Русы Часть вторая, глава вторая

Глава вторая
Нашествие

I

Захария, наместник Хазарского кагана в царстве русов, в последние годы редко покидал свой фанагорийский дворец. Вельмож, послов, купцов и гонцов из Саркела и от самого кагана Иосифа* принимал он в диванном зале, лениво развалясь на тканных золотом подушках. С доверенными людьми и тайными посланниками он беседовал, неспешно прогуливаясь по аллеям тенистого сада, подальше от нескромных ушей и глаз. А вечерами, когда закатное солнце опускалось в воды Понтийского моря, он любил проводить время в одиночестве на террасе, спускающейся под виноградными арками уступами к кромке моря. Сумерки и запах соленой воды, перемешанный с ароматом роз, настраивали его на философские мысли, и все планы, все хитросплетения политической игры с Византией, с русами, с арабами рождались в его голове именно в эти неторопливые, ленивые часы.

Давно не скакал он верхом на резвом иноходце, обрюзг, сморщинился, расплылся лоснящимися от жира щеками, отяжелел, обленился. Но ум с годами не потускнел, и чутьё всё еще не подводило его. Взгляд его, скрытый в щелочках глаз, оставался прежним: жестким, цепким, хитрым. В минуты гнева глаза его делались злыми, хищными, и выражение лица напоминало оскал лисицы, готовящейся к прыжку. А потом вдруг лицо расплывалось в подобие улыбки, и глаза превращались в совсем маленькие искорки, словно прятались от собеседника, чтобы не выдать мысли, скорые и опасные, как вспышки молний.

О всем, что происходило при русском дворе, даже о том, что казалось пустячным и не стоящим внимания, ему докладывали ежедневно. Везде были у него свои люди: в городах, на море, во дворце. Не прошло мимо пристального внимания хазарского наместника строительство новой русской крепости в устье Днепра. Да время еще не приспело для последнего удара. Порой Захария представлял себе великую Хазарию в виде огромного удава, сжимающего в своих объятиях маленького соседа под названием царство русов. И только выжидает этот гигантский удав момента, чтобы сжать покрепче и задавить непокорного соседа.

Когда царь русов отправился за море и оставил за себя наместником князя Любомира, Захария начал присматриваться к этому человеку и под разными предлогами призывал его к себе в резиденцию. Он исподволь изучал его, пристально, с любопытством, как изучают неизвестный механизм ученые мужи, как допытываются до истины в мудрых книгах богословы. И пришел, в конце концов, к интересным умозаключениям. Не прост оказался русский князь, умел подобно византийцам скрывать за звонкими словами и приятной улыбкой и то, что хотел сказать на самом деле, и то, о чем думал. Но Захария умел угадывать несказанное. За пустыми словесами и сдержанным выражением лица разглядел он в Любомире и тайные страсти, и неудовлетворенные желания. Всё, что можно пожелать, имел князь: и высокое положение при царском дворе, и почет, и доверие, и богатство, и дом, и жену-красавицу. Но, видно, мало ему было, будто пил и никак напиться не мог. Захария смог животным своим чутьем понять: власти жаждет боярин, полной власти, царской. Надкусил он кусочек всесилия в отсутствии царя, да не насытился, только спрятал поглубже тайные, неутоленные помыслы.

Захария сумел разглядеть в этом человеке и мысли его, и страсти, но ждал, не торопил время. Срок действовать пришел летом 855-го года, когда хазарскому наместнику донесли, что прибыл в царский дворец воевода Ратибор из Олешья, а с ним еще один человек: не то купец, не то моряк, не то рыбак. И вслед за этой вестью покатились по городу пересуды, что идет с севера на подмогу русам с великой ратью князь варяжский.





Тихо горели свечи в царских палатах. Мягкий свет освещал лицо русского хакана. Впервые за многие годы оно было спокойным, свободным от тревог и тяжких раздумий. Лоб его разгладился, глаза из-под нависших бровей глядели на собеседников жадно и весело. Иногда даже казалось, что вечно сжатые с силой губы шевельнутся вдруг и растянутся в улыбку. Ровная седая борода искрилась в отблеске свечи, и весь вид царя русов в этот вечер будто говорил: «Вот теперь я доволен».
Собеседников было двое: воевода Ратибор и прибывший с ним из Олешья лоцман Пересвет. Ратибор сидел ссутулившись, будто стеснялся перед царем своих могучих плеч, и больше молчал. Длинные русые волосы затеняли лицо, и виден был только острый нос и большие светлые глаза.

О походе дружины к Варяжскому морю рассказывал Пересвет. Он говорил без тени робости, не торопясь, степенно, словно сидел не в царских палатах, а летней ночью на берегу Днепра у костра с Аскольдом и Диром. Свет свечи выхватывал из темноты его дубленое от воды и ветра, заросшее густой бородой лицо, и речь его то лилась тихо, как река в лунном свете, то бурлила и рокотала, как Днепровские пороги.
Царь не перебивал его, но когда Пересвет заговорил о том, как корабли с дружиной оказались в ловушке у стен города Полоцка, и Аскольд один пошел на встречу с полоцким князем, повелев остальным ждать его, и шагал посреди иноземной стражи гордо, смело, как и подобает великому князю, царь не выдержал и притопнул ногой от удовольствия: «Не зря растил, не зря с дружиной в поход послал».

Вместе с добрыми вестями привез Пересвет послание великому хакану от варяжского князя Рюрика. Желал князь народа руси, что на Варяжском море, доброго здравия хакану русов и благоденствия его царству. Благодарил за дружину и юных витязей – Аскольда и Дира. Сокрушался, что не может нынче же послать подмогу, покуда не отбросит от границ своих норманнов: свеонов и данов, с коими ведет жестокие битвы. Но уже подумывает о том, чтобы собрать свои роды и пойти на кораблях к словенам ильменским на Ладогу и Ильмень-озеро, как того они просят. Земли эти обильные и богатые, а вождь словенский Гостомысл приходится князю Рюрику родичем, и был у них с ним о том уговор. Вот тогда-то сможет он исполнить волю великого хакана и послать русам на подмогу корабли с дружиной.

О Бориславе Рюрик не написал ни слова, и понял русский царь, что так и не дошел его сын и посланник до руси, до моря Варяжского, и, видно, где-то сгинул: в топях ли, в лесах шестнадцать лет назад.

------------------------------------------------

Князь Любомир пребывал в раздумьях: не позвал его сегодня государь на встречу с посланниками из Олешья. Знал он, что с важной вестью прибыл воевода Ратибор, и касается она похода Аскольда и Дира в северные земли, но не позвал царь, обидел недоверием. А, может быть, сменил на гнев милость свою к ближайшему советнику, и ждать беды тогда? Слух о том, что Аскольд с Диром дошли до Варяжского княжества, уже просочился из царского дворца и гулял по городу, но радость от вести, что Дир жив и здоров, омрачалась неведением и подозрением. Обещался Ратибор после доклада царю навестить старого друга: давно не видались, есть о чем вспомнить и потолковать. С нетерпением и с тревогой ждал Любомир этой встречи.

Совсем уже затемно пришел к нему в дом Ратибор. Обнялись по-дружески, сели за накрытый яствами и винами стол – Марья расстаралась – и засиделись до утра за разговорами и воспоминаниями о былом. Вспомнился остров и крепость, что зачиналась их общими стараниями, вспомнилась Власта, хоть и не напоминал о ней Ратибор, и землянка в дальнем лесу, и сердце заныло больно и сладко. Рассказывал Ратибор о городе, что вырос на месте дремучего леса, а Любомир явственно, словно перенесся взглядом назад, увидел земляничную поляну, мертвую свою любовницу с кровавым пятнышком на левой груди и стаю волков, обступивших ее. И захотелось завыть по-волчьи от своего бессилия и невозможности вернуть то радостное время – завыть протяжно, безнадежно, тоскливо.

О Дире Ратибор говорил с гордостью, как о родном, и это тоже было приятно. О походе дружины рассказывал скупо, только со слов Пересвета, что вел их вверх по Днепру. Суть же была известна: благополучно дошли Аскольд с Диром до руси на Варяжском море, и приняты были достойно.

Утро залепило окно серой простыней, когда они расстались. Хмель прошел, а на душе осталась горечь, как от несбывшихся надежд или ушедшей молодости.

В тот же день гонец привез дощечку от хазарского посланника. Захария приглашал к себе в резиденцию. В последнее время эти приглашения стали частыми, и Любомир много размышлял над этим, понимая, что неспроста зовет его в гости наместник Хазарии. Захария вел себя как радушный хозяин и будто радовался каждый раз, принимая его. Любомир не верил ему, не верил ни словам, ни заверениям в дружбе, ни обещаниям помочь, коли случится надобность, и всё ждал, когда от пышных и пустых речей перейдет Захария к делу. А то, что дело до него было, Любомир уже не сомневался.

Увитая виноградом беседка едва пропускала солнечные лучи. Их тонкие стрелы кололи глаза и ложились светлыми пятнами на уставленный сладостями, орешками, ягодами и фруктами стол, и отражались яркими бликами в тонких фарфоровых чашках. Летний полуденный зной остался снаружи. Легкий ветерок шевелил листья лавра и абрикоса, пышно цвели розы. Пахло морем. Казалось, сама природа этого спрятанного за высокими стенами сада располагала к неге, покою и лени. Аромат роз и нарезанных дольками груш дурманил голову. Полулежа на низких диванах по обе стороны стола, попивая маленькими глотками чай из драгоценного фарфора, князь Любомир и хозяин дома Захария вели неспешный разговор. Беседа текла плавно и неторопливо, будто даже сказанное лишнее слово могло нарушить это ленивое течение времени.

- Мне кажется, вы чем-то опечалены, мой друг. Не связано ли это с приездом гостей из Олешья?
Любомир опять про себя подивился проницательности и осведомленности хазарского хана.
Не дожидаясь ответа, Захария продолжал:
- Ваш сын, я слышал, дошел вместе с внуком царя до земель северной руси. Правда ли?
- Об этом уже все знают.
Слова эти были сказаны с оттенком горечи, и Захария тут же уловил недосказанность этих слов.
- Вы не все, князь. Не сомневаюсь, что царь уже поделился с вами рассказом о подвигах молодых витязей.
Любомир промолчал, а Захария, чуть прикрыв глаза, будто вспоминая, принялся развивать свою мысль.
- Дир – замечательный мальчик. Между нами, он всегда мне нравился больше, чем Аскольд. Вот кому должно быть наследником русского трона.

И тогда Любомир, наконец, понял, к чему были все эти предисловия, и ради какого дела нужен он Захарии. Это понимание испугало его и одновременно ударило в самое сердце надеждой. Лицо его не шевельнулось, только взгляд стал тверже. 
- Что вы такое говорите? – вымолвил он.
- Ах, оставьте, князь. Нас никто не услышит. Буду с вами откровенен. Царь русов стар, и хазар он недолюбливает. А вы – человек зрелый, сильный, и вы наш друг. Вам только нужна поддержка, и мы вам ее дадим.

Захария умолк, словно выдохся от долгих речей, словно вытолкнул из себя то главное, о чем хотел сказать. Молчал и Любомир. Он готов был к обману, он готов был к лицемерной лести, к угрозам, ко всему был готов, только не к тому, что Захария так ясно и определенно выскажет его собственные тайные мысли.

Где-то далеко, у синей кромки моря и неба, видны были мачты кораблей, где-то внизу плескались о берег мелкие волны, где-то за зеленью дерев солнце накаляло камни, за мысом в порту сновали туда и сюда люди, шумела, звенела, толкалась, потела в распаренном воздухе жизнь. Здесь, в беседке, было тенисто, тихо, безмятежно, и безмятежность эта вселяла уверенность в том, что и там, за пределами парка, всё тоже пойдет легко, что всё будет, как хочется, как верится.
- Думайте, князь и возвращайтесь. Я буду вас ждать через три дня.




Княгиня Марья давно перестала грезить о любви и жила теперь тихо и одиноко, так будто и не было у нее мужа, а был какой-то незнакомый, чужой человек по имени Любомир, который иногда приходил в дом, что-то говорил, что-то делал, снова уходил и совершенно не касался ни ее самой, ни ее жизни. Был еще сынок, Дир, но его она видела еще реже. Незаметно он вырос и ушел неведомо куда. Случалось порой, что приходили гости, как недавно Ратибор, и тогда она становилась нужной, и кто-то называл ее красавицей и хозяйкой. Такое бывало редко, но оставляло в душе сладкий, долгий след, похожий на поцелуй. В остальном же дни ее, похожие друг на друга, текли ровно, скучно, безрадостно. Матушка умерла давно, еще раньше почил батюшка. Матушка перед смертью всё сидела также у окна и никого не хотела видеть. Вот и ей только и осталось: глядеть в окошко да гадать, что будет. А видать, далее и не будет ничего, и помирать, наверное, скоро. Была подруга – Любава – один свет в оконце, да и она сгинула. Говорили, царь ее невзлюбил, и ушла она, не покорилась: то ли руки на себя наложила, то ли ведьмой обернулась. Никого не осталось. Какие-то тетки, девки бегают по двору, поесть приносят, да все на одно лицо.

Незаметно, скоротечно поблекла, повяла ее красота. Молодость ушла безвозвратно и забрала с собой былые мечты, несбывшуюся любовь, девичье веселье и радость. Осталась она одна-одинёшенька, и хоть давно свыклась с этим пустым одиночеством, иногда накатывала вместе со слезами такая тоска, что хоть волком вой. И некуда бежать, некому пожалиться. Эх, долюшка женская, беспросветная!   






*Иосиф – каган Хазарии в описываемое время





II

Вот и пришло время выбирать. Почему-то взбрело в голову, что будь рядом Любава или Власта, они смогли бы напророчить, что будет дальше. С годами эти две женщины слились для Любомира в единый образ, в воспоминание о женщине, которую он когда-то любил и потерял. Эта женщина являлась ему во снах и дарила ему свои ласки. Он обнимал ее гибкий стан и вдыхал запах леса и свежескошенной травы – аромат Власты. Потом поднимал глаза и видел перед собой Любаву. «Ведьма, ведьмочка моя», - шептал он во сне. Порой он представлял себе, как садится на царский трон, а рядом, царицей, восседает Любава. Он гнал эти опасные мысли, словно царь мог подслушать их. Но они возвращались вновь, и некуда было деться от навязчивого призрака власти. Этот трон не давал покоя. Когда Любомир сиживал у его подножия в царских палатах, он приглядывался к этому трону, разглядывал завитки и подлокотники, будто примеряя его под себя. Эта близость к трону и невозможность дотянуться до него со временем сделалась сродни жажды, неутоленной страстью, напастью, сладкой, как сны о прекрасной колдунье.

Разговор с Захарией наполнил смыслом и свежей кровью пустой, бесполезный сосуд желаний, спрятанный внутри него. Уже чудились ему ведомые им всадники в меховых хазарских шапках, меченосцы и лучники с раскосыми глазами и склоняющий перед ним головы народ у царских врат. Уже в голове его шли к нему на поклон бояре и воеводы, и простые люди кричали здравицу новому царю. Зерна, посеянные Захарией упали на благодатную почву, и оставалось сделать один шаг, чтобы ростки вырвались на волю.

Когда он шел на новую встречу с Захарией, волнение переполняло его. Он силился скрыть его под маской равнодушия и не мог. Захария, видно, прочитал ответ, едва взглянув на боярина.
- Пойдемте в сад, князь.

Хазарский наместник глядел на Любомира испытующе, строго, будто сбросив с лица ненужную улыбку. Щелочки его глаз сузились еще больше, словно прицеливались перед тем, как отпустить тетиву.
Князь пытался сохранить достоинство, но подготовленные им слова звучали не твердо, как хотелось, а вяло, вымученно и больше напоминали просьбу. Любомир вымолвил слова согласия и осекся, понимая, что не так следует говорить будущему царю. Вышло, будто бы он проситель, а не князь.

Захария качал головой, цокал языком и делал вид, что так и должно быть. Кто же он еще, этот русский боярин, коли пришел за помощью? Пусть не кланяется еще, как должно, но уже готов соглашаться с тем, что скажут. Любомир тоже почувствовал эту перемену, и стало горячо в груди от стыда и обиды, будто он только что потерял лицо или бросил меч на поле брани.

Неожиданно Захария улыбнулся, и эта улыбка рассеяла, как тучи, хмурые мысли.
- Вы достойны быть царем, друг мой. Я немедленно напишу о вас великому кагану Хазарии.
И Любомир улыбнулся в ответ, и отлегло от сердца, и уже не казалось ему, что совершает он что-то постыдное, а наоборот, уверился в том, что всё сделано, как нужно, и по-иному быть не может.

Чай в маленьких полупрозрачных чашках ароматно дымился, тень дерев защищала от зноя, неподалеку плескалось о берег ленивое, разморенное летним полднем море, на сердце было легко и приятно. И разговор продолжался непринужденно, неторопливо, беспредметно. Только перед тем, как отпустить Любомира, Захария спросил:
- У вас ведь, конечно, есть, мой дорогой князь, верные люди, которые смогут провести конницу через топи?
Это был даже не вопрос, а утверждение, в котором не приходилось сомневаться. Любомир кивнул утвердительно и понял, что теперь уже точно всё решено, и вернуться обратно невозможно.








III

Как быстро и незаметно летит время. Будто вчера неслась Любава резвой ласточкой за синее море к милому другу своему Бориславу, а теперь спешит взглянуть, как там сыночек поживает в хмурых северных землях. Она знала, что Аскольд не имеет дара видеть ее, но знала также, что незримое ее участие и любовь стучатся в сердце его, и когда затихают битвы, и мечи убираются в ножны, вливается воспоминание о матери в мысли его. Бои эти с данами и свеонами шли беспрерывно. Князь Рюрик, словно испытывая юных витязей, бросал Аскольдову дружину то в одну схватку, то в другую. Любава не знала названий этих приморских крепостей, орлицей облетала каменные стены осажденных городов и корабли викингов, выплевывающих на берег нескончаемые ряды бородатых лучников в рогатых шлемах. Она выискивала взглядом того единственного, без кого и жизнь потерялась бы, и боялась за своего мальчика, и гордилась им. А он, будто заговоренный, заколдованный и хранимый ее любовью шел с отцовским мечом в самую гущу схватки, и не брали его копья и стрелы.

Любава давно перестала считать, сколько лет минуло с того дня, когда собрала он нехитрую котомку и ушла под приглядом верного Трифона в лес к кудеснику. Много лет минуло. Много воды и слез, и надежд утекло. Борислав так и остался только в ее снах, Аскольд воевал на чужой сторонке. И остались рядом одни лишь жители лесные, заповедные, да старик Баян, да старый слуга Трифон. Русалки выходили из вод и кланялись, завидев ее, леший важно кивал ей головой, добродушный хух веселил ее в минуты печали, птица гамаюн пела ей свои дивные песни, красавицы мавки спускались к ней с дерев, и грустные берегини водили перед ней хороводы. Кикиморы и водяницы, шиши и шишиги беззлобно подшучивали над ней. Птахи и звери разговаривали с ней. Их лесная, затейливая, скрытая от чужих глаз жизнь стала и ее жизнью.
 
Вечеряли они у костра вдвоем со старым Баяном. За деревьями, охраняя их покой, сторожил священную поляну Трифон. Всё, что сам ведал, передал Любаве старик-кудесник. Тайные знания научили ее проникать в помыслы людей: и тех, что остались в родной сторонке, и тех, что обитали за лесами в дальних степях. Научилась понимать неведомое и летать птицей за моря и реки. Да только радости это знание не прибавляло.

Баян называл ее своей дочерью и души в ней не чаял. С годами он почти не менялся ни лицом, ни поступью. Он, как старый кряжистый дуб, застыл в своем возрасте, так что было не понятно, сто лет ему или тысяча. Только кожа становилась белее и дубленее, и глаза слезились и теряли цвет. Чаще они молчали, сидя у костра, понимая друг друга без слов. За эти долгие годы Любава, будто уподобившись своему учителю, внешне не изменилась, не превратилась в старуху, только стала задумчивей и молчаливей. Время замедляло бег в этом таинственном лесу и не давало увянуть ее красе до поры.


Холодными тучами и желтеющими листьями осень врывалась в уходящее лето. Реже выходили на берег русалки, подурнели, поблекли мавки, попрятались в свои болота кикиморы, и только берегини еще водили свои печальные хороводы.
Весь день мучило Любаву тревожное предчувствие. Так бывает, когда Перун ломает ветром деревья, щерится дальними зарницами, сгоняет тучи, как стадо овец, и они низко, тяжело нависают над головой и давят так, что сердце замирает от страха. А потом, ненадолго перед неминуемой грозой наступает тишина и безветрие, гнетущая тишь в ожидании надвигающейся бури. Ныне не было ни тучек на небе, ни далеких зарниц, но на сердце камнем давило ожидание приближающейся грозы, и внутри себя Любава прислушивалась к этим знакам беды.

Видимо, то же самое чувствовал Баян. Он водил посохом по затухающему кругу кострища, и они оба склонились над причудливыми узорами углей и пролитой воды, разбирая знаки судьбы. Знаки эти были недобрыми. В них виделись полчища врагов, пожарища, смерти и разоренные города. В рисунках, начертанных богами, Любава вдруг разглядела лицо Любомира. Узоры, как живые картины, вспыхивали и менялись. Она увидала широкие хазарские лица под мохнатыми шапками, рои стрел, разящих царское воинство, и Любомира, предателя Любомира, ведущего конницу через потаенные тропы.
- Беги, девица, беги скорей к царю. Спасай то, что еще в силах спасти.
- Увидимся ли мы еще, Баян?
- Конечно. Ты ведь будешь прилетать ко мне во снах. А сейчас беги.

И Любава, словно ласточка вылетела из гнезда, побежала коротким путем, известными только ей дорожками в город, в царский дворец. Бесшумно, будто и впрямь стал ее тенью, скользил вслед за ней Трифон.









IV

Многие потом допытывались, как так случилось, что стражники не распознали княгиню и вопреки приказу пропустили ее во дворец, но, как бы то ни было, Любава вошла в царские палаты совершенно беспрепятственно.
Двери распахнулись и закрылись за ней. Любава оказалась перед государем. Царь был один. Он поднялся со своего места, недовольно взглянул на незваного посетителя, сделал шаг навстречу и вдруг осекся, узнал ее.
- Ты?
На лице его попеременно отразились оттенки чувств, которые редко кто мог видеть на царственном лике: удивление, волнение, непонимание, радость, тревога, раздражение, гнев.
- Зачем ты здесь, Любава? Кто позволил? Как посмела ты явиться перед мои очи?
Любава поклонилась.
- Прости, государь, что нарушила твой наказ. Дело важное, немедлящее заставило меня.

Царь сделал еще шаг, поуспокоился, остыл от неожиданности и поглядел на невестку свою внимательнее.
«Сколько же годков минуло? – думал он. – Ан, глядь, и не постарела, и не подурнела совсем. Впрямь, колдунья. И очи ясные, и волосы блеском льются, и глядит горячо, будто устами медовыми целует».
- Ладно, присядь, выслушаю.
И сам сел напротив. Любава хоть и торопилась рассказать о том, что знала, но не смогла отвести глаз, смотрела на царя пытливо и все морщинки, все седые волосы, признаки тревог и размышлений, разглядела, поняла, пожалела.

- Прости, государь, дурные вести принесла тебе.
Царь снова нахмурился.
- Узнала, что идет к пределам нашим большое войско хазарское. Уже известны им тропы потаенные, по которым пройдут конные дружины. И есть предатель средь твоих ближних бояр, что поведет их.

Царь почернел лицом.
- Говори, княгиня, да не заговаривайся. Кто же предатель сей?
- Любомир.
Царь вздохнул тяжко и ответил зло, будто плюнул:
- Давно знал, что ненавидишь ты его с тех пор, как отверг он тебя. Да думал, быльем поросло. А ты опять верного моего друга порочить пришла. Так прикуси язык свой ядовитый. Нет тебе ни веры моей, ни прощения.
- Навет это был, батюшка-царь. Да не в том дело. Злой помысел он имеет: самому сесть на царский трон, для того и хазар позвал. Беда идет, государь, близко уже войско хазарское.

Царь вскочил, побелел лицом.
- Тебе, змея, за то, что сына обманула и боярина Любомира опорочила, нет больше моего снисхождения!
Эй, стража! Схватить ее! В темницу! В темницу!
Царь побагровел. Вбежала стража, схватила Любаву и увела.


Всю ночь великий хакан русов не смыкал глаз, думал, вспоминал. Вспомнилось ему, как привел Борислав Любаву, такую юную, светлую, и сказал: «Вот моя невеста, отец, благослови нас». Достойной ему женой стала, и любили ведь они с Бориславом друг друга, это и слепой бы увидел. Ждала она его, верила, что вернется, и Аскольда в этой вере неутомимой воспитывала. Может, и вправду навет был? А он и поддался, дурень, на Любомировы слова? А вдруг правда – то, что Любава напророчила? Вдруг она права, и войско хазарское на подходе? Ведь она умеет видеть неведомое, это всем известно. Зачем ей напраслину на Любомира возводить, ведь столько лет прошло? А коли так, то немедля действовать надобно. Так или эдак, проверить не мешает.


Наутро государь собрал Совет. Были на нем воевода Данияр, флотоводец Ярополк и начальник царской стражи Белогор.
- А где боярин Любомир? Пошлите за ним.
Любомира так и не сыскали. Никто его не видел, как в воду канул.
- Готовь дружину, Данияр. Узнал я, что хазары войско собирают и идут к нашим рубежам.
Воеводы заволновались.
- Откуда же такие вести, государь? Да и не пройти хазарской коннице через болота.
- Вот и пошли гонца, чтобы проверить. А ты, Ярополк, готовь корабли.

Но слать гонца не пришлось. Двери в палаты распахнулись, и на пороге возник воин: грязный, окровавленный. Он упал на колени перед царем и будто из последних сил, еле шевеля губами, вымолвил:
- Беда, государь. Хазары идут.
Чуть отдышавшись, он заговорил:
- Измена, государь. Кто-то указал тайные тропы через болота. Хазары ударили, откуда не ждали, и разбили наши дозоры. Бились насмерть, но их несть числа. Видел своими глазами, как наводят гать, и конница готовится пройти через топи.
- Велико ли войско хазарское?
- Их тьма, государь.

Царь отпустил его и задумался. Молчали и воеводы.
- Вот мое решение, - вымолвил он, наконец. – Веди, Данияр, дружину немедля. Но вперед вышли лазутчиков дабы разузнать, действительно ли так велика вражья сила, сможем ли мы одолеть их. Бейся насмерть, но задержи хазар хотя бы на седмицу. Коли не хватит сил разбить хазарское войско, будем всем миром грузиться на корабли и идти в Олешье. Не дадим пропасть русам, потому как, зная хазар, точно ведаю: не оставят они камня на камне от наших городов, - всё сожгут и изничтожат.
 А потому приказываю тебе, Ярополк, ставить корабли, и коли лазутчики вернутся с дурными вестями, собирать народ и готовиться к отплытию.

Владыка снова задумался и, как бы уж напоследок сказал:
- Пока есть люди и флот великий, будет жить царство русов. А коли даже земли потеряем, придет время, вернем и их.


Триста больших ладей ждали приказа к отплытию. Города опустели. А на рубежах билась насмерть дружина. Будто снег весной, таяло русское воинство, только не талой водой, а бездыханными телами с торчащими из них стрелами покрыто и кровью залито было поле битвы. А хазарская конница, словно лава из ожившего вулкана, всё прибывала и, переступая копытами через тела убитых, медленно двигалась вперед. То там, то сям малыми ручейками прорывались хазары сквозь стену насмерть стоящих бойцов.

Шел шестой день битвы. Уже совсем немного русских дружинников осталось в живых. Они встали плечом к плечу вокруг Данияра и рубились так ожесточенно, словно прорубались не через строй врагов, а через молодой тростник расчищали себе дорогу. Хазарская лава дрогнула и отступила.
- Еще один денек простоим, - молвил Данияр, - а там и помирать можно.










V

В эти дни неведения и ожидания во дворце и в порту шла непрерывная работа. Ждали гонцов от Данияра, готовили корабли. По городам скакали всадники, собирали народ. Грозовыми тяжелыми тучами сгущалась тревога.

Пришло донесение от Данияра, и стало окончательно ясно, что пройдет еще несколько дней, и хазары, как лесной безудержный пожар, ворвутся в русские города. Говорить более было не о чем, да и не с кем: хазарский наместник исчез со всей своей свитой. Оставалось биться до последнего и спасать то, что еще можно было спасти: людей и флот. Когда стало понятно, что беда неминуема, и набаты заголосили печальным звоном на площадях, люди потянулись в порт. Города опустели.
Столица стала похожа на муравейник, из которого ручейки его обитателей текли только в одну сторону – к морю. Суета творилась и во дворце. Всё ценное, что можно было увезти, складывали в сундуки, грузили на корабли.

Царь поспевал всюду, непонимание и недоверие прошли, и осталась холодная уверенность в том, что отступить еще не значит потерпеть поражение. Он отдавал приказы, получал донесения, объезжал город, самолично следил за погрузкой на корабли. В этой сумятице и пестроте грозных событий напрочь вылетела из головы Любава, и вспомнил он о ней, когда и город, и царский дворец были пусты. Часть кораблей ушла, другая была готова поднять якоря.

- Белогор, - кликнул он начальника стражи, - бери людей и скачи в город. Там в темнице найдешь княгиню Любаву. Вези ее скорей на корабль. Головой отвечаешь.    

 






VI

За десять лет, проведенных вместе с княгиней в лесу, Трифон и сам стал похож на лесного зверя. Косматый, одетый в волчью шкуру, с боевым топором за поясом, он напоминал лешего с повадками хищника. Он научился скользить тенью по высокой траве, сливаться с деревьями и, в случае надобности, нападать тихо, неожиданно и безжалостно. Его преданность Любаве с годами сделалась беззаветной и безоглядной. Охранять ее, защищать ее, оберегать ее стало главным и единственным смыслом и предназначением его жизни. Русалки сторонились его, мавки провожали его влюбленными глазами, кикиморы прятались при виде его. Птицы пели ему свои трели, лесные звери принимали за своего.

Когда Любава отправилась к царю, он пошел вслед за ней и наблюдал, схоронившись за царским дворцом. Он ждал долго, стемнело. Княгиня так и не вышла с красного крыльца, и тогда он забеспокоился. Чутье подсказывало, что не оставили ее гостьей у государя, а беда с ней случилась. Ночью Трифон проскользнул мимо стражи и стал искать. Он, как зверь, шел на ее запах, блуждая по длинным коридорам и дворцовым закоулкам. Так он добрался до дверей темницы.

Массивная дверь была на замке. Стражник спал рядом, обняв секиру и притулив на руки голову. Первым побуждением Трифона было убить его и сломать замок. Но он настолько привык выполнять приказы княгини, что пересилил это желание и решил вначале услышать, что она скажет. Он приник к маленькому оконцу в двери и рассмотрел в темноте узкую келью без окон, лежанку, а на ней Любаву, накрытую шкурой. Она подняла голову, приложила палец к губам и подошла к двери.
- Я знала, что ты придешь. Ничего не говори. Спрячься и жди. Царь сам меня освободит.

Трифон кивнул и про себя подумал: «Хорошо, что я не убил стражника. Княгиня была бы недовольна». После этого он растворился во тьме, будто его и не было.
Все последующие дни Трифон не спускал глаз с железной двери темницы. Стражники менялись, проходили мимо, но не замечали его. Трифон привык таиться в засаде в ожидании добычи, обходясь по многу дней без еды и воды. Теперь, повидав свою хозяйку, он был спокоен.

Во дворце творилась суета, слышен был топот множества шагов, какая-то беготня, что-то тащили, роняли, поднимали, уносили, ругались, перекрикивались, он не обращал на это никакого внимания. Он просто ждал.

В оконце стражники передавали еду и питье княгине, но дверь так и не открылась. А потом стражники ушли, и Трифон почуял неладное. Вдруг смолкли все звуки и шорохи, и он понял, что дворец опустел. А потом он услышал цокот копыт, и от этого цокота при полной тишине, в которой не слышно было даже птичьих голосов, стало страшно. Любавин голос позвал его к двери.
- Трифон, это хазары. Скорей, выведи меня.
Одним ударом топора Трифон сбил замок.
- Бежим!

Но было уже поздно. Хазарский разъезд прорвался в опустевший город, на ходу поджигая дома. Дымом и пробивающимся сквозь крыши огнем заволоклась улица, ведущая ко дворцу. Небо почернело. Гиканье всадников и гортанная чужая речь ворвались в беззвучие дворца.

Когда Любава и Трифон вышли из подземелья на свет, во дворе уже спешились десятка два наездников. Они были в шлемах, кожаных панцирях и сапогах, с мечами на боку и луками за спиной. Они громко переговаривались и смеялись. Это были хазары.

Завидев Любаву, они остановились, стали показывать на нее руками, что-то говорить и снова захохотали. Один из них, видимо, командир, направился к ней. Губы его растянулись в улыбку, обнажив гнилые желтые зубы. Следующий шаг он не успел сделать. Никто не понял, как взметнулся топор, и голова с еще ухмыляющимся раскрытым ртом покатилась в траву. Никто не успел даже схватиться за меч, как еще трое упали на землю в красную от крови лужу. И только тогда зазвенели мечи о разящий без устали топор Трифона.
- Беги, княгиня, беги, - кричал он, рубя налево и направо.

Было мгновение, когда Любаве показалось, что еще немного, и одолеет ее верный Трифон эту вражью стаю псов, окруживших его. Он был похож на медведя, отбивающегося могучей лапой от наскакивающих на него, хватающих за ноги и за руки, лающих диких собак. Но нет, свора навалилась на него, харкая кровью, и, хотя падали еще, скуля под взмахами топора, хазарские псы, но всё реже поднимался над головой топор и, наконец, упал, а вслед за ним упал Трифон. Взметнулись в последний раз мечи над бездыханным телом, и опять наступила тишина. Сколько их осталось: пять, шесть, Любава не считала.

 Теперь они больше не смеялись, а глядели на нее исподлобья, зло, угрюмо. Не выпуская из рук окровавленных мечей, молча, они сделали шаг к ней, второй, и вдруг стали падать. Стрелы вылетали из-за спины Любавы и вонзались в грудь надвигавшимся на нее хазарам. Только когда они все полегли, она обернулась.
С седла на нее смотрел Белогор, за ним десяток всадников из царской стражи.
- Скорее, княгиня, царь тебя ждет.
- Сперва его надо похоронить, - Любава показала на то место, где вповалку валялись хазары, а посреди них – большой, как медведь, раскинув руки, лежал на спине и пустыми глазами глядел в небо Трифон.

Белогор поглядел на побоище и кивнул головой.
Похоронили Трифона тут же, во дворе. Положили сверху камень, молча сели на коней и поскакали в порт.

Царь ждал. Когда Любава подошла и поклонилась ему, он обнял ее и сказал:
- Теперь мы навсегда вместе.
Последний корабль, надув паруса, покидал страну русов.











V

Любомир отпустил поводья, и конь, словно понимая его состояние, медленно продвигался по знакомой улице к дому. Хазарское войско рассеялось, разделилось на рукава и лавиной накрыло царство русов. С Любомиром остался небольшой отряд. Он смотрел по сторонам и всё ждал, что выйдут из домов люди и станут приветствовать его как царя. Но вместо домов дымились пепелища, а люди будто вымерли все или улетели вместе с птицами, или убежали вместе со всей живностью. Пусто было, гарью пахло и мертвечиной. И становилось горько от неоправдавшихся ожиданий, и тошно, словно он своей рукой поджег и разорил город. Он уже понял, что на этой черной от пожарищ земле не осталось русских людей: те, кто сражался, погибли, остальные оставили родной край. А значит не быть ему царем в царстве русов: нет ни подданных, ни царства. От этой мысли и от гари мутило, а во рту чувствовалась горечь, как от волчьих ягод.

Он подумал, что и в доме его никого нет, но ошибся. В горнице на скамье у окна сидела Марья. Дворня, видно, разбежалась, она была одна.
- Здравствуй, Марья.
Она не ответила, только посмотрела на него как-то особенно, пристально, испытующе. Руки она держала за спиной, будто прятала что-то.

Любомир снял кольчугу, присел рядышком. Потеплело в груди, как от воспоминания детства или материнской ласки. Почудилось, что только одна Марья и осталась рядом с ним, и ждала его, и нет на свете никого ближе ее. Давнее, забытое чувство к ней шевельнулось в груди.
- Что же ты молчишь, Марьюшка?

Давно он так ее не называл. Она посмотрела ему прямо в глаза, что-то дрогнуло в лице ее.
- Я ведь любила тебя, Любомир. А ты меня предал. Всех нас предал.
Она говорила словно про себя, задумчиво, отстраненно и была похожа на ту давнюю Марью, юную, бесхитростную, влюбленную. Она разрумянилась и словно помолодела.
- Ты предал всех, - повторила она, выпростала из-за спины руку, сжимающую нож, и вонзила его ему в сердце.

На крик сбежались со двора хазары и зарубили ее. Им странно было видеть, что в этот последний миг она улыбалась.





   (продолжение следует)