Сара. Страх перед исцелением

Кабинет затих после ухода профессора. На столе стояла недопитая чашка — кофе остыл, и на поверхности образовалась тонкая, дрожащая плёнка, похожая на лёд на ноябрьской луже. Сара смотрела на неё, не видя. Пальцы сами собой обхватили локти, сжались так, что кости заболели. Тело помнило позу защиты.
Окно пропускало рассеянный свет — белый, безжизненный, больничный. Именно таким он казался сейчас. Свет, в котором нет теней. Свет, в котором растворяются призраки.
Внутри у неё шла тихая война.
Мысль первая, официальная, та, что она готова была произнести вслух на следующей сессии: «Я хочу выздороветь. Я устала от снов. Я хочу спать, не ожидая танца».
Она попробовала её на вкус. Слова лежали на языке как бумага — сухие, безвкусные, чужие.
И тогда поднялась мысль вторая. Настоящая. Та, что жила где-то в районе солнечного сплетения — тёплым, тяжёлым, болезненным комком.
А если они правы?
Она закрыла глаза, и веки стали экраном. На них проступил силуэт — высокий, в шляпе, с плечами, которые она знала бы в кромешной тьме. Не лицо. Никогда лицо. Но ощущение его. Присутствия. Как барометрическое давление перед грозой — воздух становится гуще, кожу покалывает.
Профессор Роман говорил мягко, бархатно, с той самой полуулыбкой, что могла означать всё что угодно: «Сны, Сара, редко бывают просто снами. Иногда — это дверь».
А другой, тот, нейрохирург — он смотрел на снимки её мозга как на карту минного поля. И говорил иначе: «Это может быть комплексный парциальный припадок. Височная эпилепсия, маскирующаяся под нарратив. Галлюцинаторно-аффективный синдром».
Оба были так уверены. Оба предлагали спасение.
И от этого спазма в горле сжималось так, что она чуть не закашлялась.
Спасение от чего? От него?
Она позволила себе — впервые за долгие недели — до конца прожить эту мысленную картину. Не отгонять её, как назойливую муху.
Вот она, выздоровевшая Сара. Она просыпается утром. Солнце падает на подоконник ровно, без намёка на тайну. Она пьёт кофе, и он просто кофе — горький, бодрящий, без привкуса другого времени. Она идёт по улице, и прохожие — просто прохожие. Ни один силуэт не заставляет сердце биться чаще. Ни одна шляпа на голове незнакомца не кажется ей краем иного мира.
Вечером она ложится в постель, и сон приходит как чёрный, беззвёздный вакуум. Никакого зала с паркетом. Никаких рук на талии. Никакого медленного, водного вальса, в котором можно утонуть и не захлебнуться.
Тишина. Совершенная, беспросветная тишина.
Она открыла глаза, и комната поплыла перед ней — расплывчатая, ненастоящая.
Это и будет смерть, — прошептало что-то внутри, тихо, но с железной ясностью. — Не та, что приходит разом. Та, что длится. Каждый день. Каждое утро. До конца жизни.
Ведь если это болезнь — шизофрения, эпилепсия, психоз — тогда...
Тогда его не было.
Тогда его ладонь, тёплая и тяжёлая на её талии, — это просто сбой нейронов.
Его дыхание у виска, с запахом кожи и чего-то ещё — старого дерева, дорожной пыли, безысходности — это химический обман.
Его губы, усталые и добрые, что так и не коснулись её, — это галлюцинация отчаяния одинокой женщины.
Тогда самое главное, самое жгучее и настоящее чувство в её жизни — любовь такой силы, что она пережила стирание из времени — оказывается плодом воспалённого воображения. Патологией. Историей болезни в картотеке.
Она медленно провела рукой по своему лицу, как бы проверяя его границы. Кожа была прохладной, живой. А внутри — пустота, зияющая, как провал.
Нет, — застонало в ней что-то глубинное, живое. — Нет, не может быть. Это было. Я помню.
Но что именно она помнила? Не факты. Не даты. Не имена.
Она помнила важность.
Это было самое неуловимое и самое неопровержимое. Чувство абсолютной, безоговорочной важности. Того, что этот человек, этот незнакомец из сна, был — или есть — центром. Точкой отсчёта. Мерилом всего остального.
Без него мир был плоским. С ним — он обретал глубину, перспективу, боль и восторг.
Она боялась не забыть. Она боялась предать.
Предать эту важность, объявив её симптомом. Сдать свою самую сокровенную тайну — тайну великой, безумной, разорванной любви — на растерзание диагнозам. Пусть даже эта любовь существовала только в щелях её сознания. Пусть даже её предмет был призраком.
Лучше призрак, чем пустота.
Лучше боль, чем ничто.
Лучше сойти с ума, держась за его руку в танце, чем быть в здравом уме в мире, где этой руки никогда не существовало.
Сара поднялась с кресла. Ноги дрожали. Она подошла к окну, прижалась лбом к прохладному стеклу. За ним был город — реальный, шумный, незыблемый в своей фактичности.
А внутри неё бушевала иная реальность. Та, где время текло иначе. Где в чёрной дыре прошлого тлела невысказанная правда. Где мужчина в шляпе ждал её не во сне, а в какой-то другой жизни, которую она когда-то прожила и теперь отчаянно пыталась вспомнить по обрывкам.
Она закрыла глаза и представила профессора Романа с его проницательным, чуть грустным взглядом. И второго — жёсткого, с скальпелем вместо улыбки.
Они оба хотели её спасти. Вытащить из лабиринта.
Но что, если лабиринт — это и есть дом?
Что, если чудовище в его центре — это и есть её сокровище?
И что, если исцеление — это навсегда запереть дверь в этот единственный дом, выкинув ключ в бездну здорового, рационального, мёртвого мира?
Она отшатнулась от окна. В глазах стояли слёзы, но она не дала им пролиться. Они были не от горя. Они были от ужаса перед грядущим исцелением, которое пахло, как формалин. Как окончательная, бесповоротная стерилизация души.
В тишине кабинета Сара сделала свой выбор. Ещё не осознанный, ещё не оформленный в слова. Но выбор.
Она будет цепляться за свою болезнь. За свои сны. За своего незнакомца.
Потому что в этой другой жизни, которую она смутно чуяла кожей и сердцем, он был её любовью. А любовь — даже потерянная, даже стёртая, даже существующая лишь в виде фантомной боли — всё равно была единственной вещью, ради которой стоило быть нездоровой. Стоило быть живой.

В коридоре раздались шаги. Приближались. Сара быстро вытерла глаза, выпрямила плечи. На лице появилось привычное, спокойное выражение — маска здорового человека, который просто задумался у окна.
Но внутри, в самой глубине, где жила её настоящая правда, что-то твёрдо и тихо сказало:
Я не сдам тебя. Даже если ты — всего лишь сон. Даже если я сойду с ума. Ты мой. И я твоя. И никакое исцеление этого не изменит.