сельской церковно-приходской школе и завершилось моё детство.
Времена резко изменились. Постигло бедствие, размеры и последствия которого никто не мог предполагать даже приблизительно. Всё что довелось мне видеть и пережить не поддаётся описанию,  тем более, что я не обладаю даром литератора. Поэтому дальнейшее изложение дальнейших событий является лишь весьма слабым фрагментарным отражением пройденного длинного мучительного пути. Чтобы лучше представить сложность и трудность его, приведу некоторые исторические сведения.
Русско-турецкая война (1828-1829) завершилась мирным договором, который был заключён в Александрополе. После него в 1829-1830 гг. из Западной Армении – Эрзерума, Карса, Баязета более 90 тыс. армян переселились в Восточную   Беженцы из Эрзерума поселились в основном в Ахалцихе и Ахлакале, карсские армяне – в район Ширака (Гюмри) и Талина, баязетские – в район озера Севан. Отдельные семьи обосновались в районах Сурмалу, Дарчачика, Апарана, Памбака и т.д. После Туркменчайского (о котором уже говорилось) и Адрианопольского договоров большая часть Армении осталась под владычеством Турции и частично Ирана.
В.А. Парсаманян «История армянского народа» Ереван 1972, стр. 66.
Во время первой мировой войны (1914-1918гг) в Западной Армении подверглось физическому истреблению около 2 млн. коренного армянского населения. А те, кому удалось уцелеть от резни, бежали в восточную Армению, в Закавказье, Европу, Ливан, Ирак, Сирию, в Северную и Южную Америку. Помню, как отдельные группы беженцев добрались и в наши края.
Но этим дело не кончилось – в начале 1918 года турецкие войска вторглись в Армению (Восточную?) и подходили к Нахичеванскому уезду. В результате чрезвычайно сложных и многих причин в начале 1918 года русские войска постепенно ушли из Нахичеванского уезда. После этого всё чаще доносились зловещие печальные вести о возможности губительного вторжения турецкой армии в пределы Нахичеванского края. Одновременно с наступлением турецких войск националистические партии мусаватистов и дашнаков сеяли вражду среди местного населения мусульманской и христианской веры.
В селе население Шихмамуда с большой озабоченностью но бесплодно обсуждало сложившееся тяжёлое положение. Несмотря на то, что жизнь была омрачена постоянной угрозой надвигающейся кровопролитной войны, весною обычные крестьянские полевые работы не прекращались. Однообразно и напряжённо протекали дни. Все мы ложились спать и вставали с сознанием неизбежности нападения и поголовной резни. При таких условиях жизнь превратилась в сущий ад.
В летнюю страдную пору, когда скошеные хлеба скирдами лежали на полях, дружно созревали фрукты и бахчевые культуры, но они уже больше не интересовали трудолюбивых крестьян. В один из этих дней под давлением наступающей турецкой армии к нам в село Шихмамуд поспешно потянулись потоки  беженцев из Нахичевана и окружающих поселений. Тяжёлое создавшееся положение усугубилось и тем, что огромная масса мирного населения не имея военной защиты оказались в блокированном состоянии.
Талаат-паша и Энвер-паша, проводившие политику геноцида в отношении армян разослали всем турецким военачальникам приказ закрыть все пути перед Андраником и уничтожить его добровольческие кавалерийские части прославленный геройскими подвигами при защите своих соотечественников в Западной Армении. Известно было, что легендарный Андраник оставил Карс – твердыню Кавказа. Находится от нас довольно далеко в Каракилисе (ныне Кировокан) и едва ли через препятствия противника на пути, сумеет и успеет пробиться к нам на помощь. Таким образом местному населению приходилось возлагать надежды на свои собственные и весьма слабые неорганизованные силы. В мае 1918 года турецкие войска вторглись в Армению и в Азербайджан, где контрреволюционное, где контрреволюционные партии разжигали межнациональную рознь. Русские войска вернулись в Россию, и турки угрожали Эривани.
Я отчётливо помню, что в эти критические дни, во дворе церкви, в приходской школе на сходке оживлённо обсуждались вопросы о путях спасения. Решено было вооружиться, кто как сможет и с боями прорваться из кольца окружения в нагорные селения. Насколько мне кажется руководство этой ответственной операцией возложено было на священника Габриэла Тер-Исаакяна, который нёс не только духовную службу, но отличался сельскохозяйственной деятельностью и воинственностью.
Село Шихмамуд было набито взволнованными людьми с пожитками в узелках или мешках. Все ждали когда и в каком направлении идти, но продолжали находиться в неведении. В селе только о том и говорили, что при отсутствии своевременных и достаточно эффективных  мер обеспечения безопасности  дорог к уходу наша участь была предрешена – поголовно будем перерезаны и все мы обречены на гибель. При сложившихся обстоятельствах среди обречённого населения тревога и смятение в своём развитии и напряжении достигло предела, но определённого выхода из положения не могли найти. В 1918 году примерно во второй половине июля однажды утром, когда забрезжил рассвет и появились солнечные лучи, совершенно неожиданно стало известно, что Андранику, имя которого так страшно звучало для врагов, со своими войсками преодолев все преграды, с тяжёлыми боями удалось пробиться в Нахичеванский уезд.
Часто приходилось слышать, что мобилизуемые местные силы на добровольных началах не в состоянии удовлетворить требованиям текущего момента. Однако во время наибольшей нависшей опасности среди части населения без учёта возможностей настойчиво раздавались голоса, требующие, что не следует покидать родные места, а нужно стойко защищаться от свирепых враждебных наступающих сил.
Стоя с отцом на улице в толпе озабоченных людей, мы наблюдали, как в сером облаке пыли с чрезвычайной поспешностью проходила через село кавалерия Андраника. Казалось, не будет конца стремительному движению  его добровольческой конницы. Зрелище представлялось внушительное.
Медленно оседала взбитая копытами пыль. Южное восходящее солнце начало палить. В поднявшейся невообразимой людской суматохе я ускользнул от отца, полюбопытствовать, что делается в соседнем дворе. Но он уже оказался безлюдным. События развивались с необычной быстротою. Улица и дома быстро опустели. Я забежал к себе домой, но никого из членов семьи уже не застал – там стояла мёртвая тишина. Даже заблаговременно подготовленные узелки и зашитые мешки с необходимыми вещами, приготовленные на случай бегства, оставались на своих местах. Когда я вышел из дома, всюду было пусто и жутко. Одетый в короткие штанишки, ситцевую рубашку и босой, я бросился бежать по пустынной улице в том направлении, куда только что ушли войска. Где-то в середине села я заметил довольно большую группу отставших бегущих людей и присоединился к ним. Мы бежали из села Шихмамуда в село Казанчи.  На этом направлении войсками Андраника блокада была прорвана и население получило возможность спасения от неизбежной массовой резни. Целый день огромная масса обездоленных шла вереницей под палящими лучами солнца по каменистой безводной дороге. Люди шли мучимые жаждой и без пищи. К исходу дня, когда уже наступили сумерки, в числе последних беженцев мне с трудом удалось добраться до села Казанчи. На его окраине среди искавших своих близких я встретил своего отца. С этого дня кануло навсегда в вечность отрадное моё детство. Беспрерывно одна беда сменялась другой.
Село Казанчи и его окраины, было переполнено беженцами в летней одежде, лежащими после изнурительного пути на земле. В числе их была моя мать Софья Абрамовна, старшая сестра Сирануш и меньшие мои братья – Цолак и Сурен. С этого дня наша жизнь покрылась черной тенью постоянных невзгод и лишений. На следующий день мы направились дальше по труднопроходимым пешим горным тропам. На пути нашего бегства климатические условия изменялись. У нас в долине было слишком жарко, но по мере восхождения в горы, становилось всё прохладней. На нашем длинном и тернистом пути бегства от одного села к другому, по мере того как мы взбирались на горы и спускались в долины и ущелья климатические условия изменялись от жары до холода.
Караван беженцев с трудом поднимался к перевалу через Зангезурский хребет, что в районе горы Капутджух, имеющей высоту 3904 метров над уровнем моря. Дули шальные холодные ветра, кое-где лежали островки снега. За горами садилось солнце. Долины заволокло туманом. Ночь наступила внезапно, будто потушили с                                                                                                                                                                                вет и величественные горы погрузились в непроницаемую темноту, а петлистая тропа стала невидма.
Не достигнув населённого пункта, утомлённые беженцы в летней одежде, большинство без обуви, не были в состоянии двигаться дальше и остановились ждать рассвета. В эту холодную ночь под открытым небом, под холодным ветром, на мокрой каменистой земле никто не мог уснуть. Наконец забрезжил рассвет, и едва сквозь густые облака пробились первые отблески зари, все мы были на ногах. Дул сильный порывистый холодный ветер, мы медленно и с трудом взбирались по крутизне на вершину Зангезурского хребта. За перевалом, при спуске, на востоке алела утренняя заря, и брызнули лучи восходящего солнца! В тот же день, спустившись в долину, мы оказались в привычном для нас благодатном тепле. 
От одного бедного села к другому добирались по горным тропам и перевалам, через ущелья и долины. Сёла были маленькими с низкими глинобитными мазанками с плоскими крышами засыпанными землёй. В жилых помещениях полы были земляные с чёрной топкой – тонддир. За давностью прошедших лет многое теперь забыто, но ряд селений и поныне сохранились в памяти довольно отчетливо. Тогда они носили названия Казанчи, Бист, Давалу, Кафан, Татев, Базарчай (русское село молокан), Курчеблак, Гндеваз, Кнышик. Местное население принимало беженцев неприветливо, оно рассматривало беженцев как носителей несчастья, голода и нищеты.  Несомненно местное население не в состоянии было прокормить потоки приходящих и уходящих беженцев, но столь же справедливо и то. что не чувствовалось стремления помочь стремительно низведенным до полного нищенства. Бездомные беженцы были гонимы им с большим трудом или вовсе не допускалось останавливаться для отдыха во дворах домов, и они располагались где попало. Ничто не делалось без вознагражденья. Голодающим беженцам любой продукт питания – пшеницу, муку, брынзу, мацони и т.д. приходилось покупать за деньги или обменивать на золотые украшения (кольца, серьги). Даже посуда для варки пищи на время пользования давалась только за известное вознаграждение.
Особенно сохранился в памяти следующий эпизод, который оставил особенно удручающее впечатление. В селе Татев приютились в глинобитной мазанке при входе на кладбище. Однажды за несвоевременную оплату взятой на прокат медной кастрюли владелец ее отвязал веревку и увёл с собой корову, купленную нами в одном из предыдущих селений для вьючной перевозки вещей. Отец мой и Аршак, по профессии учитель (муж его сестры), обратились к старосте села с просьбой вернуть корову. Лишь после вмешательства старосты корова была возвращена к общей нашей радости.

В конце 19-ого столетия в неравной и тяжёлой борьбе против султанского деспотизма погромов, грабежей, массовой резни армян приходилось слышать ещё с самого раннего детства о легендарном генерале Андранике, как об одном из выдающихся армянских полководцев, борющихся против турецких насильников. Летом 1918 года во время беженства мне  приходилось несколько раз на близком расстоянии видеть Андраника. Когда мы остановились в Кафане. На балконе двухэтажного дома Андраник стоял или сидел среди своих приближённых. Внешность его отчётливо сохранилась в памяти – в папахе и без папахи, запечатлённой в фотографиях. Несколько позже где-то на дорогах в одном из селений мне удалось вместе с моим двоюродным братом Ашотом проникнуть во двор дома, в котором он лежал в тени чинары, опершись локтем на подушки, в глубокой задумчивости. Однако охрана быстро нас вытолкала, надавав подзатыльников.
В 1927 году прах умершего в Америке полководца был привезен в Париж, откуда должен был быть доставлен в Армению. Однако советское правительство в этом отказало, и французские армяне предали его земле на кладбище Пер-Лашез. На гранитном постаменте всадник на коне с армянским носом и густыми усами и в папахе.

Беженцы на многотрудном пути разбрелись в разные стороны. Часть по опасным дорогам пробиралась в Эривань, а другая, не могущая идти дальше, оседала в горных селениях. Наша семья остановилась в селе Курчиблок. Лето незаметно сменилось осенью. А затем подкралась многоснежная зима. Все мы отощали от недоедания. В тревожном ожидании неотвратимой голодной гибели, дошёл слух, что в другом селе Кнышик вероятность выжить больше. Родители решили перебраться туда. Одетые в лохмотья поверх летней одежды, завёрнутые и перевязанные тряпками, с котомками на плечах по едва проходимым горным лесистым и заснеженным тропам мы с трудом передвигались. В лесистых горах бушевали метели. При порывах ветра с раскачивающихся деревьев сыпался искрящийся снег. Постепенно непогода угомонилась, наступили сумерки и незаметно день обратился в ночь. Двигаться становилось всё труднее и труднее. На душе было черным черно от чувства безнадёжности. Наконец в долине показалось село. Когда мы дошли до него, совершенно выбившиеся из сил, сумерки перешли в ночь. Метель не унималась. Родители стучались  двери разных домов, но узнав, что мы беженцы, никто не пускал нас на ночлег. После продолжительных поисков приюта нам разрешили переночевать в одном из домов.
Однако, когда мы только согрелись и начали засыпать, пожилой хозяин дома неожиданно без всякого повода обрушил грубую брань в наш адрес. Всех нас ошеломил непонятный его гнев и незаслуженные оскорбления. При безвыходном положении отец с глухим подавленным голосом поблагодарил распоясавшегося хозяина, спросил чем объяснить его гнев в отношении нас бедствующих и страдающих. Хозяин в категорической форме потребовал золотое обручальное кольцо, которое видел на пальце у моей матери, в противном случае покинуть его дом. Деваться было некуда. При угрожающей опасности  оказаться под открытым небом на морозе, мать с глубоким волнением с тихим трепетным оттенком в голосе сняла кольцо с пальца и вручила его хозяину. После этого он умолк и мы были избавлены от жуткого изгнания. Утром, в мутном рассвете зимнего дня с тяжёлым чувством мы ушли преодолевать трудную дорогу.
Когда короткий зимний день клонился к вечеру, мы добрались до села Кынышик, где нас никто не ждал. Здесь уже жили несколько семейств беженцев, в том числе семья священника нашего Тер-Татевосова, у которого я два года учился в церковно-приходской школе. Со своей многочисленной семьёй он жил в помещении школы, которая не функционировала. Несколько дней жили мы у Тер-Татевосова, а затем с его помощью за сходную оплату родители  нашли жильё в проходной глинобитной мазанке в бедной крестьянской семье. Отец по отзывам знавших его отличался исключительной скромностью, в течение 25 лет являлся уважаемым сельским писарем, но был совершенно лишён способности к другой работе. Под влиянием резких перемен жизни и жестокой нужды пал духом и был не в состоянии заботиться о нас. При невольной бездеятельности отца опорой для семьи стала мать. Со своим слабым здоровьем она прилагала все силы для продления нашего существования. Всю зиму, перебиваясь, мы жили в селе Кнышик, где золотые вещи обменивали на несколько фунтов муки или пшеницы. Мать с соблюдением жесточайшей экономии варила на чистой воде мучную похлёбку и, в лучшем случае жидкую пшеничную кашу. Это единственная пища, которой мы питались один и реже два раза в сутки, большей частью была совершенно пресной. Достать соль не представлялось возможным – лишь иногда удавалось приобрести в мизерном количестве. Мы постоянно испытывали чувство мучительного голода и от хронического недоедания совсем отощали. Из глинобитной закопченной лачуги, не имея зимней одежды и в оборванной обуви, выходили наружу лишь при крайней необходимости. Мать и сестра целыми днями пряли нитки из шерсти и вязали чулки или кофты, заменявшие пальто. Воду из родника приносили в кувшине, в котором и готовили пищу. При отсутствии мыла и скудном топливе стирка производилась в холодной воде, но грязь плохо смывалась, и это не приводило к уничтожению насекомых. Размножались они с поразительной быстротою, преимущественно располагаясь в складках одежды в виде длинных полосок. В какой-то мере мы избавлялись от них, встряхивая одежду в тондире. С каждым днём жизнь становилась сложнее и тяжелее. Заболел сыпным тифом отец, а за ним мать. К счастью оба они выжили, но ещё долгое время представляли жуткое зрелище – живые мертвецы!
В конце зимы, с наступлением оттепели, из одного села в другое ходило много голодных и истощённых беженцев, превратившихся в нищих и просящих подаяния. Однажды во дворе, где мы жили, я увидел двух истощённых нищих с паками в руках, с помощью которых они передвигались. Один из них оказался мой дядя Арам 30-ти или 35-ти лет – младший брат моего отца. Он узнал меня, и я пригласил его к нам. Встреча с моими родителями, едва оправившимися от перенесенной болезни, была трогательной. Арам страдальческим и слабым голосом рассказывал, что жена и двое его детей погибали от голода в соседнем селе. Желая спасти семью, он пошёл по миру с сумой просить подаяния. Ходит из одного дома в другой с протянутой рукой, но ничего собрать не может. Показывал пустую сумку. Рассказывал, что в некоторых домах на него спускали даже собак, как на носителя несчастий. Говорил, что намерен собрать немного хлеба, и с семьёю пробираться в Эривань, а затем в Тифлис к среднему брату Мамикону, довольно состоятельному коммерсанту. Прожил Арам Арутович у нас два дня и снова пошёл просить подаяния. Больше мы ничего не слышали ни о нём, ни о его семье. Впоследствии стало известно, что все они погибли на пути в Эривань.
Мы жили в селе Кнышик. В воздухе ещё долго морозило, но уже чувствовалась близость весны и тепла. Солнце растопило снег на горах и их склоны покрылись зелёной травой. Мы собирали дико растущие съедобные травы и варили из них суп. Всё чаще доносились отрадные слухи о возможности возвращения в родные места. Оживлённо обсуждались наиболее короткие дороги. Примерно в конце мая месяца беженцы, осевшие в горных селениях, уцелевшие от голода, холода и болезней. На обратном пути в определённых сёлах собирались группы, и по мере движения вперёд образовалась большая колонна людей разных возрастов. Все они были полуодетые, худые, бледные с заострёнными чертами лиц.
Наша семья вернулась не в волостное село Шихмамуд, в котором отец служил всю свою трудовую жизнь сельским писарем, а в Айлабат, расположенное в 2-3 км. от Нахичевана на берегу Аракса, где он имел отчий дом и виноградный сад. Ранее в нём жил младший брат, пропавший с семьёй. Все жилые дома в селе были разрушены. И от благоустроенного дома с винным амбаром с карасами остались одни руины. Однако сохранились дворовые хозяйственные постройки – две глинобитные мазанки. Только виноградные сады с фруктовыми деревьями остались нетронутыми и снова пышно покрылись зелёной листвой. Необработанные посевные плодородные поля выглядели сиротливо. В этом разорённом ещё недавно необыкновенно красивом селе по-прежнему между старыми тополями образующими аллею прозрачные ручьи струили свои воды по камням.
После репатриации сельчане лишённые материального источника для существования в новых изменившихся условиях с большим усердием принялись устраивать свою жизнь. Несмотря на сопряжённые сложности, в этом отношении на родине все обрели бодрость, слышались весёлые беседы, смех особенно в тихие звёздные вечера.
Вскоре почти все трудоспособные жители села Айлабад занялись восстановлением своего хозяйства, устроились на различные работы в Нахичеване. Отец мой поступил на службу писарем, сестра конторщицей в шерстопрядильное предприятие. Оба кроме зарплаты получали хлеб по норме для членов семьи. Мать энергично приводила в порядок разрушенную мазанку, в которой мы жили. Приобретала хозяйственную посуду первой необходимости и мануфактуру, из которой шила одежду и постельные принадлежности. Изготовляемая пища из муки и круп становилась всё обильней, но до полного исчезновения чувства голода она была ещё недостаточной. В поисках дополнительной пищи я целыми днями бродил в виноградниках, усердно охотился на ёжиков, которых там было не мало. Однако поймать их удавалось редко. В удачные дни из ёжика готовили мясной суп. С фруктовых деревьев обрывал более крупные недозревшие абрикосы и алычу. После варки этой зелени высокая кислотность её снижалась и она становилась более или менее употребимой, но не для всех. Практически на пустом месте жизнь довольно быстро налаживалась и возможности дальнейшего ее улучшения возрастали. Большие надежды возлагались на сбор богатого урожая винограда, который был ещё зелёным. В возобновлённой мирной и спокойной жизни особенно отрадно было осознавать, что тяготы беженства остались позади.
Сельчане старательно готовились к предстоящей зиме. В ряду обсуждаемых вопросов крестьянами был вопрос открытия церковно-приходской школы для своих детей.
Но вдруг наступило крушение радужных надежд. Примерно в первой половине августа 1920 года в селе появились бежнцы из Нахичевана и уезда. Располагались они под открытым небом в тени деревьев.
Военные действия развивались с чрезвычайной быстротою. Мужчины, способные держать оружие в руках, оказывали сопротивление наступающему противнику, но под давлением превосходящих сил отступали. Дни сменялись жуткими ночами. Село Фйлабад со скопившимися в нём беженцами оказалось в полукольце. Угроза полной блокады Айлабада и неизбежного физического истребления всех быстро нарастала. Женщины в отчаянье рыдали, дети кричали. Эта пора южной природы находилась в вопиющем противоречии с трагическим положением людей. При предельно критической обстановке – опасности вторжения противника в село и поголовного уничтожения населения – стало известно, что для выхода из суживающегося окружения предполагаемые пути отхода перерезаны и бежать некуда. В это время один перс, житель нахичеванского уезда за определённое вознаграждение вызвался по известной ему окольной дороге вывести армянское население из Айлабата в нагорное село Знаперт. Судьба всех была вверена добровольному проводнику. Хотя такое доверие представляло несомненный риск, но при обречённом положении другого выхода не оставалось. В это тревожное время мать не утратила присутствия духа и самообладания. Она находила для нас тёплые и ободряющиеся слова, собирала жалкие пожитки в неизвестную дорогу.
Тихий жаркий солнечный день клонился к концу, в вечерних сумерках толпы людей покидали село Айлабат, который быстро опустел и замер. Отец и сестра были навьючены котомками, на спине больной матери висел 3-летний младший брат Сурен. Средний брат 7-и лет держался за его руку. На окраине села масса беженцев последний раз пили прозрачную воду из ручьёв, текущих из родников. И я приложился к ней с чувством прощания. Едва успели пройти мимо зелёных виноградников, в которых мечтался сбор богатого урожая, как сумерки сменились тёмной ночью. В целях маскировки на дороге запрещалось громко разговаривать, зажигать огонь и курить. Вслед за проводником толпы людей, чтобы не быть застигнутыми противником, двигались по бездорожью сплошь покрытом кусками камней режущим босые стопы. Труден был каждый шаг. Я как и многие дети беженцев был без обуви, с окровавленными стопами, почувствовал, что от боли не могу сделать и шага. Звёзды тускло сверкали на небе. В толпе я потерял родителей и сестру, которую держал за руку.  Движимый желанием жить, чтобы не отстать от спасающейся толпы, из своей рубашки я оторвал рукава, перевязал кровоточащие раны стоп. Опасность и трудность пути по бесплодной выжженной солнцем земли сопровождалась нарастающим утомлением и мучительной жаждой. На рассвете в измождённом состоянии, когда, казалось, опасный путь был пройден, и угроза физического уничтожения миновала, неожиданно на подступах к нагорному селу Знаперт кавалерия противника отрезала хвостовую часть колонны беженцев всего в нескольких шагах позади меня. По цепочке передавались вперёд призывы «Помогите», но напрасно.

При всём этом мне не раз приходилось слышать, что упомянутый перс проводник, рискуя собственной безопасностью, высокой степени человечности оправдал возлагаемые на него надежды. Основная, спасённая  часть людей жизнями были обязаны ему. В этой связи вспоминается следующий эпизод своим цинизмом потрясший детскую душу. Когда беженцы, изнемогая, поднимались по склону горной дороги, я увидел нашего односельчанина офицера царской армии Анушавана Исакяна в новом мундире, важно шествующего с двумя девицами. С поразительным спокойствием к окружающим событиям, весело флиртовал то с одной, то с другой на армянском и русском языке. Он слышал призывы о помощи, но совершенно не обращал на них внимания. Со своим вооружённым подразделением, он не открывал дорогу к спасению, а беззастенчиво удирал при наличии винтовок и патронов в патронташах у своих солдат. Говорили, что он  воздерживается от активных действий, чтобы сохранить боеприпасы для прорыва в Эривань. Это тем более выглядело кощунственно, что ещё недавно он маршировал со своим подразделением по улицам Нахичевана, размахивал саблей и обучал своих солдат дашнакским песням, направленным на разжигание межнациональной розни. Спустя много лет по слухам этот офицер жил в Москве, закончил какой-то институт, обзавёлся семьёй и при взрослых уже детях сослан был в Сибирь, где и умер в преклонном возрасте.

Возвращаюсь к дальнейшему скорбному пути.
После почти суточной дороги без отдыха, на фоне нервного напряжения, физического утомления и голода, ощущение жажды стало совершенно  непереносимым. Наконец по близости села Знаперт мы  увидели озерцо с сильно заболоченной жёлтой водой, напоминающей полужидкий кисель. Голая земля вокруг него была усеяна бесчисленными отпечаткам копыт и человеческими следами. Первое указывало на место водопоя, второе на прошедших беженцев, которые также пользовались этим источником. Все мы бросились к этому пруду и с необычной жадностью стали пить эту тёплую грязную воду, но не могли утолить жажду. Некоторые, будто обезумев, погружались в пруд прямо в одежде и с благоговением пили воду, которая в обычном состоянии вызвала бы только отвращение.   
Когда день уже клонился к закату, в числе последней партии беженцев я с трудом добрался до села Знабюрт. Всё село было забито измождёнными беженцами. Все они, за малым исключением в сущности превратились   в жалких нищих со всеми вытекающими последствиями, унижающими человеческое достоинство. В этом селе в саду под абрикосовыми деревьями, плоды с которых давно были сорваны, я разыскал своих родителей и других членов семьи.  То обстоятельство, что я появился в рубашке без рукавов, с обмотанными ногами, никому не показалось странным. Вокруг наблюдалась картина глубоких людских страданий. Женщины после потери своих близких громко и безудержно протяжно рыдали. Особенно мне запомнился следующий случай. У женщины средних лет на пути скончался сын 8-и лет, но она не оставила его и несла труп на своих плечах. Измученная, с трагическим выражением лица склонившись над покойником, звала его проснуться не в силах расстаться с начавшим разлагаться телом. Под влиянием стресса у некоторых детей и женщин возникли расстройства психики.
Упомянутый абрикосовый сад, где  расположились беженцы и спали на голой земле в течение нескольких дней нашего пребывания приведен был в состояние сильного загрязнения. Однажды явился хозяин сада и в категорической форме потребовал покинуть его. Но это не было выполнено. На следующий день поздней ночью под спящих был пущен поток воды, которая заливала весь сад. В звёздной тёплой ночи мы проснулись мокрыми и в полусонном состоянии поспешно ушли. Расположились на улочках, кто где, но никто уже не смог заснуть. С наступлением рассвета и появлением лучей солнца после сушки одежды, люди валились спать на месте. Через день после этого события все беженцы снова двинулись пешком
Непрерывно одни трудности сменялись другими. Населённые пункты по дорогам второго беженства их села Айлабат – сёла Азнаперт, Малишка, Мартуни (наст. г. Севан), г. Раздан, гор. Эриван.
Остановлюсь лишь на некоторых этапах пережитого беженского пути, которые отчётливо сохранились в памяти. Ночью из Азнабюрта беженцы пошли по обходным горным дорогам. Звёзды скрылись под покровом туч и наступила полная тьма. Как сейчас чувствую, как мы карабкались по крутому склону, цепляясь и соскальзывали назад.
Пешком по дороге в Нор-Баязет, мать в истощенном состоянии продолжала нести на плах млашего братика в состоянии голодной кахексии. На этом пути он совсем отяжелел, шатающиеся зубы выпадали один за другим и  ребёнок выплёвывал их один за другим. Нести его дальше было невозможно.
В Нор-Баязетском уезде на окраине какого-то села мы остановились у обочины дороги в тени чалых деревьев и обнаружили у брата отсутствие всех зубов. Всю ночь он тяжело стонал, лишь к утру успокоился и заснул. Казалось, наступило улучшение, но это было начало погружения в вечный сон. Он скончался на руках матери под открытым небом. С исступлением мы окружили маленькое безжизненное тело, красивое лицо которого, теперь выглядело глубоким сморщенным стариком. Отец и я с подавленным чувством пошли по селу просить лопату, чтобы копать могилу, но к кому ни обращались, получали отказ или соглашались давать только за деньги. Возможно такое несочувственное отношение, через 53 года, когда всё изменилось, покажется непостижимым, но к сожалению это было так. Хоронить его было трудно. Могильщику надо было платить, а денег у нас осталось всего несколько рублей, а путь ещё предстоял длинный. Достать лопату нигде не могли. Отец и я в подавленном состоянии вооружились перочинными ножами пошли на кладбище рыть могилу. Но земля была настолько тверда, что у нас ничего не получилось. Пришлось платить могильщику.
Похоронили мы нашего общего маленького любимца и большого страдальца. Хотя день был ясным и солнечным, он казался ночным мраком. Положение усугублялось тем, что облегчения не предвиделось. Однако  воля к преодолению препятствий и трудностей жизни осталась не утраченной. Но даже в таком безысходном положении мать находила для нас утешительные слова надежды. Напрягая свои силы, мы снова побрели по безвестным тернистым дорогам.
У всех нас физическое истощение было таково, что мы едва дошли в Нор-Баязет, где уже скопилась масса беженцев. В противоположность предыдущим местам местное население здесь делало всё возможное, помогая продуктами питания голодающим. Но эта помощь была временной и недостаточной. Беженцы, опасаясь наступления холодов в этом горном районе, спешили в Эривань. Люди стали всё чаще болеть и умирать. И нашу семью постигло новое несчастье. У матери усилилось недомогание, появился постоянный жар, кашель с мокротой стал более частым  и мучительным. На осунувшемся мертвенно бледном лице губы необычно порозовели. Силы её окончательно покинули, и она уже не могла двигаться. С трудом устроили её в местную больницу. За несколько дней до смерти она с полным самообладанием в нежных и задушевных словах давала последние советы сестре, которая неотступно находилась при ней. Она скончалась от туберкулёза лёгких в конце августа 1919 года. С глубокой печалью мы проводили её в последний путь. Похоронили её на кладбище в Нор-Баязете вблизи озера Севан. Возвращались мы с кладбища со скорбным сознанием, что больше никогда родная рука не прикоснётся к могиле, которая останется безвестной. Отец скорбно и тихо повторял: «Ну вот, теперь мы осиротели».
Я уже отмечал, что отец, будучи человеком добрейшей души и тружеником в писарской работе, обладал феноменальной неспособностью приспосабливаться к изменяющимся, суровым условиям жизни и это не могло не повлиять на наши судьбы. После смерти матери все мы оказались заброшенными, одинокими и никому не нужными. Беженцы партиями покидали Нор-Баязет и мы, присоединившись к одной из них, пустились в изнурительную дорогу. Теперь за давностью лет многое пережитое на этом тяжком пути забыто. Помню лишь вереницы беженцев, идущих понуривши головы в угрюмом безмолвии вдоль безжизненных берегов окружённого горами озера Севан. На душе было муторно, идти босиком по шершавому грунту было трудно. А небо было лазурным в свете заходящего солнца и над прозрачными изумрудными волнами Севана плавно летали чайки. Остров с монастырём впереди казался недоступно сказочным. Спокойствие и красота природы находилась в вопиющем противоречии с бедственным положением людей.
Тяжкие дни сменяли один другой, пока мы, едва передвигая ноги, не достигли заветной цели – Эривани. Но, к сожалению, здесь наши надежды не оправдались: Эривань был запружен беженцами из Нахичеванского уезда и турецкой Армении. Они повсюду бродили по городу и голодали. По прежнему наша семья и семья сестры моего отца Софии  Арутюновны держались вместе. Остановились мы во дворе бывшего караван-сарая, который был заполнен такими же как и мы бесприютными. Одетые в лохмотья все спали на каменистой твёрдой земле. Беженцы в порядке помощи получали по полфунта чёрного хлеба в день, но не регулярно. Вскоре вспыхнула эпидемия сыпного тифа. Больные не госпитализировались и при чрезмерной скученности умершие часто лежали на земле рядом с живыми. Ежедневно во двор въезжала запряжённая лошадью скрипучая телега, на неё как дрова укладывали тела умерших. Их увозили на кладбище в общую яму. Иной раз трупы подолгу не убирались, и они разлагались под солнцем, издавая смрад. С постоялого двора началось повальное бегство. Но и в других местах скоплений беженцев была та же картина.
Со временем наши знакомые односельчане как то приспосабливались, устраивались, находили себе безопасное пристанище. Но вследствие полной непрактичности отца это ему не удавалось. Деться нам было некуда, и мы продолжали пребывать в караван-сарае. В это время сестра вышла замуж за нашего земляка А.Т. Мелконова и уехала на Украину. Он жил там и приехал за осиротевшими детьми своего брата. Вскоре и мы, два мальчика с отцом и его сестра со своими детьми покинули караван сарай и на до отказа переполненном товарном поезде уехали в Тифлис, где уповали найти пристанище у брата наших родителей Мамикона, довольно состоятельного коммерсанта. Одно то, что мы не шли пешком, а ехали по железной дороге, вселяло в нас бодрость.
Приехав в Тифлис, все мы, бедные родственники, жили отдельно в одной небольшой комнате и были весьма довольны. Денежной помощи, которую нам оказывал дядя Мамикон, едва хватало на пропитание кукурузным хлебом. Отца он одел в ещё сравнительно новый костюм, несколько раз через него присылал мануфактуру, из которой тётя шила нам одежду. Несмотря на полуголодное состояние, мы все были бесконечно благодарны дяде и не могли от него ждать большего, так как нас иждивенцев, было много. Все мы ходили без дела. Отец по-прежнему не мог найти себе работы, которая могла бы стать источником существования, в то время как другие беженцы, бывшие ещё в более худшем положении, находили такую возможность. Целыми днями я бродил по многолюдному и шумному восточному базару, предлагая торговцам свои услуги, но был никому не нужен. Только иногда в жаркие дни торговал водою. С чайником и кружкой в руках бегал в толпе и, не зная русского языка, по примеру других кричал: «Вода! Вода! Холодная вода! Кому нужно, господа!». Так иной раз удавалось заработать гроши на полфунта хлеба. Пытался я работать и носильщиком. Не раз ходил на вокзал, предлагал пассажирам свои услуги – носить их вещи, если не слишком тяжёлые. Но из этого ничего не вышло: вещи они носили сами и, очевидно, мне не доверяли. Нередко, преодолевая отвращение, собирал отбросы пищи из мусорного ящика. Очень неприятно мне вспоминать об этом, но из песни слов не выкинешь.
Время шло, и несмотря на то, что благоприятных перемен не предвиделось, мы были весьма довольны, что находимся под крышей.
1919 год был на исходе. Три месяца мы уже жили в Тифлисе, и вот в один декабрьский вечер нас неожиданно впервые за всё это время навестил дядя. Он настоятельно рекомендовал нам уехать в Армению, в Каракилис, где по его сведениям организованы пункты оказания постоянной помощи голодающим беженцам. Рассказывали потом, что когда кто-то сказал ему, что его совет приведёт всех нас к неизбежной гибели, он неожиданно сказал: «Пусть умирают вдали вне моих глаз, а не при мне!». Находясь в полной зависимости от него, лишённые источника существования, зная, что в Армении повсеместно свирепствуют голод и нищета, мы вынуждены были следовать «совету» и уехать из Тифлиса, который вселял в нас надежды и чувство тепла.
Полуодетые, в холодную туманную ночь мы приехали в Каракилис, который был забит беженцами из Западной Армении. Зиму 19 и 20 года мы жили на окраине города в комнате неотапливаемого дачного дома. При ограниченности дров железная печурка топилась только для варки мучной болтушки, если к этому имелась возможность. Зима была многоснежная и морозная. Спали вповалку среди заиндевевших погружённых во тьму стен, укрываясь чем только могли. Голод настраивал на грустный лад. Ложась спать нередко думал: «Может быть, сон поможет забыться от невзгод». Находящиеся в городе многочисленные голодающие, живущие кто где, раз в сутки получали стакан сладкого  какао, приготовленного на сгущённом молоке, и сто граммов белого хлеба. Толпы людей с пустыми консервными банками в руках в зимнюю стужу простаивали целыми днями, чтобы получить этот паёк. Особенно было трудно, когда случались перебои в снабжении или когда после долгого и утомительного ожидания в очередях вдруг объявляли, что выдавать больше нечего. Иногда беженцам раздавали поношенную, но вполне пригодную к ношению одежду и обувь. Однажды крагами из толстой кожи. В зимние холода я носил их с превеликим удовольствием. Так мы пережили тягостную, полную бедствий зиму.
Наконец наступила долгожданная весна. С появлением первых тёплых лучей солнца мы выбирали защищённые от ветра места и обогревались как воробьи. Помощь голодающим беженцам становилась всё более нерегулярной и, наконец, совсем прекратилась. Вместе с другими обнищавшими бездомными беженцами мы метались по разным сёлам каракилисского уезда. Собирали съедобные травы, варили и этим только питались. Когда такое существование стало совсем невмоготу, отец и его сестра с детьми скопом переехали в Эривань.
Больше нам деться было некуда и мы находились на привокзальном участке без крова… Наши семьи распались. Отец, будучи больным, оставив меня  и меньшего брата, ушёл в город достать нам хлеба и больше не вернулся. Поиски его ни к чему не привели. С этого дня, примерно с июня 20 года в условиях хаоса окружающей жизни мы остались совершенно беспризорными со всеми вытекающими драматическими последствиями.
Мы с братом днями бродили по улицам – по Астафяновской улице, городскому бульвару, по многолюдному базару, у продуктовых магазинов, в рядах шашлычных лавок, где всегда было людно: одни жили, ели, веселились, другие – другие, пошатываясь жадно смотрели. Всюду как призраки бродили беспризорные дети, но это было настолько обыденным явлением, что на них редко кто обращал внимание. Часто сироты в бесплодных исканиях пищи падали на улицах и безмолвно умирали. Прилично одетая публика равнодушно проходила мимо. Некоторые беспризорные дети, чтобы пробудить к себе сострадание, ложились поперёк дороги прохожим и взывали о помощи, но бесплодно. При отсутствии места ночлега дневные хождения по мукам сменялись ночными. Где только ни приходилось ночевать: на вокзале, в развалинах, на каменных берегах шумной реки Занги, в развалинах древней крепости. Было холодно и жутко. Тревожные ночи казались бесконечными. В числе бродящих по улицам детей нас с братом подобрали и поместили в коллектор. Условия жизни в нём, однако, превзошли все ожидания. Ежедневно с улиц подбирали истощённых детей и помещали в приют, выполнявший роль обыкновенного коллектора. Кто лишь однажды там побывал и кому только удалось вырваться оттуда всеми силами избегал вновь там оказаться. Мне и моему младшему брату довелось побывать в этом приюте.  Там был ад кромешный. Это «благотворительное» учреждение располагалось в длинном дворе с высокими стенами и воротами на замке, исключавшими возможность побега.  На всем протяжении двора находился одноэтажный дом с зарешеченными окнами обращенными во двор. Пол в этом доме был земляной, все помещение было забито, как кильками в бочке, беспризорными детьми обоего пола, находящихся в крайне антисанитарных условиях. Круглые сутки то там, то здесь не смолкали душераздирающий громкий плач или тихие детские всхлипывания. Иные страдальцы лежали в беспамятстве и безропотно ждали своей участи. Раз в день нам выдавали по 20 гр. чёрного хлеба – в этом состояло всё наше питание. Было очевидно, что здесь мы обречены на гибель. По утрам то и дело выносили умерших за ночь, их погружали на двуколку и увозили хоронить в общей яме. Вместо погибших пригоняли других подобранных на улицах сирот. В сущности, приют являлся коллектором смерти для беспризорных. Попавшие сюда пытались покинуть тюремноподобные стены приюта, но не могли. На въезде и выезде у ворот осуществлялся  строгий надзор для предотвращения побегов. Когда ворота открывались, детей от них отгоняли. И все таки отдельным беспризорным удавалось вырваться из голодного смердящего приюта. Помню двух мужчин - молодой и пожилой, пришли ознакомиться с состоянием приюта. Заведующая приютом дама была вместе с ними. Проходили они меж двух рядов сидящих и лежащих на земляном полу детей, истощенных, с землисто серыми лицами и тусклыми глазами. Слышались глухие рыдания, всхлипывания. По соседству от моего брата тяжело умирал такой же как и мы мальчик. Другой мальчик напротив беспрестанно кричал что-то невнятное. Говорили, что он лишился рассудка. Пришельцы остановились около нас и о чём-то тихо говорили на непонятном языке. У пожилого мужчины на глазах появились слёзы, которые он поспешно вытер платком. Затем он молча отвернулся и быстро направился к выходу, а за ним сопровождающие.
Наш сосед скончался, как и многие другие и было жутко спать рядом с ним, пока его на следующий день не вынесли. Дни тянулись, полные безнадёжности и отчаянья в глухом рыдании.
Мне с братом всё же удалось бежать из приюта, задача которого была не допускать сирот на улицы города, и режим в котором был тюремный. В последующем довелось нам побывать не в одном приюте, и всюду условия жизни были тяжёлые, но не было такого чувства неволи, которое так необычайно и страшно подавляло и без того угнетённую психику.
Время шло, но ничто не изменялось к лучшему. Наступили осенние холода, и по утрам земля покрывалась инеем. Однажды, когда совсем стемнело, из последнего приюта, где мы находились в Эривани, нас впритирку посадили на четырёхколёсные арбы под тент, набросили на нас одеяла и увезли в Эчмиадзин. Здесь в приюте санитарные условия были значительно лучше, но по-прежнему мы находились в состоянии мучительного голода.
В один из поздних ясных осенних дней, когда лучи солнца уже не грели, гонимые голодом в поисках пищи мы с братом незаметно покинули приют. Из Эчмиадзина пешком, в одних рубашках, замерзая, мы прошли около 18 километров и вернулись в Эриван. Теперь мне самому кажется непостижимым, как можно было уцелеть в цепи непрерывных лишений и скитаний.
В Эривани я и брат долго и безуспешно искали отца, хотя давно считали его скорее всего погибшим. Однако в начале зимы 1920 года мы его случайно встретили. Вид у него был жалкий: оказалось он такой же голодный и нищий, как и мы. Когда мы встретились дул холодный порывистый ветер, в воздухе носились снежинки, и под открытым небом стоять было невозможно. Мы отошли в один из дворов на улице Астафяна (ныне – Абовяна), встали под деревянной лестницей, ведущей на второй этаж каменного дома. От холода переминались с ноги на ногу. Отец говорил, что много он скитался в окрестных сёлах и в городе, но не может найти пристанище и работу. Однако продолжает поиски. Расстались мы с чувством, которое не поддается описанию со слезами на глазах, мы не хотели разлучаться. В исступлённом взгляде отца, обращенном к нам, был немой вопрос: «Куда же вы идёте?». Дул холодный ветер и в серебристой снежной пыли мы безмолвно расстались. Я и брат, спасаясь от холода, бежали в приют, а отец пошёл просить места ночлега у какого-нибудь односельчанина уже имеющего крышу. При таком его падении и беспомощности нам стало ясно, что теперь надеяться на него не приходиться. Нас преследовал вопрос, что же делать? Спустя примерно две недели после нашей встречи, отец нашёл нас в приюте среди приунывших сирот, сидящих на полу неотапливаемого помещения, прижимающимися друг к другу, укрывающихся лохмотьями. При последующих посещениях отец говорил, что есть приюты лучше – благотворительного общества кавказских армян, но его просьбы поместить нас туда успеха не имели. Но неожиданно он принёс нам добрую весть. С непередаваемой радостью мы узнали, что он устроился на службу в Эриваньском банке на канцелярскую работу. Отец тут же увёл нас с собою.
Всю зиму и до середины весны мы жили в зале Эриваньского банка, где протекала деловая жизнь. В общем зале, за барьером, работали сотрудники, в том числе и мой отец. А в части зала для посетителей жили мы на деревянном диване. Ночью подставляли к нему стулья. Спали втроём на тонкой подстилке, прижавшись друг к другу под общим одеялом. Рано утром до прихода служащих убирали постель, скатывая в трубку.
Целыми днями я и брат сидели на деревянном диване, расположенном неподалеку от железной печки, которой отапливалось огромное помещение. Невольно приходилось наблюдать за служащими и посетителями.
В один из зимних дней в помещение банка, где сотрудники, как обычно работали за своими столами, вошло несколько человек с подвешенными к поясам деревянными маузерными кобурами. Вошедшие мигом обнажили оружие, перекрыли доступ в помещение, последовала команда: «Никому не трогаться с места и прекратить разговоры!». Двое из гостей предъявили кассиру какую-то бумагу. Под дулами маузеров сильно испуганный кассир дрожащим голосом пытался объяснить, что по частной записке только за подписью «уважаемого хмбапета», но без печати он не правомочен выдать требуемую крупную сумму денег. Однако под воздействием угрозы, стал выкладывать на полку пачки денежных купюр, а пришельцы поспешно опускали их в мешок. После быстрого завершения этой «хирургической операции»,  маузеристы исчезли. Это событие было потом предметом бурного обсуждения среди служащих банка. Однако подобное событие вскоре повторилось.
Отец свой скудный хлебный паёк делил поровну на троих. Низкой заработной платы хватало дней на 10, не более. Всё время ощущали мучительный голод. Зима была морозная. Из-за отсутствия тёплой одежды мы с братом за всю зиму ни разу не были на улице. В пасхальный праздничный вечер мы лежали в темноте на твёрдой кушетке, прижавшись друг к другу с острым ощущением голода и предавались приятным воспоминаниям тепла, уюта и обильных блюд. Неожиданно в поздний час сослуживцы принесли столько плова, что его хватило на неделю. Оказанное внимание подбодрило нас. Дни проходили монотонно и казались необыкновенно длинными. Как-то раз в морозный день я наблюдал из окна канцелярии банка за проходящими по улице школьниками с ранцами и странным образом у меня впервые пробудилось необыкновенно сильное желание к учёбе, которой я так тяготился ранее при благоприятных условиях. Но при нашем состоянии это казалось недостижимым. Но раз пробудившееся желание в дальнейшем уже не было утрачено.
Прошла зима и наступила весна. Появились тёплые солнечные дни. В один из этих дней вдруг остро заболел брат. С помощью влиятельных лиц банка его с большим трудом поместили в больницу с жаром и сильной болью в правом ухе. А отец, ещё до болезни брата жаловался на то, что нарастает слабость и всё труднее сидеть за канцелярским столом, в глазах рябит, буквы сливаются и писать всё труднее. Наконец совсем занемог. Его тоже поместили в больницу. На этом связь с банком прекратилась. В дальнейшем одному богу известно, где и как я жил под открытым небом, в лучшем случае у дымных уличных костров.
Я застал брата в больнице в тяжёлом состоянии, с повязкой на голове. Он узнал меня, но говорил с трудом. Жаловался на боли в правом ухе, спросил что я принес. Наше свидание было коротким. Я попрощался с братом, которого всегда жалел и оберегал, обещал принести ему гостинцы, хотя знал невыполнимость своего обещания и ушёл из больницы с болью в сердце. После того как я ушёл от брата, я несколько дней шнырял на базаре по рядам в лохмотьях, давно не мытый, где торговали фруктами, но бдительные торговцы зорко следили за своим товаром и я не мог ничего достать. Наконец у одного зазевавшегося торговца схватил яблоко, быстро опустил его за пазуху и тут же скрылся в толпе. Когда я пришёл в больницу с чувством исполненного долга, принёс доставшееся мне таким трудом яблоко, то давать его было некому: на койке лежал уже другой мальчик вместо умершего брата. В тот же день я пошёл в другую больницу, в которой находился отец. Он был очень слаб и выглядел воплощением мертвеца, но всё же не производил впечатление безнадёжного больного: был в сознании, интересовался судьбою брата. Я рассказал ему, что он умер. После этого лицо отца стало ещё более жутко страдальческим. Он сказал, что ему больше не суждено жить. Он просил меня взять его одежду, чтобы я мог хоть немного себя поддержать. Не проговорить как было больно слышать от живого отца, что одежда ему больше не нужна.
На этом мы расстались. Я обещал его вскоре навестить, но та встреча оказалась последней. Когда через несколько дней я пришёл в больницу, мне сказали, что ночью он скончался и тело его в морге. Я нашёл его у входа в большой сарай, где находилась целая гора трупов. Лицо его казалось спящим, далёким теперь от скорби и страданий. Потом мне вручили его потёртую и посеревшую одежду с короткой запиской неровным почерком: «Продай одежду, постарайся пробраться в Тифлис к Мамикону». Этими последними строками отец закончил свою многолетнюю трудовую жизнь писаря. Так один за другим мучительно на беженских дорогах члены нашей семьи ушли в мир вечный. Тяжело было выполнить его завещание и продать ветхую одежду, которую он совсем недавно носил.
На барахолке за его одежду дали мне гроши, которые я с благоговением носил за пазухой из-за отсутствия карманов. Но несмотря на это случилось так, что каким-то образом они потерялись.
Так в одиннадцатилетнем возрасте я остался совершенно одиноким, но как ни странно в это время думалось, что если волею судеб удастся выжить, я должен хранить их память достойным образом. Наверно при моём страшном запущенном виде беспризорника трудно было в нём заподозрить такие мысли, но они были.
В Эривани при продолжающихся ужасах беспризорности и отсутствии всякой помощи – чем питался и где по ночам находился без крыши одному Богу известно. Безысходное положение и сознание того, что не суждено вырваться из адского круга, и гибель неизбежна, переносилось безмерно тяжело. Однако инстинкт самосохранения настойчиво побуждал искать пути спасения. Я знал, что в далёкой России где-то живут замужняя сестра, тётя и дядя по материнской линии, но не владея русским языком, без средств, при окружающей разрухе и неизвестности возможность их разыскать исключалась и я задался целью вырваться из Эривани в Тифлис к брату отца Мамикону с надеждой всё-таки найти у него пристанище. В те дни после восстановления  разрушенной железной дороги проехать из Армении в Грузию было чрезвычайно трудно. Сообщение было нерегулярным, и товарные вагоны забивались людьми до предела. Посадка в вагоны происходила с боем по принципу кто сильней. Один раз мне всё же удалось втиснуться в вагон, но из-за своего нищенского грязного вида я был сразу высажен. Не раз поезд уходил, а я оставался в ожидании следующего. Наконец однажды я всё же втиснулся в вагон. Поезд шёл медленно с большими остановками почти на каждой станции. Через несколько дней после многих злоключений в состоянии голодного отёка с необычно большим животом полураздетым мне удалось добраться в Тифлис к моему дяде Мамикону. Как уже говорилось, человек он был весьма обеспеченный. Семья его относилась к аристократическому сословию. Жена, три дочери и сын моего возраста сразу встретили меня неприветливо, высокомерно и подчёркнуто пренебрежительно и даже враждебно, обходили меня как отверженного. Не вступали со мной в разговоры. От них отдавало холодом. Все они были превосходно одеты, равно хорошо говорили на армянском, грузинском и русском языках. Мне сразу было запрещено входить в комнаты и сидеть за общим столом, и я жил на балконе под навесом. В конце завтрака, обеда и ужина я жадно поглощал остатки пищи, которой было мне вполне достаточно, и был этим доволен. Но отношение ко мне приобретало такие мрачные формы и проявления, что я всё время находился в состоянии тревожного ожидания изгнания. Становилось всё более очевидным, что постоялец я временный и надвигается полное крушение моих надежд выжить. Мне не хотелось бы вспоминать об этом – слишком грустно. После  перенесенных злоключений опять встал вопрос как быть дальше? В душевной тревоге глаза будто застилал туман, мир казался кошмарным сновидением.
Опасения не заставили себя долго ждать. Спустя примерно полтора месяца после моего приезда в Тифлис дядя неторопливым властным тоном объявил, что он решил завтра отправить меня в приют в г. Александрополь т.е. в Армению, откуда я недавно спасся от ужасов и неизбежной гибели. Его слова обдали меня леденящим холодом, и вспыхнувший было когда-то луч надежды выжить совершенно погас. Мне ужасно трудно писать эти воспоминания. С тех пор у меня возникла неприязнь к состоятельным людям, к богачам. Практически это означало смертный приговор. Я же после его слов некоторое время находился в состоянии бессмысленного созерцания. Целый день накануне отъезда ходил обескураженный в горечи и унынии, ночью часто просыпался от кошмарных снов и ощущения почти физической боли.
Много горечи он своей безжалостностью и жестокостью влил в мою детскую душу и без того отравленную сиротской беспризорной жизнью. И чем отличался дядюшка Мамикон от турецкого аскера ятаганом отрубающего голову беззащитного армянина? Суть одна. Уже через 50 лет воспоминание об этом дне вызывает содрогание и чувство мучительного стыда за него. Западали ли в его душу укоры совести? – неизвестно. Пишу не потому что к нему сохранилось злобное чувство. Обида и зло понятия разные. Больше мы с ним никогда не виделись. По слухам он умер в 1924 году у себя в Тбилиси.
С чувством полной опустошённости и безнадёжности я уехал из Тбилиси в Эривань.
Отчётливо сознавая, что я полностью нахожусь во власти произвола судьбы и предстоящая поездка неизвестно куда для меня губительна, я, тем не менее, при посадке пассажиров непроизвольно втиснулся в один из товарных вагонов.
Поезд шёл медленно и с продолжительными остановками, даже на маленьких станциях. В течении двух суток я был совершенно без пищи и в глазах начало темнеть. В полуобморочном состоянии мне стало уже всё равно, и я чувствовал, что от смерти мне никуда не уйти. От инстинкта самосохранения на этот раз и дыма не осталось. В этом заколдованном кругу невзгод мне уже было безразлично умереть сегодня или завтра, однако жить всё же хотелось. День клонился к закату.
Не доезжая до Александрополя где-то в степи поезд остановился и долго стоял. Как обычно пассажиры вышли из вагонов, собрались в кучки, обсуждая текущие события. В сумерках я сошёл с вагона и без всякой цели подошёл ближайшей группе людей. Среди них стоял мужчина средних лет в полувоенной форме что-то бойко говорил о событиях в России. Лицо его было похожим на лицо нашего соседа односельчанина, но на расстоянии было трудно разглядеть. Когда паровозный гудок возвестил отправку, пассажиры стали расходиться по вагонам, улучшив момент, я подошёл к нему. И действительно, как я и подумал, это был Амаяк Габриэлович Исаакян! С трудом он узнал меня, спросил, где мои родители, к которым прежде всегда относился с большим уважением. Я  сказал, что кроме меня теперь уже никого не осталось: родители и два брата умерли и я, скитающийся беспризорник, не знаю, что делать и куда ехать.
И в то время, когда судьба окончательно измотала меня, Амаяк Габриэлович, увидел моё трагическое положение, умирающего от голода беспризорника и проявил горячее сочувствие и сострадание. От него я неожиданно узнал, что в России, на Украине, находятся моя замужняя сестра, дядя и тётя по материнской линии. Он сказал, что сам из Армавира едет в Эривань за своей семьей заберёт меня и доставит родственникам. Несмотря на то, что охватившая меня депрессия казалась необратимой, с этого дня у меня вновь появился луч надежды на спасение. Встреча с этим человеком предрешила мою судьбу. Поезд шёл дальше, постукивая колесами на стыках рельс, из полуоткрытой двери товарного вагона видно было как сумерки окутывают землю, но на душе было необычно легко и радостно.
Он выполнил своё обещание. Через несколько дней с семьёй Амаяка Габриэловича я уехал из Эривани в Армавир, а оттуда был переправлен в Ростов. Я не нахожу достаточно тёплых слов, чтобы воздать должное человеку, который при случайной встрече предотвратил мою гибель. Его отзывчивость и доброта сохранились в моей памяти на всю жизнь.
Моё беженство и мытарства продолжались непрерывно в течении трёх лет – с 1918-1920 годы. Мне трудно воссоздать всё что тогда произошло – так было много бед и лишений. Армянские беженцы на своём пути много испытали страданий и мои штриховые воспоминания лишь немного могут к ним добавить. Только с установлением советской власти стало невозможным повторение былых бедствий, и мрак навсегда рассеялся.

ОТРОЧЕСКИЕ И ЮНОШЕСКИЕ ГОДЫ НА УКРАИНЕ (лето 1921г. – август 1930г.)

В детстве лишённого родителей в сложившейся тяжёлой ситуации неудачи ещё долго преследовали меня. Примерно в конце июня 1921 года после нескольких дней пребывания в Армавире с земляками я был доставлен в Ростов-на Дону к дяде Карапету Карповичу Масумову (брату моей матери), который никогда не трудился и жил за счёт аренды принадлежавших ему доставшихся по наследству сельских земель. В 1915 году, предвидя опасности надвигающихся событий, он с семьёй заблаговременно уехал из Нахичевана на Араксе. Вопреки надеждам в Ростове в семье столь близкого родственника я не нашёл элементарного внимания к себе и теплоты. Избегаю описания совершенно отвратительных сцен. Достаточно сказать, что редко я допускался к столу, ютился в коридоре, где спал прямо на полу в одежде. Росший в семье, которая отличалась чистоплотностью, я лишён был возможности мыться. После пережитого кромешного ада приехал я в Ростов с рассеянными гнойничками по всему туловищу. За время пребывания у дяди заболевание прогрессировало, образовались сплошные раны с гнойным отделяемым. Местами раны покрывались корочками высохшего гноя. Гнойное поражение достигло тяжёлых степеней особенно на спине, что мешало двигаться. Стремясь облегчить своё состояние, купался в водах Дона, каждый раз стирая без мыла свою пропитанную гноем одежду, потом сушил её на земле под солнцем. Но всё это помогало мало.
В поисках дополнительной пищи с небольшим  плоским ящиком подвешенным шпагатом на шее торговал папиросами поштучно: это занятие имело тогда широкое распространение. Босиком с этим ящиком ходил целыми днями по многолюдному базару, по улицам города и вдоль берегов Дона, где длинными рядами стояли крестьянские лодки с продуктами на продажу. В конце лета 1921 года после месячного моего житья у дяди в Ростове так же бесчувственно и холодно как и при встрече при первой возможности из его семьи выпроводили меня босого и больного к сестре в Луганск. Я подавляю в памяти многое, что не хотелось бы ворошить.
Из Ростова уехал в удручённом состоянии, но без привычного тяжёлого чувства страха голодной смерти. Как уже говорилось выше летом 1919 года во время беженства, когда мы добрались в Эривань и находились в караван-сарае под влиянием губительных условий, сестра моя Сирануш в 17 ти летнем возрасте вышла замуж за Аветика Тарвердовича Мелконова, который был на 15 лет старше её, уроженца соседнего села Халхала и уехала с ним на Украину. Аветик Тарвердович происходил из бедной многодетной крестьянской семьи. В юношеском возрасте, как и многие ему подобные, ещё в 1906 году в поисках заработка покинул родное село и уехал на Украину в город Луганск. Там он служил приказчиком, а потом бухгалтером у владельцев крупных магазинов. Изредка он навещал своих брата и сестру с семьями в родном селе. В 1918 году, когда к Аветику Тарвердовичу дошли тревожные вести о начавшейся беде на родине, он поспешно приехал в село, чтобы оказать помощь и вскоре оказался в толпах беженцев, неотступно сопровождая семьи брата и сестры и их супругов. Они погибли на тернистом пешем пути, оставив трёх детей в возрасте от 3 до 9 лет. Аветик Тарвердович спасая сирот на своих руках и плечах вынес их через горы, долины в Эривань, а затем увёз на Украину в Луганск. Здесь, в дальнейшем подобно лучшему отцу, он воспитывал сирот, заботился о них до совершеннолетия. В отношении их он совершил подвиг в отличие от моих дядюшек. К моему приезду на иждивении Аветика Таривердовича было уже трое сирот, а я оказался четвёртым испуганным и лишним нахлебником. Отсюда и вытекала сложность моего положения как инородного тела. Наблюдая за заботами А.Т. о хлебе насущном, опекающим полуголодных племянников мне было стыдно за моих дядюшек, которые выбрасывали меня вон. При всех трудных условиях существования и неприязненном отношении ко мне, здесь, однако вылечили меня от тяжёлой формы гнойничковой инфекции, от которой сильно страдал, был определён в школу учиться. В классе я был переростком и понимал свою отсталость. Вокруг меня учились жизнерадостные дети, и я чувствовал отчуждение от окружающих.
После двухлетней моей учёбы в армянской церковно-приходской школе и трёхлетнего перерыва я еле влезал за парту и учился снова в первом классе, где преподавание, естественно, велось на русском языке, которым я не владел. Вследствие этого лишён был возможности общения с учителями и учениками. Довольно долгое время я безмолвно приходил в школу и уходил.
Процесс моего обучения русскому языку совершался постепенно и незаметно. Вначале русские слова мысленно переводил на армянский, а затем, осмыслив значение их, говорил по-русски. Много позднее, уже в юношеском возрасте, как-то я поймал себя на том, что подобная трансформация речи непроизвольно осуществляется в обратном порядке. В дальнейшем, к моему удивлению, я обратил внимание на то, что в устной речи на армянском языке при построении фразы я не мог обходиться без применения русских слов.
Продолжая жизнеописание в хронологическом порядке я не хотел бы бередить душу, но вспоминаю, что весною 1922 года меня из Луганска отправили в курортный Славянск к сестре моей матери Айкануш Абрамовне, которая в 1904 году после замужества за Хачатуром Давыдовичем Каспарянцем жила на Украине. Несмотря на то, что они были бездетны и весьма состоятельны, из-за категорического нежелания её мужа принять участие в моей судьбе с трудом удавалось прожить у них в летнее время 1922, 1923 и 1924 годов. В напряжённой ситуации, чтобы в какой-то мере восполнить пробел моего школьного образования, с помощью тёти Айкануш тайком занимался у репетитора, а осенью снова возвращался к сестре в Луганск. В Луганске я проучился в 1-ом, втором классах, минуя третий, занимался в 4 и 5 классах. При этом в каждом классе приходилось бросать учёбу, не доводя её до конца года. Хотя желание учиться было велико, но на этом закончилось моё школьное образование.
О моей тёте Айкануш Абрамовне мне хочется сказать особо. Она была среднего роста, с красивыми чертами лица и стройной фигурой. Она обладала на редкость огромным обаянием, душевной теплотою, чуткостью и отзывчивостью. Превосходный её жизнерадостный характер сочетались свойством большого юмора. Она проявляла ко мне материнскую заботу, и в моей памяти о ней сохранилось чувство глубокой сыновней любви. Не её вина, что из-за  сложных её отношений с мужем в трудную годину я не нашёл себе постоянной крыши над головой в её доме. Но, к сожалению, подобное обстоятельство было для меня не новым, а печально привычным, порождающим много волнения и лишения.
Таким образом, с августа 1921 года по май 25-ого периодически я жил у родственников, кочуя из Луганска в Славянск и обратно. Жить везде было безотрадно. Каждый считал, что я должен находиться на иждивении другого. В результате продолжающейся тяжёлой атмосферы и прямого отказа от меня дело окончилось тем, что я оказался на улице в полном смысле этого слова. Начались беды и тревоги. Будучи ещё подростком печальная необходимость печальная необходимость заставила меня жить совершенно самостоятельно. На этом пути довелось много пережить, искать и страдать, преодолевать неизбежные трудности. К счастью, у меня уже не было прежнего ужаса безнадёжности. В 1920 годах при огромной массе безработных, состоявших на учёте в «бирже труда» без всякой помощи я не в состоянии был найти себе какую-либо работу. В сложной обстановке НЭПа несмотря на трудности, меня никогда не привлекали заманчивые лёгкие пути приобретения средств к существованию, хотя к этому были достаточные основания и я всегда с удовлетворением вспоминаю, что никогда не был причастен к осуждаемым плохим делам. Между тем в отчаянной бедности нужно было где-то и чем-то жить. Пробиваться в люди очень хотелось. Пробовал свои силы добывать средства к существованию различным образом. В Луганске я поначалу стал делать детские игрушки – грузовые машины. Мастерил их аляповато и очень долго. Пытался продавать, но ничего не заработал. В конце весны 25 года уехал в Славянск, стал заниматься торговлей. Поездом ездил в г. Изюм, в окружающих его сёлах покупал клубнику и в четырёх ситах  попарно связанных на рейках привозил в Славянск, где от продажи её первое время оставалась небольшая прибыль. После нескольких таких рейсов в результате продолжительного недосыпания на пути в Славянск я задремал и проехал свою остановку. За время обратного пути в жару в душном вагоне клубника превратилась в сплошное месиво и продавать было уже нечего.
Поблизости последних хат города, на расстоянии примерно километра – полутора в степи одиноко стояла действующая мукомольная ветряная мельница, от которой веяло глубокой стариною. У мельницы стояли крестьянские телеги загруженные мешками зерна в ожидании помола. Во дворе пекарни колодец давно уже высох. На мне лежала обязанность ведрами приносить воду из мельничного колодца, колоть дрова, подносить их к русской печи. Товарищ мой Хачатур Ханамиров, несколькими годами старше меня, целыми днями в деревянном корыте месил тесто. Мы спали во дворе пекарни на голой земле на пустых мучных мешках, по утрам вставали белые, словно после работы в меловых карьерах. В труде как-то неприметно лето сменилось осенью. Постепенно деревья оголялись. Во дворе вблизи ограды грудами лежали жёлтые листья. Наступили осенние холода, пора листопада приближалась к концу. В один из этих дней каким-то ветром в поисках пристанища из распавшейся бродячей труппы приехал к нам бездомный актёр Д. лет тридцати с громадной шевелюрой, статной фигурой, в шивеотовом костюме с чёрным бантиком на шее, полный достоинства и без копейки в кармане. Он присоединился к нам и жил в одинаковых условиях с нами. В жизни Д. увлекался образами персонажей сыгранных в спектаклях ролей. В помещении пекарни он часто принимал картинные позы и произносил мелодраматические монологи из своего сценического репертуара весьма для нас туманного содержания. Когда он спрашивал, понятно ли о чём идёт речь, и мы задавали вопросы, которые изобличали нас в непонимании сказанного, он с менторским видом заканчивал свои пояснения  тем, что мы «находимся в состоянии глубокой серости и дремучего невежества». Хотя видеть и слушать актёра как спектакль было интересно, и он возбуждал весёлое настроение, но театральные его манеры на фоне неустройства нашей жизни выглядели довольно странно и смешно. Актёр обладал излишней слабостью к женскому полу, в беседах часто касался своих амурных похождений не без бравады. В поздний час я и мой товарищ залезали на верхотуру печки, а актёр устраивался на топчане внизу. Мы лежали на животах, подперев головы руками. Наговорившись вдоволь засыпали в приятной теплоте, когда за меленькими окнами пекарни шумел дождь. Часто мы беседовали все сидя на лавке при отблесках пламени и мерцании головёшек в печи. В ту пору мне было 15 лет, но уже довелось повидать и испытать, немало знал почём фунт лиха. Моё положение не казалось мне трудным, но и нормальным его я не считал. Меня постоянно тревожило, что в этом возрасте у меня неполных пять классов образования, время уходит и я продолжаю безнадёжно отставать и скоро восполнить громадный пробел в учёбе будет невозможно. Условия неустроенного быта, материальной нужды и постоянного одиночества не заглушили тягу к знаниям. Сильным желанием получить образование определялись все мои поступки и действия. Проникнутый этим сознанием в конце осени 1925 года в один из дождливых тёмных вечеров в поисках счастья я простился с обитателями пекарни и уехал из Славянска в Луганск. Здесь, живя у чужих людей, всю зиму делал кульки. Из оптовых магазинов покупали обёрточную серую листовую бумагу в рулонах по 2-3 пуда, на санках таскал к месту своего временного жительства. Бумагу вырезал, клеил кульки различных размеров, а затем продавал на базаре частным лавочникам и так кое-как добывал себе средства для пропитания. Городской базар тянулся на большом пространстве с длинными рядами кирпичных и дощатых лавок, шумел балаганами. Относительно учёбы и речи не могло быть. На базарной барахолке, площади кишащей людом, продавали и покупали подержанные вещи или обменивали их с придачей или без придачи – «баш на баш». Это был мир разнообразных людей, где карманники собирали урожай у увлечённых зевак. Там приобретал старые книги, но читая их мало что понимал. Кого только в те годы на толкучке не было – нищие, карманники, шаромыжники, шарманщики, рулетчики, шпагоглотатели,  органисты, гармонисты, слепые старцы, поющие и играющие на гуслях, прощелыги-куплетисты и т.д. Я всегда удивлялся способности базарных куплетистов к гладкому сочинительству. Они с расхлябанным видом своими спившимися, хриплыми голосами чем  только не потчевали своих невзыскательных и невозмутимых слушателей. Бодрыми голосами пели:
До 17 лет не гуляла,
А потом хулигана нашла…
Ах, мама, мама,
Какая драма –
Вчера была девица, а сегодня – дама!

Или

Раньше были времена, а теперь моменты,
Даже кошка у кота просит алименты…

Душа – кабак, а небо – рвань
Поэзия – истрепанная девка,
А красота – кощунственная дрянь.

Тут же желающим продавались рукописные тексты куплетов без указания авторов. Спустя много лет в сочинении дореволюционного футуриста Давида Бурлюка, я встретил давно знакомый мне  фрагмент последнего куплета. Очевидно подобное заимствование являлось больше правилом чем исключением. На базаре среди наблюдавшихся деклассированных элементов можно было видеть проституток, ищущих клиентов, иногда приходилось  содержание их коротких бесед и цену мимолётного сближеня. Я никогда не любил базарные посещения, но когда приходилось бывать там, то интересовался всеми видами бесплатных зрелищ. Должен сказать, что все виденные картины – эпизоды жизни опустившихся людей, как ни странно оказывали на меня положительное воздействие. Они вызывали тревогу, побуждали искать пути избежать участи обитателей трущоб. Тянулся к каждому проблеску света с надеждой и ожиданием лучшего, не было ощущения отчаянья. В неблагоприятных моих условиях много читал, но бессистемно большей частью допотопную литературу, купленную в рядах барахолки. Хотя в этом чтиве немало было пробуждающих познавательный интерес к знаниям, но для получения среднего образования она ничего не давала. При тогдашней большой безработице по-прежнему никак не мог устроиться на работу. Общаясь с комсомольцами кто-то из них посоветовал по вопросу трудоустройства обратится к секретарю парткома паровозостроительного завода им. Октябрьской революции (бывш. Гартмана)  Андреасяну. Так как допуска на завод не имел, я решил во внеурочное время прямо пойти к нему домой. После нескольких безуспешных посещений, однажды вечером застал его дома. Секретарь названного завода внимательно выслушал мою просьбу, обещал оказать помощь в трудоустройстве. В сущности этот дом явился поворотом в моей жизни, определил дальнейшую судьбу. Несмотря на трудности, через несколько дней, т.е. 3.03 1926 г. я был устроен на работу в модельный цех завода, расположенного у берега реки Луганки. Теперь, когда предлагают и вербуют людей на работу нелегко понять сколько радости было с трудоустройством. В цехе, в котором я был, с большой точностью по чертежам из дерева делали части паровоза, по их формовкам в песке в соседнем сталелитейном цехе заливался жидкий металл. Детали подвергались дальнейшей обработке. В модельном цехе в большинстве работали кадровые рабочие высокой квалификации, принимавшие участие в революционном движении. Обстановка была спокойная, деловая, обстановка трудового энтузиазма, товарищеского взаимоуважения и помощи. Жизнь коллектива привлекала меня, и я стремился приобщиться к ней. В 1926 году в марте стал членом профсоюза металлистов, а в апреле вступил в комсомол. Это было большим и радостным событием в моей жизни. С праздничным чувством я посещал собрания комсомольской организации цеха и завода. Они происходили живо, интересно, поучительно. Вначале зимы приобщился к общественной работе. Назначен был вожатым пионерского отряда, которому с увлечением уделял много времени. Однажды, когда на общезаводском собрании докладчик среди лучших пионервожатых упомянул и мою фамилию, был окрылён. Я особенно почувствовал, что могу быть полезным в общественной работе при надлежащем прилежании.
Я работал учеником у первоклассного, пожилых лет, мастера Антипова. Он весьма доброжелательно и с большим педагогическим тактом учил меня своему делу. Я старался учиться возможно лучше. Как подросток работал 6 часов. Утром рано по заводскому гудку уходил на работу, на завтрак с собою, как это делали другие нечего было брать. Во время обеденного перерыва я уходил и бродил вдоль берега Луганки. Считал это для себя …
На заводе для меня всё было необыкновенно интересно и ново. После работы ходил по обширной его территории, наблюдал различные производственные процессы в сталелитейном, прокатном, механическом, котельном, паровозном цехах. Но при всём моём интересе на зарплату ученика трудно было жить. Вскоре я понял, что овладеть профессией модельщика дело сложное и на это требуются годы. В моих условиях это мне не под силу. Однажды я обратился к мастеру Антипову и доверительно рассказал ему о своём желании и невозможности осуществления его при моих условиях. Со свойственной ему внимательностью он выслушал и коротко сказал: «Вижу малый ты честный, работяга. Поможем». Антипов был немногословен, зря слов на ветер не бросал. Вскоре он с немалыми трудностями добился мне работы в том же модельном цехе, овладение которой не представляло трудности, но оплачивалось хорошо. На токарном станке из деревянных чурок, точил небольшие простые детали. Работа была сдельная, зарабатывал неплохо. Это позволило мне в дальнейшем сочетать работу с учёбой. Доброму Антипову я чувствую себя обязанным и по сей день.
Работая на заводе, я не имел ещё собственной крыши и ночевал у разных людей, нередко на чердаках, где попало. Наконец летом 1926 года удалось найти постоянное жильё. В центре города во дворе двухэтажного каменного здания армянского клуба длинными рядами стояли призёмистые врытые в землю разрушающиеся лачуги построенные в стародавние времена. Эти трущобы, почти «садящиеся» на голову,  имели низкие выбухающие потолки и крохотные окошки. В них и ярким днём было всегда полутемно. Возможно, они были построены ещё при основании города. В этих трущобах жили бесплатно на одинаковых правах несколько семейств в большой бедности и нужде. Я тоже приютился там, заняв полутёмную, без электрического освещения комнатушку. Теперь на месте этих трущоб стоит монументальное многоэтажное здание. Обитатели этих убогих жилищ, находясь в жалком положении, жили честным трудом, между собою были в добрососедских отношениях, вызывали к себе симпатию. Я чувствовал себя равным среди себе подобных. С ними был близок, но со сверстниками посещавшими армянский клуб, всегда хорошо одетыми, я не находил контакта, да и они сторонились меня. Все считали, что мои стремления учиться и выйти в люди – это иллюзия, которой не суждено сбыться. Кстати, впоследствии никто из них не стал обладателем высшего образования. Вначале мои посещения клуба были частыми, а затем стали редкими и совсем прекратились. Но при всей убогой одинокой юношеской жизни у меня не было чувства, что я обделён судьбой. Добившись постоянной работы и жилья при сильной тяге к учёбе, блуждая в потёмках неосведомленности, я поставил перед собою достаточно смелую и очень трудную задачу – в наиболее короткие сроки, в течение двух – трёх лет овладеть необходимыми знаниями для поступления в ВУЗ. Но как это осуществить при неадекватности моих реальных возможностей? Мне и в настоящее претворение в жизнь этого плана представляется маловероятным. Ставить подобные задачи легче, чем решать. Сложность состояла в том, что в моих условиях и перезрелом возрасте исключалась возможность учёбы в обычной средней школе, а для поступления на рабфак я был ещё мал и не имел достаточно рабочего стажа. В ФЗУ, где мог учиться по вечерам, программа не удовлетворяла вступительным экзаменам в ВУЗ. Для этого требовалась дополнительная подготовка. Такой путь для себя считал долгом. Не имея совета, руководствуясь собственными соображениями, я пошёл по странному пути, который оказался более трудным, напряжённым и не менее продолжительным. При стремлении к учению и тьме учебников по самообразованию я начал готовиться с помощью репетитора по математике, алгебре,  геометрии, тригонометрии, стереометрии и самостоятельно по обществоведению и русской литературе. Учился несуетно, мёртвой хваткой с настойчивостью фанатизма. После работы ежедневно занимался в прекрасной городской библиотеке, уходил, как правило при её закрытии. Придя в свою убогую лачугу, в безмолвном одиночестве при тусклом свете трёхлинейной лампы до позднего часа в тишине я много времени посвящал общеобразовательной подготовке. По мере приобретения знаний радовался успеху, но также и огорчался, если что либо не удавалось быстро понять и усвоить. Когда добивался ясности в изучаемом вопросе, возрастала уверенность, что и другие трудности будут преодолены. Если в обычные дни я не замечал, как летит время, то по воскресеньям в одиночестве в своей мрачной лачуге было тоскливо, особенно в осенние дожди и зимние снегопады. В утомительно скучные вечера я остро переживал своё одиночество. Время от времени коротал вечера у соседей при тусклом свете трёхлинейной керосиновой лампы. Наговорившись, уходил к себе спать. В жизни мне приходилось встречаться и иметь дело с людьми самых разных занятий и профессий от бродяг до академиков. Среди моих соседей той поры в 26 – 27 ом г.г. , с которыми я общался ежедневно, запомнился один постоянный мой собеседник, который достаточно ясно характеризует окружавший меня быт. За стенкой в комнате напоминающей каменный мешок с закопчёнными чёрными стенами, могильными плитами пола жил старик Курех низкого роста, убелённый сединой с длинными усами, регулярно бривший бороду – вечный холостяк. Ходил он в сильно обветшалой одежде покрытой пёстрыми лоскутами заплат, которую давно следовало выбросить. Спал он на заржавленной кровати, накрываясь одеялом, состоящим из сплошных истлевших лохмотьев с многочисленными разноцветными заплатами. Трудно было понять, из какого первоначального материала был он сшит. Старец отличался не только образом быта, но и оригинальностью своих суждений. Он поучал меня вполне серьёзно, что нет необходимости готовить первое и второе блюда раздельно т.к. в желудке, как в мешке тут же всё перемешивается. Придерживаясь этого принципа, он в чугунном котле варил себе обед часто из несовместимых пищевых продуктов, которые ему удавалось достать. Из длинных рассказов старика следовало, что в его молодости была неразделённая любовь. Поэтому навсегда сохранял к женщинам резко отрицательное отношение. Наставительным тоном философствовал, что в неудачной личной жизни мужчины повинны только женщины. Для безопасности следует остерегаться их. Мужчина и женщина несовместимы, как бензин и горящая спичка – при этом вспыхивает пламя и дыма не остаётся. В его забавных и вздорных высказываниях были и вполне здравые суждения, и сочувственное отношение к моим намерениям. Так, например, когда я сказал, что собираюсь поступать в медицинский институт и стать врачом, он выразил приблизительно ту мысль, что болезни можно лечить правильно, когда искусственно будет воспроизведено живое существо. Мысль совершенно правильная, чему я немало удивляюсь и в настоящее время. Это то, к чему стремиться современная наука, ибо, говоря словами Шекспира «из смерти рождается жизнь».
Сочетая работу на заводе и учёбу, я уже через год, по мнению весьма опытных преподавателей, по математике и обществоведению обладал достаточно хорошей подготовкой для конкурсных экзаменов в любой ВУЗ. В то же время достигнутые успехи по русской литературе оказались незначительными, а к изучению химии и физики ещё не приступал. Однако у меня уже была твёрдая уверенность, что преследуемая цель вполне реальна и достижение её дело недалёкого времени. Вместо того чтобы продолжать с прежним упорством работу и учёбу, и восполнить пробелы своих знаний при жизни в трущобе в опостылевшем одиночестве, я задумал оставить насиженные места и уехать в поисках лучшей участи, но надеждам не суждено было сбыться.
Исчезло чувство безнадёжной отсталости от своих сверстников, но сбился с правильного пути. Ободрённый достигнутыми результатами, необдуманно и неосмотрительно, не восполнив пробелы общеобразовательных знаний, в августе 1927 года я уехал в Москву с надеждой  там обосноваться и продолжить подготовку в ВУЗ. Но это не приблизило, а отдалило от цели. Всё оказалось не так просто как казалось. На новом месте все нужно было начинать сначала. Жил в селе Всех Святых (ныне район Москвы), ночевал на чердаке недостроенного деревянного сарая, иногда на Курском вокзале. Целыми днями метался по городу в поисках работы, но безрезультатно. Заодно побывал во многих памятных местах и в некоторых музеях, посетил Третьяковскую Галерею, зоологический сад… Дни летели неприметно. Наступили осенние холода, к утру крыша покрывалась инеем. Скоро бесплатный ночлег на чердаке стал невозможным. В простуженном состоянии вернулся на Украину в знакомый мне г. Славянск. Здесь жил до конца 1928 года. Некоторое время был безработным, работал разнорабочим в меловых карьерах, на ремонте железнодорожных путей, учителем по ликвидации безграмотности и секретарём райсовета добровольного общества осавиахима. На заседаниях совета осавиахима вдруг обнаружили, что я ещё молод и с работой не справляюсь. Пришлось заблаговременно  «по собственному желанию» уйти. За время пребывания в Славянске урывками пополнял свои знания по общеобразовательным предметам. Практически это время для учёбы оказалось потерянным. В начале 1929 года я переехал в Луганск, где с помощью комсомольской организации при окрисполкоме через несколько дней был трудоустроен. Служил в окрисполкоме формально на должности счетовода, а фактически назначал пособия безработным и пенсионерам. После меня все документы визировались зам. Окружной страхкассы. Применительно к своей работе я внимательно изучал инструкции, распоряжения и постановления наркомтруда. На службе ко мне относились весьма доброжелательно, ценили и поощряли мою работу.
В те годы массовыми тиражами издавались учебные пособия по всем общеобразовательным предметам для самообразования и подготовки в ВУЗ. Службу в окрстрахкассе систематически сочетал с учёбой, готовился по физике с помощью репетитора, самостоятельно изучал русскую литературу, повторял ранее пройденную программу по математике и обществоведению. В 1929, 1930 годах учился на курсах по подготовке в вуз. Собственно не столько сам учился, сколько оказывал помощь своим товарищам, которые имели систематическое образование средней школы. После окончания его в августе 1930 года был принят в 1-й Ленинградский медицинский институт. Наконец после опостылевших долгих мытарств и хождения по мукам была достигнута заветная цель, которой я посвятил так много старания и напряжённого труда. Удовлетворён был тем, что детство и юность «Я прожил жизнь бродячую не зря…» (А. Исаакян). С этого дня кончились постоянные тревоги, и начался новый этап в моей жизни – годы студенческие, светлые.