Самолёт

    — Мам, а что там, в Костроме? -- спрашиваю я.
    — Там большой дом, речка и лес, — отвечает мама. — А в лесу - грибы и ягоды.
    — Я так хочу в Кострому, мам! Когда мы туда поедем?
    — Сам прекрасно знаешь, когда! И, вот что, Гоша: ты мне Костромой зубы не заговаривай! Продолжаем заниматься! Слушай внимательно: э-лектро-стан-ци-я!

    Это была первая послевоенная весна: март или апрель 1946 года. Мне тогда уже пять с половиной лет стукнуло.

    По вечерам мы с мамой учили меня произносить длинные и сложные слова: мне они тяжеловато давались, потому что я был торопыга. Вместо того, чтобы прислушаться ко всему слову, проговорить его про себя, как учила меня мама, а потом чётко и без пауз сказать вслух, я спешил поскорее воспроизвести первую половину, а потом у меня выходила какая-то белиберда, потому что вторую половину я впопыхах не запоминал. И из-за этого я стал бояться сложных слов, а это уж было совсем плохо. Поэтому мы объявили этому явлению непримиримую борьбу. Мать выписывала в книжечку разные заумности, которые она слышала или вспоминала в течение дня, а перед сном мы садились на её кровать и она читала мне их. Я же пытался произнести «заумности» без остановок, что давалось мне с большим трудом. Хотя «электростанцию» и «демонстрацию» мы вроде бы осилили, и в эти дни упорно бились над «экспроприацией», «интернационалом» и "парикмахерской".

    Дела шли не очень, и уставшая мама предложила повторить пройденное:
   — Электростанция. — говорила мама медленно и чётко, почти по слогам.
    — Электранция.. — получилось у меня.
    — Гоша, э-лек-тро-стан-ци-я!
    — Элекстранциция!
    — Гош, ты чего? — расстраивалась мама, — вчера же хорошо получалось! А ну-ка, скажи «демонстрация»!
    — Демонсрация! — кричал я, радостный оттого, что с первого раза получилось.
    Но мама почему-то сердито качала головой:
    — Дурачишься, да? Смотри, додурачишься у меня! Что и «эскадрилью» забыл небось?
    — Экскадрилия! — кричал я победно своё любимое слово. И мама улыбалась:
    — Ну, про авиацию ты знаешь всё!

    Оставлять меня дома было не с кем, и мать то отвозила меня к бабке на Патриаршие, то брала меня с собой на работу. А работала она в обычной безликой «Рюмочной» на углу Селезнёвской и Каляевской, одной из многих в Москве, - в очень весёлом месте, где ни за что не угадаешь, кого принесёт в следующий момент. Желание пропустить стаканчик-другой - с «устатку» ли, с радости ли, а пуще - с горести да безысходности - заворачивало в нашу «Рюмочную» самых разных людей. Частенько захаживали к нам и целыми компаниями: «вспрыснуть» неожиданную встречу, обмыть «халтурку», помянуть кого-то или что-то хорошее отметить...

    «Народу в Москве полным-полно, а поводов выпить - еще больше! » — говорила Тётьзинка, мамина помощница, очень вредная тётька.

    В "Рюмочной" я весь день просиживал под прилавком, в углу, примостившись на одном ящике и используя в качестве стола два других. На этот «стол» был положен для гладкости старый поднос, на котором я рисовал. Для рисования мать давала мне каждый день несколько листов обёрточной бумаги, которые я к концу рабочего дня густо покрывал с обеих сторон сценами из военной жизни: как папка с друзьями бьёт фашистов. Друзья папкины сражались на земле: наступали на танках, били из «катюш» и пушек, стреляли из винтовок и из автоматов «пэ-пэ-ша» с круглым диском, и даже кололи «фрицев» штыками.

    А папка крушил немцев сверху, поскольку папка мой был лётчиком.

    Папка с войны ещё не вернулся. Сообщили, что он пропал без вести, улетев на очередное боевое задание. Больше двух лет назад сообщили. И всё взрослые, когда узнавали, начинали грустно кивать головами и вздыхать: «ну, сгинул, конечно, ведь столько времени прошло...». Но мать не разрешала мне даже думать о том, что папка погиб:
«Не было похоронки, Гошик, а значит, очень может быть, что жив наш папка, — говорила она мне. — К партизанам мог попасть, или в плен... Нет, про плен, Гоша, не надо говорить... В общем, ты не думай, что отец у тебя погиб, и не говори так никому. И, если кто тебе скажет, что папка твой погиб - не слушай и не верь! Мы с тобой его домой ждём! Каждый день ждём! И он обязательно вернётся...»

    При всей своей торопливости я был смирным и послушным ребёнком, и если мама сказала ждать, я ждал... И рисовал целыми днями жаркие бои, в которых папка со своего самолёта бомбит и стреляет немецких гадов, помогая с неба своим боевым товарищам.

    Одна беда - танки и «катюши» я научился рисовать вполне похоже, а вот с самолётами никак не получалось: то крыло великовато выходило, то папка был больше кабины, то весь самолёт папкин был больше всех танков и пушек (и даже кораблей!), а ведь так не бывает... Каждый день я загадывал себе, что именно сегодня нарисую такой самолёт, который будет похож на те советские «ястребочки» и «бомбовозы», что я видел в нашей военной хронике, когда мы с матерью ходили в кинотеатр «Ударник» смотреть очередную новую картину. Нашу или американскую, или как ещё говорили - «союзную».

    Они, эти самолёты, были красивые, стремительные и грозные... С мощными моторами, кружащими огромные пропеллеры, с пулемётами и пушечками на крыльях, с подвесными бомбами и гордыми красными звёздами на хвостах. Их вели улыбающиеся советские лётчики-асы в кожаных плащах и шлемах, и в круглых «лётчицких» очках. Они легко сбивали серые немецкие "мессершмиты" и "фоккеры", громили бомбами колонны драпающих фашистов... Там был и мой папка, точно был, просто в кино не попал: мать говорила, что когда кинооператоры приехали снимать, он уже улетел на задание...

   Вредная Тётьзинка только головой качала, когда я снова и снова спрашивал у матери, когда придёт с войны папка. Тётьзинка считала, что ждать уже - без толку. У ней самой, каким-то лихим ветром занесённой из рязанского детдома в Москву, единственного брата еще в 41-м убило, а больше в её сиротской жизни кроме нас с матерью не было никого, поэтому, что такое «ждать», Тётьзинка не знала. Некого ей было ждать!

     Хотя..., когда не было работы, Тётьзинка постоянно торчала в дверном проёме нашего подвальчика, лузгая семечки: может быть, всё же ждала чего-то или кого-то, а, скорее всего - просто наблюдала за прохожими и проезжающими машинами, иногда, с непременной лёгкой бабьей злобой комментируя происходящее:
    — Слыш, Катюх, какой-то важный боров прошёл только что: на меня взглянул, насупилси, да дальша пошёл... К своёй свиноматке, небось, поплыл... Хе-хе...
    Вот и в тот день она, как обычно, стояла в проёме двери, лузгая семечки.
— Вона, Катюх, слышь, твоя давешняя пиратская команда идёть..., — сообщила она матери и, нехотя оторвав себя от косяка двери, прошла за прилавок. — Опять принёс нечистый этих алкоголиков!

    Мать в ответ лишь слегка улыбнулась.

«Какая такая пиратская команда?» — удивился я и вылез из-под прилавка - посмотреть.

Через мгновенье в «Рюмочную» с громкими разговорами завалилась целая компания действительно очень странных людей: двое с повязками на глазах, третий - без руки, парочка хромых с костылями, а последним завалился, почти полностью закрыв проём двери, большой весёлый человек, который прошёл сразу к прилавку и с грохотом опустил на него свои огромные руки.
— Здравствуйте, девочки! — громко поприветствовал он маму с тётей Зинкой. — Нам - как обычно: красненького!

    Хоть этот великан и вся его компания и вели себя, как завсегдатаи, но я видел их впервые: наверное, раньше они приходили в те дни, когда меня отвозили к бабке. Эти странные дяденьки, быстро разобрав стаканчики с красным вином, разошлись по столикам, заполнив собой и своими разговорами всё помещение. В густом папиросном дыму метались какие-то непонятные слова: "фазовка", "целлулоид", "сцена", "компоновка", "прорисовщицы", "заливка"... Вдруг двое из этой компании, отделившись от товарищей, которых выпитое сделало чересчур громкими, подошли к прилавку и оказались как раз напротив меня, разрисовывающего на своих ящиках сценами победного боя очередной серый лист обёрточной бумаги.
 
    Я робел перед незнакомыми людьми, поэтому пригнулся ближе к своим рисункам, чтобы меня сверху было совсем не видно.

    Эти двое, судя по разговору, только недавно познакомились и один из них рассказывал другому свою историю.

    — Меня ж, Борис, из-за язвы негодным признали, — раздался прямо над моей головой его тихий высокий голос, — а через пару дней смотрю - в почтовом ящике повестка лежит. Я понимал, что это ошибка, но всё равно пошёл...
    — Получается, Мстислав, вы добровольцем на фронт отправились? — голос Бориса был густым, слегка хриплым.
    — Получается, что да... Думал, с язвой моей там всё обойдётся... Да какое там! Через три месяца снова открылась. Я терпел, сколько мог, а когда контузило, тут моя война и закончилась...
    — Вернули домой? -- спросил Борис.
    — Вернули..., — с грустью ответил Мстислав, — Кое-как залечился в больнице, прихожу домой, опять открываю почтовый ящик, а там - похоронка!
    — На кого?
    — Да на меня, Борис, на меня же! «Дорогой Мстислав, сообщаем вам, что вы погибли смертью храбрых при обороне Ленинграда!»
    — Прям так и написано было?
    — Ну, почти, — горько усмехнулся Мстислав.
    — Надо же! А к нам-то как попали?
    — Как, как? В "Ленфильм" же бомба немецкая угодила, как раз в наше здание. Всё погибло: оборудование, плёнки, целулоиды, сценарии, прорисовки.... А потом блокада добила художников..., в общем, и ничего, - он вздохнул, - и никого не осталось! Вся ленинградская мультипликация, как говорится, сыграла... куда следует... Меня по Ладоге вывезли еле живого...
    — Да-а-а..., — печально вздохнул Борис и глотнул вина.

«Чего сыграла? Какая акация?» — не понял я. И очень мне захотел увидеть дяденьку, этого Мсти... который на самого себя получил похоронку... Потихоньку я стал приподниматься... Но не подумал, что выше глаз у меня еще целая половина головы. Она-то меня и выдала.

    — О! Это кто у нас здесь? — воскликнул молодой черноволосый дядечка голосом Бориса, поставил стаканчик на прилавок, придвинулся ко мне, надел очки и внимательно стал меня разглядывать. Под очками вместо одного глаза у Бориса была пиратская повязка. — Ты кто? Как зовут?
    — Гоша! — ответил я, потупив глаза. Но успел разглядеть и второго дядечку, что похоронку получил: он был постарше, высокий и очень-очень худой.
    — И сколько же тебе лет, Гоша? — снова спросил Борис.
    — Пять. — ответил я. И вдруг гордо выкрикнул: — А у меня папка - лётчик!
    — Это здорово! — восхищённо сказал Мстислав и почему-то посмотрел на мать.
    — Да, это сынок мой! — с улыбкой пояснила мать, готовя стаканчики для второй порции вина.
     — А я и смотрю: глаза мамины, красивые!
    — Ну, давай знакомится, Гоша! — торжественно сказал Борис. — Меня зовут дядя Борис. А это, — он показал на Мстислава, — дядя Мстислав!
    — А вас так зовут: Мсти-с, потому что вы умеете мстить фашистам? — спросил я у этого Мстислава. — Вы - мститель?
    — Ну-у, — смущённо улыбнулся дядя Мстислав, — мститель из меня, с моими болячками, неважный... А так - да: Мстислав - это древнее русское имя, а "мстить"- тогда значило "защищать"!

    Пока он это говорил, я пытался шёпотом выговорить его имя, получалось то Мсти, то Стис, то Мстис... Продолжение к «Мстису» - ну никак не приделывалось...
    — Мсти-с..., — еще раз попробовал я, уже вслух, но снова бесполезно...
    — Мсти-с-лав, — стал помогать мне дядя Борис, проговаривая по слогам...
    — М. С. Ти-и-с..., — тужился я, но тщетно...
    — Да, ладно, — махнул рукой дядя Мстислав. — Пусть будет «Мстис». Согласен на «Мстиса»! Но, учтите, Борис, только для Гоши!
    — Так, народ! Быстренько ещё по одной - и обратно на Студию! — громко скомандовал великан.
    — Не торопи, Буся! — осадил его однорукий. — Успеется! Еще в тонус не вошли!
    — Вам, Володя, чтоб в тонус войти, может, и литра будет мало... — с улыбкой ответил ему Буся. — А некоторым этого будет..., э-э-э, многовато!
    —  Это ты на к-кого, Буся намек-каешь? — заплетающимся языком спросили из полумрака разливочной.
    — Ни на кого, Костя! — притворно испугавшись, фальцетом, в духе диснеевских мультиков, ответил Буся. — Ни на кого, вот те крест!
        И вся компания дружно рассмеялась.

    — А ты что там рисуешь, Гоша? — спросил Мстислав. — Покажи-ка!
    Я нехотя передал ему лист обёртки, наполовину разрисованный картиной боя.
    — Вот...
    — Ух ты! — восхитился Мстислав. — И танки у тебя тут, и «катюши», и пушка...
    — А в самолёте - папка мой! — опять выкрикнул я, понимая, что хоть самолёт у меня снова не получился, но папка-то меня прикроет, если что...
    — Большой папка, больше самолёта! — тихо сказал Борис Мстиславу, едва заметно улыбаясь.
    — Нормальный! — возразил тот и нагнулся ко мне: — Гош, ты, будь добр, в следующий раз просто поаккуратней самолёт рисуй, не спеши, понял?
        И я почему-то понял, что этот Мстис... как там его дальше..., добрый дядя и ему можно излить всю душу...
    — Не получается у меня самолёт, дядя Мстис...! — грустно сказал я, уже готовый заплакать.
    — Господи! Нашёл о чем горевать-то! А вот, кстати, дядя Боря сейчас тебе и покажет! — вдруг весело сказал Мстислав, и, подмигнув Борису, попросил его: — Дядь Борь, покажете Гоше, как самолёты рисовать?
    — Самолёты - это можно! — с охотой согласился Борис и спросил меня: — Тебе какой самолёт? Истребитель или бомбер?
    — На каком папка воюет! — громко ответил я. — Советский, со звездой!
    — Понятно, — ответил Борис, переглянулся со Мстиславом, вытащил откуда-то карандаш и...

    Я даже не успел заметить, как на бумаге появился стремительный советский самолёт, летевший на фашистов с таким натиском, с такой храбростью и мощью...! А в кабине... А в кабине сидел мой папка в чёрном кожаном шлеме с «лётчицкими» очками и уверенной рукой направлял эту грозную боевую машину на немецкие позиции...

— Нет проблем! — закончив, сказал дядя Боря.
— Ничего себе! — только и воскликнул Мстислав, поражённый скоростью рисования Бориса...
    А нарисованный дядей Борисом самолёт уже вовсю участвовал в моём сражении и, кроме него, я ничего уже не видел и не слышал...
— Тра-та-та-та, — озвучил я треск пулемётов и дорисовал след трассирующих пуль от крыла самолёта прямо в фашистский танк...— Бу-у-у! - взорвался и запылал танк с чёрным крестом на броне.
   А самолёт продолжал пикировать на вражеские позиции.
— Тра-та-та-та! — снова стреляли его пулемёты. — Бу-у-у! — взрывался немецкий броневик.
 — Папка-то его вернулся? — тихо спросил Мстислав у матери. Та, зажмурившись, помотала головой.
— Без вести пропал, — ответила она очень тихо, но я услышал.
— Мы ждём папку! — не отрываясь от боя, громко сказал я обоим дяденькам. — Похоронки не было, значит - жив! Правда, мам? Вот, дяде Мс...стису... даже похоронка пришла, а он - вот он стоит, живой!
— А подслушивать - нехорошо! — пожурил меня Борис, но меня было уже не остановить:
— Скажи, мам, правда же папка вернётся? — почти кричал я.
— Правда..., — всхлипнув, ответила мама, а вредная Тётьзинка только хмыкнула за её спиной. Мстислав это увидел.
— А что вы хмыкаете? — строго спросил он Зинку. — Чего хмыкаете? Показать вам мою похоронку? То-то! Так что не надо тут..., на войне всяко бывает, знаете ли!
— Так, братцы, по коням! — гаркнул молодецким окриком Буся. — Шагом марш в Студию! И вот что...: Константину нужна помощь... Жень, подсоби!
— Кака-я-а там п-помошшшь? — возразил было Константин, но смолк...
— Фу-у, рвань... -- зашипела Зинка. — Даже пить не умеют...
              ****
    — Мам, кто это? — спросил я, когда вся эта «пиратская» ватага ушла, прихватив с собой практически спящего Константина.
    — Какие-то художники..., — ответила мама. — У них где-то тут студия.
    — Да на Каляевской, в 25 нумере, в церкви старой..., — пояснила тёть Зинка. — Правда,что они там рисуют, ума не приложу... Они ж с утра набираются..., любимчики твои... Тьфу, алкашня!
    — Да что ты, Зинка, они ж воевали! — осадила Зинку мать. — Вон, Мстиславу даже похоронка пришла!
   — Да врёт он всё, Мстислав твой, даром, что хохол! — буркнула Зинка.
    — С чего ты взяла, что врёт?
    — Да ни с чего!
    — Тебе, Зинк, лишь бы про людей ерунду всякую болтать! — прикрикнула на неё мать.

«Художники!» — и мне сразу вспомнились два измазанных краской парня в газетных шапках, которые летом прошлого года целый месяц рисовали на стене нашего дома советского солдата в плащ-палатке и каске со звездой, стоящего с автоматом в руках под огромной надписью «Слава победителям!». Ногой солдат попирал фашистскую свастику.

«Значит, дядя Борис с дядей Мсти-сом тоже дома разрисовывают!»
— Мам, а можно я самолёт дядь Бориса домой с собой заберу и над кроватью повешу? Он очень красивый!
— Конечно, Гошенька! Забери!
                 ***
   На следующий день к одиннадцати часам я всё подготовил для нового боя: нарисовал в одном углу листа наши позиции, в другом - немецкие окопы и оставил много места в небе для папкиного самолёта, который хотел попросить нарисовать дядю Бориса.

— Встречай! — вякнула Зинка без пяти одиннадцать. — Пираты твои чешуть...

    Они снова ввалились шумною толпой. Распоряжался опять великан Буся.
    — Куда семь, когда шесть, — ругалась на него Зинка, заметив, что Буся пытается забрать семь порций вина вместо оплаченных шести.
    — Куда, куда? Туда, Зинаида, всё туда - в организьм! — весело отвечал Буся, а потом, став вдруг серьёзным, строго сказал ей: — Зинаида, ты мне не перечь, ты ж знаешь - у меня немецкая пуля в голове, я - невменяемый, я если чего сотворю, меня ж оправдают! Наливай восемь, а лучше - десять, потом, с премии, рассчитаемся!

    И Зинка наливала десять, приговаривая...
    — У-у-у, ироды убогие... Лучше б сразу семь отпустила...

— Зинаида нашего Бусю хорошо знает, — посмеиваясь, рассказывал Борис Мстиславу, вновь устраиваясь за прилавком. — Она как-то милицию вызвала, а Буся этому милиционеру погоны пообрывал и за дверь выставил.

— Ух ты, вот это да! — удивился Мстислав.
— Ага! А пока служивый за подмогой бегал, Буся тут же, у прилавка, напился до беспамятства. Приезжает наряд, Зинка в слезах, а Буся - почти не дышит, чисто - труп... Везут в больницу, а там делают рентген головы, видят пулю и пишут заключение: «Смерть наступила в результате пулевого ранения в голову…»
— И что?
— Отпустили. Себе дороже связываться с таким!
— Ха-ха! Ничего себе сюжет...! — воскликнул Мстислав и, видимо, возвращаясь к прерванной на Бусину историю беседе, спросил Бориса: — Ну, что, продолжим? Читаю?

И дядя Мстислав начал что-то такое рассказывать, отчего я сразу перестал дорисовывать очередной свой бой, отложил карандаш и стал внимательно слушать. Это была сказка:
— «Полярная ночь в том году была особенно холодной и казалась бесконечно долгой…Из метели, из наметённого сугроба снега вырастает высокая фигура с ледяной короной на голове. Это - злая Полярная ночь. Седые волосы обрамляют тёмное, холодное лицо этой старухи, мечтающей о вечной зиме. Тёмно-синее платье сливается с фоном неба, и лишь холодные звезды ярко блестят на груди полупрозрачной фантастической фигуры.

    Девочка проводила брата на охоту, села у домашнего очага и запела песню. Услышав её пение, к хижине пришли зайчик и медвежонок. Они просятся в тепло и девочка пускает их. Она рассказывает им, что скоро будет весна, прилетит птичка-красногрудка, споёт свою песню и разбудит всё вокруг: зазеленеет лес, зацветут цветы, появятся ягоды, будет светло и тепло.

    Но огонь в печке вдруг погас, и друзья втроём отправились в лес за хворостом. В лесу они и услышали долгожданное пение птички-красногрудки.

    Но Полярная ночь тоже услыхала весеннюю песню птички и решила её заморозить, чтобы весна никогда не наступила. Она подула на птичку холодом, схватила её и понесла к себе в ледяную пещеру. Но девочка..., девочка ухватилась за край плаща Полярной ночи и вместе с ней перенеслась в её логово. Там она успела подхватить, отогреть своим дыханием птичку и выпустить её волю.

    Зайчик и медвежонок отправились выручать девочку, подбирая её рассыпавшиеся бусинки, и они почти успели, но Полярная ночь настигла их и... заморозила девочку. Но весну не остановить: прилетела птичка-красногрудка и весенней песенкой разбудила девочку, а затем цветы, и лес, и всё кругом.
    Пришёл конец злой Полярной ночи. Наступила Весна!»

    Я и не заметил, как вылез из-под прилавка и, не сводя глаз с дяди Мстиса, стоял и слушал, как он читал эту сказку по тетрадке, вынимая из неё и, по ходу чтения, передавая дяде Борису листы с рисунками. Борис, надев очки, внимательно рассматривал эти рисунки единственным глазом и складывал их - один на другой - на прилавок. Я приподнялся на цыпочки и увидел на верхнем рисунке большую красногрудую птицу, сидящую на ветке.

— О! Гоша из ниоткуда появился! — удивлённо воскликнул дядя Борис. — Да ты, Гоша, фокусник, тебе надо в цирке работать!
Я молчал, во мне еще жила услышанная сказка и пела красногрудая птица.
Борис и Мстислав переглянулись.
— Понравилась тебе сказка? — спросил своим тихим высоким голосом дядя Мстис.
— Да-а! — тихо ответил я. — Но можно же было позвать солдат, и они бы убили Полярную ночь из пушки? Почему девочка не позвала солдат? 
— Ну-у, — задумчиво протянул дядя Мстислав, глянув на дядю Бориса, — солдаты и пушки ведь не всё могут... А потом: девочка и сама справилась, потому что...
— Потому что у неё были верные друзья! — подхватил дядя Борис. — С настоящими друзьями ведь ничего не страшно! У тебя, Гоша, есть друзья?

    Я помотал головой:
— Не-а, нету...
— Как это "нету"? — удивился дядя Мстис. — А мы? 
— Ну-у, — махнул я на них рукой, — вы же взрослые!
— Та-ак! — сердито сказал дядя Борис, — значит, как самолёты рисовать - так давайте, а как друзьями нас назвать - так слишком взрослые для тебя? Это ж, как прикажете понимать, а, товарищ Гоша? 

Я понял, что сделал что-то неправильное, опустил голову и приготовился плакать, но тут раздался громовой голос Буси:
— Так, слушай мою команду! В колонну по одному выходи строиться!
— Пора, брат! — развёл руками дядя Мстис и стал собирать страницы с рисунками.
«Уже уходят! А как же самолёт?» — с отчаянием подумал я.
— Дядя Борис...
— Чего, Гош? — обернулся он.
— Самолёт... нарисуете...?
— Самолё-ё-ёт? — выразительно склонив голову, спросил дядя Борис. — Так, подожди, я не понял, мы друзья тебе или как?
И в этом вопросе был и ответ, и надежда, и радость...

— Друзья, друзья, конечно друзья! — закричал я так громко, что даже Буся обернулся.
— Борис, Мстислав, мы уходим! — напомнил он. — Кто это там у вас, такой звонкий завёлся?
— Друг наш! Да вы идите, Буся, мы догоним! — улыбнулся ему дядя Мстис...— Сейчас, только дядя Боря товарищу Гоше самолётик нарисует!

    А я уже обеими руками протягивал дяде Боре лист.

    Борис достал из кармана малюсенький карандаш - буквально огрызок - и, несмотря на то, что он был прекрасно заточен, вытащил из того же кармана складной ножик и аккуратненько обточил грифель. Сдув с прилавка чёрные графитовые крошки, он сообщил:
— Готово! Давай свою картину!
    И, как и вчера, едва успел я положить лист обёртки на прилавок, дядя Боря - р-раз: и тремя быстрыми движениями нарисовал стремительно летящую боевую машину, несущую фашистам смерть, а нам - победу.
А папка в кабине теперь даже улыбался немного...

    Дядя Мстис долго смотрел на лист с только что нарисованным самолётом, а потом тихо задумчиво сказал:
— Слушайте, дядя Боря, я не знаю, как вы это делаете, но я буду счастлив, если вы нарисуете мою следующую сказку!
    Борис, пряча в карман карандаш, с улыбкой посмотрел на него и коротко ответил:
— Нет проблем!
    Этот самолёт я тоже забрал домой и повесил на стену рядом с первым, приколов его булавкой к обоям.
                                            ***
    Назавтра бабка приехала с утра и забрала меня к себе на Патриаршие, где я пробыл целую неделю. Я очень скучал по своим новым друзьям и на всём, что попадалось под руку, рисовал самолёты. Я очень хотел, чтобы у меня выходило так же ловко, как у моего друга дяди Бориса. Но у меня совсем никак не получалось. Опять: то крыло большое, то хвост маленький, то папке было так тесно в кабине, что мне казалось, что папка оттуда кричит мне: «Гоша, ты что наделал? Кабина очень маленькая, стрелять неудобно!»

Рисую кабину побольше и понимаю, что это - скорее клетка для птиц, а не кабина боевого самолёта. Папка, конечно, смолчал, но я же всё понимаю... Грустно...
А в последнюю ночь у бабки приснился мне сон, что папка стоит около самолёта, в кожаном плаще, в кожаном шлеме, в «лётчицких» очках, и говорит мне:

«— Гоша, значит так: нарисуй, пожалуйста, хороший самолёт, а то мне не на чем к вам с мамкой вернуться! Всем уже выдали самолёты, все боевые товарищи улетели. Один я остался...Только никому об этом - военная тайна! Нельзя врагу знать, что у нас самолётов нет!»

Подхватился я, давай самолёт рисовать, да опять всё никак... Говорю бабке:
— Бабусь, вези меня к маме, надо, чтобы художники меня научили рисовать самолёт...

Бабка сердито покудахтала в ответ, но вечером отвезла-таки домой.
Почти всю ночь я вертелся, не мог заснуть. Всё думал, что, может быть, папка, всё же нашёл какой-нибудь самолёт, и вылетел уже... Ну, что у них там, совсем, что ли, нет самолётов? Ну хоть какой-нибудь старенький, без пулемётов - найдётся же?
И тут вдруг папка вылезает из-под крыла, вытирает испачканные маслом руки, и мне отвечает:
— Гоша, нет годных самолётов, ни одного. Все чинить надо после войны. На тебя только надежда... Рисуй быстрее!

Это я заснул под утро, и он во сне мне это сказал.
Когда пришли в «Рюмочную», я ничего на листе не стал рисовать, чтобы только самолёты, только самолёты... Ждал одиннадцати часов. В часах меня мать еще в прошлом году научила разбираться: я и цифры, знал, и как узнавать время: сначала - где маленькая стрелка, потом - где большая...

Дождался. Одиннадцать. Пол-двеннадцатого. Двенадцать. Тринадцать..., ну, то есть - час дня.

Художники не пришли...

Пока мать с Тётьзинкой в кладовке хозяйничали, я сделал то, что мне было строго-настрого запрещено - выскочил на улицу!

В одну сторону посмотрел - нет художников, в другую смотрю - тоже нет. Я за угол забежал. Открылась огромная прямая улица с высоченными домами, с широкой мостовой, по которой мчат машины.

А художников нет...

— Гошка! Гошенька!

Это мать меня настигла. Сначала обняла, прижала к себе, а потом уже ругать начала, что на улицу ушёл...

— Ну зачем? Зачем ты на улицу пошёл, ведь я тебе не разрешала? Ведь машины же, Гоша, ну почему ты убежал, что случилось?
Я крепился, крепился: военная тайна, всё-таки, но... Не выдержал, расплакался, да всё мамке и рассказал...

Мать обняла меня, прижала к себе, по голове гладит и говорит:
— Не плачь, Гошенька, не плачь... Дождёмся папку нашего... Обязательно....
Тётьзинка, по обыкновению своему, ворчать начала, да хмыкать...Но я на неё так глянул через мамкино плечо, что она замолчала и пошла в свою дверь: стоять, смотреть и семечки лузгать.

А я слёзы утёр, да мамке и говорю:
— Мне дядя Боря нужен, мама. Он меня научит самолёт рисовать! Надо его найти!
— А и то правда! — встрепенулась мать. — Они ж где-то здесь, рядом! Зинк, какой номер дома у них, ты как-то говорила...

Тётьзинка сначала погудела из вредности:
— Нумер, нумер... Откель я знаю, какой у их нумер? Чо я помнить все нумера тебе должна?...
Но потом, минут через пять:
— Двадцать пятый, кажись ихний... Но это не точно! Я те не должна все нумера помнить... , тем боле - алкашей твоих... Прости господя...!
— Зин, мы мигом...

И мы с мамкой помчали. Дом двадцать пятый был недалеко: высокое здание, широкое, но тонкое, как коробка из под папирос, на бок поставленная. А позади - колокольня кирпичная, тёмно-красная. На стене - большая стеклянная табличка, там на "С" что-то было написано, но я тогда только буквы знал, а слова складывать быстро ещё не умел. Мамка радостно сказала:
— Студия. Вот она. Нам сюда.

Но на входе встретил нас такой солидный дядечка, что мы оторопели. Мама потом мне сказала, что он - Герой Советского Союза, у него золотая звёздочка на кармашке пиджака. Звёздочку я и сам видел, но не знал, что - золотая и что её только герои носят...

— Нам Бориса или Мстислава. Дело срочное..., — попросила мама. — Борис - с повязкой за глазу, а Мстислав...
— Знаю, знаю! — перебил её дядечка. — Обоих знаю! И Бориса знаю с повязкой, а Мстислав - он у нас вообще один такой. — И, вздохнув, с сожалением ответил: — Да вот нетути их, ни того, ни другого: в командировку уехали второго дня. На Кавказ. Да вы не волнуйтеся, скоро возвернутся. А вы им кем приходитесь, гражданочка?
— Да вот..., — мама грустно кивнула на меня. — Ребёнку самолёт надо научиться рисовать...Срочно...
— Само-лё-ё-ёт? — еще больше удивился дядечка. — Ну, дык, кто-то ещё ж сможет научить? У нас тута много способных...
— Нет, мне дядя Боря нужен! Он правильные самолёты рисует! И дядя Мстис ещё! Это же мои друзья! — зло крикнул я ему. А что он, не понимает, разве? Зачем нам кто-то, когда мы пришли к своим друзьям!
— Ну, коли так, — обиженно ответил дядечка, — тогда, что ж, ожидайте возвращения своих друзей: Бориса-Мстиса... — И он показал нам с мамой на выход. — Как гриться, честь имею. Извините, мои дорогие, здесь посторонним нельзя находиться...

    Мы с мамой вышли и медленно пошли назад, в «Рюмочную».
— Придётся папке еще подождать..., — тихо сказал я.
— Он подождёт, — так же тихо ответила мама. — И мы тоже... Будем ждать, Гошик. Сколько надо!

— Где ходишь, Катюха! — крикнула Тётьзинка, когда мы вошли в «Рюмочную». — Видишь, посетителей навалило! Я чо, одна должна здесь корячиться?
Мама с ходу включилась в работу и они с Тётьзинкой быстро разобрались с посетителями.
— Не куритя тут! — крикнула им Зинка, отдавая стаканчики. — На улицу идитя, там пыхтитя!
И тихо спросила у матери:
— Ну что: нашли своих этих...?
— Нашли. — ответила мать. — Но они в командировке оба! Скоро приедут.
— Вона чо! — удивилась Зинка. — В командиро-о-овке! Итиху мать, как начальники, прям!

                ***

Прошло еще долгих десять дней. Или больше. Но вот Зинка, как обычно, стоявшая, опираясь на косяк входной двери, торопливо ссыпала семечки в карман,отряхнула руки и, молча повернувшись, пошла за прилавок.
    — Идуть...

    Радостная волна захлестнула всё во мне, я даже крикнуть не смог. Только переглянулся с улыбнувшейся мне в ответ матерью.
«Идут!»

И снова: "компоновка", "заливка", "целлулоиды", "прорисовка", "фазовка", "мультипликат"... Что за слова? Что они значат?

— Ну Вы же, Борис, за Диснея, ведь так? Вы же говорили, что его последователь..., — услышал я высокий голос дяди Мстиса и, счастливый и улыбающийся, в полный рост вырос из-под прилавка. Но Борис и Мстислав были так увлечены разговором, что даже не обернулись на меня.
— Да, я - его последователь, — раздражённо ответил Борис, видимо, недовольный этим разговором. — Но я почему последователь? Потому что, простите меня, Мстислав, но учиться-то больше не у кого! Это - первое...
— Но..., — попытался перебить его Мстислав. — «Диснеевщина» же! Мы ж с ней, вроде, боремся!
— Простите, я договорю! — чуть повысив голос, продолжил Борис. — Так вот: у Диснея я учился. Это, как я сказал, первое. А второе - нашим начальникам - лишь бы с чем-нибудь бороться... Причём нашими же руками!
— Борис, я...
— Погождите, Мстислав, я не закончил! С Диснеем не надо бороться, не надо! Надо брать у Диснея технику работы с персонажами, динамику, ритмику... Тех-ни-ку! Но только это. А душа - должна быть - наша, русская! Советская! Бороться надо с их идеологией за нашу идеологию, за нашу самобытность...

Борис затянулся папиросой. Мстислав, не встревая, терпеливо ждал продолжения. Я тоже ждал - когда на меня , наконец, обратят внимание. Тоже мне, друзья, называется: друг стоит перед ними навытяжку, а им - хоть бы что!

— Вот, например, посмотрите: у Диснея всегда есть хорошие герои и плохие! — выпустив изо рта сизый дым, продолжил Борис. — Я уточню: одни - только хорошие, другие - только плохие. А в жизни ведь так не бывает? Ошибки все совершают: и те, и другие, и поступки разные у всех... И тот, который совершил неприглядный поступок, всегда сможет исправится, надо только дать ему шанс... А Дисней своим отрицательным героям этого шанса не даёт. А мы - должны давать!
Борис еще раз затянулся папироской, затушил её в пепельнице и договорил:
— Я, Мстислав, вообще думаю, что в жизни плохих - нет. Все - хорошие! А ошибки...
— Да, я понял, — задумчиво продолжил его мысль Мстислав. — Ошибки совершают все. А мы должны дать ошибившимся шанс исправиться, правильно?
— Да! И никакой «диснеевщины»! — с улыбкой ответил Борис и вдруг повернулся ко мне:
— Гоша, дорогой, как я рад тебя видеть!

— Здра-а-асьте... -- расплылся я в улыбке. И боясь, что они опять станут говорить про своего Диснея, поспешил сообщить дяде Борису главное:
— Дядя Борис, у меня к вам дело срочное! Вы должны научить меня рисовать самолёт!
И я подробно рассказал друзьям про свой сон: что на войне кончились исправные самолёты, и моему папке не на чем прилететь домой.

— Вот это сюжет! — только и сказал дядя Мстис, но я не понял, о чём это он.
— Да! Дело серьёзное! — вздохнул дядя Борис и нахмурился... — Вот что, Гоша! Послушай меня внимательно! Учить я тебя не буду: но я буду медленно рисовать, а ты смотри во все глаза, запоминай и повторяй! То, что глазом ухватишь - твоё. Так и научишься, понял?

— По-нял.. — ответил я, хотя, по правде говоря, ничего не понял.
— Ты просто смотри внимательно и повторяй за дядь Борей, — подсказал дядя Мстис, видя мои недоумевающие глаза.

А Борис повторил торжественную церемонию: достал идеально наточенный карандаш, потом ножичек и довёл грифель до какого-то совсем уж небывалого, запредельного совершенства. Затем расстелил на прилавке поданный мною чистый лист обёртки. А я тем временем залез на свой «стол», что оказалось очень удобно: отсюда я видел всё!
    Но перед тем, как начать, мне непременно нужно было выяснить одну вещь:
— Дядя Борис, а вы глаз на войне потеряли? — спросил я его в надежде, что он сейчас расскажет мне какую-то героическую историю из своего боевого прошлого.

    Но он как-то просто и буднично ответил, даже не глядя на меня:
— Нет, Гоша, это была обычная немецкая бомба в Москве. — И, как будто бы я ничего у него и не спрашивал, начал учить:
— Смотри! — и нарисовал длинную каплю. — Вот это фюзеляж!
— Что?!
— Корпус! — пояснил дядя Мстис
— А! Кор-пус...
— Теперь ты! — велел дядя Борис.
Я попробовал нарисовать этот фью..., этот самый корпус: получилась сосиска какая-то.
— Не то рисуешь! — сразу рассердился дядя Боря.
— Плавнее линии веди! — тихо подсказал мне дядя Мстис. — А ты, дядь Борь, не кипятись почём зря!

    Я провёл плавнее. И у меня тоже получилась капля. Только длинная.
— Ну вот, — удовлетворённо сказал дядя Борис. — Можешь же, когда стараешься! Смотри, теперь - хвост. То есть - киль и стабилизатор!
— Киль куда? — опять не понял я.
— Просто - хвост, — сказал дядя Борис, улыбаясь. Снова переглянулся с Мстиславом.
И нарисовал карандашом на листе три петельки. Получился хвост и сбоку два маленьких крылышка. На хвосте дядя Борис изобразил пятиконечную звезду.
Я пририсовал к своей «капле» три петельки, но у меня хвоста не получилось.
— Ну что ты рисуешь, Гоша? — развёл руками дядя Борис. — Куда спешишь? На пожар?
— Их надо соединить..., — опять подсказал дядя Мстис.
Я соединил. Получилось лучше, но всё равно - не очень, и поэтому я заново нарисовал «каплю», а потом аккуратно соединяя три петельки, сделал хвост.
— Вот, молодец! — шепнул дядя Мстис. — Когда не спешишь, лучше выходит.
Наступил черёд самого главного: крыльев и кабины. Крылья дядя Борис решил объяснить капитально:
— Значит, смотри, Гошенька, от того, как фюзеляж..., ну-у, корпус расположен, зависит, как крылья рисовать!

И он быстро покрыл почти весь лист изображениями самолётов, летящих в разных направлениях: один взмывал вверх, другой стремительно пикировал, третий делал «мёртвую петлю», четвёртый, пятый... У меня аж дух захватило: это ж была целая эскадрилья «ястребков», которыми управляли настоящие воздушные асы, такие, как Покрышкин и Кожедуб!

Дядя Борис закончил и мы с дядей Мститсом в восхитительном молчании уставились на это великолепие фигур высшего пилотажа, пытаясь при этом как-то сосредоточиться на вопросе изображения крыльев... Наконец, дядя Мстис тихо сказал:
— В принципе, нам нужно только одно положение корпуса... Только одно, самое простое.

— Тогда - вот так! — быстро нарисовал дядя Борис корпус и хвост ровно летящего самолёта. — А теперь смотри внимательно!
    И он медленно дорисовал крылья.
    — Понял?
    — Вот здесь - так, а вот здесь - вот так..., — снова пришёл на помощь дядя Мстис. — Давай, пробуй!
    Памятуя, что не надо спешить, тогда будет аккуратно, я медленно постарался повторить дядьБорины линии и у меня.. почти получилось!
    — Ну-ка, давай еще раз! — скомандовал дядя Мстис.
    Я, высунув от напряжения язык, аккуратно нарисовал «каплю», не спеша приделал ей хвост и медленно пририсовал крылья... И только после этого выдохнул.
    — А что! — мельком, между затяжками, взглянул на рисунок дядя Борис. — Пожалуй, взлетит!

     И Мстислав согласно кивнул.

    — Как? Без кабины? Как же он без кабины взлетит? — с ужасом воскликнул я. — И куда же папка сядет?

    По-моему, я их пристыдил...

    — Ах да! Кабина! — покачал головой дядя Борис. — Ну, тут, брат, такое дело...
    Кабина, зараза, ну, никак не давалась: то маленькая выходила, то огромная... Но, наконец, мы и с ней справились...
    — Колёса нарисуй! — посоветовал дядя Мстис. — А то папка твой что - в воздухе в самолёт запрыгивать будет?
    — Эх, вы-ы, творческая интеллигенция, — упрекнул его дядя Борис. — Не колёса это называется, а - шасси!
    — Жасси! — повторил я, и нарисовал колёса на палочках. Одно, правда, немного больше другого и слегка квадратное вышло. Я с опаской посмотрел на дядю Бориса, потом на дядю Мстиса....
    — Ничего, там накачают, у них там специальные насосы есть! — заверил меня дядя Борис и спрятал карандаш. — Всё, самолёт готов! Папке твоему есть, на чём лететь...

    И тут мы увидели, что моя мама стоит рядом и беззвучно плачет, роняя слёзы прямо на бумагу... Прямо на самолёт...
    — Мам! Самолёт же! — закричал я. И мама, отвернувшись, ушла в кладовку.
    Борис и Мстислав тоже молча развернулись и медленно пошли на выход. Я слышал, как один сказал другому:

    — А теперь-то вариантов - нет... Не осталось...
    Наверное, опять стали спорить про своего Диснея!
               ***
     — Я ведь в армии семь лет оттрубил, и все эти семь лет, Евгений, меня только убивать учили. Когда я вернулся домой, то, понятное дело, ничего больше не умел и ничего не знал. Слава богу, подвернулась студия и вы, все... Столько смертей, Женя, столько смертей... Такие ребята погибали...
    — Всё нормально, Юра, всё нормально! Всё прошло уже. Давай еще по одной! За ребят!
    — Подожди!   Я тебе вот, что скажу, и это важно: ты, Евгений, видишь перед собой дважды везучего человека! Дважды, Женя, дважды! Первое моё везение - это то, что на войне уцелел, в этой мясорубке..., а я, Жень, всю войну прошёл, понял? А второе, Жень, второе – что оказался здесь, с вами, в мультипликации.... Евгений, вот как на духу: я - счастливый человек... Дважды...

    Было начало мая, «пиратов» сегодня было много, они надолго оккупировали всю "Рюмочную" и говорили, в основном, о войне. Кто-то вспоминал погибших друзей, кто-то, жалея о потерянном глазе, руке или ноге, вдруг начинал радоваться тому, что другой-то глаз, рука или нога - целы, а значит - не всё потеряно!
А дядя Боря с дядей Мстисом молча смотрели новые рисунки той самой сказки про девочку и Полярную ночь.

 На меня они снова не обращали внимания. Но я упорно ждал.
— Борис, а Борис! — позвали с другого конца зала.
— Чего? — буркнул дядя Борис, не отрываясь от рисунков.
— Ты же - курский? С Курска сам родом? Там ведь, под Курском, такое, брат, было в сорок третьем...
— Курский, курский, — нехотя ответил Борис. И сам вдруг, обернувшись, крикнул крикнул в папиросный дым:
— Евгений!
— Здесь я! — отозвался Евгений.
— Смотрю эскизы ваши. Отличная работа, Евгений! Хорошая картина получится!
— Ха-ха! Если худсовет пройдём - непременно получится! — засмеялся Евгений
— Что, порезать хотят? — тревожно спросил Борис Мстислава.
— Есть опасения... — кивнул тот.
И тут я услышал, что кто-то моим голосом жалобно просит:   
— Дядя Борис, нарисуйте мне еще самолёт в бою! Пожа-алуйста!
А это, оказалось, я сам прошу, потому что мне ждать надоело:
— В последний раз! А?

    Дядя Борис взглянул на Мстислава, который ответным взглядом просил его удовлетворить мою слёзную просьбу. Всё-таки, дядя Мстис, как ни верти, - мой самый лучший друг! Хоть и не умеет рисовать самолёты!
    Борис вытащил свой крохотный карандаш и скомандовал:
— Давай лист!

Лист с отличным боем я готовил два дня, ожидая их очередного прихода. Всё было замечательно расположено и прорисовано: и окопы, и пушки, и танки с "катюшами". Даже миномёты я нарисовал, мне один дядечка-посетитель рассказал недавно про миномёты...

А посередине было оставлено много места для атакующего папкиного самолёта, который, как я задумал, я самым первым покажу папке, когда он прилетит с войны...                            
Я подал дяде Борису лист и стал торопливо залезать на свой «стол» из ящиков, чтобы увидеть, как он рисует самолёт.

Но дядя Борис, быстро выхватив лист из моих рук, что-то нарисовал на нём и, размахнувшись, поставил карандашом на бумаге жирную точку, сломав тонко заточенный грифель.
— Всё! — сказал дядя Борис. — Твоему папке больше не надо воевать!

    Я взобрался, наконец, на ящики, взглянул на лист и обомлел: над моими пушками и танками, широко расправив крылья, летела огромная белая птица с тоненькой веточкой в клюве. Её мудрый взгляд и невероятная сила, которая чувствовалась в её крыльях, делала маленьким и незначительным всё, что было внизу: все эти ружья и автоматы, все пушки, танки, катюши и даже миномёты.. Они, по сравнению с этой огромной птицей были - как мусор на чистой земле... И мне казалось, что сейчас эта прекрасная белая птица взмахнёт крыльями и сдует этот мусор вниз, под прилавок, на пол, а Тётьзинка потом сметёт его в совок и ссыпет в мусорное ведро. Все эти ружья, пули, танки, пушки....

    А потом мама вымоет пол и везде снова будет чисто и свежо.

    И папка вернётся, потому что больше не надо будет воевать, и ему дадут для возвращения исправный самолёт.

— Что это, дядя Борис? — спросил его я.
— Это мир, Гоша..., мир! — ответил дядя Борис. — Ну, пока, брат, нам пора!

И они с Мстиславом ушли вслед за остальными «пиратами».

                                        ***

    И больше я их никогда не видел.

На следующее утро приехала бабка и забрала меня на Патриаршие. А в конце недели я вдруг заболел ветрянкой. Две недели меня, разрисованного, как жабу, зелёными точками, никуда не пускали даже из комнаты, потом бабка ещё неделю держала меня на кара..., на каракартине каком-то... Но вот и эта, третья неделя кончилась, и за мной приехала мама.

    — Гошик, сегодня, в честь твоего выздоровления, я взяла выходной и мы пойдём в кино, в «Ударник»!
    — Ура! А кино не скучное будет, не про любовь?
    — Нет, Гоша, кино - про лётчиков! Поехали скорее, а то все билеты разберут!

    Мы долго ехали на трамвае и я крепко обнимал мамину руку, потому что очень соскучился по маме. Потом толклись в очереди за билетами, потом - в очереди в кинотеатр, мимо огромной афиши, где было написано название фильма (мне мама прочитала): «Небесный тихоход». Но вот, наконец, мы сели на свои места и какая-то толстая тётя с ярко-красными губами долго пела нам про какую-то Риту, а ей подыгрывали музыканты. Я уже извертелся весь от нетерпения в ожидании кино про лётчиков, а она еще и кланялась долго, Рита эта, и никак не уходила...

Но вот, наконец, погас свет, открылся занавес и на экране появились какие-то слова.
— «Песенка радости» — сказала мама. — Мультфильм. Повезло тебе, Гоша!
Я сначала ничего не понял: летает какая-то старуха, метёт метель, сияют звёзды в ночи... Потом мальчик попрощался с девочкой, взял ружьё и уехал на лыжах на охоту. А девочка осталась в тёплом и светлом доме. И к этому свету из леса пришли медвежонок и зайчонок... Вошли в дом... А потом они втроём — девочка, зайчонок и медвежонок — пошли в лес и там услышали...
— Мам! Ма-ам! — говорю я ей громким шёпотом. — Это - сказка дяди Мстиса!
— Откуда ты знаешь? — шёпотом спросила она.
— Я слышал, как он читал эту сказку и видел, как показывал рисунки дяде Боре! Вот, смотри, — почти крикнул я. — Это Красногрудка!
— Прекратите разговаривать, моему ребёнку не слышно, что поют! — сердито прошептала нам какая-то тётенка сзади.
Я повернулся и сказал ей:
— Это кино моего друга дяди Мсти-са! Мстис...слава! — вдруг, сам не понимаю, как, я выговорил это имя с одного раза...
— Мальчик, прекрати кричать, я сейчас милицию позову! — уже в голос сказала тётя, и тут на неё сразу несколько человек сказали:
— Да тише вы, женщина! Чего раскудахтались!
А на экране Красногрудка начала петь свою песню и отогрела замороженную Полярной ночью девочку. И наступила Весна! Как это было здорово! Оказывается, дядя Мстис умел оживлять рисунки!

— Мама, давай ещё раз посмотрим сказку дяди Мстис...лава! Ну, пожалуйста! — начал просить я её, когда закончился «Небесный тихоход» (а это был всё-таки фильм про любовь, а самолёты там были так - для виду!)

И просил, и за руку дёргал, и ныл, и носом шмыгал... И, когда мы вышли на улицу, мама вздохнула, сжав губы, как она всегда делала, если что-то было не так, как она хотела, и только и успела сказать:
— Ну, ты, Гоша, и настырный...!

Как вдруг её кто-то позвал:
— Катя! Катюша!
Мама побледнела, стала оглядываться. Вокруг - сотни людей идут из кинотеатра и в кинотеатр, хмурятся, спешат, а над ними раздаётся, непонятно откуда:
— Катенька, родная! Катюшенька!

И - всё ближе и ближе. Мама, как-то неуверенно пошла на голос, высматривая поверх голов, чтобы увидеть, кто её зовёт, ведь это же его голос...
И тут я увидел того, кто маму звал. Нужно просто было смотреть не вверх, а вниз...

— Мам, мам, сюда! — и указал ей на человека в военной форме. Странного человека: он был маленький, ростом с меня, но это был взрослый дяденька. А ростом с меня он был потому, что у него не было обеих ног...

И сам он был маленький, и всё у него было тоже маленькое: маленькая шинель, маленькие костыли, а к одному костылю был привязан маленький чемоданчик...
— Са-Ша! — с громким рёвом бросилась к этому человеку мама и упала перед ним на колени. — Са-Ша! Сашенька! Живой!

Она обхватила его руками и стала целовать. Её чулки разорвались об асфальт и, на коленях были кровавые царапины, но она как будто ничего не чувствовала:
— Сашенька, родной, ну где же ты был? Ну как же ты так..? Ну почему же ты..? Мы же жда-а-ал-и-и..!

Я подошёл поближе. Я понял, что что-то случилось, и что маме нужна помощь: ведь она же плачет, её плохо, а защитить её, кроме меня - некому!

— Мам, ты чулки порвала! — сказал я ей, сурово глядя при этом на маленького дядю. — Мам, встань, у тебя кровь! И вот, что: пойдём-ка домой!

Она не встала, она притянула меня к себе и к этому безногому человеку. И он вдруг крепко обнял меня одной рукой. От него пахло лекарствами и табаком. И еще чем-то...

— Гоша! Наш папка вернулся!— прошептала срывающимся голосом мама. — Вот, мы ждали - и дождались! Я же..., я же тебе говорила!

И она повернулась ко мне, вся в слезах, но такая счастливая, какой я её ни разу не видел. Она плакала и смеялась одновременно, и я никак не мог понять, что с ней...

    Но... был один вопрос поважнее:
— Как папка? — строго спросил я её, а, может быть - и этого дядечку, а, скорее, их обоих: — Наш папка же - лётчик! И он же...

А этот дядечка отпустил меня, а потом отвязал от костыля свой маленький чемоданчик, поставил его на землю и открыл крышку.
Поверх всего содержимого там лежал кожаный шлем и круглые «лётчицкие» очки...
— Здравствуй, Георгий Александрович! — сказал человек сквозь слёзы. — Да, я - твой папка. Уж, извини, какой есть...

                ***
    Мы ехали на трамвае, нам уступили два места, и папка, одним движением взобравшись на сиденье, сразу стал ростом с маму, и даже выше чуть-чуть. Я втиснулся между ними и ладонями прикрывал мамины разорванные коленки, чтобы всякие там не пялились...

— А было так: мне приказали разведать немецкий аэродром, откуда они нас бомбили. Я его нашёл, и только передал нашим координаты, как меня сбила замаскированная ихняя зенитка. С перебитыми ногами упал на поле, несколько дней полз к нашим, — папка вздохнул.— Потом - госпиталь, ампутация...

— Анпуца...тация, - это что такое? — спросил я.
— Это, Гош, когда ноги отрезают..., — просто сказал папка.
— Тебе больно было?

— А как ты думаешь? — ответил папка и у него на глазах снова появились слёзы. — Конечно больно... Кать, я, как от наркоза отошёл, как увидел всё это, клянусь, хотел руки на себя наложить, да соседи по палате отговорили. Успокоился, но решил не возвращаться: «На что, — думаю, — я им такой калека нужен, я же только обузой стану?» И, как выписали, Кать, упросил оставить меня при госпитале истопником... И, знаешь, привык вроде бы...

— Обузой? Какой обузой? Вот дурачок! — прошептала мама, гладя папку по небритой щеке. — Знаешь, как мы тебя с Гошкой ждали, пока ты там... печки топил!

— А потом как закрутило внутрях, как завыло..., — папка поцеловал мамину руку. — Только о вас и думал все дни и ночи, чуть не рёхнулся умом, спать перестал. И понял: если хоть одним глазком вас с Гошкой не увижу - помру от душевной тоски! И решил я: поеду в Москву, увижу вас, а там - как сложится, так тому и быть! Умнее судьбы ведь не станешь!

— Са-ша, Сашенька, дурачок мой, вернулся..., — как будто бы пела мама, глядя на меня мокрыми счастливыми глазами и как-то загадочно улыбаясь.

— Добрался, пришёл на квартиру, — продолжал папка, — заперто! Я поехал на Селезнёвскую, там твоя напарница Зинка. Узнала меня и - в слёзы, насилу выспросил у неё, где вы... Сказала наконец, что вы с Гошкой в кино пошли, в «Ударник». Ну, я - туда... Два часа вас высматривал... Высмотрел вот...

— Са-ша, Сашенька... Хороший мой... А знаешь, Гоша даже тебе самолёт нарисовал, чтобы ты быстрее домой вернулся! Специально учился у художников рисовать самолёт... Гош, расскажи!

Я рассказал папке про свой сон, про дядю Мстиса и дядю Бориса, как мы вместе рисовали самолёт, чтобы папка быстрей вернулся...

У папки глаза тоже были мокрые и счастливые. Только один раз он погрустнел, когда сказал:
— Ну, Гоша, ты же не знал, когда самолёт рисовал, что папка твой уже отлетал своё...

Доехали мы до дома и я наблюдал, как папка ловко поднимается по ступенькам... Хотел помочь, но он не разрешил. Тогда я забрал у матери папкин чемоданчик и его понёс. Когда зашли в квартиру, первым делом я показал папке самолёты, развешанные над моей кроватью и рассказал, как он в моих рисунках бил фашистов.

Папка внимательно посмотрел, обнял меня и сказал:
— Здорово нарисовано, Гоша, просто отлично! Но, знаешь, сынок..., давай-ка всё это снимем и спрячем подальше: война-то давно кончилась! Надо нам с тобой теперь думать, как дальше жить!

    Больше я в "Рюмочной" не бывал: папка не разрешил, да и дел было много: сначала мы с папкой занимались его документами: ходили с ним в военкомат, в милицию и еще куда-то. Потом чинили дома всё, что нужно было починить, потом папка работу искал, потом...

    Несколько раз мы с ним ходили в кино: только, чтобы обязательно были мультфильмы. Раза три смотрели сказку дяди Мстислава "Песенка радости", а потом - и "Тихую поляну" смотрели, и "Весенние мелодии", и "Орлиное перо"... Я никак не мог понять, как в мультфильмах всё устроено: ведь дядя Мстислав показывал мне обычные картинки, а здесь эти же картинки как будто оживали... Я спрашивал у папки, но он тоже не знал...

    Мама несколько раз передавала мне приветы от дяди Бориса и дяди Мстислава. И даже все другие «пираты» мне и папке передавали приветы: и Буся, и Евгений, и Юра, и даже Константин!

И Тётьзинка, которая, как рассказала мама, стала вдруг совсем не вредной, и они с мамой сделались лучшими подругами...

    И тут я почему-то вспомнил, как дядя Борис говорил дяде Мстиславу: «Я вообще думаю, что в жизни плохих - нет. Все - хорошие! А ошибки..., а ошибки совершают все!»

А потом папка увёз нас с мамой в свою Кострому, в большой дом к бабушке и дедушке. И там были лес и речка. И там у меня появились новые друзья...

                ***

    ...с многими из которых дружим до сих пор...
    А ведь прошло уже полвека, 96-й год стоит на дворе, жизнь снова стала непонятной: вроде не война, а всё - как в войну, - и карточки вводили, и пустые магазины кругом, и «мешочники», и «барахоловки», и снова всё американское, только теперь уже не «союзное»... И люди гибли: и от "разборок", и от "палёной" водки, и от голода даже...

    Я закончил медицинский и много лет уже работал в Костроме, в детской больнице. Слово «педиатрия» я так и не научился произносить с одного раза, поэтому, когда спрашивали, отвечал просто: «я - детский доктор».

    Женился я, родилась у нас дочь Наташка, большая умница, золотая медалистка. Не захотела в Костроме учиться - рискнула в Москву. И... поступила в 1-й медицинский, в МОЛМИ. Сейчас заканчивает уже... А живёт, кстати, у Зинаиды! Да-да, у той самой Тётьзинки! Когда коммуналки расселяли, Зинаиде досталась "двушка" в Черёмушках. Там они с Наташкой и проживали... Наташка за ней ухаживала: Зинке-то уже было тогда за семьдесят!

    Но она-то была крепкой детдомовской породы, до самого конца держалась молодцом! А вот папка мой умер еще в шестьдесят девятом, ранения сказались. А три года тому назад ушла в мир иной и мама... Тётьзинка, хоть уже и с трудом, но приехала тогда в Кострому на её похороны. На поминках мы с ней много вспоминали далёкий 46-й год, нашу "Рюмочную", истории разные, "пиратов", конечно, вспомнили, как же без них... А когда прощались на вокзале, Тётьзинка мне и сказала:
    — У меня ж, Гошенька, кроме тебя-то, да Наташеньки теперь и вовсе никого нет на белом свете! Вот я тебя и прошу, как родного: как помру, схорони ты меня по-человечески, по-божески! А я хвартирку-то свою на Наташеньку перепишу, мне-то хвартирка на том свете - вовся ни к чему!

    И вот, настал час, когда приехал я в Москву хоронить Зинаиду Ипатьевну, упокоить её одинокую рязанскую душу.
    Да..., никогда не думал, что для того, чтобы проводить человека в последний путь в Москве, требуется столько нервов и терпения, и столько... денег. Но мы с Наташкой справились... А перед отъездом в Кострому пошёл я прогуляться по местам своего детства. Зашёл и на Каляевскую, которой теперь вернули название Долгоруковская.

    Нашей-то "Рюмочной" и след простыл, вместо куцего домишки стоит теперь огромная, уходящая крышей в небо, махина какого-то главка. А вот папиросная коробка Студии - сохранилась в целости и сохранности. И также к колокольне прилеплена.

    Открыл большую, тугую дверь. Зашёл.
Там, где нас с мамой встречал на вахте, у скромного старенького письменного столика, золотозвёздный Герой Советского Союза - мудрёная конструкция из блестящих труб - турникет. И охрана в стеклянной кабинке. Аж три человека! У охраны на поясах - дубинки и рации.

    — Вы кому, гражданин? Пропуск есть?
    — Нет.
    — А по какому делу пришли? К кому?
    "А по какому делу я пришёл? Да сам не знаю!" Показываю им рисунки самолётов: один, второй, птицу показываю. Я все эти рисунки отрезал от своих боёв и на картон наклеил - чтобы сохранились, не мялись...
    — Здесь художник один работал. — говорю им. — Борис. Это он рисовал!
    Один из парней подошёл, посмотрел:
   — Да, круто нарисовано! — сказал он. — Но здесь это у вас никто не купит. Это вам на Арбат надо...
    Я улыбнулся: "Ну что за люди?!"
    — Да я не продавать, что вы! Эти рисунки - наша семейная реликвия! Мне бы этого художника найти!
    — А как фамилия? — спросил парень.
   — Да не знаю я!
    — Ну, а как вы хотите найти в Москве человека, если даже не знаете его фамилию?

"Да, тут они правы, ничего не попишешь..., — с горечью подумал я, — фамилия дяди Мстислава, как мы с папкой определили по "Песенке радости" вроде - Пащенко, а вот фамилию дяди Бориса как узнать?"

    И тут к турникету подошёл какой-то человек в поношенном свитере и джинсах, сверху на свитер была надета старая кожаная жилетка. Дядька примерно моих лет...
— Ребятки, пропускайте художника-мультипликатора домой, "окончен труд, завещанный от бога", как говаривал поэт наш Александер Сергеич Пуш...
— О, дядьЮр! Помогите человеку! — бросился к нему охранник. — Ищет художника, который здесь работал! А вы же всех знаете!
— Знать-то знаю, есть такое..! — пробурчал дядьЮра, проходя через турникет. — Здравствуйте! — обратился он ко мне. — Как фамилия искомого творца?

    — Здравствуйте! — отвечаю. — Не знаю я фамилию. Вот, только рисунки остались.

    Он внимательно, и даже как-то нежно посмотрел на рисунки, аккуратно взяв их у меня и бережно держа в руках.

    Долго молчал, а потом спросил:
    — Продать хотите?
    — Да нет же! Это - память о друзьях моих, дяде Борисе и дяде Мсти-се...! — я даже разволновался...

   — Узнаю руку великого Дёжкина! — тихо сказал Юрий. — Только он так мог!
    "Дёжкин...? Дёжкин...! — обалдел я.— Так значит, мои любимые мультфильмы..."
   — Так это же тот Дёжкин, который снял "Шайбу! Шайбу!"? — почти закричал я
    — Ну да! — удивлённо посмотрел на меня Юрий, — и "Шайбу!", и "Матч-реванш", и "Приходи на каток", и "Чиполлино". Всё это - Дёжкин. Борис Петрович. Гений. Моцарт мультипликации. Легенда...

    — Быть того не может! — у меня сердце вдруг заколотилось, как бешеное. — Дядя Борис - это сам Борис Дёжкин!

    — Дёжкин, Дёжкин, точно! Его рука! Причём это - ранний Дёжкин - вон какой дерзкий самолётик у него вышел!

    — Сорок шестой год. — уточнил я. — Мне тогда пять лет было! Послушайте, Юрий... как по-отчеству.... А где ж мне найти дядю Бориса, Бориса Дёжкина, подскажете?
    Юрий вздохнул.

   — Подскажу, конечно. На Ваганьковском. — ответил он. — Уже года четыре как там...
   — Господи, как жаль! Эх, что ж я раньше-то... — горестно воскликнул я.
    — Этого я не знаю... Ну? Я пойду? — вопросительно взглянул на меня Юрий. — Рисунки берегите! Это сейчас раритет!
    — Подождите, Юрий! — схватил я его за рукав. — А Мстислав? Его фамилия - Пащенко, верно?
   — Мстислав Сергеича? Да, Пащенко... Он еще в пятьдесят восьмом ушёл от нас... — Юрий развернулся ко мне: — А как вы с ними познакомились-то в таком раннем возрасте?
    И он внимательно выслушал всю мою, пятидесятилетней давности, историю с самолётом для моего папки. И долго молчал потом...

    — А вы знаете, что мы Пащенко звали за глаза Мстисом. А он не разрешал никому так себя называть!
    — А для меня сделал исключение, потому что я не выговаривал "Мстислав", только "Мстис"!
   — Боже мой, какой сюжет!— покачал головой Юрий.
    — А вы, Юрий, давно здесь работаете?
   — Ой, да сколько себя помню! И отец мой здесь работал! Кстати с Дёжкиным и Пащенко, именно в описываемое вами время... И, в конце концов, давайте же познакомимся! Юрий Константинович!

    Он протянул руку, и я машинально её пожал.
   — Константинович? — удивился я, вспомнив, как Буся говорил: "Ребята, Константину нужна помощь". — Так ваш папа, скажу я вам, весьма вероятно тоже к нам в "Рюмочную" захаживал!
    — Отрицать не буду! Захаживал, — улыбнулся Юрий Константинович. — Он любил это дело..., - захаживать!
    — Георгий Александрович! — представился я, и мы вторично так крепко пожали друг другу руки, как будто были - стародавние друзья.

  — Эх, знаете, Георгий Александрович, какие люди захаживали в вашу "Рюмочную"! — вдруг со вздохом сказал Юрий Константинович. — Легенды! Они создавали нашу мультипликацию буквально из ничего!

"Акацию", —  почему-то вспомнилось мне...

— Но главное, Георгий Александрович, даже не это! Все, или почти все эти люди вернулись с войны. А там они каждый день убивали врагов, каждый день видели, как убивают лучших друзей, каждый день глушили всё это спиртом и махоркой, и шли, шли, шли к победе, закусив до крови губы: от страха, от злости, от боли... Они пришли искалеченные и телом и душой: безногие, безрукие, безглазые, опустошённые, и...

Он немного помолчал, вздохнул и продолжил:

— И они, вместо того, чтобы излить пережитое на холсты, бумагу, на экран, вместо того, чтобы вызвать в зрителях заслуженное сострадание, вместо того, чтобы стращать народ ужасами войны, через которые они смогли пройти, и вызвать этим восхищение публики, просто сказали детям: "Всё! Война закончилась!" И стали рисовать нежные, полные светлых чувств, полные жизни, дружбы и любви картины.... И эти картины стёрли в детском сознании войну: стёрли бомбёжки, выстрелы, вражду, стёрли ненависть, образ врага... Знаете, Георгий..., можно просто Георгий?

— Конечно, Юрий...

— Знаете, Георгий, все знают, что советский солдат победил фашизм, освободил нашу Родину, отвоевал нам право на мирную жизнь... Это великий подвиг, этого нельзя забывать, чтоб не повторилось! Но я продолжу: а советский мультипликатор, в большинстве случаев - вчерашний советский солдат, совершил свой подвиг, подвиг, я вам скажу, не меньший: он победил саму войну! Он победил её в детских головах, он вернул нашим детям детство!

Юрий немного подумал и добавил:
— Это, знаете, как у Пащенко маленькая птица-красногрудка победила могучую Полярную ночь...

И Юрий замолчал. Глаза его были влажными.

— Знаете, Юрий, а вы не представляете, насколько вы правы! — тихо сказал я. — Ведь дядя Борис, ну - Борис Дёжкин, рисуя вот эту птицу над моим детским сражением, так и объяснил мне: "Всё, Гоша, война закончилась. Твоему папке не надо больше воевать. Это - мир!"

— Ну вот, видите! -- улыбнулся Юрий. — Я ж говорю: великие люди были! Легенды!— он помолчал, и вдруг: — Слушайте, а пойдёмте их всех помянем?! Вы не против?

—  Нет, конечно! — ответил я. — Помянуть - это по-христиански! И по-дружески!

    Когда мы вышли на улицу, стоял тихий московский весенний вечер. По улице неслись машины, а мы с Юрием, не торопясь, шли по Долгоруковской, бывшей Каляевской, туда - на угол Селезнёвской, туда, где раньше была наша "Рюмочная".

    Да вон же она, никуда не делась: и Тётзинка стоит в дверях, лузгая семечки, и мама за прилавком протирает стаканчики для вина... Вот нас обогнал Буся, весело ругаясь, что не спешим, а ведь скоро уже надо будет на Студию возвращаться; за ним шёл, жестикулируя руками, Евгений, рассказывая Юрию и Константину свежий анекдот; а, если бы я обернулся, то наверняка увидел бы позади моих лучших друзей дядю Бориса и дядю Мстиса, которые, как пить дать, опять увлечённо спорят о пользе и вреде борьбы с "диснеевщиной", напрочь забыв обо всём вокруг...

И в тёмно-синем мирном небе над весенней Москвой, задорно гудя мотором, плавно кружит серебристый папкин самолёт.



(на основе реальных историй, рассказанных автору Виолеттой Колесниковой, Сергеем Капковым, Георгием Бородиным и Владимиром Тарасовым)
       

 Андрей Немиров, 16 декабря 2025 года.