Sopi di yuwana

    «Нет человека праведного на земле, который делал бы только добро и никогда не грешил.»
       =Соломон=

                Sopi di yuwana.

                15 сентября 2010 года. Кралендейк.
      В середине первого осеннего месяца две тысячи десятого года в морском порту города Кралендейк, что на острове Бонайре, пришвартовался роскошный шестнадцати палубный круизный лайнер под испанским флагом. Без малого трехсотметровое судно на время морского кругосветного путешествия приютило в своих избыточно шикарных каютах чуть более трех тысяч пассажиров, представляющих в своем большинстве состоятельный средний класс Старого Света. В их числе был и шестидесяти пяти летний испанец нидерландского происхождения Джоэль Эверс. Невысокий и довольно бодрый для своих лет он ощущал себя много младше, да и окружающие часто ошибались, пытаясь угадать его возраст. Чтобы никого не смущать, сеньор Эверс атрибутом своего достаточно красивого возраста носил пышные усы и небольшую строгую бородку, осветленные временем практически до идеального белого цвета. В элегантных белых брюках и белой рубашке Джоэль смотрелся превосходно, но при этом не сильно выделялся из общей массы пассажиров лайнера, ведь людям, которые плохо выглядят, вход на океанские теплоходы, выполняющие кругосветные круизы, строго запрещен. Рядом с таким импозантным мужчиной гармонично смотрелась бы модельной внешности женщина лет тридцати-сорока, но спутницей Эверса была худенькая двенадцатилетняя девочка по имени Эмма, которая приходилась ему внучкой. В этом году Джоэль официально ушел на пенсию, завершив свою трудовую деятельность, которой он посвятил всю жизнь. Работа забирала у него все свободное время и ей он отдавал максимум своих сил и возможностей. Глядя на него сегодня, на бьющую через край внутреннюю жизненную энергию, можно предположить, что он либо не все силы отдал работе, либо работа была такой, что прям огромных усилий и не требовала. Да, он не добывал уголь и не валил лес, а всего лишь руководил швейной фабрикой в Барселоне, но ее успешность напрямую была связана с его жестким и грамотным управлением. Без сомнения, здоровье и сейчас позволяло ему продолжать работать, но сеньор Эверс был человеком принципиальным и строго относился ко всем, включая себя. Еще лет двадцать назад он решил, что на пенсию надо уходить именно в шестьдесят пять лет, и менять своего решения веских причин не нашел. Последний год перед пенсией он провел в тяжких раздумьях, пытаясь определиться, как же отметить столь важное событие своей жизни, и нужная идея случайно подвернулась ему в рекламном буклете, который кто-то оставил на проходной производства. Небольшая глянцевая бумажка приглашала в морской круиз Барселона-Барселона с посещением пятидесяти портов по всему миру, в число которых входил и город Кралендейк на Бонайре. Увидев в списке название этого острова, Джоэль принял решение практически мгновенно. Названия остальных портов он даже не стал дочитывать; - они повлиять на принятое решение уже не могли. Его дети отнеслись к идее пожилого бизнесмена с покорностью, ведь прекрасно знали, что спорить с ним бесполезно, но сильно переживали за своего отца: - ему предстояло провести много дней и ночей на борту лайнера без той активности, с которой он не расставался последние несколько десятков лет. Поэтому для развлечения дедушки с ним была отправлена Эмма. Ей потеря учебного года ничем серьезным не грозила, ведь девочка была круглой отличницей, и легко могла освоить школьную программу предстоящего года самостоятельно по учебникам.
         По нескольким трапам на причал спускались пассажиры круизного теплохода. Среди них было много и дедушек, и девочек, поэтому сеньор Эверс со своей внучкой легко терялся в этом людском потоке, но кое-что его все-таки выделяло на общем фоне. Он был единственным среди пассажиров, на лице которого играла улыбка человека, вернувшегося домой.

                08 марта 1930 года. Кралендейк.
С небольшого торгового судна на причал порта города Кралендейка сошла молодая пара с ребенком и скудным багажом. На двоих у них был всего лишь один чемодан коричневой кожи, который нес мужчина, периодически меняющий руку, что свидетельствовало о большом весе ноши. Женщина, хотя какая там женщина – на вид еще совсем девочка, несла люльку, со спящим внутри младенцем. Они были единственными белыми пассажирами и единственными, кто прибыл на Бонайре с абсолютно праздными целями. Мягкое вечернее солнце начала весны потихоньку скатывалось к горизонту, а значит уже через двенадцать часов следующим утром судно отправится обратно на Кюросао, поэтому всем заинтересованным лицам надо успеть завершить свои дела вовремя, чтобы не застрять здесь на неделю. Остров Кюросао десять лет назад из равноправного партнера превратился в заботливого старшего брата для компактного и бедного Бонайре. В тысяча девятьсот шестнадцатом году британская компания «Шелл» построила на Кюросао крупный нефтеперерабатывающий завод, на котором из венесуэльской нефти стали делать керосин и мазут. Это послужило стремительному экономическому росту острова, куда потекли деньги не только из Англии, но и из других стран, включая Венесуэлу и США. Завод дал работу сотням жителей Антильских островов, в числе которых были и уроженцы Бонайре. Раз в неделю они могли прибыть домой лишь затем, чтобы переночевать и утром отправиться обратно, поэтому некоторые заводские работники не появлялись на своем родном острове неделями. Помимо нефтяников с Бонайре судно перевозило торговцев, обеспечивающих маленький остров продуктами питания и предметами первой необходимости. Без этого морского сообщения с Кюросао жители Бонайре рисковали откатиться до полудикого существования, ведь интерес европейцев к острову с момента отмены рабства в тысяча восемьсот шестьдесят третьем году неуклонно снижался. А без интереса европейцев экономике Бонайре взяться было просто неоткуда. Обо всех этих проблемах знал двадцатитрехлетний Марко Амайя, выбравший для первого отпуска своей семьи именно этот остров, и завтра утром возвращаться на Кюросао он не собирался.
Марко было девять лет, когда его отец участвовал в строительстве НПЗ на Кюросао. Британцы из «Шелл» прекрасно понимали, что везти весь рабочий персонал из Европы слишком накладно, поэтому благоразумно воспользовались венесуэльской рабочей силой. Когда ему исполнилось двенадцать, завод на Кюросао уже работал в полную силу, и отец начал готовить сына к будущей карьере на этом НПЗ. Окончив школу, Марко в течение двух лет обучался профессии нефтяника у себя на родине в Венесуэле, благо у его отца были связи в государственной нефтяной компании, на строительстве объектов которой он был задействован. В тысяча девятьсот двадцать седьмом молодой Амайя отправился на Кюросао, где благополучно устроился работать на завод. Такой путь сына виделся отцу самым оптимальным, ведь абсолютное большинство рабочих низшего звена составляли жители Антильских островов, которые зачастую были готовы работать просто за еду. Более квалифицированный персонал набирали из стран Южной и Центральной Америки, ну а все руководящие посты занимали британцы. Венесуэлец Марко Амайя довольно комфортно устроился между британцами и островитянами, зарабатывая неплохие деньги и уверенно смотря в светлое будущее. За три года упорного и ответственного труда он только однажды выбирался домой, где оставил родителям практически половину от всех заработанных за это время денег. Его отец по-прежнему трудился в строительной отрасли и был способен обеспечить семью самостоятельно, но Марко возражений не принял, сказав, что родителям когда-то придется уйти на заслуженный отдых, и тогда эти деньги лишними точно не будут. Два года назад он познакомился с Каролиной, которая работала служанкой в доме у одного из руководителей НПЗ. Каролине на тот момент было восемнадцать лет, и она уже год как приехала из родной Доминиканы на Кюросао в поисках работы. Будучи не слишком смуглой мулаткой, она приглянулась заводскому начальнику, который настороженно относился к неграм. Он считал, что последние в приступе голода способны на любые грязные поступки, поэтому очень обрадовался, когда подвернулась почти белокожая девушка, готовая работать служанкой. С Каролиной в доме он не так переживал за супругу и трех подрастающих белых аристократов. На одном из приемов, куда иногда приглашались служащие среднего звена, Марко Амайя и повстречал свою будущую любовь. Через полгода Каролина забеременела и Амайя принялся осаждать кабинет своего руководителя с просьбами разрешить ему жениться на Каролине. Про беременность он благоразумно умолчал, чтобы не портить ничью репутацию. Будучи очень ценным сотрудником, Марко Амайя в итоге получил разрешение начальника, но поговаривают, что только благодаря стремительно меняющейся фигуре Каролины, чью беременность становилось трудно скрывать. Родившегося мальчика назвали Хуаном. Счастливый отец по такому замечательному случаю купил на Кюросао небольшой домик, считая, что Каролине с младенцем будет намного комфортнее жить в собственном доме, чем во временном жилье, построенном на скорую руку для сотрудников завода.
Каролина пребывала на седьмом небе от счастья. То, как складывалась ее судьба, не привиделось ей даже в самых смелых мечтаниях. Если уж быть до конца честными, то большинство доминиканок ее возраста легко согласились бы выйти замуж за любого сотрудника крупного предприятия, даже самого низшего звена, ведь только надежно трудоустроенный супруг мог дать надежду на сколь-нибудь стабильное существование. Дома никаких производственных предприятий не было, да и не предвиделось, а быть женой рыбака – вовсе не предел мечтаний, поэтому девушки всеми правдами и неправдами разъезжались по более перспективным островам Карибского бассейна. Каролине же достался не обычный заводской работяга, а инженер среднего звена со стабильным высоким доходом. После рождения сына она, не боясь сглазить, окончательно сказала самой себе, что жизнь удалась. Когда Марко предложил ей провести недельный отпуск на соседнем острове, она даже не стала утомлять его дополнительными вопросами и сразу согласилась. За мужем она теперь была готова идти хоть на край света. Марко попробовал ей объяснить, какие трудности могут их ожидать на Бонайре, но быстро понял, что решение все равно останется за ним. А трудности предвиделись.
Про Бонайре Марко Амайя услышал от своих подчиненных, которые были оттуда родом, и все их разговоры о доме всегда велись в возвышенно-таинственных тонах. Зачастую рассказы скатывались в откровенную мистику и понять где правда, а где вымысел становилось просто невозможно, но во всей этой таинственности просматривался один общий знаменатель; - люди родом с Бонайре считали свой остров живым. Точнее, он когда-то был живым, но потом умер, и каждая нога чужеземца, ступавшая на его поверхность, совершала акт осквернения праха усопшего. Не надо быть слишком суеверным, чтобы догадаться – осквернение до добра не доведет. Но с другой стороны, жители Бонайре были самыми счастливыми работниками на заводе: постоянные шутки, игра на экзотических музыкальных инструментах, готовность выполнять с улыбкой любую работу – все это отличало их от других рабочих. И эту свою жизнерадостность они также приписывали тому, что их родина – не просто остров, а некогда живая земля. В общем Марко Амайя был крайне заинтригован и предвкушал интересное путешествие. Собрав со своих подчиненных максимум информации, он на торговом судне отправился с семьей в свой первый полноценный отпуск. Он был счастлив, его супруга была счастлива, а значит и маленький Хуан в люльке тоже по всей видимости должен быть счастлив, хоть еще и не может этого осознать в полной мере.

15 сентября 2010 года. Кралендейк.
Джоэль Эверс действительно вернулся домой. Он родился на этом острове в тысяча девятьсот сорок пятом году и прожил здесь первые пятнадцать лет своей жизни. Его родители сбежали на Бонайре от ужасов Второй мировой войны из Нидерландов в сорок третьем, когда это уже можно было осуществить с определенной долей безопасности. До этого времени активность подводного флота Третьего Рейха в Атлантике делала любые перемещения по ней крайне опасными. Бегству из Нидерландов родителям Эверса способствовал знаменитый Пьер Шункк, чья помощь голландцам во время войны по значимости была сопоставима разве что с помощью Оскара Шиндлера польским евреям. Но родители Джоэля попали в список вывезенных на заморские территории не столько из-за счастливого случая, сколько потому, что Эверс старший имел с семьей Шункк общий бизнес, связанный с производством и реализацией одежды. После трех лет ужасов в оккупированных Нидерландах, молодые родители Джоэля быстро пришли в себя на Бонайре, и рождение первенца именно здесь показалось им вполне приемлемым и логичным. Более того, после окончания войны они не отправились обратно на материк, а решили еще немного пожить на этом райском острове, к которому так сильно успели привязаться. Да и младенцу было очень комфортно в этом мягком климате, когда перепады дневных и ночных температур воздуха не превышают шести градусов на протяжении всего года.
Когда Джоэлю исполнилось два года, его родители уже всерьез задумались о том, чтобы остаться жить на острове насовсем, но для подобных планов требовалось обзавестись стабильным источником доходов. Ни Эверс старший, ни его супруга работать на Бонайре никем не могли, ведь на острове кроме ловли рыбы и выращивания алоэ никто ничем не занимался. Добыча соли простаивала по причине отсутствия рабочих рук.  Да и сама возможность работы белых европейцев на островных негров ими не рассматривалась. На выручку, как и четырьмя годами ранее, пришел Пьер Шункк, которому после окончания войны стало некуда девать свою человеколюбивую энергию. Он был наслышан о бедственном положении коренного населения Бонайре, к которому в свое время приложили руку в том числе и Нидерланды, поэтому Пьер решил помочь в этой беде. Господин Шункк предложил Эверсу старшему открыть на острове швейную фабрику. Понятно, что с нуля на столь отдаленном острове налаживать производство – слишком затратное дело, да и осуществлять грамотный контроль процесса – тоже немаловажный фактор, но финансовые возможности семьи Шункк и опыт господина Эверса в швейном деле оказались настолько удачной коллаборацией, что в итоге все получилось. Совместными усилиями в сорок седьмом году на острове Бонайре недалеко от старого аэропорта в Трай Монтанье в пробном режиме заработало швейное производство.
Обо всем этом сеньор Эверс рассказывал своей внучке Эмме, когда они прогуливались по пирсу Кралендейка. Эмма слушала внимательно, хоть ее и не очень интересовала какая-то древняя швейная фабрика, просто занять себя более интересными вещами она пока не придумала как. На пирсе кроме палаток, торгующими экскурсионными турами, по большому счету ничего и не было. Да и сами экскурсии не отличались каким-то разнообразием: обзорная, дайвинг и розовые фламинго. Последняя безусловно Эмму заинтересовала, но дедушка уже ей пообещал, что они на нее обязательно попадут, поэтому до начала самой экскурсии девочка о ней забыла.
- Дедушка, а сколько мы будем здесь гулять? – Спросила Эмма, вдоволь насмотревшись на скудное убранство местного причала. Настолько скудное, что сфотографировала только форт Оранье, и попросила деда сфотографировать ее саму на фоне лайнера. Такие снимки она планировала делать в каждом порту, что им предстояло посетить в кругосветном путешествии.
- Завтра ночью лайнер отправится на Кюросао, проснемся уже на соседнем острове. А почему спрашиваешь? Тебе уже здесь наскучило? Купим на завтра экскурсию в заповедник фламинго. Он является одним из крупнейших в мире гнездовий этих причудливых птиц. Может статься, что больше ничего подобного ты и не увидишь в жизни.
- Нет, дедушка, мне не скучно, просто не так интересно, как будет в больших городах. Ну согласись, что достопримечательностей тут нет совсем.
Сеньор Эверс, будь он на месте внучки, непременно бы с ней согласился, но он на месте человека, который вернулся домой, а дому не нужны достопримечательности, чтобы навсегда остаться местом притяжения для своих детей. Да, в этом городе ни одно строение не осталось таким, каким оно было пятьдесят лет назад, когда Джоэль, казалось насовсем, его покидал, да и сам Кралендейк размерами вырос в несколько раз, но родной дом остается им навсегда. Неважно сколько времени ты не был дома: - даже спустя полвека, ступив на родную землю, уже через несколько мгновений ты почувствуешь себя так, как будто никуда и не уезжал.

                08 марта 1930 года. Кралендейк.
Торговцы с Кюросао потащили свои товары к рыбному рынку, где они заключат сделки с местными продавцами, с ними же выпьют рома и устроятся на ночлег. Утром они снова сядут на борт торгового судна и отправятся обратно, а продавцы за один день распродадут практически все, что было доставлено вечером на остров. За товарами придут не только жители Кралендейка, но будет и повозка из Ринкона, которая доставит все необходимое той сотне человек, что проживает на севере острова. Молодая белая пара с младенцем еще на борту договорилась за умеренную плату с одним из заводских работников, чтобы устроиться у него дома на ночлег. Его семья жила в Кралендейке, и он не был прямым подчиненным Амайя, но обладал здравым смыслом, подсказавшим, что с этим белым господином будет выгодно вести себя максимально вежливо. В этот раз он ехал домой лишь затем, чтобы оставить семье денег, а утром планировал отправится обратно на Кюросао. Некоторые рабочие с Бонайре чтобы не мотаться туда-сюда передавали деньги с капитаном, благо все друг друга хорошо знали, но для особо сентиментальных передача денег семье лично - это еще и лишний повод увидеться с родными.
Идти к дому рабочего от порта было не дольше десяти минут. Познакомив гостей с семьей, рабочий отвел молодых людей в большую комнату, где им предстояло провести ночь. По всему было понятно, что в этой комнате обычно обитали сами жильцы, но после непродолжительного разговора рабочего с пожилой женщиной, приходившейся ему скорее даже бабушкой, чем матерью, более молодые домочадцы быстро собрали постели с нескольких кроватей и ушли в смежную комнату, которая служила скорее всего столовой. Для Марко и Каролины хозяева застелили большую кровать, принесли им нехитрый ужин и больше никого из них, кроме самого рабочего, они не видели и даже не слышали до самого утра.
- Как-то мне не по себе, дорогой, от поведения этих людей. – Сказала Каролина, поменяв сыну пеленки и приложив его к груди для кормления.
- И что конкретно тебя тревожит, дорогая? Их чрезмерная покорность и вежливость вполне объяснима той разницей в положении, что нас разделяет.
- Ты же знаешь, что я еще не привыкла к такому высокому положению. Да и слишком ли давно я вот так же шепотом с потупленным взором прислуживала господам? – Отвечала она мужу, а сама понимала, что вряд ли когда-нибудь научится смотреть на других людей сверху вниз. Иногда бывает наоборот, но чаще всего люди, выбившиеся наверх с самого низа, не забывают своих корней, к которым волею судьбы можно вернуться так же легко, как когда-то от них ушел. – И мне не очень нравится, когда в моем присутствии обсуждают меня на каком-то непонятном языке.
- Это местный диалект под названием папьяменто. Но не переживай ни о чем. Во-первых, они все помимо своего наречия свободно изъясняются на голландском и понимают испанский, поэтому с общением проблем не возникнет. Во-вторых, даже если возникнут какие-то трудности, небольшое количество гульденов поможет решить любые вопросы. Так по крайней мере мне сказали сами жители этого острова. – Спокойный и уверенный тон Марко как обычно привел Каролину в состояние полного душевного равновесия. Незачем самостоятельно выискивать проблемы в их первом совместном путешествии, решила она.
Перед сном Марко сходил к рабочему, чтобы с его помощью составить план следующего дня. Он выяснил, что автомобильный транспорт до Бонайре еще не добрался, а верховых лошадей практически не было. Основным средством передвижения являлись ослы, запряженные в небольшие повозки, либо просто вьючные ослы. В первый день путешествия Амайя решил посетить самое древнее поселение острова – городок Ринкон, который находится на севере острова. Подчиненные рассказывали, что и первые поселенцы Бонайре, которые появились на нем около десятого века до нашей эры, тоже селились именно на севере острова из-за наличия там невысоких гор, изрытых огромным количество различного размера пещер. С исторической точки зрения Ринкон виделся наиболее привлекательным. Потом можно будет опять вернуться в Кралендейк и уже исследовать южную часть острова. От Кралендейка до Ринкона можно было добраться по единственной дороге Каминда Гурубу, уходящей на север от первого, пересекающей остров с запада на восток, затем идущей вдоль восточного побережья и поворачивающей к последнему в районе залива Бока Онима. Посчитав расстояние в семнадцать километров не столь большим и оценив их довольно скромный багаж, Марко решил, что им с Каролиной вполне хватит одного вьючного осла и четырех часов пути, чтобы завтра к полудню быть уже в Ринконе. Вернувшись в отведенную им комнату, он обнаружил свое небольшое семейство мирно спящим. Поцеловав легким касанием губ жену и сына и убедившись, что это проявление чувств их не разбудило, глава семейства Амайя растянулся на кровати и практически мгновенно провалился в сон.

                09 марта 1930 года. Бонайре.
Торговое судно ушло в сторону Кюросао намного раньше, чем семья Амайя вышла к завтраку из своей комнаты, поэтому их провожали в абсолютной тишине. Хозяйка продолжала упорно не понимать ни испанский, ни английский, но, когда Марко надежно закрепил люльку с сыном с одного бока и чемодан с вещами с другого бока арендованного ослика, и они уже были готовы отправляться в путь, старуха заговорила на ломанном испанском:
- Море восточного побережья вы еще не видели. Там оно коварное, хоть и выглядит с первого взгляда таким же, как и западное. Не доверяйте ему.
- Что, простите? – спросила у нее Каролина, но хозяйка уже заходила в дом и даже не обернулась. – Марко, ты слышал, что она сказала?
- Нет. Что-то про море, но я не знаю, причем здесь море. Пошли уже, сейчас можно сказать начинается наше путешествие, давай получим от него удовольствие. – Ответил супруге Марко, погладил ослика по голове и повел его по улице в северном направлении.
Утреннее солнце Бонайре медленно поднималось справа от путников, постепенно уходя им за спину. Тени становились короче и подобно часовой стрелке сдвигались слева направо. Привыкшие к карибской погоде Марко и Каролина казалось совсем не обращали внимания на повышающуюся до дневных двадцати восьми градусов температуру; -  такая жара их абсолютно не пугала. Они весело переговаривались через спину покладистого вьючного животного, а из люльки их разговор как умел поддерживал беззаботный маленький Хуан. Дорога предстояла долгая, поэтому молодые супруги многое успеют обсудить, тем более каких-то примечательных точек интереса, на которые можно отвлечься от разговоров, им вряд ли посчастливится встретить. Марко знал по рассказам своих подчиненных, что жизнь на Бонайре сосредоточена только в двух поселениях, но не ожидал, что вся остальная территория острова будет представлять из себя столь унылый пейзаж. Как только позади остались последние постройки Кралендейка, вокруг осталась только плоская серая от пыли земля, поросшая низкими сухими кустарниками и кактусами различных форм и размеров. Изредка дорогу перед путниками перебегали ящерицы, да пролетали над головами по своим делам одинокие птицы (среди которых, к сожалению, не было розовых фламинго). Пару раз недалеко от дороги встречались пастухи с небольшими стадами тощих коз, да однажды обогнала повозка, везущая товары в Ринкон. Повозкой правил седой негр с необычайно морщинистым лицом. Проезжая мимо, он вежливо приподнял шляпу, на что Марко сдержанно кивнул головой, а Каролина приветственно помахала своей шляпкой. Повозка оставляла за собой клубы серой пыли, поэтому семейство Амайя даже сбавили скорость, чтобы дать ей отъехать подальше вперед, но пыли в воздухе летало все равно много. Виной тому был ветер, который как начал дуть на окраинах Кралендейка с восточного побережья, так и не прекращал на протяжении всего пути, то нарастая, то стихая, но не заканчиваясь насовсем.
- Поработаю еще несколько лет на англичан, наберусь опыта, и вернусь в Венесуэлу работать на добыче. У отца там много знакомых: - сведет с нужными людьми, вот тогда заживем уже по-настоящему. - Говорил Марко своей супруге. – К тому времени, как Хуану будет пора уже идти в школу, нам обязательно нужно перебраться на материк. Тут на островах необходимых знаний ему никто не даст. Да и денег на добыче буду зарабатывать намного больше.
- Куда же нам еще больше? – удивлялась наивная Каролина. Она в своих мечтаниях уже давно достигла потолка. С теми деньгами, которые уже успел заработать Марко, они могли бы при желании уехать в Доминикану и до конца жизни не работать вообще. Но ее муж был намного более амбициозным, чем она, да и кто она такая, чтобы сомневаться в правильности его планов на будущее. 
И Марко поделился с супругой своими планами по использованию тех больших денег, которые он непременно сумеет заработать. В первую очередь он построит большой дом, который спроектирует самостоятельно (ну и с помощью отца, конечно, ведь тот работает в строительстве всю жизнь). Зачем им большой дом для троих человек, спрашиваешь? Так семьи ведь со временем имеют свойство расширяться, и Хуан точно не станет их единственным ребенком. А самой Каролине на правах леди и хозяйки большого семейства не престало заниматься домашними делами, поэтому они обязательно обзаведутся прислугой (она даже сможет взять на работу кого-нибудь из своих знакомых с родины). Но этим планы не ограничивались, и во вторую очередь сеньор Амайя займется строительством домов поменьше для каждого из своих детей. А в третью очередь он планирует вложить оставшиеся деньги в развитие собственного дела, которое будет обеспечивать не только их с детьми, но и их внуков с правнуками.
Вот такие идеи посещают инженеров среднего звена, занятых на переработке нефти в тех странах, где большая часть населения не знает, что такое деньги вообще, и до сих пор добывает себе пропитание бартерными схемами. А дорога тем временем стала плавно поворачивать от побережья в левую сторону, извещая путников, проведших в пути чуть более четырех часов, что до Ринкона осталось не более двух километров пути.

                15 сентября 2010 года. Кралендейк.
Как и в любом другом порту, где они уже были или куда зайдут в будущем, Джоэль Эверс с помощью зазывал быстро нашел удобный отель, где они с Эммой будут ночевать. Нет, это не прихоть обеспеченного человека, просто в морском кругосветном путешествии три четверти ночей приходится проводить на борту лайнера. Да, в шикарных с точки зрения комфорта условиях, но угнетающих для людей широкой души, которые в своей жизни привыкли к гораздо большему простору. Сеньор Эверс был как раз таким человеком. С самого детства он испытывал тягу к социальным взаимодействиям, к открытию чего-то нового и ранее неизвестного, к знакомству с как можно большим количеством людей. И именно таким порывам своей души он приписывает те деловые высоты, что ему покорились, ведь даже нечто на первый взгляд незначительное может в будущем принести много пользы. Ночевка в отеле сулила возможность пообщаться с жителями острова, а у человека, когда-то давно прожившего на нем пятнадцать лет, накопилось много вопросов. Джоэль с внучкой остановились в первом же рекомендованном им отеле под названием «Диви Фламинго Бич». Он находится в пешей доступности от причала, номер со всеми удобствами и видом на море, и, что немаловажно, там работает испаноязычный персонал, хотя сеньор Эверс вполне может общаться с ними и на их родном нидерландском.
После ужина Джоэль оставил Эмму в номере заниматься школьными заданиями (их ей периодически пересылала из Барселоны мать, чтобы девочка имела возможность во время путешествия знакомиться с тем материалом, что сейчас проходили ее одноклассники), а сам отправился на стойку регистрации за порцией островных новостей. За стойкой скучал высокий молодой мулат по имени Каспер, с ним сеньор Эверс и завел неспешный разговор.
- Вы не поверите, но я родился в этом самом городе в сорок пятом году, но вот уже пятьдесят лет, как я здесь не бывал. Да и никто из моих родственников тоже. Хотя мне очень нравилось здесь жить. А я много где пожил, уж будьте уверенны, и мне есть с чем сравнить, но Бонайре любое место легко заткнет за пояс. По крайней мере мне так кажется.
Джоэль ненадолго прервал свой монолог, следя за реакцией флегматичного мулата, но не увидел даже проблесков хоть какой-нибудь заинтересованности с его стороны. По всей вероятности, таких душевных собеседников ему приходится видеть довольно часто, решил Эверс, и поэтому Каспер умудряется скучать даже во время беседы.
- Как дела на швейной фабрике? – продолжил беседу Джоэль. – Работает еще?
- Закрыли ее уже лет двадцать как. Да и не нужна она нам теперь, ведь остров хорошо зарабатывает другими способами, - прервал молчание Каспер. Да не просто прервал, но еще и выдал себя резкой сменой выражения лица с отстраненного и скучающего на слегка заинтересованное. Эверс быстро сообразил, что поймал сотрудника отеля на крючок, и продолжил развивать эту тему.
- Вот вам и жизненный цикл. В сорок седьмом мой отец основал эту фабрику, а в начале девяностых ее закрывают. И пятидесяти лет не прожила, получается. Ничем не отличается от судьбы тех бедолаг, которым не посчастливилось пожить пусть не счастливо, но хотя бы долго… - задумчиво рассуждал Джоэль, но решил прервать себя сам, чтобы этого не сделал оживившийся мулат.
- Подождите, сеньор. Высказали, ваш отец открыл швейную фабрику? Вы – сын господина Эверса?
- Да, меня зовут Джоэль Эверс. Мне было два года, когда отец запустил пробное производство. Потом он руководил пердприятием до шестидесятого года, а затем оно перешло под управление местных властей. Тогда мы всей семьей и покинули этот райский остров.
Заметно волнующийся Каспер вышел из-за стойки и с разрешения Эверса пожал ему руку. Он рассказал, что его бабушка попала в число тех десяти умирающих от голода счастливиц, кого первыми приняли на работу на фабрику. С трудоспособными мужчинами здесь тогда было туго. После войны остров не досчитался тридцати восьми моряков, погибших на танкерах, перевозящих нефтепродукты. В двух городках остались только старики, дети и женщины: - оставшиеся мужчины либо трудились на рыбной ловле, либо на нефтепереработке на Кюросао, появляясь на острове хорошо если несколько раз в год. Все бремя хозяйства легло на плечи женщин, для которых на Бонайре просто не было рабочих мест. Причем если в Кралендейке достать пропитание было немного проще, учитывая наличие рынка, куда стекались торговцы с Кюросао и Венесуэлы, то в Ринконе людям приходилось в прямом смысле слова выживать. Отец Эверса обеспечил этим десяти первым работницам полноценное двухразовое питание во время рабочей смены. Оно было настолько полноценным, что женщинам хватало поесть не только самим, но еще и оставалось достаточно, чтобы накормить своих домашних. В общем, Каспер без преувеличения считает, что обязан жизнью отцу Джоэля, ведь без его фабрики бабушка молодого человека могла вообще не выжить. Потом мулат начал рассказывать, как его бабушка вышла замуж за одного белого переселенца, как у них в пятьдесят седьмом родилась дочь – его мать, но Эверса интересовало не это. Улучив момент, когда Каспер прервал свой рассказ, он задал ему главный и единственно важный вопрос, на который хотел получить ответ с того момента, когда читал рекламный буклет, предлагавший морской круиз с заходом в порт Кралендейка на Бонайре.
- Я очень рад, что все так удачно сложилось для вашей бабушки, молодой человек, но я бы хотел у вас спросить еще про одного человека, который имел отношение к швейной фабрике. Вы не знаете случайно как сложилась судьба Девитта Сегерса?

                9 марта 1930 года. Бонайре.
Семейство Амайя хоть и хорошо переносило жару, все же было мокрым от пота с ног до головы к концу своего пешего путешествия в Ринкон. В первую очередь конечно это касалось Марко, который в отличии от своей супруги, облаченной в легкое платье, позволяющее разгоряченному на солнце телу дышать, был одет подобающе настоящему джентльмену. В середине пути он снял пиджак и пристроил его к ослику со стороны чемодана, но по-прежнему оставался в закрытых лакированных туфлях, полностью покрытых дорожной пылью, темных брюках, также посеревших от пыли, рубашке с длинным рукавом и жилетке. Всю дорогу он ощущал, как ручейки пота стекают сверху вниз по спине, и ничего в жизни так сильно не желал, как прямо сейчас окунуться в освежающее Карибское море. Да и на протяжении всего пути вдоль дороги росли только кактусы, способные дать тень разве что мелкой живности, но никак не взрослому человеку, поэтому глава небольшого семейства все-таки решил устроить небольшой привал на берегу и искупаться, прежде чем продолжать движение в Ринкон. Тем более там их никто не ждал и торопиться было некуда.
- Дорогая, ты не против свернуть к морю и немного передохнуть? – Спросил он у Каролины, последние несколько минут несущую на руках сына, который начал капризничать, видимо тоже устав от долгого пути. Вопрос прозвучал как раз вовремя, ведь путешественники подошли к развилке дороги. Налево, согласно указанию деревянной таблички, уходило ответвление, ведущее в Ринкон, а направо – к бухте под названием Бока Онима. Расстояния указаны не были, но и без этого сомнений не оставалось, что оба конечных пункта достаточно близко, особенно в сравнении с теми пятнадцати километрами, которые они уже преодолели.
- Конечно пойдем, только я купаться не буду. У меня нет необходимого купального костюма. – Согласилась с мужем Каролина. Она, как и большинство людей всю жизнь проживших на море, особой необходимости в нем купаться не испытывала, но перспектива провести хотя бы минут тридцать сидя на земле ее сильно привлекала. Усталость давала о себе знать.
- А зачем тебе купальный костюм? Здесь только ты и я. Ну и Хуан конечно, но он еще не способен осудить родителей за наготу. Так что смелей, дорогая, ведь это наш с тобой медовый месяц.
Позволив супруге поразмыслить над предложением, Марко повел ослика правым ответвлением. Теперь они шли практически по берегу моря. Хотя до него было не менее двухсот метров, его смело можно таковым считать, ведь все деревья и кусты, ранее заслоняющие собой воду, остались слева от дороги. Справа же не росли не только кактусы, но и вообще любая другая растительность. Скорее всего во время приливов море разливается чуть ли не до дороги, и морская вода убила всю зелень, решил Амайя. Оставшийся километр до бухты он шел с головой свободной от каких-либо мыслей; - пустынный пейзаж никаких идей для обдумывания не подкидывал. Каролина тоже шла молча, то ли по той же причине, что и супруг, то ли от нежелания беспокоить утихомирившегося Хуана. Спустя пятнадцать минут супруги подошли к бухте, врезающейся в сушу примерно на сто метров. Имея на входе ширину более тридцати метров, к своему дальнему от моря концу бухта сужалась до десяти метров. Это место сразу приглянулось Марко Амайе тем, что вода в бухте была намного спокойнее, чем на протяжении всего побережье, о которое под натиском ветра с шумом разбивались приличного размера волны. Будь молодые люди чуть опытнее, они заметили бы на земле те места, куда время от времени может добираться морская вода (кое-где такие отметки находились на добрых десяти метрах от берега бухты), но они видели лишь большую разницу между волнением внутри бухты и на побережье. Марко, дабы дать отдохнуть и животному, снял с ослика чемодан и люльку. На землю постелили кофту Каролины и пиджак Марко, чтобы на них можно было сидеть, и глава семейства тут же начал раздеваться, настолько ему не терпелось окунуться в прохладные воды.
- Не отставай, дорогая, - крикнул супруге абсолютно голый Марко, убегая по мелким камушкам в поисках наиболее удобного места для входа в воду.
- Я если и окунусь, то только после тебя. Хуана я одного не оставлю.
- Ты не доверяешь нашему покорному ослику? Смотри, он может и обидеться, - сказал муж Каролины, отошедший уже метров на пятьдесят, из-за чего его нельзя было отчетливо расслышать.
Каролина наблюдала, как ее муж наконец сумел отыскать подходящее место, и теперь медленно заходил в воду, стараясь не поскользнуться на камнях. А камней по берегу бухты было предостаточно. В принципе, весь ее берег представлял собой уменьшенную копию каких-нибудь скалистых норвежских фьордов (о которых Каролина естественно ничего не знала), только высотой до полуметра. Вряд ли я смогу туда забраться, подумала она, а если заберусь, то уже точно обратно не выберусь. Тем временем ветер порывами стал достигать штормовой силы, и заботливая молодая мама решила найти в чемодане что-нибудь, чем можно было бы накрыть сына. Волнение на побережье усилилось, но в бухте море по-прежнему оставалось приемлемым для купания. Марко беззаботно лежал на спине, раскинув в стороны руки и ноги, и покачивался на небольших волнах. Не лишним будет еще раз упомянуть неопытность молодой пары, которая не составила логической цепочки, ведущей от штормовых порывов ветра до огромных волн, которые непременно приходят после каждого подобного усиления. И только ослик, рожденный на Бонайре, почувствовал неладное и отошел подальше от бухты еще метров на пять. Каролина продолжала копаться в чемодане, выбирая наиболее подходящую накидку для Хуана, когда ее буквально оглушил грохот, в котором лишь отдаленно можно было разобрать шум прибоя. Подняв голову, она сразу поняла, что случилось нечто очень страшное, ведь бухта буквально на глазах увеличилась в размерах раза в полтора, намочив их подстилку, чемодан, люльку и ноги Каролины.
- Марко! Марко, где ты? - Пыталась докричаться до мужа Каролина, тщетно всматриваясь в стремительно убегающую из бухты обратно в море лишнюю воду. – Марко, ты слышишь меня?! – Мощнейшее чувство паники накрыло девушку с головой, ничем другим нельзя было объяснить тот факт, что она, забыв про своего сына и острую боль от впивающихся в босые ступни камней, со всех ног побежала вдоль правого берега бухты в сторону моря в поисках своего мужа. Она даже не думала о том, что следующая большая волна может достигнуть берега в любой момент и тогда уже придется искать саму Каролину. Возможно паника стала причиной того, что молодая женщина не сразу заметила белое тело Марко Амайя, резко контрастирующее на фоне иссиня-черной воды бухты Бока Онима. Каролина заметила его, когда до камня, к которому прибило ее мужа, оставалось не более десяти метров. Она сразу обратила внимание, что глаза у Марко открыты, и ей даже показалось, что он пытается помахать ей рукой, или та просто покачивалась на волнах. Не увидев никаких признаков ранения на теле мужа, Каролина вздохнула с облегчением и перешла на шаг, впервые осознав насколько сильно болят ее ступни. Обернись назад, она увидела бы кровавые следы, которые оставляла во время бега.
- Вылезай из воды быстрее, дорогой, пока еще одна волна не накрыла. – Сказала она супругу, но он никак не отреагировал. Только оказавшись совсем рядом, она поняла, что какие-то повреждения Марко все-таки получил; - с головы у него по лбу несколькими тоненькими струйками стекала кровь, но ее тут же смывала вода, поэтому до этого она ее и не обнаружила.
Не успела Каролина опуститься на колени у самой воды, чтобы добраться до Марко, как на бухту обрушилась очередная волна. Она оказалась не такой сильной, как первая, но все же ее силы хватило, чтобы повалить девушку на каменистый берег. Она сильно ударилась левой рукой, на которую пришелся весь вес после падения, но в целом обошлось без серьезных травм. Как только вода начала стремительно возвращаться обратно, Каролина с облегчением заметила, что ее муж остался там же, где и был, а значит успел за что-то ухватиться. Но разглядев его получше, сообразила, что Марк скорее всего находится без сознания. Его тело тряпичной куклой подпрыгнуло на очередной волне, но вопреки логике не последовало следом за отходящей водой в море, а опять осело возле камня, с глухим звуком ударяющейся о камень головы. Не теряя ни секунды, Каролина спустилась в воду возле мужа и попыталась приподнять его, взявшись за подмышки, но тело не поддавалось. Левая рука Марко застряла между двух больших камней, вывернутая в неестественном положении – безусловно она была сломана, причем очевидно не в одном месте. Именно эта рука и не позволила морю забрать мужа у Каролины, но не для того, чтобы спасти эту маленькую молодую ячейку общества, а, чтобы забрать их обоих. Пока девушка, боясь навредить еще сильнее, пыталась вызволить руку мужа из западни, восточный ветер пригнал очередную гигантскую волну, накрывшую и супругов, и их вещи. И только мудрый ослик отошел еще немного дальше от бухты, позволив бешеной воде лишь слегка намочить ему ноги. Когда вода схлынула, на берегу не осталось вещей путешественников, как и не осталось самих путешественников в бухте. О том, что они здесь были, говорила только переносная люлька с маленьким мальчиком внутри. Нет, это не было божественным провидением, просто надежный осел спас не только себя, но и в зубах унес подальше от опасности люльку с малышом.

                15 сентября 2010 года. Кралендейк.
В номер Джоэль Эверс вернулся уже ближе к полуночи. Осторожно открыв дверь, он с облегчением обнаружил, что внучка самостоятельно легла спать, оставив гореть лампочку в небольшом коридоре. А она ведь уже почти взрослая, подумал Джоэль, прикрывая дверь в комнату, где спала девочка. Значит должна все понять, и не станет проклинать деда за решение, которое он принял после беседы с сотрудником отеля. Перед трудным объяснением с Эммой неплохо было бы и самому выспаться, решил сеньор Эверс, отправляясь в душ.
Выспаться видимо ему не придется. Джоэль уже больше часа лежал на кровати и смотрел в потолок, слушая, как за окном затихает жизнь острова. Если быть до конца честными, то сам остров уже давно спал, бодрствовали только его гости, которых, судя по рассказам Каспера, с каждым годом становилось все больше и больше. Сам Кралендейк стал настоящим курортным городом, насчитывающим более двух десятков отелей, способных разместить несколько тысяч туристов единовременно. Львиная доля посетителей острова стекаются на Бонайре со всего света в поисках подводных приключений, ведь все западное побережье очень кучно усыпано превосходными местами для дайвинга. Других посетителей привлекают сказочные птицы Фламинго, которые устроили на острове одно из трех крупнейших в мире гнездовий. Когда маленький Джоэль рос в этом Карибском раю, никаких туристов на Бонайре не было. Его родители с головой окунулись в развитие своей швейной фабрики, а воспитанием и обучением Эверса младшего занималась пожилая нидерландка, которая в молодости была преподавателем младших классов на родине, а на пенсии зарабатывала на жизнь частными уроками для детей богатых родителей. Когда ей предложили заниматься тем же, но в условиях вечного лета, она естественно согласилась. Только вот помимо уроков занять Джоэля в маленьком Кралендейке ей было абсолютно нечем, и где-то половину каждого дня мальчик был предоставлен самому себе. В шесть лет Эверс младший исследовал городок вдоль и поперек. Он знал практически всех жителей Кралендейка, а они знали его, да не просто знали, а относились к нему с теплотой и добротой. Конечно заслуг самого мальчика в этом было не слишком много, и все это гипертрофированное внимание стало следствием того факта, что его отец являлся главным работодателем на острове, и каждый пытался ему угодить если не напрямую, то хотя бы через его сына. А сына не интересовали причинно-следственные связи, ему нравилось быть в центре внимания, но полноценно довольным жизнью его назвать было трудно, ведь Джоэлю было катастрофически скучно. Когда у тебя в шесть лет из занятий только гонки наперегонки с ящерицами, то тут любой заскучает.
Видя умирающего со скуки сына, отец решает взять его с собой на фабрику. Случилось это событие в пятьдесят первом году, когда на швейном производстве было занято уже более семидесяти человек. Сами родители Эверса уследить за всеми сотрудницами не могли физически, поэтому к тому времени наняли пятерых белых мужчин, отвечающих за работу пяти цехов. Точнее, наняли они только четверых, а пятого повысили в должности. Этим пятым был житель Ринкона Дэвитт Сегерс, который устроился на фабрику в сорок восьмом году в возрасте восемнадцати лет сразу по окончании школы. В сорок восьмом швейному производству исполнился год, год испытательного срока. Господин Шункк хоть и прослыл филантропом, был еще и успешным бизнесменом, а по сему очень хорошо умел считать деньги. Вкладываясь в производство на Бонайре, помимо всех прочих благотворительных целей, он безусловно рассчитывал когда-нибудь начать получать с него прибыль. За первый год работы ожидаемо расходы на открытие не окупились, но если соотносить прибыль с десяти работающих женщин с операционными расходами на их содержание, то просматривался довольно ощутимый плюс, поэтому Шункком и Эверсом было принято решение не только сохранить производство, но и расширить его до масштабов предприятия в четыреста квадратных метров. В Ринконе и Кралендейке началась настоящая битва за открытые вакансии, но все они касались исключительно женщин. Дэвитт Сегерс же оказался на фабрике по воле случая. В виду своей паталогической белокожести, ему не представлялось возможным устроиться ни в рыболовный флот, ни на переработку нефти на Кюросао. И там, и там главенствовали чернокожие артели, которые продвигали на открывающиеся места своих, а своим в то время Сегерса никто считать не хотел. Зато с ним общались две его бывшие одноклассницы. Им среди прочих посчастливилось устроиться на швейное производство. Они в шутку пригласили Девитта помочь им с перетаскиванием тяжелых рулонов ткани (а их приходилось таскать самим хрупким девушкам), а он взял да согласился. Ни о деньгах за эту работу, ни о возможности получить бесплатное питание, полагавшееся всем сотрудницам, молодой Сегерс не задумывался, просто к своим восемнадцати годам в условиях тотального черного расизма у него выработалась собственная философия жизни. Основой этой философии было умение разглядеть за возможностью сиюминутной выгоды потенциально долговременный профицит, который хоть и не сразу, но обязательно случится. Детство в качестве белой вороны среди темнокожих сверстников научило его не бежать со всех ног за очевидной прибылью – все равно обгонят, а искать что-то неочевидное, чего другие впопыхах могут просто не заметить. В таком случае на пути к достижению этого «неочевидного» никаких конкурентов не будет, и всю прибыль можно будет оставить себе. Вот так Девитт Сегерс оказался вторым мужчиной после Эверса старшего на растущем производстве одежды. За нехитрые обязанности по разгрузочно-погрузочным работам и всяческую физическую помощь сотрудницам молодой человек получил небольшое жалованье и бесплатное питание.
Через три года швейная фабрика представляла из себя пять цехов, каждым из которых управлял белый мужчина, среди которых был и Сегерс. Именно тогда состоялось его знакомство с маленьким шестилетним Джоэлем Эверсом, который мог сдружиться и с другими четырьмя мужчинами, но Дэвитт на роль друга годился больше остальных будучи в два раза младше самого молодого из них. Да и самому Сегерсу было интересно общаться с белым мальчиком, окруженного темнокожими взрослыми; - уж больно сильно он напоминал ему его самого в детстве с той лишь разницей, что у мальчика родители были хотя бы белые, а у него почему-то нет. 

                9 марта 1930 года. Бонайре.
Шестидесятилетний Дрисс Сегерс после посещения пляжа Гранде привычным маршрутом шел к древним индейским пещерам. В руках он нес на первый взгляд какой-то мусор, но для полудикого обитателя пещер, которому он предназначался, любой мусор может оказаться очень полезным. Сам полудикий мужчина, называющий себя Аартом, полудиким стал по собственной воле, хотя этого и не признавал: -  он на полном серьезе считал себя последним потомком коренных жителей Бонайре – индейцев племени какетиос. Из аргументов в пользу этой теории он приводил свой рост, который к слову действительно был довольно внушительным – за два метра точно (а, судя по наскальным рисункам в пещере, находящимся на высоте более двух метров, их действительно рисовали очень высокие люди), и более светлый оттенок кожи, отличающий его от большинства жителей острова. В основном цвет кожи его соотечественников был намного темнее, но они и не претендовали на роль потомков коренного населения, ведь прекрасно знали чьими потомками они являются на самом деле – чернокожих рабов, обильно завозившихся сюда с африканского континента в период попеременной колонизации острова Испанией и Голландией. К слову, никто в Ринконе и не пытался отговаривать Аарта от его идей: - хочет жить в пещере, отрекшись от даров цивилизации – его право, у всех и без него своих проблем хватало. История Аарта была довольно банальной для этих мест конца девятнадцатого века, поэтому она мало вязалась с индейцами какетиос. Отец Аарта погиб во время шторма, перевернувшись на рыбацкой лодке, а мать (она была светлокожей, поэтому и Аарт получился не самым черным островитянином) умерла от голода (так все считали, но причиной смерти в виду отсутствия какой-либо медицины могла быть и любая скрытая болезнь), хоть соседи и пытались ее подкармливать кто чем мог. Оставшийся сиротой Аарт жил поочередно в разных домах Ринкона, а, когда дорос до восемнадцатилетнего возраста, ушел жить в пещеры. Никто не знает причин, почему он это сделал, но интуиция подсказывает, что во многом его нежелание продолжать жить среди людей сформировалось в результате неприкрытой враждебности к нему каждого семейства, где его вынужденно принимали. Их можно понять – себя бы прокормить, но и его можно понять – ребенок формируется таким, каким его лепит окружающая реальность. Случилось это уже достаточно давно, поэтому жители Ринкона уже и не вспоминали о трудном детстве Аарта, охотно приняв его версию ухода в пещеры. С тех самых пор ринкончане по возможности приносят к новому дому Аарта разные вещи и еду. Сегодня Дрисс Сегерс как-раз этим и занимался. Из дома не всегда можно что-то принести, там редко находится ненужное, а на пляже Гранде после шторма всегда есть чем поживиться. У Бонайре много странностей, одной из них была такой, что обломки кораблекрушений в восточной части Карибского моря всегда почему-то оказывались именно на пляже Гранде, как будто остров сам выбрал его местом свалки, не позволяя мусору появляться в других местах.
Дрисс Сегерс в последние пять лет ощущал себя бесполезным элементом, чуждым трудолюбивому, гордому и упорному населению Ринкона. Виной всему стала травма руки, которую он получил во время рыбалки, и с тех пор лишился возможности выходить в море и обеспечивать этим занятием семью. Его уважали в Ринконе за годы плодотворного и честного труда, никому и в голову не пришло списывать Дрисса со счетов, но характер не позволял ему свыкнуться с собственной неполноценностью. Чтобы хоть чем-то себя занять, он устроился смотрителем северного маяка Серу Бентана, не получая за эту работу ни гроша. Да и кто бы стал платить за работу, которая никому не нужна? Порт на острове всего один - в Кралендейке на западном побережье. Через него осуществляется морское сообщение с Венесуэлой и Кюросао, поэтому тот маяк востребован. Четыре маяка, построенные в стародавние времена на Бонайре, служили ориентирами для кораблей в эпоху колониальных конфликтов в Карибском бассейне, сейчас же три из них выполняли только декоративную функцию. Дрисс Сегерс занял себя тем, что постепенно облагораживал территорию вокруг маяка и дорогу к нему. В самые ненастные дни он даже зажигал на нем огонь, который не факт, что кого-то уберег от кораблекрушения, но для Сегерса даже бесполезное действие было предпочтительнее бездействия. В первой трети двадцатого века бездействовать на Бонайре было смертельно опасно в прямом смысле; - от голода умирал чуть ли не каждый второй житель острова. Каждое утро Дрисс отправлялся к маяку для участия в неравной схватке с гигантскими кактусами, так и норовящими окружить и поглотить Серу Бентана. Днем он возвращался к обеду домой, где его ждала супруга Алин, ведущая хозяйство по разведению курей. Продажа яиц и мяса куры жителям Ринкона составляла основу их дохода между ежегодными посещениями острова их единственного сына Адриануса, который вот уже тринадцать лет как работает на НПЗ на Кюросао, считай, что с самой постройки завода. Родители тридцатипятилетнего Адриануса каждый раз ждали, что сын в очередной отпуск приедет с внуком или внучкой, ну или с супругой на худой конец, но он привозил только деньги.
- Некогда мне, отец, заниматься поиском подходящей спутницы жизни, все время отнимает упорный труд. Ты-то точно должен меня понять, - говорил Адрианус Дриссу, но реальной причиной его холостяцкой жизни было желание отдавать родителям максимально возможное количество денег. Содержание двух семей одновременно он боялся не осилить.
- Ничего, сын. Занимайся. Мы с матерью еще молодые - дождемся внуков, - отмахивался от его неуклюжих извинений Дрисс.
По чистой случайности именно сегодня Сегерс решил идти к пещере Аарта, сделав небольшой крюк через бухту Бока Онима. Он, как и любой житель Ринкона, прекрасно знал, что их живой остров в особенно сильные шторма имеет привычку тяжко вздыхать, и во время этого действа морская вода засасывается им через бухту, а потом выплевывается обратно. Чаще всего этот процесс сопровождается полным очищением берегов бухты от всего, что имело неосторожность в этот момент там находится, и это очищение иногда оказывалось трагичным. Сегодня штормит будь здоров, и внутренний голос Дрисса подсказал ему наведаться в Бока Онима. Голос хозяина не обманул: - очередной порыв ветра донес до пожилого мужчины звук, который ну никак не ожидаешь здесь услышать – детский плач. Звук оказался настолько неожиданным, что Сегерс даже остановился и затаил дыхание, чтобы убедиться, что слух его не подвел. Секунд десять ветер дул несильно и равномерно, чем он занимается ежесекундно на острове Бонайре, и Дрисс не слышал ровным счетом ничего, кроме извечного шума прибоя со стороны берега. Но потом налетел очередной шквал, и детский плач снова стал слышен, на этот раз окончательно убедив Сегерса в своей реальности. Мужчина ускорил шаг, а потом даже побежал настолько быстро, насколько позволяли его не самые молодые ноги. Метров за двести до бухты он уже смутно различал очертания небольшого осла, но никаких людей вокруг видно не было, что добавило тревоги Дриссу Сегерсу. Теперь детский плач он слышал постоянно, но никак не мог отыскать глазами его происхождение. Только добравшись до бухты, он понял, откуда доносится звук, и эта картина навсегда врезалась в его память. Аккурат на границе темного пятна суши вокруг бухты, демонстрирующего силу волн, рожденных сегодняшним штормом, и мертвой сухой практически белой земли стоял небольшой ослик и держал в зубах причудливую корзину (Сегерс таких раньше не видел), в которой истошно вопил младенец. Как только Дрисс аккуратно, чтобы не спугнуть, забрал из зубов осла корзину и наклонился над ней, получше рассматривая ребенка (который к его практически священному ужасу был абсолютно белым), плач прекратился, как если бы младенец обрадовался смене глупой и печальной морды животного на хоть и угольно черное, но человеческое лицо. Спустя час картина на берегу Бока Онима не изменилась. Сегерс так и стоял на одном месте с корзиной в руках, вертя периодически головой в поисках того, кто мог оставить ребенка в обществе осла в этом опасном месте. Осел тоже стоял рядом, не имея способностей к самостоятельному придумыванию себе занятий.
- Ну и что мне прикажешь с тобой делать? – Спрашивал старик у младенца, который периодически начинал капризничать. – Ты же, наверно, голодный, а мне и покормить тебя нечем. - Говорил он ему будучи уверенным, что кроме голода, других причин капризничать в природе не существует. 
Когда прошел еще один час, а родители младенца так и не появились, Дрисс решил идти в Ринкон, там Алин хотя бы сможет его покормить и успокоить. Пристроив на боку ослика люльку, Сегерс собрал тот хлам, что предназначался дикому Аарту и выдвинулся в сторону пещер. От Бока Онима до них было рукой подать, и старику даже пришла в голову идея спросить у индейца, не видел ли он сегодня случайно путников, возле его пещер, но быстро отогнал эту мысль прочь. Пройдя несколько метров, Дрисс поймал себя на том, что абсолютно не хочет, чтобы кто-то видел его с этим странным белокожим ребенком. Ему казалось, что, забрав чужого младенца с берега бухты, он совершил ужасное преступление, и теперь к его репутации неполноценного мужчины, неспособного в каких-то шестьдесят лет зарабатывать на жизнь честным трудом, добавится кража белого ребенка, который цветом своей кожи прям кричит, что его родители не могут быть простыми смертными. Последствия такого поступка могут аукнуться всему небольшому Ринкону. Но весь этот негатив был только с одной стороны, с другой же старый Сегерс не допускал и мысли, чтобы бросить младенца на произвол судьбы. Спустя несколько минут ходьбы, Дрисс оставил у входа в пещеру собранный ранее хлам и, не заходя к Аарту, повел ослика по дороге Каминда Онима к родному городку.
- Спасибо, что не сдал меня Аарту, - сказал он младенцу, который, как оказался на ослике, больше не капризничал и громких звуков не издавал. Видимо привык к животине.
Через полчаса белокожий ребенок верхом на ослике въехал в поселок Ринкон, насчитывающий чуть более тридцати дворов, в которых проживали около сотни чернокожих жителей. Ни электричества, ни водопровода, ни магазина, ни полицейского участка или пожарной части, ни больницы. Была только католическая церковь святого Луи Бертрана, несколько десятков жилых домов, натыканных вокруг нее и кладбище, находящееся на юге поселения. Дом Сегерса был первой постройкой по левую сторону улицы, поэтому он очень надеялся, что его никто по дороге не заметит, но как назло возле двора напротив стояла их соседка Бенте Айертц. Она была негласным учителем при церкви, куда днем приводили своих детей жители Ринкона. Их приводили туда лишь только затем, чтобы они не шатались по поселку без дела, когда родители работали, а присматривать за ними должны были по графику самые незанятые женщины Ринкона. Незанятой женщиной могла стать лишь та, у которой супруг или взрослые дети имели хорошее рабочее место. Например, муж Бенте был капитаном рыболовного судна, и пользовался уважением не только у себя в поселке, но и в столице острова, поэтому она могла позволить себе не работать. Свое свободное время Айертц старалась проводить с пользой, много читала и развлекала себя различного рода заданиями, требующими умственных усилий. В последствии, чтобы не скучать в свои смены в церкви, она стала рассказывать детям обо всем, что знает сама, и это не могло не нравиться; - Бенте закрепляла собственные знания, родители осознавали полезность такого обучения для будущего их детей, а дети просто стали меньше скучать. Так шаг за шагом Айретц стала исполнять обязанности местного учителя.
- Доброго дня тебе, Дрисс. Откуда такой чудесный ослик? – Спросила Бенте, подгоняемая любопытством (ухоженные ослики большая редкость для Ринкона), поспешно переходя дорогу в направлении смущенного соседа.
Времени для маневров у пожилого мужчины не было, и ему пришлось показать учительнице найденного ребенка.
- Вы где его взяли, сосед? – Отпрянув от люльки шепотом поинтересовалась она. – Я надеюсь, вы не украли этого ребенка?
- Вам ничего не нужно придумывать, о чем-то догадываться, просто примите это как новую реальность, - затараторил в ответ Сегерс, видевший единственное спасение в заговаривании зубов соседке. Но если это сработало бы с любой другой женщиной Ринкона, то ему попалась, к сожалению, самая образованная и умеющая быстро анализировать информацию. Такую сбить с толку совсем непросто.
- Какую еще реальность, Дрисс? Что происходит? Где родители ребенка?
- Отец стоит перед тобой, а там в доме его мать - Алин, которую ты тоже прекрасно знаешь.
– Хорошо, не хочешь - не рассказывай. Но я, даже если очень захочу, не смогу в это поверить, ведь последний белый человек жил в Ринконе почти семьдесят лет назад еще до твоего и моего рождения. Странного Аарта с его странной матерью в расчет не берем. И этот человек был рабовладельцем. Он, если помнишь, эксплуатировал наших с тобой родителей. – Бенте круто развернулась и зашагала через пыльную дорогу к своему дому, поняв, что ничего внятного от Сегерса не добьется, но отнюдь не с желанием оставить это дело как есть. Чтобы и сосед это понял, она, уже заходя в калитку, крикнула ему. - В последний раз, когда белый человек въезжал на осле в городок, случились просто эпохальные изменения. Запомни это, сосед.
После этих слов ребенок принялся плакать, видимо не согласившись с сердитой женщиной, а может и действительно узнав в них себя. Плач младенца в Ринконе - то еще событие, поэтому Дрисс поспешил скрыться в доме, привязав ослика к забору со стороны двора.

                16 сентября 2010 года. Кралендейк.
Утром следующего дня Джоэль Эеверс пытался объяснить ошеломленной внучке, почему они не отправятся в дальнейшее путешествие на лайнере, а останутся здесь на несколько дней. Эмма даже хотела позвонить маме, но видя непривычно унылый и помятый вид не выспавшегося дедушки, решила все же сначала его выслушать.
- Так ты говоришь, что на этом острове недавно умер твой старый друг? А когда вы познакомились? Он сюда переехал из Барселоны? – Начала она забрасывать его вопросами, и Джоэлю ничего не оставалось, как на них отвечать, ведь решение, которое он принял ночью, было достаточно серьезным и требовало объяснений.
Пока они завтракали и ходили на причал к туристическим палаткам за билетами на экскурсию, сеньор Эверс рассказывал внучке, как зарождалась его дружба с Дэвиттом Сегерсом, и почему она была настолько важной для него.
С пятьдесят первого года по пятьдесят четвертый Дэвитт работал на швейной фабрике и стал для Эверса старшего незаменимым сотрудником. Помимо задач, связанных с руководством вверенным ему цехом, он продолжал выполнять любую физическую работу, помогая сотрудницам, занимался утренней и вечерней развозкой женщин, добирающихся на фабрику из Ринкона, на дряхлом грузовичке, и, самое главное, мог починить почти любую технику. Последний навык молодой Сегерс развил в себе самостоятельно, наблюдая за мастерами, которых владельцу приходилось выписывать из Европы при каждом выходе из строя оборудования, и стоило ему это приличных денег. Малообразованные женщины, не имеющие навыков обращения с электрическими машинами, часто становились причиной их поломки, и уже к концу пятьдесят первого года Дэвитт знал абсолютно все элементы, которые могут выйти из строя. Знал причины неполадок отдельных деталей, как их починить или заменить. За это Эверс старший был готов носить столь ценного сотрудника на руках. Он даже смирился с тем, что его маленький сын хвостиком ходил за этим трудолюбивым Сегерсом по всей фабрике.
- Если хочешь, я даже готов оценить влияние Дэвитта Сегерса на мое формирование как личности в период взросления, как более существенное, чем влияние родного отца. - Говорил он Эмме. - Причем я ни единого раза не подумал о том, чтобы его в этом обвинить, ведь он был целиком поглощен развитием дела всей своей жизни. И именно это дело дало мне путевку в жизнь, превратив меня в успешного и преуспевающего промышленника, но мое понимание жизни, мои принципы зарождались под влиянием незатейливой философии этого молодого белого мужчины.
На фабрике на должностях начальников цехов работали пятеро белых мужчин, но только четверо из них были белыми и внутри, Дэвитт же внутри был таким же черным, как и все сотрудницы швейного производства. Пока другие начальники цехов относились к своим подчиненным, как к расходному материалу, двадцатидвухлетний Сегерс знал всех женщин не только по именам, но и имел представление о трудностях и проблемах каждой из них за пределами фабрики. Когда кто-то шел к Эверсу старшему с намерениями наказать или даже уволить очередную беднягу за случайно испорченную швейную машинку, Дэвитт шел туда же и просил выделить дополнительный паек той, у кого дома случилась какая-нибудь неприятность. Джоэль удивлялся такой доброте Сегерса, но тот всегда ему объяснял, что самое главное – это не делать доброту самоцелью, ведь тогда велик риск разочароваться, если она не вернется обратно.
- И никогда не жди, когда тебя просят о помощи. Помогай всем без разбора, но только если эта помощь для тебя не слишком обременительна. Если ты можешь сотворить что-то хорошее буквально из воздуха, то почему нет? Ну а если эту помощь нужно отрывать от себя, тогда добром это вряд ли закончится.  – Учил Сегерс маленького Джоэля, и тому эта деревенская философия нравилась много больше нравоучений пожилой няни.
И Дэвитт не только рассуждал, но и помогал. Видимо в нем глубоко засело постоянное желание оправдываться за все плохое, которого он никогда не совершал, но был в нем обвинен. С самого детства он привык прятаться за старанием угодить всем. К своим двадцати годам он никому не сделал ничего дурного, более того, сделал много чего хорошего, но кроме родителей его никто не любил. К нему в лучшем случае относились нейтрально, но чаще всего так, как бывает в худших случаях. И Дэвитту Сегерсу очень не хотелось мириться с тем, что все это корнями уходит в его непохожесть на других жителей Ринкона, поэтому он был готов брать на себя себе любые злодеяния, способные оправдать нелюбовь окружающих. Вершиной его добрых дел стало проведение электричества и водопровода дальше от фабрики на север острова к Ринкону в пятьдесят третьем году. Изначально производство целый год работало от дизельного генератора и с привозной водой. После расширения фабрики Эверс старший добился от муниципалитета в Кралендейке софинансирования проекта по обеспечению производственных площадей электричеством и водой. Но дальше на север эти коммуникации проведены не были. Пять лет Дэвитт Сегерс своим трудолюбием и готовностью браться за любую работу, не ожидая взамен никакой оплаты, зарабатывал себе репутацию, чтобы иметь возможность прийти с очень большой просьбой к своему начальнику. Он даже подключил к этому делу восьмилетнего Джоэля, которому часто рассказывал о том, как тяжко живется его соплеменникам в Ринконе.
- И я ходил, внучка, к своему отцу, и говорил ему, что на севере острова людям приходится ложиться спать с заходом солнца, потому что ночью там абсолютно темно из-за отсутствия электричества, - рассказывал Эверс Эмме. - А потом к нему, уже морально подготовленному, ходил мой старший товарищ и просил провести свет и воду в его родной городок.
- И что сделал прадедушка? – Спрашивала восторженная внучка. – Он помог людям обрести свет?
- Не сразу, конечно, но это все-таки произошло.
На протяжении целого года Дэвитт Сегерс мягко намекал своему начальнику про коммуникации, которые были жизненно необходимы Ринкону. Он не шел напролом, чтобы не испортить отношений с Эверсом старшим, ведь последний без преувеличения был самым влиятельным человеком на острове, а искал возможность подвести начальника к той черте, переступив которую окажется, что идея пришла в голову руководителю фабрики самостоятельно, без нажима извне. Дэвитт полагал, что это станет лучшим итогом, ведь он и в этой просьбе похвалы для себя не ждал, но был уверен – в будущем она его обязательно найдет. Среди множества аргументов, что Сегерс приводил Эверсу старшему в прямых беседах или передавая их через его сына, Дэвитт сумел уловить те немногие, которые заставляли начальника задумываться. Скорее всего Эверс старший под влиянием продолжительного общения с филантропом Шункком перенял от него человеколюбивые настроения. Когда они давали работу женщинам Бонайре, они в первую очередь стремились облегчить их бедственное положение. Не деньги были главным поощрением их труда, а бесплатное питание и регулярное медицинское обследование. За шесть лет работы фабрики смертность женщин в возрасте до девятнадцати лет уменьшилась в четыре раза, а в возрасте от девятнадцати до пятидесяти лет – в два раза. На этой струне Дэвитт и сыграл, сославшись на трудности с оказанием помощи семьям сотрудниц фабрики со стороны «Бело-Желтого Креста» (организация, которой руководила лично супруга Пьера Шункка Герда), которому в Ринконе приходилось работать без электричества и водопровода. Решение было принято, и в Ринкон провели все необходимые коммуникации.
Свой рассказ Джоэль прервал, только когда их экскурсионный транспорт добрался до озера Пекель на юго-западе острова. Там Эмме было не до таинственного незнакомца по имени Дэвитт, ведь все ее внимание заняли розовые фламинго, которые круглый год мигрируют между Южной Америкой и Бонайре, где их единовременная численность не падает ниже двух тысяч особей, а периодами может доходить и до семи тысяч. Она снова была весела и беззаботна, ведь дедушка пообещал нагнать круизный лайнер позже в одном из портов, куда можно долететь на самолете. Хотя небольшой осадок в душе девочки остался, когда она узнала, что изначальные планы деда повидаться со старым другом провалились, и он успел только на его похороны. Да и у Джоэля Эверса было немного неспокойно на душе, после того, как он пообщался с несколькими жителями острова о Сегерсе. Оказалось, что не все разделяют его восторженного мнения о Дэвитте, примерно половина называла его не иначе, как дурным.

                9 марта 1930 года. Ринкон.
После того, как Сегерс принес в собственный дом белого младенца, в течение тридцати минут оттуда не доносилось ни звука, что чрезвычайно расстроило соседку через дорогу Бенте Айертц, которая после разговора с Дриссом в свой двор зашла только для виду. Надо понимать, что в то время в Ринконе всех жителей можно было охарактеризовать как консервативных, поэтому Бенте сильно интересовала реакция Алин на выходку супруга. Но давно позабытые материнские чувства последней взяли верх над эмоциями, поэтому вместо истерики она поспешила заняться ребенком. Помыла его, запеленала в чистые тряпки и напоила козьим молоком, после чего уставший младенец тут же отправился в мир грез набираться сил. И только после этого состоялся разговор на повышенных тонах, но шепотом (такое тоже бывает), который и подслушала Бенте, притаившаяся у открытого кухонного окна. К сожалению, всего она услышать не могла, но основные тезисы уловила.
- Где ты его взял? Хотя подожди, не отвечай. Сначала скажи, зачем ты его сюда принес? Разве тебе не понятно, насколько это опасно?
- Я тебе уже все рассказал, Алин. По второму кругу начинать?
- Начинай. И будешь начинать, пока меня не убедишь, в чем я сильно сомневаюсь.
- Шел к пещерам. У бухты услышал плач…
- Хватит. Опять будешь мне доказывать, что белый ребенок сам приехал на осле к Бока Онима? К самому опасному месту на всем Бонайре? Один? И никаких следов его родителей?
- А что мне еще тебе рассказывать, если все так и было? Мы знаем друг друга с детства. Так вот скажи мне тогда в лицо, был ли я когда-нибудь замечен во вранье? Ну, отвечай…
Тут за Алин могла ответить Бенте, ведь Дрисс Сегерс был ее первой любовью, правда безответной. В разные периоды своей жизни она могла его как боготворить, так и ненавидеть за собственные бесполезно растраченные чувства, но с возрастом поняла, что им сойтись было не суждено, по крайней мере не в Ринконе на Бонайре. Бенте была на десять лет моложе Сегерса, что в современных реалиях считается нормой, но на рубеже веков молодые люди, чьи родители хоть и стали свидетелями отмены рабства, но из-за убитого здоровья не могли долго наслаждаться свободой и либо не доживали до свадеб детей, либо уходили немногим позже этих событий. Никто не строил долгоиграющих планов, семьи создавались здесь и сейчас без прицела на будущее. И эти браки не в пример современным были настолько прочными, что первый развод в Ринконе случился только ближе к концу текущего века. Замуж за Сегерса вышла Алин, которая была на пять лет старше Бенте, но росли они в одной компании. Вместе встречали на берегу рыбацкие лодки, вместе радовались, когда юноши до двадцати лет приносили более богатый улов, чем их отцы и деды (что бывало далеко не часто). И когда Алин стукнуло восемнадцать, Бенте было только тринадцать, поэтому для двадцатитрехлетнего Сегерса она не представляла никакого интереса. А может оно и к лучшему, думала иногда Айретц, вышедшая в итоге замуж за своего сверстника, который в будущем сделал хорошую карьеру капитана, что позволило им благополучно устроить всех троих своих детей. А Алин Дриссу сподобилась родить только одного, и тот работает служащим низшего звена на заводе. Их же младшая дочь уехала с мужем в Венесуэлу и учится там на преподавателя. Старшая дочь в Кралендейке служит секретарем в Совете острова, а средний сын живет на Арубе и работает инженером. «Я в своих грезах весь разговор пропущу», - спохватилась Бенте, - «а Дрисс действительно никогда никого не обманывал, но это едва ли можно отнести к его героическим достоинствам, ведь в Ринконе врать никакой нужды никогда не было». На этом учительница вернулась к подслушиванию.
- …а ты подумал, чем мы будем его кормить? Нельзя такого маленького кормить только козьим молоком: - оно ему все нутро истязает, будет потом всю жизнь мучиться. А у нас кроме козьего молока, как ты знаешь, никакого другого и нет. Ну? Так чем он будет питаться?
- Sopi di yuwana.
  Супруги препирались еще несколько минут, пока Алин в итоге не согласилась с Дриссом, что других вариантов, кроме как оставить ребенка у себя, у них нет. За сим не откладывая решили идти в церковь к пастору, чтобы внести мальчика в церковную книгу, как их сына. Сеньора Айретц благоразумно скрылась у себя в доме, ведь теперь что-то подслушивать уже не было смысла: - завтра об этом событии будет судачить весь маленький Ринкон.
Пастором в церкви Святого Луи Бертрана в то время служил пятидесятилетний преподобный Амброзиус Эйвенс, тридцать лет назад отправленный католической епархией Виллемстада с острова Кюросао на Бонайре спасать католицизм от пагубного влияния нидерландского протестантизма. И хоть большую часть своей современной истории Бонайре находился под властью протестантских Нидерландов, духовное крещение местные христиане получили от венесуэльских монахов еще в шестнадцатом веке. С тех пор католицизм остается главной религией на острове, а протестантские меньшинства так ими и остаются. Прибыв на Бонайре молодой безусый Амброзиус в душе смирился стать рядовым миссионером, несущим пожизненную вахту на полудиком и практически безлюдном острове. Кюросао тоже не был мегаполисом, но по каким-то непонятным причинам европейцы после отмены рабства проявляли к нему больше интереса, чем к Бонайре, брошенному на произвол судьбы. Но прожив в Ринконе определенное время, пастор Эйвенс начал понимать, что оказался в не совсем обычном месте. Присутствовала здесь какая-то неуловимая химия между островом и населявшими его жителями. Он не мог ее объяснить даже самому себе, но все его умозаключения сводились к тому, что люди не просто жили на Бонайре, а жили вместе с ним, как с членом семьи, как если бы он был живой. Он приучал прихожан молиться Богу, они же предпочитали славить свой остров, ставший домом для множества прекрасных розовых птиц, которые якобы скрывают в себе души ангелов, погибших в борьбе со злом. Амброзиус не видел в этом язычества и не пытался переделать жителей Ринкона, и поэтому пастор очень быстро стал для них своим. Совокупность странного острова, необычных жителей, его населявших и ряда событий, граничащих с сюрреализмом, заставили Эйвенса по-другому взглянуть на свое миссионерство. Он перестал сожалеть о своем назначении и стал ждать чуда, какого-нибудь божественного проявления, стирающего сомнения в правильности выбранного им пути католического священника. За тридцать лет, пока он ждал, много чего случилось и переменилось вокруг, но все это было не то. Пара происшествий ошибочно была воспринята Амброзиусом как знамение. Например, в девятьсот первом году с острова одним белым господином была вывезена в Нидерланды его возлюбленная - девятнадцатилетняя Има - для обучения детей состоятельных родителей игре на национальном музыкальном инструменте бари. Тогда Амброзиус воспринял это событие как испытание собственной веры, за которым должно было последовать просветление, но ничего подобного пастор не ощутил. Спустя шесть лет в девятьсот седьмом году (через год после возвращения Имы с континента в родной городок) сильнейший шторм (которых за всю историю Бонайре можно сосчитать по пальцам) разрушил церковь до основания. Следующим утром первые жители, вышедшие из своих убежищ для подсчета нанесенного ущерба, обнаружили среди руин церкви абсолютно невредимого Эйвенса. Это могло при большом желании стать неоспоримым божественным проявлением, но во в время шторма Амброзиус, как и другие ринкончане, прятался у себя дома и на руины пришел немногим раньше остальных. И вот настал тот день, когда ошибки уже быть не могло: - Господь послал ему знак.
Помимо ежедневных служб, которые с завидным постоянством посещали абсолютно все незанятые работой жители Ринкона от мала до велика, а также игре на качу во время различных мероприятий, Амброзиус Эйвенс вел учет жизни и смерти местных жителей. Когда в поселении появлялся ребенок, пастор вносил его имя в церковную книгу рядом с именами родителей (родители были вписаны как в общих списках, так и в отдельном списке, ведущем учет бракосочетаний), если те состояли в браке, и на отдельный лист, если ребенок был незаконнорожденным. Когда в Ринконе кто-то умирал, его имя аккуратно вычеркивалось (так, чтобы его можно было прочитать), и рядом с датой рождения указывалась дата смерти. Для внесения в список странного белого мальчика и явились в церковь супруги Сегерс. Конечно, Амброзиус был немало удивлен, но, прежде чем выносить суждение, он внимательно выслушал их историю. Говорил только Дрисс, Алин же показывала свое отношение ко всему этому только мимикой и нервными жестами. Лицо пастора во время рассказа мрачнело на глазах, он даже несколько раз торопливо перекрестился, но к концу повествования маска озабоченности вдруг сошла с его лица. Аккурат на том моменте, где Сегерс описывал свое торжественное вхождение в поселок с белым ребенком, едущем на осле.
- Погодите. Вы ввезли мальчика в Ринкон верхом на осле? - Спросил он с еле уловимыми нотками волнения в голосе.
- Да. Я не стал бросать такую полезную животину у бухты. Не забрал бы я, увел бы его кто-нибудь другой. – Отвечал Дрисс, не совсем понимающий пасторской заинтересованности именно в этом моменте. 
Да, это было именно то, чего Амброзиус Эйвенс ждал все последние тридцать лет. Сомнений быть не могло: - белый мальчик - не кто иной, как символ второго пришествия. Он сходу не мог решить, стоит ли докладывать об этом событии в епархию Виллемстада, но оставить мальчика в Ринконе он принял решение сразу. Чтобы не выдавать своего воодушевления, он для проформы пожурил Дрисса за его поступок, но тут же дал Сегерсам советы, как не выдать себя, если в поселение заявятся белые господа в поисках ребенка. Завтра на утренней мессе он расскажет прихожанам историю о том, как у черных матерей, достигших известного уровня просветления, могут в редчайших случаях рождаться белые дети абсолютно внезапно для самих матерей и уж тем более для отцов. Малограмотные и набожные жители безусловно засомневаются, но в итоге не увидят причин не верить своему пастору и смирятся. Только Бенте Айретц останется при своем мнении, но ни с кем в дискуссии по этому поводу она вступать не будет, ведь в Ринконе так не принято.
- От осла надобно избавиться. Такие животные на острове – штучный товар, поэтому никто из приезжих из Кралендейка или, чего доброго, из Кюросао не должен его увидеть. – Продолжал напутствовать Сегерсов Амброзиус, уже мысленно нарисовавший у себя в голове картину того, как он принимает участие в воспитании вестника второго пришествия, с детства приучая его к жизни в рамках церковных канонов. Он не будет ничего ждать взамен от Господа, но благодарность несомненно последует.
- С ослом все понятно, святой отец, но что мы скажем Адрианусу, когда он приедет в следующий раз нас навестить? Ему уже тридцать пять лет, он может не поверить в историю о том, что святой дух подарил ему белого брата.
- Об этом, Алин, не переживай. Его дома не бывает по два года. Достаточно будет традиционного зачатия. Пусть думает, что у старородящих чернокожих женщин могут рождаться белый дети. А теперь самое время записать вашего сына в церковную книгу. Вы уже придумали, какое имя он будет носить? – Спросил пастор, принеся из ризницы старый потертый фолиант.
Супруги переглянулись и не сговариваясь назвали своего внезапного сына Девиттом, что буквально означает «белокожий». Пастор Эйванс был вынужден признать, что Девитт звучит логично и обоснованно, но сам он надеялся, что мальчика назовут Кристоффом – несущим Христа. Перечить родителям не стал и рядом с именем Адриануса (1895 г.р.) написал Девитт (…?).
- Пишите тысяча девятьсот тридцатый, святой отец, хоть ребенок и выглядит старше трех месяцев. У мальчика очевидно планируется еще много тайн, пусть это станет одной из них. – Сказала Алин, на том и порешили.
- Ступайте с богом, и любите этого малыша, как своего родного, раз Господь послал его вам. Я буду молиться за ваше долголетие и его здоровье.
- Спасибо, падре, - отвечали Сегерсы, смиренно склонив головы. Когда они уже открывали дверь, чтобы выйти из церкви, Амброзиус вспомнил кое-что важное, что могло подкрепить его молитвы о здоровье реальными действиями, и спросил, чем Алин собирается кормить ребенка.
- Дрисс говорит, что будем кормить его супом из игуаны, - обернувшись сказала Алин.
- Суп из игуаны - звучит довольно разумно, - согласился с супругами священник, и те поспешно отправились домой.

                17 сентября 2010 года. Кралендейк.
Накануне вечером, когда Джоэль с Эммой вернулись с экскурсии, сеньор Эверс сходил на лайнер, чтобы объявить администрации круиза о своем отсутствии на борту в ближайшие несколько дней. Похороны Девитта Сегерса были намечены на семнадцатое сентября, и должны состоятся на городском кладбище Ринкона. Капитан судна к подобной информации отнесся довольно безразлично: - его интересовала только бумага за подписью сеньора, что на время его отсутствия организаторы круиза никакой ответственности за жизнь и здоровье старика с внучкой не несут, чтобы потом в случае чего избежать разбирательств со страховыми компаниями и родственниками. Джоэлю выдали график посещения морских портов, чтобы он мог заранее сориентироваться, где ему удобнее нагнать лайнер. Сеньор Эверс не был обделен организаторскими способностями, поэтому с помощью этого графика, а также расписания рейсов аэропортов Бонайре и Кюросао он довольно быстро определил место и день, когда они с Эммой нагонят свой круиз.
Утром во время завтрака он обрисовал внучке свой план.
- Смотри, Эмма, мы пропустим только три порта: Кюросао, куда уже ушел наш лайнер, Картахена – это в Венесуэлле, совсем недалеко отсюда и Лимон в Коста-Рике.
- В Коста-Рику я бы хотела попасть, - уплетая завтрак, сказала внучка. – Говорят, там живут самые счастливые люди на Земле.
- С правильным подходом к жизни счастливым можно стать где угодно. Другое дело, не каждый способен понять, что оно такое это счастье.
- А ты, дедушка, сумел понять?
Джоэль задумался на несколько минут. Ему вспомнился пятьдесят четвертый год, когда на остров впервые прислали внешнего управленца из Нидерландов. В тот год Пьер Шункк объявил его отцу, что больше тянуть лямку разросшегося убыточного швейного производства он не может. Эта информация подкосила Эверса старшего, что не могло остаться незамеченным маленьким Джоэлем. А тут еще как по закону подлости умирает отец его друга Девитта. Тогда он впервые в жизни столкнулся с тем, что принято называть несчастьем. Пусть это было чужое несчастье, но в силу своего юного возраста, он переживал его как свое собственное. Родители Джоэля воспринимали возможное закрытие фабрики, как трагедию, ведь в нее на протяжении семи лет они вкладывали не только все свои силы, но и всю душу. Порой Джоэлю казалось, что из двух детей его родителей производство было любимым, а ему внимание и забота перепадали по остаточному принципу. Но он не винил в этом ни отца, ни даже мать, ведь на одной чаше весов был он, а на другой к пятьдесят четвертому году сто десять девушек и женщин, еще в недавнем прошлом имевших туманное будущее. И эти сто десять представительниц слабого пола рисковали оказаться без работы, что в их случае означало остаться без еды и медицинского обслуживания. Они старались, работали с максимальной самоотдачей, что привело к росту экспорта компании до половины от вообще всего экспорта острова, но всю прибыль съедало техническое обслуживание, обеспечение питания и здравоохранения. Власти Антильских островов никак не способствовали развитию бизнеса господина Шункка, не оказывали материальной поддержки, что в итоге и привело к его отказу от этого производства. К счастью, первым губернатором, прибывшим на остров, оказался Антон Струйкен – человек необычайно мягкий и отзывчивый. Пусть эти качества не позволили ему руководить НАО длительное время (спустя год его сняла с должности сама королева Джулия, прибывшая с проверкой на Бонайре. Дело в налаживании жизни на острове с места не сдвинулось, поэтому она привезла с собой следующего губернатора господина Фалька), но зато в первые же дни у власти он добился того, что Нидерланды взяли швейную фабрику под свое покровительство, сделав ее по сути государственной компанией. Благодаря этому, женщины остались на своих рабочих местах, а Эверс старший продолжил руководить производством. Период полугодовой неопределенности закончился. Не успел Джоэль порадоваться за родителей, как вдруг умирает отец Девитта Сегерса.
Дриссу Сегерсу было уже восемьдесят четыре года, когда он покинул этот мир. Для Бонайре тех времен такой красивый возраст был скорее исключением, чем правилом, особенно среди мужчин, которых выкашивал тяжелый труд рыболовов в опасных водах Карибского моря. Поэтому ринкончане хоронили его со спокойной душой, ведь смерть в данном конкретном случае даже слегка припозднилась. Плюс ко всему, все прекрасно понимали, что это была первая смерть в семье Сегерсов (и семидесятидевятилетняя Алин, и двое их сыновей пребывали в добром здравии), от этого ее легче было принять. Но Девитта все эти факты никак утешить не могли. Его злило спокойствие матери, твердящей, что скоро и ее время придет. Его бесил старший брат, сбежавший на свой завод сразу после похорон, не пробыв дома ни одного лишнего дня. Его раздражали жители городка, которые казалось не сильно и расстроились, ведь потеря неработающей единицы проходит без последствий для окружающих. И всем было плевать, что двадцатичетырехлетний парень потерял отца. Кроме маленького Джоэля Эверса Девитту Сегерсу больше не к кому было идти со своей бедой. Он рассказывал, а мальчик молча слушал и вникал.
- Он мне, что уже никогда не будет таким счастливым, как был раньше, до смерти отца, - отвечал старик внучке, - но тут же добавил, что обязательно еще будет счастливым в будущем, но уже по-другому. Я помню еще удивился, мол неужели счастье одного человека может скрываться в разных других людях? И знаешь, Эмма, что он мне ответил?
- И что же? – Вопрос девочки интонационно не сильно отличался от того множества вопросов на различные темы, которые она ему задавала. Сеньор Эверс понял, что его двенадцатилетняя внучка, как и большинство современных детей, намного более развита, чем был он в ее возрасте, но ее развитие мимолетно поверхностное. Сейчас дети все схватывают налету, не успевая толком осознавать, что конкретно схватили. Раньше на подумать у детей было намного больше времени, потому что окружающий мир менялся не так стремительно, как сегодня. Сейчас Эмма вряд ли поймет, что имел в виду Девитт почти шестьдесят лет назад, но все же Джоэль ей ответил.
- Он сказал, что счастье нужно искать в малом. Человек это будет, какая-то вещь или место жительства – не столь важно, главное уметь находить. Кто не предъявляет претензий к миру по поводу собственного счастья, тот будет счастлив всю жизнь. Понимаешь?
Эмма неопределенно кивнула головой, допила свой сок, и они отправились в номер собираться на похороны.
На улице старик с внучкой сразу были подхвачены плотным потоком людей и автомобилей, который двигался в северном направлении. Все хотели попасть в Ринкон как можно раньше, чтобы попрощаться с Девиттом Сегерсом и успеть засветло вернуться обратно, но в воздухе, к удивлению Джоэля, чувствовалось напряжение. Вроде бы общее стремление должно объединять, но по каким-то причинам сегодня этого не случилось. Ринкон в этот день стал магнитом, но две половины разделенной толпы явно двигались к разным полюсам. Сеньор Эверс пребывал в явном замешательстве, не понимая причин, что могли так сильно разделить людей в день похорон, но у развилки дороги все стало на свои места. Когда они обнаружили, что половина людей сворачивает направо к центральной площади Кралендейка, а вторая половина продолжает идти по улице параллельной западному побережью, Джоэль решил поспрашивать у прохожих, чтобы не ошибиться дорогой. Оказалось, что вдоль моря через элитный район Санта-Барбара идут сторонники Сегерса, а его противники будут добираться до Ринкона по старой дороге, пролегающей через центр острова (по той самой, по которой восемьдесят лет назад на ослике везли младенца настоящие родители Девитта. Но об этом так никто и не узнал). Такое разделение человеческого потока предусмотрели блюстители порядка, стремящиеся предотвратить возможные столкновения, которые несомненно прогнозировались, ведь по одному и тому же поводу одни сильно грустят, а другие безудержно радуются: - чем не повод для конфликта? В итоге Джоэль и Эмма оказались в толпе, состоящей по большей части из молодых людей за редким исключением, и отправились в Ринкон по западному побережью Бонайре. Более пожилая часть населения острова по всей видимости Девитта Сегерса недолюбливала. Добравшись в составе процессии до Санта-Барбары, Эверс решил, что неплохо было бы обзавестись транспортом, учитывая начинавшую уставать Эмму. Девочка уже не щебетала и не фотографировала все подряд, а просто по инерции переставляла ноги, вцепившись в руку деда, чего она делать не особо любила. Благо проезжавшие мимо автомобили ехали не быстрее двадцати километров в час и после района элитной застройки их заметно прибавилось. Водители вежливо предлагали подвезти любых желающих, обращаясь к людям прямо на ходу через открытые окна. Через несколько минут старик и внучка удобно расположились на заднем сиденье пыльного внедорожника, за рулем которого сидел белый водитель средних лет, а на пассажирском сиденье его супруга. Пара оказалась выходцами из США, откуда они эмигрировали на остров пять лет назад.
- А вы откуда приехали? Простите, что так в лоб спрашиваю, но на местных жителей вы не слишком похожи. – Спросил мужчина, не сильно следящий за дорогой в этом медленном потоке автомобилей.
- Мы из Испании. Должны были пробыть здесь проездом один день, но решили остаться на похороны. – Отвечал ему Джоэль, не собираясь вдаваться в подробности, чтобы не провоцировать дальнейший разговор. Английский сеньора Эверса был настолько же плох, как и нидерландский супружеской пары. Но мужчина оказался словоохотливым.
- А вы были знакомы с господином Сегерсом? – Фамилию Девитта мужчина произнес с нотками почтения, что не осталось незамеченным Джоэлем, вот только он не понимал, когда это его друг детства успел стать «господином». 

                1937 год. Ринкон. Бонайре.
Первые семь лет жизни Девитта Сегерса в Ринконе прошли под строжайшим надзором родителей. Пастор Эйвенс, как и обещал, с отсылками к божественному писанию и старинным приданиям объяснил прихожанам чудо рождения белого ребенка у черных родителей. Он не ставил перед собой задачу убедить каждого жителя Ринкона в правдивости своих слов, но рассчитывал задать правильное направление вектору мыслей наиболее верующим из них. В сильно религиозном обществе нередки случаи, когда начинаются негласные соревнования по крепости веры. На исходе разумных аргументов, в ход могли идти фразы вроде: «Может ты и в рождение белого ребенка у черных родителей не веришь? Противоречишь священному писанию?». И оппоненту, дабы не расписываться в слабости собственной веры, приходилось соглашаться по крайней мере с этим чудом. Расчет Амброзиуса оказался верным; - лишь единицы жителей Ринкона ставили под сомнение выдуманную им историю появления на свет Девитта. К тому моменту, когда с соседнего Кюросао в деревню нагрянули высокопоставленные служащие нефтеперерабатывающего завода, Дрисс Сегерс уже успел избавится от ослика, и о незадачливых путешественниках в Ринконе мог напоминать только маленький белокожий мальчик. Адрианус, который работал на том же заводе, что и Марко Амайя, краем уха услышал об исчезновении заводского инженера с семьей на его родном острове. Позже его, наряду с другими рабочими НПЗ с Бонайре, опрашивали на предмет того, каким мог бы быть маршрут туристов, прибывших на остров в отпуск с ознакомительными целями. Адрианус, при всем своем патриотизме, отвечал, что дальше Кралендейка туристам делать нечего. И только один из рабочих в своем ответе упомянул Ринкон, ведь именно он рассказывал Амайе о самом древнем поселении острова. Позже, когда делегация отправилась на Бонайре, капитан курсирующего между островами судна легко вспомнил молодую белую пару с ребенком, ведь такие пассажиры в то время ему попадались очень редко. Он же сообщил, что обратно с острова они не уезжали. После нескольких часов поисков в Кралендейке, заводская делегация нашла тот дом, где останавливались Амайя, и оттуда их направили в Ринкон, куда молодая пара ушла рано утром, и больше их никто не видел. Адрианус прибыл на остров тем же судном и в Ринконе оказался на несколько часов раньше делегации. Обнаружив у себя дома маленького белокожего брата, он только озабоченно покачал головой.
- Так было нужно, сынок. Остров отверг его родителей, а мальчика принял. – Сказал ему тогда отец. Чтобы не случилось беды, ребенка следовало спрятать, ведь рано или поздно в городок нагрянет поисковый отряд. Сперва Дрисс решил отнести Девитта на маяк, но старший сын его отговорил, мол заводские скорее всего посмотрят под каждым камнем в поисках пропавшего инженера. Решили отнести маленького Сегерса к Аарту в пещеру. Когда руководители завода обходили все дома Ринкона с одними тем же вопросом, большинство жителей отвечали, что туристов, тем более белых, в поселении отродясь не было. Пастор Амброзиус переживал за мальчика больше всех, поэтому с божьей помощью прибегнул к сладкой лжи, направив делегацию из белых господ в Венесуэлу, куда могли отправиться туристы после посещения Ринкона на борту еженедельного рыночного парохода. Господа, учитывая, что Марко Амайя был венесуэльцем, уцепились за эту идею, как за самую очевидную, и навсегда покинули Бонайре.
Когда опасность миновала, Эйвенс начал пытаться принимать активное участие в воспитании мальчика, часто посещая дом Сегерсов и принося с собой собственноручно пойманных игуан. Также он попросил Алин брать приводить младшего сына на каждую службу, чтобы как можно чаще иметь возможность наблюдать за Девиттом. «Теперь дело за Господом, я свою часть работы выполнил», - думал пастор, выискивая намеки на знаки свыше. В минуты отчаяния, если ему казалось, что ничего божественного в белом ребенке нет вовсе, он спрашивал то у отца, то у матери, не замечали ли они чего-то необычного после появления в доме их младшего сына.
- Куры часом не стали нестись чаще? – Спрашивал он у Алин, но она отвечала, что изменений в этом плане не было. – Может выживаемость цыплят повысилась? – Делал пастор очередную попытку и непременно получал отрицательный ответ.
Пробовал он обращаться и к Дриссу, но к нему часто с одним и тем же вопросом не походишь; - Дрисс мужик прямой, может и послать. Спросил как-то, не стала ли случаем его левая рука (которая после несчастного случая тяжелее музыкального рога ничего не поднимала) лучше функционировать после появления Девитта, и ожидаемо ушел ни с чем. Зато среди своих домашних его теория второго пришествия нашла отклик понимания. Его супруга, хоть и провела в юности в Амстердаме целых пять лет, в городского жителя не превратилась. Наверно сказалось то, что жила она в семье протестантов, поэтому ее твердая душевная конструкция урожденной католички противилась всему тому, что ей пытались привить хозяева. На этой непоколебимой вере и сыграл Амброзиус, когда звал ее замуж более двадцати лет назад. Тогда Има не могла отказать строгому набожному священнику, не отказала и сейчас, восприняв историю белого спасителя черного острова как аксиому. Обе дочери Эйванса служили при монастыре Святого Франциска в Кралендейке, им вообще легко можно было объяснить подобные проявления всевышнего на Земле. С сыном Эйдом все оказалось немного сложнее. Восемнадцатилетний парень только-только устроился матросом на Венесуэльский нефтяной танкер и не славился своей набожностью. Зато оказалось, что Эйд настолько сильно привязан к дому и родителям, что даже не хотел возвращаться в море после первого отпуска. Тогда пастор вырезал ему из дерева аккуратное распятие, на обратной стороне которого вырезал буквы «Д» и «С» (Девитт Сегерс), и сказал, что этот оберег поможет Эйду в трудные минуты тоски по дому. Парень был тронут подарком и с того момента Девитт стал для него именно тем, кем его рисовал отец.
Самому же Девитту, когда он начал потихоньку понимать окружающий мир, жизнь в Ринконе была не по душе. В поселении, где все всех знают, дети начинают самостоятельно исследовать мир лет с трех, может четырех. К середине тридцатых годов в Ринконе насчитывалось аж семь детей в возрасте от трех до семи лет, мальчиков на одного больше, поэтому никаких групп или кружков по интересам образоваться не могло; - была одна общая компания ребятишек, бегающих с утра до вечера по пыльным улицам поселения. Восьмым был Девитт Сегерс, которого родители тоже отпускали гулять одного, но в свою детскую компанию другие семеро его принимать не хотели. Нет, напрямую его никто не выгонял, все-таки жители маленького городка представляли из себя скорее даже семью, а не соседей, и взрослые, как воспитывались когда-то сами, так и сейчас воспитывали своих детей в духе добрососедства, но косвенно дети намекали Девитту, что ему здесь не рады. Если играли в догонялки, то водящий всегда старался догнать именно его. Если кто-то выносил из дома что-нибудь вкусное, что родителям удалось урвать на рынке Кралендейка, то это делилось поровну только на семерых человек, а Сегерсу оставалось только смотреть. Ну а если где-то в результате их шалостей случалось что-то сломать, то виноватым всегда оказывался белый мальчик. Апогеем детской неприязни к своему непохожему на них сверстнику стал один случай в церкви на утренней мессе, когда все семеро детей демонстративно пересели на правые ряды скамеек, а Девитт остался сидеть с левой стороны. В тридцать шестом году, когда мальчик пришел к отцу с вопросом, Дрисс Сегерс так и не смог внятно объяснить младшему сыну, почему другие дети плохо к нему относятся и называют изгоем. С этого момент ребенка перестали отпускать гулять со сверстниками, и он начал проводить большую часть дневного времени с отцом на маяке. Там он коротал дни воюя с гигантскими кактусами, лупцуя их деревянной палкой, и отчаянно пытался загореть, чтобы цветом кожи приблизиться к жителям Ринкона. Вечером отец приводил его домой, где Девитт, преисполненный гордости за собственную сноровку, вручал маме пойманных игуан.
Алин Сегерс с ролью матери свыклась очень быстро. Пока Девитт не начал разговаривать, она видела в нем внука, которого они с Дриссом от старшего сына в итоге так и не дождутся. Позже, когда мальчик впервые назвал ее мамой, все ее существо наполнилось материнской любовью, о которой Алин давно уже не вспоминала, и Девитт из внука превратился в сына. Ежедневный распорядок «молодой» мамы сильных изменений не претерпел. Она продолжала разводить курей, вот только немного изменился ассортимент продуктов, которые она выменивала у других жителей городка на яйца и мясо, в нем стало больше молочных продуктов полезных для растущего организма ребенка. В первый год жизни Девитта в Ринконе Алин Сегерс приходилось периодически отвечать на колкости некоторых соседок, но потом все привыкли к мальчику, и открытые насмешки прекратились. Тихое и спокойное течение жизни семьи Сегерс нарушалось лишь в моменты жестокого обращения соседских детей к их сыну, но с детской жестокостью бороться бесполезно.
- Я не знаю, как помочь этому маленькому человечку. – Говорила Алин мужу, когда мальчик спокойно засыпал в своей комнате. – Эти чертята своим отношением делают его несчастным.
- Не переживай по этому поводу. Ему поможет время, которое расставит все на свои места. Скоро они все будут за ним строем ходить, пытаясь завоевать его расположение. Вот увидишь.
И Алин успокаивалась, веря, что все будет именно так, как говорил ей Дрисс.

                17 сентября 2010 года. Ринкон.
Краткие ответы Джоэля на вопросы словоохотливого водителя позволили ему вскоре вновь погрузиться в воспоминания, ибо последний наконец замолчал. Машина, смирившись со средней скоростью движения человеческого потока, разбавленного автомобилями, медленно катилась в сторону севера острова. Пейзаж за окнами ничем не отличался от того, который сеньор Эверс помнил здесь пятьдесят лет назад; - все та же полумертвая сухая трава, те же редкие кустарники с маленькими листьями, и бесконечные кактусы. Слева синело безмятежное море западного побережья (на восточном побережье оно спокойным не бывает никогда). Лунная безжизненность ландшафта периодически прерывается небольшими стоянками для машин, где паркуются бесчисленные туристы, прибывающие на Бонайре для занятий дайвингом. На острове вряд ли осталась хоть одна бухта, не оккупированная предпринимателями, организующими экскурсии для любителей подводных путешествий. Полвека назад дайвингом здесь никто не занимался, а люди выстраивали свои отношения с морем только в русле рыболовства. Пробовали себя в нем практически все мужчины острова, кроме Девитта.
Принято считать, что белокожий Сегерс не смог попасть в рыболовную артель из-за цвета кожи, ведь ни одному капитану не нужен был работник, способный стать причиной конфликта на борту. Но Джоэль имел другую точку зрения, потому что был одним из тех, кто мог услышать правду из первых уст. В пятидесятые годы Девитт мог откровенно разговаривать только с родителями и Эверсом младшим. В одном из разговоров Девитт Сегерс поведал своему младшему товарищу о том, почему он трудоустроился на швейную фабрику, которую местные жители считали исключительно женским местом работы. 
- Отцу было семьдесят восемь лет, когда я пошел работать на швейное производство. И к этому времени он уже двадцать лет как был на неофициальной пенсии по инвалидности; - левая рука ему совсем не подчинялась. А на Бонайре неспособность мужчины зарабатывать себе на жизнь физическим трудом негласно приравнивалась чуть ли не к семи смертным грехам. Если ты не приносишь пользу, то просто превращаешься в лишний ходячий желудок, который необходимо набивать дефицитной едой.
- Но ведь твой отец не специально повредил себе руку. Нельзя обвинять человека в том, что он не может сделать. – Говорил Девитту молодой и наивный Джоэль.
- А его никто и не обвинял, но от этого у старика на душе становилось только хуже, и я не в праве был добавлять ему лишней тяжести на измученное сердце. Именно поэтому после школы я так легко свыкся с мыслью, что работа на Кюросао или в рыболовных артелях мне заказана. Если кто-то видел причину такого стечения обстоятельств в цвете моей кожи, то я просто соглашался. Мне кажется, отцу было бы тяжело видеть меня, зарабатывающим честным мужским трудом в то время, как он сам ничем семейному благополучию помочь не может. Поэтому вариант с женской работой на ткацком производстве выглядел для меня очень заманчивым. С одной стороны, я получил возможность вносить свой вклад в семейное хозяйство, а с другой, отец не испытывал дополнительной неловкости, ведь работа была скорее постыдной, чем мужской.
- Никогда не поверю, что твой отец стал бы тебя корить за, как ты выразился, мужской труд.
- Так в том-то, Джоэль, и дело, что не меня он стал бы корить, а еще сильнее себя самого. А в его возрасте такое самоедство вряд ли может быть полезным для физического и психического здоровья.
  После смерти Дрисса Сегерса в пятьдесят четвертом году общение мальчика с Девиттом начало стремительно сокращаться, что было связано с увольнением последнего со швейной фабрики. После семи лет работы на производстве оно стало для Сегерса вторым домом, и решение об уходе далось ему очень нелегко, но на то у него были серьезные причины. Во-первых, смерть отца сняла с него моральный запрет на настоящий мужской труд, но это точно нельзя назвать основной причиной. А во-вторых, новый губернатор не только передал швейную фабрику под государственное управление Нидерландов, но и ввел критерии производительности работников по средним значениям материковых предприятий. После нескольких недель наблюдений выяснилось, что производительность труда жительниц острова на тридцать процентов ниже, чем у их коллег на аналогичных фабриках Нидерландов. Объяснения Эверса старшего, защищавшего своих подчиненных, мало помогали, и на производстве начались увольнения. Этого Девитт стерпеть никак не мог. Когда под увольнение попали две его бывших одноклассницы, он принял решение тоже уйти с фабрики.
- Эти бедные женщины только здесь впервые узнали, что такое электричество, а вы требуете от них такого же умения обращаться со швейными машинками, как у их более цивилизованных коллег с материка. Уж лучше сразу прикройте эту лавочку, все равно не наберете нужного количества специалистов, которые смогут вас удовлетворить. – Этот крик души Девитта могли услышать Эверс старший или его супруга, но никак не чиновник, с опаской садящийся на свой драгоценный стул, зная, как сильно он может под ним шататься. Педантичность Фалька помогла ему пробыть губернатором на год дольше, чем удалось его предшественнику, и уже в пятьдесят седьмом за управление островом взялся некий Спикенбринк. Среди его приоритетных направлений работы числилось выведение швейной фабрики на самоокупаемость, но через три года он будет подписывать документы о продаже производства местным властям, абсолютно не справившись конкретно с этой задачей.
Джоэль хорошо помнил пятьдесят седьмой год. Девитт Сегерс к тому моменту уже три года, как уволился, но периодически заезжал в гости к своему молодому другу, и тот делился с ним последними новостями из жизни фабрики. Он рассказал ему, что при Спикенбринке увольнений стало меньше, но и поддержка сотрудниц существенно сократилась. Про двухразовое питание им пришлось забыть, как и о бесплатной медицинской помощи для членов их семей, но даже условия жесткой экономии не вывели производство не только в прибыль, но даже в ноль. В свою очередь Девитт просвещал Эверса младшего о своей жизни после фабрики. Смерть отца и его увольнение фактически лишили семью средств к существованию. Какие-то деньги продолжал привозить в свои все более редкие посещения Адрианус, но много он оставить не мог. Уже четыре года, как он достиг предельного возраста для рядового рабочего НПЗ, и с тех пор превратился в пожилого разнорабочего, который не гнушался ни обязанностей по охране предприятия, ни обязанностей по его уборке. Возвращаться домой на Бонайре он не планировал и решил остаться на Кюросао, где смог купить небольшой домик на деньги, которые заработал за годы тяжелого заводского труда. Семьей Адрианус так и не обзавелся. Привыкший с детства жить в условиях чуть хуже, чем по средствам, он и в свои шестьдесят продолжал экономить на всем, умудряясь что-то откладывать со своей нынешней неприлично низкой зарплаты. Часть накоплений он оставлял матери с отцом, когда навещал их в последние несколько лет. Девитт тогда говорил брату, что его зарплаты начальника цеха хватает, чтобы закрыть все потребности семьи, но старший брат забирать свои деньги обратно отказывался.
- Помощь родителям не должна возникать только тогда, когда она им необходима. Протягивать руку упавшему надобно даже в том случае, когда он сам способен подняться. И это относится даже к абсолютно незнакомым людям, а мы с тобой говорим о родителях. Так что берите, а себе, брат, я еще заработаю. – С такими словами Девитт спорить был неспособен, тем более будучи уверенным, что Адрианус говорит абсолютно правильные вещи.
Теоретически семейный бюджет могли бы по-прежнему поддерживать куры Алин, но они как будто старились вместе с ней и начинали нестись все хуже и хуже без присущей молодости жизненной энергии. Уже в тридцать пятом году шестидесятилетняя Алин Сегерс стала замечать, что чем сложнее ей было ежедневно уделять хозяйству требуемое количество времени, тем меньше яиц она находила каждое утро в курятнике. Да, их еще хватало и на продажу, и на вывод цыплят, но объемы падали. Целых десять лет она себя уговаривала, что виной всему изменение климата или начавшаяся в начале сороковых война, забравшая у острова лучшую молодежь, что все еще может наладиться, но, отпраздновав свое семидесятилетие, Алин окончательно смирилась, что ее куриное хозяйство угасло безвозвратно. Она пробовала выращивать цыплят самостоятельно, покупала привозных из Кралендейка и Кюросао, а однажды даже выписала несколько особей из Венесуэллы, но все они вырастали в безнадежно бесплодных куриц. Растить кур только на мясо Алин отказалась и в сорок восьмом году, когда сын устроился на свою «женскую» работу, она свернула свое хозяйство, решив, что пришло время отдохнуть. Вот только чем занять себя семидесятитрехлетней женщине на заслуженном отдыхе она никак не могла придумать, поэтому целыми днями сидела на деревянном стуле во дворе, перемещаясь вместе с солнцем, сдвигающим тень от единственного растущего там дерева. Утром она взглядом провожала соседку Бенте Айертц в школу (тогда дети уже не ходили учится в церковь, для этих нужд построили небольшое помещение недалеко от кладбища), а когда вечером видела ее, идущую обратно, то иногда с удивлением отмечала, что за день не успела сделать ровным счетом ничего. Престарелый Дрисс видел, как жизненная энергия покидает супругу буквально на глазах, но ничего с этим поделать не мог. Он ходил к бывшему школьному учителю Девитта Симону Диверчи и спрашивал, сможет ли Алин в свои семьдесят три года выучиться читать, но тот отправлял его с этим вопросом к Бенте, ведь это она отвечала за гуманитарные науки, а он за точные. К ней он не пошел. Несмотря на то, что с годами история появления в Ринконе белокожего мальчика напрочь забылась, Дрисс по-прежнему относился с осторожностью к единственному свидетелю его «преступления» и свел свое общение с ней к случайному.
- Нельзя так сидеть целыми днями и ничего не делать. Точнее можно, но только тому, кто и до этого всю жизнь сидел на мягком месте. А ты ведь всю жизнь даже не присаживалась и теперь не следует.
- А что мне еще делать, старый? Ходить как ты по двору и изображать деятельность? Всему отведено свое время, даже движению. Если пришло время движению остановиться, значит оно должно остановиться, и ничего с этим не поделаешь. И мне не перед кем стесняться. Пойди, пройдись по Ринкону, поищи там наших ровесников, кто мог бы похвастаться какой-то сверхъестественной активностью. Не найдешь. Просто они вместо того, чтобы бездельничать, давно уже умерли.
Спорить с супругой Дриссу элементарно не хватало сил. Да если уж быть до конца честными, то сил ему не хватало уже ни на что. Кактусы у маяка «Серу Бентана» перестали поддаваться его усилиям и окружили сооружение практически неприступной стеной. Морской мусор на пляже Гранде вроде и остался тем же самым, но с каждым годом становился все тяжелее, превратившись в итоге в неподъемный для старика. Не имея возможности что-то принести в пещеру Аарту, Дрисс продолжал ходить к индейцу по инерции, где они общались на папьяменто обо всем на свете. Старик сетовал на то, что больше никому ничем не может помочь, а Аарт ему объяснял, что в этом нет ничего странного, ведь к концу жизни, сколько бы людей тебя до этого не окружало, ты все равно остаешься лишь наедине с собой. Кормить взрослого Девитта супом из игуан уже не было необходимости, но, даже если бы и была, островные ящерицы становились все быстрее и проворнее с каждым годом его старения; - догонять их Дриссу было не под силу. В последние несколько лет своей жизни старик Сегерс смирился с тем, что ему, как и супруге, придется просто ожидать конца, сидя во дворе в тени единственного дерева.
- Как можно находить силы для новых начинаний, если старые скорее всего уже не будут завершены? Когда я двадцать лет назад нашел его на берегу, то сразу смог разглядеть в нем ту силу, что в будущем поможет ему свернуть горы. Так мне казалось. А он после школы пошел шить одежду. Шить как шьют бабы, понимаешь? Да еще этот сын хозяев. Мыслимо ли взрослому мужику из рабочей семьи дружить с ребенком господ?
- Ворчишь, старый, хуже меня, хотя это моя привилегия. Твоя обязанность ржавые кривые гвозди молча выправлять. – Осаживала мужа Алин, когда он совсем сникал. – Чтобы ты не говорил о нашем мальчике, я знаю, что любишь ты его гораздо больше, чем я. И связь между вами намного прочнее, ведь технически его родил скорее ты. Я-то уж точно его не рожала.
- А я и не виню его ни в чем. Пока отец жив, его сыновья – это пластилин, из которого он лепит мужчин. А я со своей калечной рукой ничего путного вылепить видимо не смог. – Продолжал накручивать себя Дрисс, хотя прекрасно понимал, что они с Алин не только плодов, но даже распустившихся цветочков своих усилий, вложенных в Девитта, не увидят, ведь у него жизнь только начинается, а у них уже как бы нет
Так и сидели рядышком супруги Сегерсы у себя во дворе коротая время до приближающейся смерти, пока их младший сын дорабатывал последние месяцы на швейной фабрике. В дни, когда Девитт попадал домой засветло, он неизменно находил родителей в тени дерева, откуда они могли провожать взглядом путников, проходящих по улицам Ринкон и Сантьяго. Там же в один из дней Девитт обнаружил сидящей только одну семидесятидевятилетнюю мать, а отец лежал рядом на земле. По безмятежному и практически разглаженному от глубоких морщин выражению лица Дрисса, он сразу понял, что старик завершил свой жизненный путь.
- Сходи, сынок, за падре Кляйном, пусть зайдет, засвидетельствует. – Сказала ему тогда Алин. Сначала Девитта печально удивило спокойствие матери, только что потерявшей мужа, но потом понял, что к этому моменту она давно была готова. Со дня, когда Дрисс впервые сел рядом с ней во дворе под деревом, они оба согласились с окончанием жизни, непонятным только оставалось, кого всевышний приберет раньше.
Поразительно простыми словами рассказывал Девитт Сегерс десятилетнему Джоэлю Эверсу о, казалось бы, такой сложной смерти. Пытался объяснить мальчику, что смерть никогда не бывает бесповоротным концом, ведь история продолжается, пока в ней есть персонажи. Когда из истории исчезает какой-то персонаж, то просто заканчивается старое повествование и начинается новое для всех оставшихся героев. Когда умер отец Девитта, закончилась история, в которой у него был отец, и началась новая история, в которой они остались с матерью вдвоем.

                1937 – 1942 гг. Ринкон.
Осенью тридцать седьмого года Девитт, как и подобает семилетнему ребенку, отправился учиться в начальную школу. Школой в полной мере назвать это можно было только с очень большой натяжкой не только потому, что занятия проходили в здании церкви, но и из-за смешанного состава учеников по возрасту в одном классе. По сути, классов было всего два: - один в начальной, а другой в средней школе. В начальный класс ходили дети в возрасте от семи до двенадцати лет, и в разные года их насчитывалось в сумме не более пятнадцати человек. Читать и писать на папьяменто их учила Бенте Айретц, а нидерландский и испанский дети познавали уже самостоятельно дома в зависимости от того, на каком языке предпочитали общаться родители. Также Бенте в художественной форме рассказывала ученикам об окружающем их мире животных и растений. К каждому ребенку в классе она относилась как к своему родному, ведь в маленьком Ринконе дети рождаются и растут на глазах у всех жителей. И только к белокожему Девитту Сегерсу у нее сложилось особое отношение, которое она не могла объяснить даже самой себе.
- Ну не могу я воспринимать его наравне со всеми. Быть может потому, что он родился у Сегерсов сразу большим, а может и потому, что другие дети тоже относятся к нему настороженно. А ведь детей в этом плане не обманешь, они все чувствуют. – Говорила она мужу, когда тот возвращался с очередного многодневного выхода в море, но быстро осекалась, ведь подобные заявления выставляют ее репутацию преподавателя в невыгодном свете. Тогда она добавляла, что очень сильно переживает из-за своего отношения к Девитту и всячески старается никак его не показывать.
- Любой человек должен оцениваться по достоинству, по крайней мере, имеет на это право, - устало отвечал муж, мечтающий поскорее поесть нормальной еды и добраться до постели, которая стоит на твердом полу, а не беспрерывно качается в такт морскому волнению. И он безусловно знал, о чем говорит. Уже более двадцати лет супруг Бенте был капитаном собственного рыболовного судна. За это время в его команде сменилось множество моряков, и каждый из них оказался настоящим морским волком, хотя хорошими людьми были далеко не все. – Если белокожий окажется способным учеником, твоя обязанность как учителя постараться раскрыть его потенциал, несмотря на непонятную тебе предвзятость. Ты ведь именно для этого дни напролет проводишь с детьми в церкви?
- Конечно я не буду мешать Девитту учиться только потому, что он… другой. Но вот ты, например, взял бы его к себе моряком, когда он вырастет?
- А это уже будет зависеть только от него. Окружающий мир скорее всего будет враждебен к Девитту. Если справится – тогда никаких сложностей, связанных с цветом кожи, в будущем у него не возникнет. Ну а если нет – сломанного человека не убедишь не только в том, что он хороший моряк, но и в том, что он вообще хороший человек.
Окружающий мир действительно оказался враждебным по отношению к семилетнему Сегерсу. Одноклассники не хотели принимать его в свою компанию, и ему приходилось на уроках сидеть отдельно от остальных детей. Те ребята, с которыми он вместе в тридцать седьмом году пошел в школу, еще как-то по инерции продолжали с ним общаться, но старшие ученики решили Сегерса не замечать совсем. В этих условиях он полностью посвятил себя учебе, чем еще сильнее отдалился от других одноклассников. В тридцатые годы на Бонайре у школьников не было времени после уроков для домашних заданий, поэтому их знания ограничивались теми, что они успевали усвоить в школе. Девитт же в конце каждого учебного дня выпрашивал у господина Демирчи и госпожи Айертц те материалы, по которым они проводили занятия, чтобы потом дома несколько раз перечитать не только их, но и на несколько страниц вперед. Таким образом он закреплял пройденный материал и упрощал для себя восприятие тех знаний, которые предстояло усвоить в будущем. Другие дети свободное от школы время посвящали улице или помощи родителям в работе. К сороковому году, когда на европейском континенте разгорался мировой конфликт, Девитт Сегерс успел освоить всю программу начальной школы и намного оторвался от своих сверстников по успеваемости. Еще довольно молодой и амбициозный Симон Демирчи души не чаял в десятилетнем мальчике, приписывая его успехи в точных науках собственным усилиям. Так незаметно у Девитта один взрослый поклонник сменился другим. Амброзиус Эйвенс за последние десять лет медленно, но верно охладевал к молодому «Спасителю». Он по-прежнему делал попытки отыскать в Девитте зачатки сверхъестественного и пичкал мальчика неприличными дозами Священного писания, но, к его сожалению, молодого Сегерса интересовали совершенно другие темы. Из гуманитарных наук больше всего Девитту нравились уроки истории, которые вела Бенте Айертц, но ему катастрофически не хватало той информации, что учитель выдавала им во время занятий. Ему очень хотелось узнать больше про историю острова, и он часто задавал соответствующие вопросы пастору Эйвенсу, но тот от них отмахивался, считая, что данная тема к деятельности будущего «Спасителя» не имеет никакого отношения. Тогда он шел с вопросами по истории острова к родителям, но и они ничего вразумительного сказать не могли, думая, что она начинается с тысяча восемьсот шестьдесят третьего года, когда на островах была отменена работорговля, и белые господа потеряли к Бонайре всякий интерес. Когда мальчик уже потерял надежду узнать об истории острова что-то новое, ему посчастливилось пообщаться с человеком, который казалось знал о Бонайре все.
В первые годы войны главная помойка Карибского моря, находящаяся на пляже Гранде, начала периодически прирастать довольно полезными вещами. Самодостаточный отшельник, живущий в пещерах к востоку от Ринкона, всегда был рад Дриссу Сегерсу, исправно снабжающего его различными материалами. Иногда таскать мусор с пляжа отцу помогал Девитт, все ближе знакомившийся с Аартом. По началу индеец мало общался с мальчиком, но видя, как ребенок с интересом рассматривает наскальные рисунки в его пещере, решил с ним поговорить.
- Это последнее наследие, что нам осталось от наших предков. Все остальное на остров притащили с собой белые колонизаторы, убившие нашу культуру, нашу самобытность, наше право на существование.
- А вы не знаете, когда это произошло? Просто я очень хочу узнать больше о родном острове.
Девитт Сегерс оказался первым человеком на памяти Аарта, который заинтересовался историей Бонайре, и он наконец получил возможность хоть кому-то озвучить свою версию минувших дней острова. Дрисс был отправлен домой, ведь Аарту с мальчиком предстоял долгий разговор, точнее – монолог последнего индейца. 
Монолог последнего индейца какетио.
Прежде всего, парень, нужно понять, зачем вообще нужна история. Многие считают, что знание истории может помочь будущим поколениям избежать ошибок прошлого. Знание истории собственной страны помогает правителям взращивать здоровый патриотизм среди населения. Умелое искажение мировой истории способно даже заставить население определенной страны начать причислять себя к совершенно другой национальности. И это население будет не только верить в это искажение реальности, но и будет счастливо в этой новой реальности находиться, потому что история, как наука, в умах большинства ассоциируется только с фактами и по определению не может быть ложной. Эти аспекты несомненно важны, но я хотел бы донести до тебя еще одно свойство истории, которое мало кто хочет замечать, ведь оно важно только для очень малого числа населения планеты. Это свойство касается того, что история – это не только привилегия больших государств, у которых она может насчитывать тысячелетия, но и неотъемлемая часть любой, даже самой микроскопической страны. Точнее – легко отнимаемая. И у нашего родного острова эту историю отняли, разрушив в нас все натуральное и оставив только искусственное.
Ты, наверное, не знаешь, но еще четыреста лет назад на Бонайре жили совсем другие люди – коренное население. Это были индейцы из племени какетио, которые своими корнями могли уходить за тысячу лет до нашей эры – никто этого не проверит. У них были свои традиции, свои ритуалы, свой собственный уклад жизни, пока в тысяча четыреста девяносто девятом году три острова из южной части архипелага Малых Антильских островов не были обнаружены европейцами. Как ты понимаешь, этими островами стали Аруба, Бонайре и Кюросао. Те самые АВС, которые европейцы воспринимали не как отдельную цивилизацию, с которой можно взаимодействовать, а как нечто сугубо материальное, способное или неспособное быть полезным и выгодным. Островам не повезло, ведь господин Алонсо де Охеда не обнаружил на них никаких месторождений полезных ископаемых, поэтому в разряд полезных ни сами острова, ни их человеческий актив записаны не были. Пока испанцы размышляли, как лучше использовать острова, местное население начало стремительно сокращаться, не выдержав соседства с европейцами. Ему элементарно не хватило иммунитета. А европейцы что тогда, что сейчас, ничего хорошего с собой принести не могли: - сифилис да туберкулез, с которыми организмы индейцев справляться научены не были. К тысяча пятьсот пятнадцатому году на Бонайре осталось не более двух тысяч коренных жителей, поэтому испанцы решили отправить этих несчастных людей на медные рудники на остров Эспаньола, пока они совсем не перевелись и могли принести хоть какую-то пользу. На том могла закончиться история индейцев какетио, но по счастливой случайности руководить островами АВС назначили Хуана Мартинеса де Ампьеса, чья амбициозность помогла выжить небольшой горстке местных жителей. Через тридцать лет после высадки европейцев на Бонайре, на острове было основано первое поселение – наш родной Ринкон. Ампьес привез из Испании различных домашних животных и вернул с Эспаньола часть индейцев, которые должны были заниматься скотоводством. Мясо шло на пропитание местным, а шкуры на продажу. Плантация крупного рогатого скота на севере острова разрасталась, и каторжного труда индейцев стало не хватать для ее обслуживания, поэтому с материка на Бонайре начали ссылать заключенных, которые в отличие от благородных и брезгливых испанцев не гнушались связями с местным населением. Таким образом индейская кровь стала постепенно смешиваться с европейской, неизменно побеждая ее в каждом из детей, родившихся от подобных связей.
Возможно, парень, индейцам и посчастливилось бы уцелеть под гнетом испанцев, но в тысяча шестьсот тридцать шестом острова завоевали голландцы, похоронившие надежды какетио на выживание. Из Кюросао сделали центр работорговли, где на человеческих рынках продавали негров, вывезенных с африканского континента. Этих же негров отправляли работать на Бонайре, юг которого матушкой природой был создан для добычи солнечной соли. И уже слегка разбавленной индейской крови пришлось вступить в борьбу с сильнейшей негритянской кровью. Остатки местного населения начали стремительно чернеть с каждым новым поколением. К тысяча восемьсот шестьдесят третьему году, когда были освобождены в общей сложности около восьмисот рабов, ни в одном из них нельзя было найти хоть какие-то черты коренных жителей Бонайре. Но на самом деле случилось такое, что кроме как чудом назвать не получается. С отменой рабства с Эспаньола на АВС были вывезены работники медных рудников, и среди них оказалась высокая смуглая женщина с тонкими и резкими чертами лица. Сомнений быть не могло – она точно являлась потомком индейцев какетио, а по совместительству - моей бабкой. Может ты, как и все, решишь, что я всю эту историю притянул за уши, и она с действительностью не имеет ничего общего, но вот тебе еще пара фактов. Моя бабка спуталась с португальским каторжником, который был и смуглее и ниже ее ростом, но у них вопреки логике родилась высокая светлокожая девочка – моя будущая мать. Кожа у нее, конечно, была светлой, только относительно родителей. Она не была такой, как у тебя, но сильно выделяла ее на фоне остальных жителей Бонайре. Негры, словом, в очередь выстраивались, чтобы добиться ее расположения, и одному в итоге это удалось. А сейчас ты смотришь на результат их союза. История Бонайре не умерет, пока хоть в ком-то течет кровь индейцев какетио.
После рассказа отшельника Девитт мчался домой со всех ног, не разбирая дороги. Его не заботило то, что он мог нарваться на своих одноклассников, которые только на уроках не позволяли себе его задирать, а вне церкви так и норовили сделать ему какую-нибудь пакость. Им всецело завладела мысль, что родилась во время рассказа Аарта: «А что, если и во мне течет кровь древних индейцев? Что, если это я больше всех остальных похож на коренного жителя Бонайре, а все остальные – лишь производное от беспорядочных кровосмешений? Тогда получается, что я дома, а они – в гостях». Родители не стали расстраивать ребенка резкими опровержениями его только что родившейся теории, но посоветовали не распространяться на это тему среди сверстников, чтобы не навлечь на себя еще больше бед. В детском возрасте даже самую глубоко укоренившуюся мысль может легко вытеснить другая, ведь юный разум еще не приучен к аналитическому сравнению, он не умеет определять, что на самом деле важнее. Собственные индейские корни Девитта Сегерса из его ума вытеснила Вторая мировая война.
Когда Германия объявила войну Нидерландам, правительство последних решило выдворить из страны всех этнических немцев и австрийцев, как потенциально опасных элементов общества. Дальше, чем на Бонайре, их отправить было некуда. Можно было конечно и на Арубу с Кюросао, но там находились стратегические объекты вроде нефтеперерабатывающих заводов, а на Бонайре саботировать было нечего. Так в столице острова Кралендейке недалеко от порта появился лагерь для интернированных немцев и австрийцев. Когда Девитт прознал об этом, то непременно захотел туда попасть, ведь там содержалось более сотни людей одного с ним цвета кожи, но родители посчитали подобную затею небезопасной, ведь там были вооруженные люди (лагерь охранял американский военный контингент). Тогда мальчик обратился за советом к пастору Эйвенсу.
- Святой отец, как можно помочь человеку, если ты не можешь его даже увидеть? – Спрашивал он у падре.
- Это сделать тяжело, - отвечал Амброзиус. – Ближнему помогать вообще не всегда просто, а тому, кто далеко - и подавно. Но об этом можно попросить Господа, и он непременно поможет.
С началом войны Амброзиус Эйвенс вдруг понял, что собственноручно толкнул сына на свидание со смертью. Когда он благословлял его на работу моряком на нефтяном танкере, священник конечно не знал, что в скором времени это занятие станет смертельно опасным, ведь подводные лодки фашистов охотились за такими судами с особым рвением. Он проводил бессонные ночи молясь перед алтарем у себя в церкви, выпрашивая у Бога благосклонной судьбы для Эйда. Чувствуя, что одних только его усилий может не хватит, он решил подключить к процессу Девитта Сегерса, которого до сих пор считал вестником второго пришествия. Амброзиус научил мальчика помогать тем, кто далеко, с помощью молитвы, и намекнул, что его младшему ребенку прямо сейчас скорее всего требуется помощь Господа. Не одну ночь провели в церкви святого Луи Бертрана темнокожий священник и белокожий мальчик, стоя бок о бок на коленях у алтаря. В полном молчании, каждый погруженный в свои мысли. Отец Эйвенс как мог помогал своему сыну пережить опасные морские переходы на нефтяном танкере, а Девитт так ни разу за Эйда и не помолился. Каждый раз, когда мальчик мысленно обращался к богу, он просил за тех людей, одного цвета кожи с ним, которых как животных содержали за забором в Кралендейке. Он не знал, в чем они провинились, не знал, хорошие они или плохие, он просто считал неправильным содержание человека в загоне.

                17 сентября 2010 года. Ринкон.
Странная празднично-грустная траурная процессия объединилась в районе стадиона «Антонио Тринидад», на котором выступает местная футбольная команда «Реал Ринкон». Арена вмещает всего полторы тысячи человек, ей явно не справиться со всеми желающими проститься с Девиттом Сегерсом, ведь их соберется сильно больше десяти тысяч. Самые отчаянные уже занимали сидячие места, видимо планировали наблюдать за церемонией от начала и до конца. Делились строго по идеологическим настроениям: - на восточной трибуне расположились противники «Дурного», пришедшие отпраздновать его кончину, а на западной – сторонники, многие из которых даже не пытались скрыть свою скорбь. Джоэль, оказавшись у стадиона, понял, что совсем не помнит этот городок, ведь за прошедшие полвека он стал крупнее практически в десять раз. В детстве сеньор Эверс несколько раз бывал в Ринконе, видел церковь на центральной площади, заходил в гости к Девитту и знакомился с его родителями, и теперь на волне ностальгических настроений снова захотел посетить эти памятные для него места.
Ринкончане в день похорон сильно отличались от жителей Кралендейка тем, что им не было необходимости специально принаряжаться к церемонии. Они встречали гостей в домашнем, поэтому Джоэлю не составило труда отличить одного из них в толпе народа. Он, долго не выбирая, обратился к темнокожему мужчине средних лет в черных шортах, красной футболке и сомбреро на голове, и тот любезно согласился проводить их к центральной площади и старому дому семьи Сегерсов.
- К началу церемонии успеем вернуться? – Спросил сеньор Эверс у Баса (именно так представился мужчина).
- Церемония – слишком громкое определение. Не по масштабу события. Я бы вообще похоронил его тайно, была бы моя воля, - рассуждал мужчина, пока они, выбравшись из толпы, шли по улице Хубентат к центральной площади Ринкона.
- А чего так? – Стараясь придать голосу беспристрастное выражение, поддержал разговор Эверс. – Я слышал, что Сегерс не всем нравился, но тайно хоронить человека… По мне, это как-то слишком.
- По мне, господин Эверс, тоже, но так разделить население острова… Нужен особый, видимо, талант. Развел буквально по разным полюсам, да еще и научил друг друга ненавидеть. Люди моего возраста, а я родился в восьмидесятом году, - первое поколение, кого убийственные решения Сегерса коснулись только косвенно. Старшие поколения были буквально вынуждены формировать в себе отношение к нему, а сформировав, были вынуждены его придерживаться и, если требовалось, отстаивать. Нейтральных жителей не осталось совсем.
За разговорами они пришли на центральную площадь. Желтая церковь святого Луи Бертрана осталась такой, какой ее и запомнил Джоэль. Он рассказал внучке, что именно в этой церкви до двенадцати лет учился его друг детства, потому что школы в Ринконе тогда еще не было. Эмма, сделав несколько фотографий, опять заметно заскучала, да и начала сказываться усталость. Бас предложил передохнуть в баре Кас ди Хардей, где подавали отличный «фаст фуд», и откуда открывался вид на китайский супермаркет.
- Вон там он, в прошлом великий и ужасный человек, лежит сейчас в холодильной камере вместе с молочными продуктами и ждет своего часа. Когда гроб вынесут, мы поймем по движению толпы. – Сказал мужчина, отхлебнув из стакана заказанного им пива и указывая в сторону супермаркета.
Джоэля даже слегка замутило от той простоты, с которой Бас говорил о покойнике, лежащем в холодильной камере магазина. Его так и подмывало попросить мужчину рассказать все, что он знает про Девитта Сегерса, но он боялся услышать нечто такое, что заставит его задуматься, а знал ли он этого человека вообще. Эверсу его друг детства запомнился таким человеком, который своими действиями и поступками не давал усомниться в том, какой характеристики он заслуживает от окружающих. Вплоть до шестидесятого года, когда семья Джоэля покинула Бонайре, Девитта Сегерса все знали, как доброго и отзывчивого человека, который готов помочь даже тогда, когда его об этом не просят. По крайней мере такой рисовалась картина в понимании пятнадцатилетнего подростка. Так что же могло, судя по рассказам Баса уже к восьмидесятым годам, случиться такого, что заставило половину жителей острова радоваться смерти этого, вроде во всем положительного, человека?
Джоэль помнил те дни, когда Девитт, похоронив отца, уволился с фабрики. Несколько месяцев он был без работы. Ходил по инерции маршрутами Дрисса от дома к маяку, от маяка к пляжу, от пляжа к пещерам, и сам не понимал, что пытается найти в этом занятии. Старая Алин тогда все ворчала, мол хорошо, что на острове практически нет алкоголя, а то у Девитта бы не было других путей, кроме того, на котором такие неприкаянные души непременно спиваются.
- Не надо было закапывать вместе со старым Сегерсом его рог качу. Было бы тебе занятие, а то местный ансамбль остался без самого пронзительного и глубокого инструмента. - Говорила она сыну, но тот только отмахивался от нее. Он понимал, что его поиски хоть какого-нибудь занятия, больше были похожи на истерику, но даже в такой ситуации музыкантом себя не видел. Дрисс Сегерс единственный во всем Ринконе, кто умел справляться с качу. Да, играли многие (включая пастора Эйвенса), но музыка получалась только у него. Но игрой на качу денег не заработаешь, а заработать их было надо, чтобы не жить на содержании старшего брата, которому в его шестьдесят лет заработки давались с большим трудом. От кого-то Девитт слышал, что бывшие заключенные лагеря для интернированных немцев и австрийцев по инерции продолжают работать на добыче соли под руководством некой семьи Буншотер, что бежали на остров во время войны. Он отправляется в Кралендейк, находит Нагеля Буншотер – главу семейства, и устраивается к нему на работу.
- Сейчас добыча в промышленных масштабах, как это было во времена лагеря, не ведется. – Говорил Нагель Девитту, когда объяснял последнему невозможность серьезного заработка таким занятием. – Работать приходится вручную, так как даже те простенькие механизмы, которые помогали добывать соль во время войны, из-за отсутствия обслуживания давно пришли в негодность. Некоторые из немцев и бывших каторжников остались от безысходности, и зачастую трудятся лишь за еду.
Но молодого и полного сил Сегерса временными трудностями было не испугать. А то, что эти трудности временные, он нисколько не сомневался. За первую неделю работы Девитт по мере сил привел в порядок некоторые механизмы, а за месяц полностью разобрался со всеми схемами, по которым Нагель Буншотер реализовывал добытую соль. Если не вдаваться в детали, то все сводилось к тому, что семья вопреки законам бизнеса все время пыталась поставить повозку впереди лошади. Они брали заказы на соль, исходя из собственных сил, отметая все крупные заявки. Девитт же предложил хозяевам подстраивать производство под запросы клиентов, пообещав со своей стороны, как техническую поддержку, так и рабочие руки (желающих подработать на острове найти можно было всегда).
- Правильнее будет не продавать соль из собранных уже запасов, а узнавать, сколько требуется заказчику, просчитывать время, озвучивать его, и уже потом браться за выполнение работы, если сроки устроят покупателя. – Советовал Девитт чете Буншотер, стараясь делать это так, чтобы его работодатели не расстраивались из-за неспособности самостоятельно додуматься до такого решения, а всерьез верили, что работник просто сумел озвучить их собственные мысли. Такой дипломатический подход гарантировал профицит не только самому предприятию и его хозяевам, но и самому Сегерсу.
Буншотеры решили последовать совету и прекратили ежедневную добычу соли, которую непонятно кто купит, и стали браться за более-менее крупные заказы. Для сокращения сроков выполнения, Девитт Сегерс приглашал на подработку всех свободных от работы знакомых мужчин и парней с острова. Оплата шла за фактически отработанное время, а не понедельно вне зависимости от объемов добычи, что привело к существенному снижению стоимости одного человека/часа. У семьи Буншотер выросли доходы, а у Сегерса репутация. Нагель Буншотер, несмотря на то, что Девитт наравне с остальными работниками гнул спину, стараясь выполнить очередной заказ в срок, начал считать его практически партнером по бизнесу и даже иногда приглашал на семейные ужины, где парень познакомился с детьми семейства Буншотер – двадцатилетней Эддой и восемнадцатилетним Бастианом. Последний заинтересовал Сегерса мало, а вот девушка практически с первого дня знакомства захватила все его внимание. Не сказать, что она была красавицей в общепринятом смысле этого слова, но она была второй белой девушкой (первой была дочерью одних переселенцев в далеком сорок третьем году), с которой Девитту довелось пообщаться к его двадцати пяти годам. Отец Эдде рассказывал много чего хорошего о смекалистом и предприимчивом работнике, а Сегерсу не давали покоя мысли о восьмидесятилетней матери, которая, сидя в своем дворе, так до сих пор и не дождалась внуков. Девушка проявила к парню симпатию скорее от беспросветной скуки островной жизни, а Девитт на нее ответил не столько для себя, сколько ради престарелой Алин.
В течении первого года со дня смерти Дрисса Алин Сегерс не обещала долго задерживаться на этом свете, привела в порядок все дела и каждый день одевалась в чистое, вовсю готовясь отправиться вслед за мужем. Из-за малой подвижности мать Девитта заметно раздалась вширь и за пределы своего двора перестала выходить совсем. Продукты ей приносила соседка Бенте Айертц, которая в силу возраста уже не занималась преподавательской деятельностью и посвятила себя правнукам и правнучкам, которых поочередно привозили ей внуки. Жизнь в ее доме била ключом, и поэтому она в свои семьдесят пять чувствовала себя полной жизненной энергии. Ее муж, который по тем же причинам в море уже не выходил, тоже нашел себе интересное занятие на старости лет. Вскоре после окончания войны он на западном побережье острова построил небольшую верфь, где изготавливались рыбацкие лодки. Он сам не был ни плотником, ни корабелом, зато отлично знал, какая лодка будет идеально подходить под конкретные задачи в море. На начальном этапе производство требовало больших финансовых вливаний, и отцу деньгами активно помогал сын, дослужившийся до должности начальника инженерной службы на нефтеперерабатывающем заводе. Прошло время, и теперь уже внук четы Айертц пристрастился к строительству рыбацких лодок, и дед дни напролет проводил с ним на верфи. Наличие таких активных соседей буквально через дорогу поддерживало затухающую жизнь в Алин Сегерс; - они там жили, а она сидела у себя во дворе и наблюдала за их счастьем. Этот процесс стремительного угасания матери не мог не заметить Девитт, навещавший старушку примерно раз в месяц и возвращавшийся обратно на добычу соли в сильно угнетенном состоянии из-за ее печального положения. Эдда Буншотер виделась ему идеальной сиделкой для Алин Сегерс, поэтому развитию отношений с ней Девитт никак не препятствовал. Родители Эдды тоже не были против такого предприимчивого зятя, как Девитт Сегерс, и уже в пятьдесят шестом году он перевез девушку к себе домой в Ринкон. Алин восприняла знакомство с подругой сына максимально апатично, что было понято Девиттом, как полное согласие матери на проживание Эдды у них дома.
- Она точно у нас ничего не украдет? – Единственное, что беспокоило старушку, когда на следующий день после первого знакомства Девитт покидал отчий дом, возвращаясь на работу.
- Мам, ну что у тебя можно украсть? Она с материка приехала. Родители – очень приличные люди. Тем более, тебе сейчас просто необходима помощь, и лучше Эдды для этого дела никого на всем Бонайре не сыщешь.
- Получается, что так. Самого ценного у меня и осталось разве что ты, да мое время. Ты здесь не живешь, хотя тебя она уже видимо украла, а времени у меня осталось настолько, что никто этот мизер воровать и не станет. – Алин перекрестила сына и отправилась на свое место в тени единственного дерева наблюдать за тем, как растет сорная трава.
Джоэлю Эверсу было двенадцать лет, когда старший товарищ пригласил его на свадьбу. Обсуждать амурные дела с мальчиком Девитту было неловко, поэтому Джоэль не узнал об истинной причине предстоящего рождения новой семьи, коей являлась сильно заметная (седьмой месяц) беременность Эдды. Родители Джоэля разумеется тоже были в числе приглашенных. Они с радостью приняли приглашение, и Эверс старший даже предложил свои услуги по финансированию мероприятия. Его помощь и посильный вклад семьи Буншотер помогли организовать такую пышную свадьбу, какой Ринкон еще не знал в своей недолгой истории. Торжество по традиции проводилось под открытым небом в настолько дружественной и душевной обстановке, что даже самые острые на язык ринкончане обошли вниманием недвусмысленную округлость живота невесты. Да что там, даже пастор Бастиан Кляйн, которого никто в Ринконе не любил, и который из-за этого находил в прихожанах намного больше пороков, чем может вместить среднестатистический человек, прочитал настолько жизнеутверждающую речь, что прослезились все присутствующие, включая самых суровых рыбаков, плакавших последний раз в далеком детстве.
- Будете здоровы и счастливы, дети мои, проживете долгую и полноценную жизнь. Господь подарил нам жизнь, но наказал соблюдать два основных условия, чтобы мы в ней не разочаровались. Без здоровья долгой жизни не получится, поэтому его надо беречь в первую очередь, даже если вам в виде испытания довелось родиться больным. Но и полноценному здоровому человеку долгая жизнь ни к чему, если он несчастлив, поэтому второе условие – найти свое счастье и беречь его. У кого плохо с фантазией, кто не умеет сам его найти, для того Господь при сотворении мира создал человека противоположного пола. Мужчине – женщину, женщине – мужчину. Такие долговечные союзы – самый простой способ обрести счастье. Судьба свела вас вместе, дети мои, и теперь у вас есть ради кого беречь собственное здоровье, чтобы прожить в этом мире как можно дольше. – Во время речи голос пастора становился все громче, а он сам как будто становился все выше и выше, что ближайшие к алтарю гости даже начали вытягивать шеи, пытаясь разглядеть, не воспарил ли Кляйн в своем священном экстазе над землей. Но нет, чудес Бастиан в этот день решил не демонстрировать.
Джоэль часто вспоминал это радостное событие, ведь это была первая в его жизни свадьба, но не только поэтому. Скорее всего она запомнилась еще и потому, что на ней все были абсолютно счастливы, включая его традиционно неулыбчивого и серьезного старшего товарища. Обычно Девитт Сегерс, даже рассуждая о счастье, внешне оставался сосредоточенным и каким-то отрешенным, но в тот день широкая открытая улыбка не сходила с его лица. Максимально строгие в повседневной жизни родители Джоэля тоже позволили себе немного расслабиться и вовсю отплясывали под традиционную музыку, в которой катастрофически не хватало виртуозной игры на качу Дрисса Сегерса. И только Алин Сегерс оставалась максимально бдительной. Она перетаскивала свой стульчик с места на место, оказываясь таким образом поближе к невесте, ведь кому, как не ей следить за тем, чтобы никто слишком не утомлял беременную Эдду Буншотер… фу, конечно же Сегерс.   
- Пойдемте, Дурного выносят, - прозвучал чей-то довольно громкий голос, выведя тем самым сеньора Эверса из задумчивости, и все кафе пришло в движение. В считанные минуты в недавно заполненном заведении остался только обслуживающий персонал.
- Дедушка, а почему твоего друга некоторые называют «Дурным»? – Поинтересовалась Эмма, заметно ожившая после «фаст фуда».
Джоэль пока не знал ответа на этот вопрос, но ему на выручку пришел Бас.
- Наверно потому, что некоторым пришлось столкнуться с его борьбой за независимость, в которой он активно прикрывался детьми. Теми самыми из печально известной Guardia Hubenil, в которой я не оказался только благодаря близкому знакомству моего отца и Сегерса. А оказался бы, так сегодня экскурсии по Ринкону бы не водил. За ту свою борьбу,кстати, он и получил тринадцать лет тюрьмы.
- Подождите. Дэвитт Сегерс сидел в тюрьме? – Джоэль выглядел крайне растерянным и даже начал думать, не является ли его хорошее отношение к другу детства чем-то маргинальным. Но даже если и так, он не был намерен стесняться своего отношения к Девитту и уж тем более менять свое мнение о нем. А вот с Эммой нужно было многое обсудить, потому что сейчас в ее детской головке полная каша: - дед дружил с уголовником.
Напряженную атмосферу разрядил Бас, сообщивший своим спутникам, что они не одиноки в своем замешательстве. Начиная с восьмидесятого года, когда Сегерса назначили главой совета острова, он перестал быть однозначно положительным героем, но о тех временах ему самому мало что известно. После того, как закончатся похороны, Бас предложил Эверсу зайти домой к его отцу, который хорошо помнит год прибытия на остров капитана Стюарта, полностью изменившего не только жизнь самого Девитта Сегерса, но и всего Бонайре. И если Эверс угостит отца Баса хорошим ромом, тот сможет поведать сеньору Джоэлю много чего интересного о тех временах.

                1942 – 1948 гг. Ринкон.
Успешно окончив младшую школу в двенадцать лет, Девитт Сегерс с оптимизмом смотрел в будущее, ожидая от себя таких же хороших успехов и в средней школе. С возрастом обострения детской жестокости у его сверстников стали случаться все реже, теперь они издевались над белым одноклассником не так часто, как это было еще год назад. Дошло до того, что один мальчик даже стал приглашать Девитта вместе гулять. Звали паренька Эгидиусом, и его интерес к дружбе с Девиттом был обусловлен скорее всего тем, что он сильно отставал в своем физическом развитии от других ребят Ринкона. Маленького роста с абсолютно детскими чертами лица и огромными прорехами в рядах зубов, которые все никак не могли произвести смену с молочных на коренные. Нет, его из компании других подростков никто не прогонял, но ему самому проводить с ними время было некомфортно; - элементарно не хватало сил и выносливости, чтобы поспевать за их ритмом жизни. А со спокойным и размеренным Девиттом Эгидиусу гулять было легко и просто, ведь им не приходилось лазать по пещерам, взбираться наперегонки на двухсот сорокаметровую гору Брандерик или охотиться за полосатыми коробчатыми медузами. Лето спокойно и непринужденно текло к своему окончанию, когда появилась информация, встревожившая без преувеличения всех жителей Нидерландских Антильских Островов. Сначала поползли слухи, распространяемые рыбаками, мол кто-то где-то видел немецкую подводную лодку. Жители Бонайре, привыкшие считать, что живут на краю света в прямом смысле, этим слухам не поверили, ведь ни один благоразумный фашист на край света не поплывет, да и чего ему тут делать? Но жители Арубы и Кюросао прекрасно знали, за кем пришли охотиться немецкие подлодки – с тех двух островов на материк уходили танкеры, везущие союзникам топливо. Прошло совсем немного времени между появлением первых слухов о подводных лодках и информацией о первом потопленным танкере, на котором служили матросами в том числе и мужчины с Бонайре.
Погибших моряков Амброзиус Эйвенс отпевал по списку, состоявшем из шести имен, два из которых при жизни носили мужчины из Ринкона, четверо других были из столицы. Когда этот список ежедневным судном пришел с Кюросао, пастор несколько часов не решался вскрыть конверт и потратил это время неопределенности на молитвы, прося у Господа жизни своему сыну. Всего с сорок второго по сорок четвертый год жертвами атак подводных сил нацисткой Германии стали тридцать четыре моряка с Бонайре, среди которых десять были ринкончанами. Молитвы были услышаны наполовину. Имя Эйда Эйвенса не фигурировало в первом списке, но оказалось уже во втором, который как-то утром обнаружили прихожане, пришедшие в церковь на утреннюю молитву. Там же в церкви находилась в полубезумном состоянии шестидесятилетняя Има Эйвенс, грозящая Богу карой мужа, который уже вознесся, чтобы задать ему несколько серьезных вопросов, касающихся детей, умирающих раньше родителей. Позже Ханни и Хендрика забрали мать в женский монастырь в Кралендейк, где она, так и не обретя вновь ясность ума, тихо отправилась вслед за супругом спустя неполных два года. Хотя не все были уверены, что Има Эйвенс отправилась именно вслед за мужем, ведь доказательств смерти Амброзиуса, в виду отсутствия тела, не было. Естественно это породило множество слухов, и даже нашлись свидетели вознесения пастора, излучающего таинственное сияние, в темное небо Карибского бассейна. Вот так в августе сорок второго года городок Ринкон остался без своего духовного наставника, почти полвека ведшего темные заблудшие души островитян к вечному свету. Это событие стало тяжелым потрясением для ринкончан, привыкших верить в Бога больше не по внутренней потребности, а по строгому католическому воспитанию, которое брало начало еще со времен рабства, когда совсем не верить было смертельно опасно. По старой не очень доброй традиции беда привела с собой попутчицу в виде многочисленного семейства белых переселенцев из оккупированной Голландии. Они не были первыми переселенцами на Бонайре, но до этого лета подобные семьи селились исключительно в Кралендейке, никак не влияя на жизнь в Ринконе, а эти приехали именно сюда. Да не просто приехали, а привезли с собой протестантство. Отец Амброзиус имел очень низкий порог терпимости к протестантам и ставил их примерно на одну доску с дьяволом, сатаной и прочей нечестью, и это само-собой передалось его последователям. Спасибо миролюбивости жителей Бонайре, иначе могло бы дойти и до кровопролития. Да и прибытие в Ринкон нового пастора помогло сгладить шероховатости между коренными католиками и понаехавшими протестантами.
Новым настоятелем церкви святого Бертрана стал некий Бастиан Кляйн, полностью оправдывавший свою фамилию своим отнюдь не богатырским ростом, вряд ли достигавшем метра семидесяти. Когда он читал первую проповедь, став на стопку церковных книг, чтобы его лучше было видно из-за кафедры, народ начал сомневаться в его способности хоть кого-то привести к свету. Когда он начал призывать быть терпимыми к протестантам (а к такому призыву его склонило руководство перед отправкой на остров, ведь в Кралендейке уже была организована и легально существовала протестантская община), народ засомневался, что Бастиан Кляйн вообще сможет прижиться в Ринконе. Зла же новому пастору жители Ринкона начали желать, когда он буквально накануне нового учебного года внезапно объявил, что святая обитель – не место для мирских дел вроде школьного обучения. Народ, конечно, возмутился, но против церкви весомее риторики никто ничего применить не решился. Строить новое помещение школы решили всем миром, как восемьдесят лет назад строили первую церковь, но за короткий срок такой проект было не осуществить, поэтому учебный год школьники начали в самом крупном помещении городка – хлеву. Девитт долго еще вспоминал те времена, когда знания попадали ему в голову одновременно с вонью, буквально забивавшей ноздри, но его это обстоятельство смущало мало. В то время, когда некоторые дети перестали ходить в школу, ожидая постройки нового здания, Сегерс с максимальным рвением принялся грызть науку. Он полагал, что Андрис Мессен – учитель средних классов, чей глубокий и ровный голос всегда завораживал Девитта, сможет объяснять науки более эффективно, чем это делали сеньор Демирчи или сеньора Айертц, которая с трудом скрывала свою предвзятость к мальчику. Надеждам Девитта не суждено было сбыться, ведь шестидесятидвухлетний Мессен обучал детей не столько наукам, сколько правильному отношению к жизни. А ведь он кроме Бонайре и прибрежных вод в своей жизни ничего и не видел. «Много ли можно узнать о мире, если всю жизнь прожил на куске суши размером двести восемьдесят восемь квадратных километров?» - рассуждал Сегерс младший, пытаясь дома по учебникам наверстать то, чего в школе не рассказал Андрис Мессен. Девитту с одной стороны нравилась позиция учителя, который беззаветно верил, что мир вокруг Бонайре намного меньше, чем внутри острова, но с другой стороны он очень хотел узнать тот самый «меньший» окружающий мир.
На каникулах летом сорок третьего года Девитт Сегерс вместе со своим приятелем Эгидиусом отправился познавать внешний мир. Весной этого года на остров прибыли американцы для строительства первого на Бонайре полноценного аэропорта южнее Кралендейка. На старом аэродроме в районе Трай-Монтанья, построенном в тридцать шестом году, могли приземляться только легкомоторные самолеты. В свойственной им манере американцы без особых усилий внушили островной администрации, что только штаты способны стать гарантом безопасности маленького Бонайре, которому вроде как ничего и не угрожало. Для этого на острове должны иметь возможность приземляться транспортные самолеты из штатов. Возможно их смущала голландская автономия там, где географически она должна быть вовсе не голландской, а американской, а может просто желали блеснуть могуществом своей нетронутой войной экономики. Причины не важны, но по итогу на острове высадились люди из абсолютно другого мира, и это не могло не взбудоражить умы местных жителей. Девитт Сегерс первым увидел для себя возможность познать что-то новое и ходил на стройку помогать американцам на безвозмездной основе в любой доступной тринадцатилетнему подростку работе. Строителям нравилась эта щедрость от местного жителя, и они не стеснялись нагружать его по полной. Взамен этот паренек с кожей несвойственного Бонайре цвета вовремя перекуров засыпал их кучей вопросов обо всем на свете. Позже и другие подростки из Ринкона стали захаживать на стройку. Увеличенное количество добровольной рабочей силы вынудило американцев как-то систематизировать труд местных жителей, составив некоторое подобие графику работы и даже назначив символическое жалованье, пропорциональное производительности каждого отдельного добровольца. Тяжелый труд окупился Девитту с лихвой. Во-первых, его бывшие мучители стали проявлять к парню больше уважения, полагая, что раз уж он смог найти такую выгодную подработку на аэродроме, то сможет когда-нибудь найти еще похожие варианты. Во-вторых, Сегерс буквально пропитался рассказами американцев про автомобили и самолеты, про канализацию, водопровод и электричество, про радио и телевидение. Про все радости жизни, недоступные запертым в своем маленьком мирке островитянам. Именно тогда в голове мальчика появились предательские мысли, которыми он ни с кем не мог поделиться: «А что, если эта бескрайняя любовь к родному Бонайре приведет к тому, что мы и через пятьдесят лет будем из Ринкона в Кралендейк ездить на повозках, запряженных ослами?». Девитт очень сильно стыдился подобных мыслей, но очень сильно хотел жить так, как живут американцы.
Мысли о чудном новом мире к концу лета выветрились из Сегерса младшего самым неожиданным образом.
- Как тебе та девочка, что поселилась у нас в городке? – Спросил как-то Дрисс у своего сына, когда тот помогал ему с реконструкцией маяка Серу Бентана. Этим летом моменты совместной работы отца и сына стали настолько редкими, что Сегерс старший старался посвятить их больше общению, чем реальному труду. Реальным трудом мальчик и так сверх меры занимается на американской стройке, думал старик, который, надо признаться, без помощи сына уже мало что мог сделать.
- Какая девочка, отец? – Изобразил крайнее удивление Девитт.
- Ну та - дочь переселенцев с материка. Только не говори, что ты и о семье белых переселенцев ничего не слышал.
- Слышал, конечно, - более уверенно произнес Сегерс младший, - но я из них никого не знаю. И девочку тоже не знаю. – Непонятно зачем добавил он напоследок.
- Ну и как зовут эту незнакомку? –Подмигнул сыну Дрисс, который прекрасно видел замешательство мальчика.
- Карола.
Карола, не предприняв для этого абсолютно ничего, лишила сна Девитта Сегерса. На год его младше с молочно-белой кожей и длинными светлыми волосами, она с первой же встречи сформировала у него представление об абсолютной красоте. Забыв про аэродром с американцами, про отца с маяком, про Эгидиуса с другими ребятами, он целыми днями кружил по Ринкону раз за разом проходя по улице, где поселились белые переселенцы. Находясь рядом с их домом, он сбавлял шаг и украдкой заглядывал во двор и темные окна, стараясь хоть одним глазком посмотреть на Каролу. Это удавалось ему не всегда, а когда начался учебный год, Девитт вообще перестал ее видеть; - условия обучения совершенно не понравились родителям девочки, поэтому она училась дома. Снедаемый совершенно новым и еще не получившим собственной оценки чувством, Сегерс младший практически полностью утратил связь с реальностью, перестав спать, есть, учиться и общаться с окружающими. Когда пожилые родители всерьез обеспокоились психическим здоровьем сына, помощь подоспела совершенно с неожиданной стороны. Родители Каролы обратились к падре Кляйну даже не с вопросом, а с уведомлением об их желании открыть в Ринконе протестантскую общину. Либеральный преподобный Бастиан не стал отговаривать переселенцев, в душе полагая, что протестантскую общину, в которой из членов будет лишь одна семья, никто в Ринконе и не заметит. Тем более протестанты не столь склонны к молитвам в ритуальных местах вроде церквей, как те же католики. Но со временем глава белого семейства начал прохаживаться по окраинным улицам городка в поисках места, где можно было бы построить дом молитв, а это уже не сможет остаться незамеченным местными жителями. Устав в течение нескольких месяцев отговаривать паству на службах от козней против протестантов, он благословил их на полную свободу действий, которая к его великому облегчению ограничилась шалостями. Когда в Ринконе начали строить кирху, уже вовсю строилось здание для первой в городке школы. Днем строители укладывали фундамент под дом молитв, а ночью этот фундамент до последнего кирпича неустановленными лицами переносился на строительную площадку школы. Осознав тщетность своих стараний, белое семейство перебралось в Кралендейк, где не только проживали уже около ста белокожих людей, но и вовсю функционировал протестантский храм. В Кралендейке все-таки существовали зачатки цивилизации, допускающей соседство различных конфессий, в отличии от закостенелого Ринкона. Вместе с семьей в столицу переехала и первая любовь Девитта Сегерса – Карола.
Отъезд переселенцев сильнее переживали его родители, чем сам Девитт. Алин, никогда не читавшая «Страдания юного Вертера» Гетте, не сомневалась, что в душе ее сына бушуют точно не меньшие, а может и большие бури.
- Займи его работой на маяке, чтобы у него не было времени даже вспоминать эту бледную девчонку. – Говорила она мужу, но Дрисс только разводил руками, мол Девитт и так занят работой, но только на американской стройплощадке.
Это действительно было так. Никто наверно никогда не узнает, страдал ли юный Девитт, но на стройке рабочие никаких изменений в нем не заметили. Сегерс младший вполне может считаться одним из основателей первого полноценного аэродрома на Бонайре, получившего название «Фламинго», ведь он проработал на его строительстве вплоть до сорок пятого года, когда американцы покинули остров. Для самих американцев окончание строительства никаких дивидендов не принесло, потому что полноценно пользоваться аэропортом им не довелось. Так случилось, что война закончилась чуть позже, чем закончилось строительство, и защищать маленький остров стало не от кого. Да и брать с Бонайре видимо тоже было нечего, поэтому американский контингент там не был нужен совсем. На бесполезных островах демократию не строят. Хотя в дивиденды вполне можно записать те семена сомнений, что были посажены в эфемерной ткани подростковой души Девитта Сегерса. Он махал вслед последнему американскому самолету, взлетающему с новой взлетно-посадочной полосы, и думал о том, что ему никогда не оказаться там, куда они улетают, но верил, что когда-нибудь на Бонайре люди будут жить так, как живут эти американцы. Эти мысли не давали мальчику покоя весь сорок шестой год. Он долго держался, но так и не сумел перекрыть поток собственных измышлений и вывалил всю эту мешанину на родителей. Алин отмахнулась сразу, мол вся эта политическая ерунда никак не поможет ее курам нестись плодотворней и интенсивней, поэтому вся тяжесть бесед легла на плечи Дрисса. В риторике старик силен не был.
- Скажи, отец, но разве не было бы справедливо, если бы люди сами решали, как им хочется жить? – Спрашивал он у Дрисса, но тот отвечал, что каждый человек и так живет только так, как ему хочется. Сегерсу младшему этого было мало, точнее этот ответ вообще никак не коррелировался с его вопросом. Он хотел услышать подтверждение своих мыслей о политиках-самодурах, которые сами себя наделяют властью решать за других, как им следует жить. Неужели им всегда предначертано ковылять в фарватере за Нидерландами, при этом сильно не дотягивая до их уровня жизни, и не имея права попробовать жить по-другому?
Еще сильнее его недовольство положением дел на Бонайре распалилось в десятом классе, когда на другом острове НАО Арубе прошли первые референдумы о независимости острова от Нидерландов. Это событие взволновало тогда не только еще юного восьмилетнего Бетико Круса – будущего главного революционера НАО, но и шестнадцатилетнего Девитта Сегерса, у которого количество вопросов к мирозданию с каждым новым днем только росло. Дрисс с ролью ходячей энциклопедии не справлялся, поэтому он решил отправить сына по единственному доступному в те времена адресу, где тот мог получить хоть какие-то ответы. Девитт вновь оказался в пещерах Аарта, с которым не виделся уже восемь лет.
- Менять жизненный уклад на Бонайре – все равно, что пытаться натянуть на себя одежду не по размеру. – Начал индеец свой ответ на вопрос Сегерса младшего. – Да, тебе безусловна нравится вся эта одежда, и ты ее в итоге даже сумеешь напялить, но удобно не будет, да и люди засмеют. Быть может, тебе такие трудности в силу возраста покажутся второстепенными, но со временем ты обязательно почувствуешь ту связь с островом, которую чувствует каждый на нем родившийся. Жить по-американски здесь сможет разве что только сам американец, а островитянина изменить не сможет ни электричество, ни водопровод. Смысл ведь не в том, что Бонайре живет не так, как живут штаты, только потому, что он есть остров Бонайре. Смысл в том, что Бонайре не может родить американца, чтобы жить как в штатах, он даже не может родить голландца, хоть те и считают себя нашими хозяевами. Все, что он может, это рождать нас, и мы живем так, как живем. Придет время, будут у нас и электричество, и водопровод, причем наши собственные, а не привезенные из Америки.
Ааарт ненадолго замолчал, позволив Девитту немного переварить полученную информацию. Когда он понял по лицу парня, что тот продолжает колебаться, он продолжил.
- Ты наверно скажешь, что я озвучиваю тезисы, которыми умеет жонглировать любой патриот каждой страны мира, но послушай еще кое-что из истории Бонайре. Вам в школе скорее всего не рассказывали, но наш островной патриотизм не чета тому же американскому. Он у них выращенный, а у нас – врожденный.
- Что значит врожденный? Врожденным бывает что-то, полученное от матери и отца. – Не выдержал Девитт, которому начало казаться, что Аарт уже издевается над его образованностью. – Ничего врожденного от мертвого острова получить нельзя.
- А кто тебе сказал, что остров Бонайре мертвый?
После разговора с Аартом весь следующий учебный год Девитт по-честному старался отыскать в себе ту частичку острова, которая связала бы их на всю жизнь, но никак найти не мог. Индеец рассказал ему, что Бонайре - не что иное, как коралловый риф, который был вытолкнут над поверхностью Карибского моря движением тектонических плит. Вопреки науке, коралл не погиб, а в результате эволюции спрятался от губительной окружающей среды, одевшись в панцирь из камня, песка и глины. С тех пор любая зародившаяся на острове жизнь, обладая собственной душой, непременно имеет общие струны с душами всех других живых существ, рожденных здесь. На этих струнах не сумеет сыграть ни один американец. «Почему же они не только сумели сыграть на струнах моей души, но и сама мелодия мне понравилась?» - мучал себя вопросами Девитт Сегерс весь одиннадцатый класс. В это же время на Бонайре заканчивалось строительство фабрики одежды, куда он устроился работать после окончания школы. Никто в Ринконе не понял его решения, включая родителей, да он и сам себе его не до конца мог объяснить, зато исчезли сомнения: - никакой родственной связи с островом у него по всей видимости не было и нет. 

              17 сентября 2010 года. Ринкон.
Церемония прощания с Девиттом Сегерсом на футбольном стадионе продлилась не более получаса. Казалось бы, столько приготовлений и такое количество собравшихся жителей Бонайре, но причина спешки была легко объяснима. Пока Джоэль с внучкой Эммой и их провожатым Басом плелись в хвосте процессии, шествующей вслед старенькому пикапу, в кузове которого в гробу под палящим солнцем варилось тело усопшего, взмокли все. Сеньор Эверс даже предпочел немного отстать, опасаясь запаха газов разложения, способных на такой жаре просочиться наружу через щели между корпусом и крышкой гроба. Чего хорошего, еще ребенок учует. На стадионе они расположились недалеко от входа, не имея возможности видеть установленного в центре футбольного поля гроба, но имея возможность оперативно покинуть мероприятие по его окончании. Церемонию вел дородный католический священник с довольно звучным и сильным голосом, позволяющим ему без громкоговорителя быть услышанным всеми собравшимися людьми. Правда периодически его слова заглушал недовольный гул противников Девитта, скандирующих всего одно слово: «Дурной, Дурной, Дурной!!!»
- Я ожидал увидеть падре Кляйна. Хотя его бы мы так хорошо не слышали, - сказал Джоэль Басу, понимая, что если бы это случилось, то церемонию бы вел как минимум столетний старик. – Я был бы рад увидеть знакомое лицо.
- Падре Кляйн это кто? – В своей простецкой манере уточнил Бас. – Все подобные и противоположные мероприятия у нас ведет отец Офферманс. Он и меня в жизнь регистрировал, правда тогда он был еще безусым юнцом в начале своего служения.    
- Бастиан Кляйн был священником в Ринконе, когда я еще жил на Бонайре. Я его помню по свадьбе Эдды и Девитта. Он сочетал их браком.
- Понятно. – Проговорил Бас тем тоном, которым обычно намекают, что продолжение обсуждения этой конкретной темы собеседника не интересует. – А я вот ожидал выступления Дона Капитана, ведь они с Сегерсом были главными архитекторами того Бонайре, который мы видим сейчас. Мог бы и сказать пару слов об усопшем, но после выхода последнего из тюрьмы они не общались, насколько я знаю. На худой конец мог бы выступить и господин губернатор, которому под давлением части островитян, мечтающих о независимости, пришлось организовать УДО их духовного лидера, но и его почему-то не видать.
- Я уже слышал, что Девитт посвятил себя борьбе за независимость острова, но не знал, что ему благоволил хоть кто-то из губернаторов. – Удивился Джоэль.
- До Мартинуса все губернаторы были правыми националистами и даже мысли не допускали о том, что НАО может когда-то прекратить существование. Но последний губернатор оказался ставленником США. Ну знаете, как это бывает? Обучили его по специальной программе в одном из своих университетов, пролоббировали его продвижение по карьерной лестнице в политических кругах Нидерландов, ну и радушно приняли в ряд своих подданных всю его семью. Взамен от него требовалось лишь отстаивать на Бонайре интересы не родной страны, а штатов.
Сеньор Эверс не ожидал, что такие политические игры возможны на столь маленьких территориях, не представляющих из себя никакого стратегического или экономического интереса, но позже выяснил, что на этих крошечных островах до две тысячи второго выгодно существовал один из популярных американских хедж-фондов, дюже любящих страны с низким налогом на прибыль. Самостоятельно разобраться во всех хитросплетениях жизни Девитта Сегерса он уже и не надеялся; - слишком все сложно и запутанно. Да и времени на это совсем нет, ведь уже послезавтра им с Эммой нужно сесть на их лайнер в Панаме, а туда самолеты летают только с Кюросао, на который надежней было бы прибыть не позже завтрашнего вечера. Потенциальная встреча с отцом Баса оставалась для него последней возможностью узнать как можно больше информации о его друге детства.
Помимо отсутствующих губернатора и некоего Дона Капитана, церемонию не посетила видимо и дочь Девитта, которая родилась в год бракосочетания Сегерса младшего и Эдды Буншотер. Как ее назвали, Джоэль вспомнить никак не мог. Возможно у Девитта были и другие дети, но сегодня на стадионе скорбящих возле гроба не было совсем, как если бы Сегерс был последним в своем роде, и у него не осталось ни родственников, ни друзей. Спасибо хоть на том, что плохих вещей о покойном с трибуны никто не говорил, да и по завершении речи пастора Офферманса аплодисменты смогли заглушить недовольный гул. Казалось, что настолько поляризованная толпа рано или поздно должна была взорваться стихийными стычками, но природная миролюбивость и дружелюбность островитян взяли верх. Сегодня причину раздора закопают в сухую землю Бонайре, а завтра не останется ни противников, ни сторонников Девитта Сегерса.
Девитта Сегерса похоронили рядом с его родителями и братом без какой-либо эпитафии на могильном камне. Вся история семьи Сегерс теперь умещалась в четырех временных рамках, выгравированных на самых простых надгробиях. Дрисс Сегерс 1870-1954, Алин Сегерс 1875-1962, Адрианус Сегерс 1895-1965, Девитт Сегерс 1930-2010. Люди подходили к свежей могиле, молча задерживались на несколько секунд и шли дальше, ведь второе число из их жизненных рамок еще не случилось - им надо было продолжать жить, пока оно не появится. Джоэль Эверс задержался чуть дольше остальных и успел посчитать, что последние почти полвека своей жизни Девитт Сегерс скорее всего был максимально одиноким человеком. «Что же произошло с Эддой и их дочерью?» - мучился вопросом старик, окончательно решившись отправиться с Басом к нему домой, чтобы послушать историю жизни Девитта Сегерса после шестидесятого года, когда связь между ними была окончательно утеряна.
- Какой ром предпочитает ваш отец? - Спросил Джоэль у своего провожатого.
- У нас все предпочитают колумбийский ром, который исправно завозят в Кралендейк, но и у нас в Ринконе его конечно можно купить. Любой от «Дистиллерии Коломбиана», но не слишком юный, само собой.
Бас проводил старика с внучкой сначала к магазину, где можно было купить за баснословные по меркам Бонайре деньги двадцатисемилетний ром, потом в кафе, где они сидели ранее, и где можно было купить еду для девочки. Около двух часов после полудня Джоэль удобно расположился на кресле в одной из полутемных прохладных комнат дома отца Баса, а Эмма в соседней комнате смотрела телевизор. Базилиус – так звали отца Баса – оказался мужчиной примерно одних лет с сеньором Эверсом. Он разлил ром по трем металлическим рюмкам и осушил свою сразу же без тостов и чоканья. Бас с Джоэлем последовали его примеру. Как только пустые рюмки опустились на небольшой столик, Базилиус начал свой рассказ.
В шестьдесят втором году на острове объявился некий американский моряк, что стал для нас и благодетелем и палачом в одном лице, если такое сочетание вообще способно уместиться в одном человеке. Мне тогда было уже четырнадцать лет, и я хорошо помню, какие знамения шествовали в одном ряду с этим событием. После приезда на остров американца внезапно умирает наш губернатор - господин Винкель, который пробыл у власти всего лишь около года. На замену Винкелю назначают молодого и перспективного ван Брюггена, но и этот долго не задерживается в своем кресле, хотя жители НАО вовсю предвкушали изменений к лучшему под его руководством. Не мне одному тогда показалось, что может кто-то другой и выбирает губернатора под себя, но точно не Нидерланды. К концу шестьдесят второго директором кабинета губернатора НАО становится господин Деборт, и практически сразу у всех на виду оказывается тот самый американский моряк, представлявшийся капитаном Стюартом. Никому неизвестным образом, какой-то американец получает аудиенцию у губернатора в кабинете на Кюросао и убеждает того в целесообразности скорейшего строительства на Бонайре хотя бы одного отеля для туристов, которые, по его мнению, в перспективе должны обеспечить львиную долю от той денежной массы, что необходима для процветания острова. Никто в те времена ничего не смыслил в туристическом бизнесе, поэтому Стюарт весь процесс взял в свои руки. Место для строительства он выбрал еще до встречи с губернатором: - большая площадь на набережной у причала в Кралендейке простаивала без дела. На ней семнадцать лет назад прекратил свою деятельность лагерь для интернированных немцев. С тех пор, как его покинул последний «постоялец», он занимался только тем, что приходил в запустение. На выделенные правительством деньги на месте лагеря в кратчайшие сроки возводится отель. Параллельно правительство, заинтересовавшееся идеей американца, начинает строительство и второго отеля под названием «Бонайре бич». С появлением рабочих мест на стройках отелей, мужчины на Бонайре внезапно стали массово переквалифицироваться из рыбаков в строителей. И Девитт Сегерс их всех опередил; - его с радостью приняли рабочим на стройке Стюарта, ведь у него был опыт, приобретенный в сороковые годы на строительстве аэропорта. Вместе с ним туда устроился и мой папаша - твой, Бас, дед. Он-то и рассказывал мне про этого белокожего, который раньше вроде с бабами на швейной фабрике трудился, и все думали, что ни к чему другому он просто не приспособлен, а оно вон как получилось. Американец говорил делать «так и так», а Сегерс спокойно так ему противоречил, и говорил, что делать надо не «так», а «эдак». И ведь делали «эдак», и результат был выше всяких похвал. Спустя пару недель Стюарт, видя, как успешно продвигается возведение отеля, вообще перестал руководить стройкой, отдав это дело на откуп Девитту, и тот справлялся. Хозяин его за это обожал, но и простые работяги его не ненавидели, ведь он, хоть и считался начальником, пахал сразу за нескольких и даже не помышлял о выходных. Все, кто с отцом тогда на стройку попал, нет-нет да и выбирались в Ринкон с семьей повидаться, денег отвезти, в нормальной постели с бабой в конце концов поспать, а он, насколько мне известно, так ни разу домой и не съездил. Передавал только деньги с соседскими мужиками для жены и ребенка, а сам не ездил. А жена-то была молодая. Может и не самая красивая, но единственная белая во всем городке. Увядала она на глазах без мужнего внимания и участия в воспитании дочери. Мать Девитта к тому времени уже умерла, еще в начале шестьдесят второго, и Эдда под действием спорадических наплывов ощущения собственной бесполезности уже собиралась вернуться в Кралендейк к семье, но Сегерс попросил ее присматривать за домом, да и родители, чей соляной бизнес с уходом Девитта сильно заметно зачах, сказали, что в Ринконе ей будет лучше. Одиночеству Эдды мог бы удивиться даже Габриэль Маркес.
После окончания строительства отелей Сегерс в Ринконе так и не объявился: - везде таскался за американцем, который постоянно курсировал между Бонайре и Кюросао, организуя первые рекламные кампании по привлечению на остров туристов. А хвостом за ними обоими незаметной тенью ходил друг детства Девитта – Эгидиус, который из нескладного мальчонка каким-то непонятным никому образом превратился в человека, которого стоит бояться. Я их в такой компании увидел в шестьдесят пятом году, когда умер брат Сегерса Адрианус. Девитт на свои деньги (как оказалось их у него уже имелось, Стюарт отчислял ему с отельного бизнеса) организовал транспортировку тела с Кюросао в Ринкон. Тогда он впервые за последние три года увидел жену и уже восьмилетнюю дочь. Мне как раз исполнилось семнадцать лет – здоровый лоб, и папаша в своей провинциальной наивности тыкал пальцем в Девитта и американца, и говорил мне, что это то самое, к чему нужно стремиться. И он явно был не одинок в своих суждениях, хотя получается, что мы эту пеструю компанию встретили по одежке. Все заглядывались на белый костюм Сегерса - такого на островах было не купить. А ведь еще вчера он тут пацаненком убегал от сверстников, проходя через все круги ада из-за цвета своей кожи. Только пятки сверкали. Теперь вот в люди выбился. Изменилось и его поведение. Когда умер Дрисс Сегерс, Девитт себе места не находил от горя и винил всех и каждого за недостаточную чувствительность к случившемуся трагическому событию. Когда умерла его мать, он уже никого ни в чем не винил, но собственных чувств удержать в себе не смог. А ведь ему тогда было тридцать два года, но он безудержно рыдал на кладбище, как младенец. Мне думается, что смерть матери просто стала поводом для этого эмоционального взрыва, который в любом случае рано или поздно произошел бы; - между окончанием его работы на добыче соли и началом строительства отелей Стюарта прошло полгода. Полгода без дела – тут любой нормальный мужик бы сорвался. На похоронах Адриануса Девитт был максимально собранным и спокойным, хотя я бы выводов из этого особых не делал, все-таки с братом он и не рос, и не жил. Там же на похоронах, куда приехали и родители Эдды, он совершил поступок, впечатливший своей щедростью весь маленький Ринкон. Он предложил Нагелю Буншотеру модернизировать производство соли на собственные деньги без возврата этих вложений. Взамен он должен был стать соучредителем бизнеса, получая определенный процент с ежемесячного дохода. Процент, видимо, высоким не был, раз семья Буншотеров, включая потухшую Эдду, буквально засияла от радости.
С опустевшей бутылкой рома закончился и рассказ Базилиуса. Джоэль вряд ли услышал все, что хотел, но рассказчик заметно «устал», и Бас предложил сделать перерыв.
- Пока ничего непонятно, - сказал Эверс, когда они с Басом вышли во двор и устроились на пластиковых стульях в тени небольшого дерева, - я бы с удовольствием услышал продолжение. Вижу, ваш отец очень много знает о Девитте Сегерсе.
- Даже по тем пяти годам жизни Девитта, которые охватил рассказ, можно уже понять, что личность была максимально противоречивая. А все знания отца о вашем друге детства коренятся в его собственном желании хоть немного понять его туманную личность. Просто он сам за последние сорок лет раз десять менял свое отношение к Сегерсу, а это более чем ненормально.

                1967 – 1980 гг. Бонайре.
Как он сам потом вспоминал, сидя в одиночной камере, в эти тринадцать лет поместилась вся его жизнь. Да, он прожил гораздо больше, но событий в этот промежуток времени случилось столько, что хватило бы на несколько жизней обычных людей. Он метался от одной крайности к другой, успев почувствовать зуд в районе лопаток – верный признак прорезающихся крыльев ангела, но успев и заметно потемнеть кожей, опустившись на дно огненного ада. Все эти тринадцать лет он прошел бок о бок с Доном Капитаном, как стали называть американского моряка на острове. Его Девитт считал своим наставником и учителем, но в конце пути настолько хорошо усвоил уроки Стюарта, что перестал их считать приобретенными знаниями и трансформировал в собственные идеи. Все бы хорошо, но, когда у упертого человека черно-белые идеи, тогда он хоть и не ждет благодарности за светлые воплощения, зато и угрызений совести у него не бывает за воплощения темные. Поэтому Девитт Сегерс и не заметил того момента, когда жители острова начали делиться на два лагеря, кумиром одного из которых был Святой, а объектом ненависти другого – Дурной. Одних освещало солнце белых деяний, другие корчились в муках под тучами черных, поэтому по-другому случиться просто не могло. Да, в рамках немногочисленного населения маленького Бонайре любая неблагополучная судьба воспринимается личной трагедией большинства жителей острова, но как представить ту трагедию, что переживает заблудившаяся душа, которая не умеет отличить черное от белого внутри себя самой? Такая душа не способна расслышать треска раздавленных черепов, по которым она шагает вперед ради всеобщего блага. И только люди из второго лагеря знают, что это благо далеко не всеобщее.
После смерти брата Девитту стало казаться, что он остался совсем один. Он очень стыдился своего самоощущения, ведь в Ринконе в родительском доме жила его супруга с их маленькой дочуркой, но Сегерс так и не смог по каким-то причинам восстановить связь с этим местом, утерянную с уходом родителей. Так они и продолжали жить, встречаясь в те редкие мгновения, когда Девитт находил время для посещения Ринкона. Он оправдывал себя тем, что ему нужно зарабатывать много денег, чтобы семья ни в чем не нуждалась, но Эдда с Элизой умели потратить лишь очень небольшую часть тех денег, что он им оставлял. Да, они хорошо питались и не ходили в обносках, но доходов Девитта могло хватить на много большее, займись он этим сам. И в первую очередь неплохо было бы построить для семьи новый дом, а то родительский с каждым днем неуклонно приближался к званию самого дряхлого в городке, но у целеустремленного молодого и предприимчивого Девитта на это не было времени; - их с Капитаном ждали великие свершения. Благодаря последнему им были открыты все двери не только на Бонайре, но и на Кюросао, ведь в те времена скорость распространения информации по планете начинала увеличиваться, и темнокожие жители островов были наслышаны о борьбе за права черных в Америке. Им казалось, что та иллюзорная борьба усилиями американца Стюарта сможет в будущем хотя бы слегка коснуться и их. Вполне себе ожидаемое желание для людей, чьих предков не далее, чем в два поколения назад, вовсю бесплатно эксплуатировали, продавали и обменивали, как товары на рынке. В шестьдесят седьмом году Бонайре (спасибо отелям) стал потихоньку превращаться в туристический остров, и для того, чтобы поток туристов только рос, их нужно было еще чем-то развлекать помимо экскурсий к местам гнездования розовых фламинго. Дон Капитан в качестве хобби построил себе рыболовецкую лодку «Сислин», на которой они с Сегерсом совершали прогулки вокруг острова и заходили на необитаемый Клейн-Бонайре, неизменно восхищаясь красотами прибрежных вод. Местные рыбаки скептически смотрели на чудо кораблестроения американца, считая собственные лодки более надежными и быстрыми. Возможно, они имели на это полное право, ведь лодки на Бонайре строили уже достаточно давно и настолько успешно, что многие из них уходили на продажу за границу. Стюарт смекнул, что этот скепсис местных можно повернуть в правильное русло и вызвал Йонкера Айертца (того самого внука Бенте Айретц, что решил продолжать корабельное дело деда) на гонку, которая превратилась в первый чемпионат по парусному спорту на Бонайре. С тех пор мероприятие стало ежегодным, с каждым разом собирая все больше зрителей, в том числе и туристов. Йонкер решил выступить на вершине собственной инженерной мысли - лодке «Велия». На кону стояло всего лишь двадцать семь ящиков пива, но интерес к гонке среди местного населения и туристов был достаточно высоким. Не известно, сам ли Девитт додумался до этого, или его натолкнул на мысль Дон Капитан, но Сегерс с помощью своего пугающего товарища Эгидиуса начал собирать деньги с местных мужиков под видом ставок на победителя парусной гонки. В основном все ставили на Айертца, а тех, кто сомневался и собирался поставить на его противника, в мягкой форме переубеждал Эгидиус, умышленно принижая мореходные навыки Стюарта. Чтобы не привлекать внимания и поселить уверенность в честности и прозрачности ставок, распорядителем попросили быть пастора из Кралендейка, который при правильном подходе легко разболтал Дону Капитану, что за несколько часов до окончания приема ставок на последнего не поставил никто. Да, приносили мужики немного, но в сумме набралось прилично. Девитту этой информации оказалось достаточно, чтобы без проблем вычислить ту сумму, которую нужно было поставить ему, чтобы собрать весь банк. Он поставил на американца.
Гонку с приличным запасом выиграл Капитан. Местные рыбаки отказывались верить своим глазам, но никто, кроме Девитта, не знал, что до приезда на остров Стюарт был моряком на американском корабле и морское дело знал на отлично. Он ловко подстраивал парус своей лодки под переменчивые порывы карибских ветров и без ощутимых усилий обошел Йонкера.  Сегерс, знавший о победе своего товарища заранее, уже вынашивал планы по выгодному вложению выигранного капитала, но его витание в облаках прервал запыхавшийся Эгидиус, прибежавший из местной церкви. Оказалось, что на Стюарта поставил не только Девитт, но и еще некто. Притом поставил так, что доля Сегерса по сравнению с выигрышем этого незнакомца оказалось ничтожной. Девитт, напомнив своему другу детства, что именно он отвечал за «правильность» ставок, предложил ему исправить данную ситуацию как можно быстрее. Тридцатисемилетний Эгидиус к своим годам, кроме как ходить хвостом за Сегерсом и выполнять беспрекословно все его поручения, ничего не умел. К сожалению, он не научился и думать перед тем, как что-то сделать, поэтому через несколько дней Эгидиус принес Девитту деньги, которых оказалось даже больше чем должно было быть по его расчетам, и уверил, что сделавший «неправильную» ставку незнакомец уже раскаялся и никаким образом Сегерса отныне не потревожит. Последнего очень сильно испугала и смутила подобная формулировка, но вдаваться в подробности ему было некогда - нужно было заниматься очередными выгодными вложениями. Не успел Девитт разложить свои планы по полочкам, чтобы потом складно согласовать с Капитаном, как к нему нагрянул тесть, сообщивший, что пропал его сын Сесилиус, и попросил помочь с поисками. На Бонайре в те времена полиции не было: - она не требовалась в виду отсутствия на острове преступлений как таковых, но Сегерс через Дона Капитана в скором порядке выписал двух сыщиков с Кюросао, которым не составило труда отыскать следы пропавшего молодого человека. Само собой, они привели к Эгидиусу. Только тогда Девитт сообразил, кем был тот загадочный незнакомец, выигравший большую часть денег со ставок, и с ужасом осознал, что фактически отдал приказ убить родного брата собственной супруги. Кроме как обратиться за советом к Стюарту, у Сегерса других вариантов не было.
- Эгидиус – преступник, который должен ответить перед законом. – Сказал ему тогда Капитан. – Да, я знаю, что он твой лучший друг детства, но он убил человека и должен понести наказание. Мне понятно твое стремление подставиться под наказание, а не скрываться под лживой маской невиновности, но подумай сначала о том, что зачастую, срывая маску, ты под ней обнаруживаешь не истину, а другую маску. Ты, мой друг, ошибаешься, когда полагаешь, что своим благородством накажешь собственную настоящую злобную сущность, ведь ее на самом деле нет. Ты накажешь себя, скрывающегося под маской коварного злодея, предавшего друга детства и убившего брата жены. Давай исходить из того, что ты нужен острову свободным человеком, ведь нас с тобой ждут великие дела. Нельзя штучный товар разменивать на «эгидиусов», которыми полнятся все Антильские острова. Наш с тобой удел – судьбоносные свершения, меняющие жизнь сразу всех, а не отдельного человека. Мы уже завезли на Бонайре туристов, а вместе с ними и деньги, но теперь нам предстоит защитить остров от самих этих туристов, чтобы им не только сейчас, но и в долгосрочной перспективе было куда приезжать и тратить свои денежки.
В итоге Эгидиуса посадили в тюрьму на пятнадцать лет. Он полностью признал свою вину и сказал Девитту, чтобы тот ни о чем не переживал, но его глаза говорили о другом. Такими глазами смотрят вслед уезжающим хозяевам брошенные в лесу собаки. Эти глаза еще долго не давали Сегерсу нормально спать по ночам, как и многие другие, которые не приняли официальной версии убийства Сесилиуса Буншотера. Семья Эгидиуса, многие их совместные друзья, чета Буншотеров – все они прекрасно понимали, что в случившемся немалую роль сыграл Девитт Сегерс, но в открытую никто ничего не говорил, ведь последний постепенно становился очень заметной и значимой фигурой на острове. Сам же Эгидиус оказался первым в истории Бонайре посаженным в тюрьму преступником. Отбывал он наказание так, как казалось правильным островной администрации: - пять дней за решеткой, два дня дома. Работал на добыче соли и учился в свободное время играть на качу (это занятие ему подсказал Девитт, желающий вернуть музыкальному коллективу Ринкона правильное звучание).
- Вряд ли этого человека ждало что-то иное, кроме добычи соли и музыкального рога, останься он на свободе. – Подбадривал Стюарт Сегерса, и тот мало-помалу возвращался к спокойной размеренной жизни. 
Стремительный рост популярности Девитта Сегерса пришелся на шестьдесят восьмой и шестьдесят девятый года, когда они с Капитаном начали активно превращать Бонайре в природоохранный заповедник. Финалом их усилий стало открытие на севере острова национального парка «Вашингтон-Слагбай» площадью пятьдесят пять квадратных километров, что составляет пятую часть всего Бонайре. Основным предназначением парка подразумевалось создание пеших маршрутов для туристов и охрана аридных земель, зарослей кактусов, мест гнездования розовых фламинго, а также огромного количества попугаев различных видов. Для повышения привлекательности парка для туристов, Стюарт предложил облагородить древние пещеры, располагающиеся на восточном побережье острова немного южнее «Вашингтон-Слагбая». Точнее, сами пещеры никто трогать не собирался, ведь их привлекательность и кроется в древней первозданности, но нужно было обеспечить к ним беспрепятственный пеший подход. Девитт посчитал это хорошей идеей и даже предложил организовать мужиков из Ринкона для этих целей. Капитан сказал, что мужики, какими бы хорошими работягами они не были, без должных умений и спецтехники провозятся много месяцев, поэтому подряд отдали строителям из Венесуэлы. Только когда работы были закончены, Сегерс вспомнил про Аарта – бессменного жителя тех самых пещер. Несколько дней Девитт убил на поиски индейца, лично обошел все места, где тот мог быть, но никаких следов ни его самого ни признаков его пребывания там не обнаружил. Спрашивал в Ринконе, но и там никто ничего про судьбу исчезнувшего Аарта не знал.
- Мне нужно связаться со строителями, что дороги строили к пещерам. – Сказал он Стюарту, вернувшись после неудачных поисков в Кралендейк.
- Это еще зачем? Есть претензии по качеству выполненных работ? Если так, то мы быстро стрясем с них компенсацию; - работали они по договору со всеми прописанными неустойками.
- Да причем тут деньги? Там человек жил. В одной из пещер жил с тех времен, когда я еще ребенком был. – Срывающимся голосом пытался объяснить Дону Капитану Девитт, но с ужасом понял, что его товарищ с трудом хоть что-то понимает, да и явно не пытается понять.
- Ну жил и жил. Теперь живет где-то в другом месте. Не понимаю сути проблемы. Тебе надо узнать, куда он переехал?
- Он не мог никуда переехать. Ты не понимаешь, он был последним коренным жителем острова. Если с ним что-то случилось, то оборвется целая история, возобновить которую уже не получится.
- Хватит истерить, Девитт. – Спокойно проговорил Капитан, не разделяющий эмоций своего друга. – Ты не о том думаешь. Судьба одного может перевесить судьбу множества только в идеалистических сказках. В реальной жизни так не работает, а нам с тобой строить будущее Бонайре нужно именно в реальной жизни. Пусть он был хоть последним из Могикан, польза от пещер, доступных для посещения туристов, превысит урон, нанесенный острову исчезновением одного человека. Поэтому перестань забивать себе голову всякой ерундой - нас впереди ждут великие свершения.
К сорока годам Девитту Сегерсу кажется, что он начинает потихоньку сходить с ума. Практически каждую ночь ему во сне являются Эгидиус, Сесилиус, Аарт, и после бессонных ночей Девитт в полуобморочном состоянии пытается участвовать в обсуждении потенциальных улучшений жизни на Бонайре. В начале семидесятых Стюарт как раз работал над проектом организации вещания первого радио острове, которое стало настоящим чудом для местных жителей. Дон Капитан, видя плачевное состояние Сегерса, отправил его в отпуск в родной Ринкон к жене и дочери, чтобы тот поправил свое моральное здоровье, но этого не случилось. Еще по приезду в городок один из его старых знакомых предупредил, что в дом к Эдде зачастил старший брат Эгидиуса, который в последнее время перестал скрываться и заходил в гости даже если у сего деяния были свидетели. Первым желанием Девитта было собственноручно задушить и супругу, и брата Эгидиуса, но это желание угасло также быстро, как и появилось. Позже в церкви у падре Кляйна он пытался снять камень с души, рассказывая священнику про все темные уголки своей заблудшей души.
- Я уже и не знаю, какой я настоящий, а какой скрывается под бесчисленными масками. Какое решение нормально для среднестатистического мужика? Прибить жену с любовником или сначала вспомнить о том, что ты собственноручно посадил брата любовника на пятнадцать лет в тюрьму, а у жены убил младшего брата? Так ли они теперь неправы, бросившись в объятья друг друга, подталкиваемые общим горем?
Либеральный Кляйн как мог открещивался от грехов без пяти минут героя острова - чего доброго прихожане отвернутся, если он станет навешивать на него негативные ярлыки. В итоге Эгидиус старший продолжал преспокойно ходить к Эдде, а Сегерс довольствовался лицезрением дочери через забор, когда она во дворе ожидала ухода маминого «друга».
Из отпуска Девитт вернулся, когда у НАО сменился очередной губернатор: - с материка приехал господин Лейто. За тринадцать лет его правления Бонайре совершил колоссальный скачок в своем движении вперед, вот только не все были согласны с направлением этого движения. С первых же дней у руля нового губернатора Дон в общении с Девиттом невзначай окрестил его ручным, что благоприятно скажется на всех начинаниях двух благодетелей острова. И первым тому подтверждением стало назначение Сегерса в совет острова представителем от Ринкона. Дон Капитан и сам был бы не против занять руководящую должность, но данная привилегия была доступна только коренным жителям Бонайре. В семьдесят первом году Девитт знакомится с главным революционером Арубы – Гильберто Крусом, который как раз в то время организовал у себя на острове собственную политическую партию «Народное избирательное движение». С тех пор и до конца жизни Бетико Крус работал над предоставлением Арубе независимости от НАО. Сегерс очень быстро проникся идеями Круса, посчитав их логическим завершением тех процессов, которые они продвигали с Доном на Бонайре. А почему нет? Стюарт постоянно твердил о сильном Бонайре, но зачем нужна сила, как не для независимости?
- Нам не нужны НАО, ведь в скором времени наш остров станет настолько экономически сильным, что нам не составит труда сделать его и политически независимым. – Говорил он Дону Капитану, и тот, радуясь воодушевлению друга, даже не пытался его отговаривать, хотя прекрасно понимал, что ни швейная фабрика, ни соль, ни туризм в его нынешнем состоянии не смогут обеспечить того мифического экономического положения, которое гарантирует острову полную независимость от НАО. 
Весь семьдесят первый и семьдесят второй годы Девитт Сегерс и Дон Капитан проводят за письменными столами, просчитывая возможные варианты более быстрого заработка островом денег. Экспорт того немного, что изготавливалось на Бонайре, уже уперся в потолок производственных мощностей. Туристический поток перестал расти и колебался вокруг определенной отметки в зависимости от сезона (с октября по январь в сезон дождей он обычно был меньше, чем в другие восемь месяцев года), переведя строительную отрасль, опиравшуюся на возведение отелей, в режим стагнации, ведь большего количества гостиниц уже не требовалось. Ежегодная парусная гонка пока что оставалась событием, охватывающим лишь НАО и иногда принимали участие экипажи из Венесуэлы. Планы по удлинению ВПП на «Фламинго» тоже пришлось отложить, ведь после ее расширения до тысяча семисот пятидесяти метров в семидесятом году, аэропорт получил возможность принимать самолеты «McDonnell Douglas DC-9», которые на своем борту исправно доставляли туристов на остров в количестве более ста двадцати человек за один рейс. Этого было вполне достаточно. Перспективной смотрелась судостроительная отрасль, ведь рыболовецкие лодки, что производились на верфи Айертцев, славились своим качеством в пределах Карибского бассейна далеко за границами НАО, но для их выхода на международный рынок требовались очень большие вливания капитала, да и качественного рабочего персонала для расширения отыскать было практически невозможно. Кстати, по причине дефицита кадров годом позже пришлось остановить производство алоэ, которое существовало за счет государственных дотаций и не могло обеспечить достойное денежное вознаграждение служащим, поэтому там никто работать и не хотел. С одной стороны, могло показаться, что маленький остров начинает выдыхаться, и того светлого будущего, что усилиями двух дельцов пропагандировалось при любом удобном случае, жители скорее всего не дождутся, но была и другая – более светлая сторона. Если вспомнить не такую далекую историю, то еще тридцать лет назад на Бонайре люди умирали с голоду и покидали сей мир от огромного количества недугов в виду отсутствия нормальной развитой медицины. К середине семидесятых годов на острове было напрочь забыто слово безработица, и каждый работающий житель мог позволить себе приобрести продукты питания, не прибегая к ведению домашнего хозяйства. Немалая заслуга в этом достижении принадлежит и Девитту Сегерсу, который хоть иногда и кривыми дорожками, но неуклонно вел Бонайре к намеченной им самим цели. В семьдесят четвертом году ему, как он думал ради всеобщего блага, пришлось ступить на настолько кривой путь, что выправить его ему так и не удалось до конца жизни. Это событие разделило жизнь самого Девитта, да и всего острова скорее всего тоже, на «до» и «после». За его ужасный поступок пастор Кляйн даже пытался отлучить Сегерса от церкви, но епархия была против, поэтому отозвали самого Бастиана, заменив его на молодого и «правильно» воспитанного в США священника. Да что там местечковый пастор, сам Стюарт поменял свое мнение о друге, даже не догадываясь, насколько тот может быть жестоким. Как бы это не звучало, но Девитт Сегерс продал свою семнадцатилетнюю дочь руководителю отдела планирования государственной нефтяной компании Венесуэлы. А началось все с одного из тысячи подобных разговоров о наращивании ВВП Бонайре.
- По-моему, я нашел ту разницу, что выделяет нас в худшую сторону на фоне других островов НАО. На Арубе и Кюросао есть нефтянка, которая приносит им колоссальную прибыль, а у нас ее нет. – Говорил Сегерс Капитану.
- Да, согласен, но на то ведь есть веские причины. У нас на Бонайре юг развит сильнее, чем север, но географически все наоборот. На юге мало, что можно построить, ведь там дай бог два метра максимум над уровнем моря – опасно строить что-то масштабное, зато на севере уйма свободного пространства, пригодного под строительство. – Отвечал ему Дон Капитан и, видя порыв Девитта развить эту тему, сразу же добавил. – Но, как ты помнишь, эти свободные площади у нас уже пять лет как охраняются законом. Поэтому у нас просто некуда вложиться потенциальным нефтяным инвесторам.
- Ну а что, если нам не заморачиваться с переработкой – экологи заклюют – а хотя бы ограничится строительством терминала? Он и места меньше занимает, чем завод, да и вложений требует не столь больших, а выгода для производителя остается существенной. Спрос на нефтепродукты только ускоряет свой рост с каждым годом, поэтому любому производителю нужно иметь как можно больше точек сбыта продукта. Будут продавать у себя там в Венесуэле, а к нам их покупатели будут заходить за сырой нефтью или мазутом.  – Уверенно растолковывал свою позицию Сегерс, и у Дона не оставалось вариантов, как согласиться с наличием логики в его идее. Действительно, терминал не даст столько прибыли и рабочих мест как полноценный нефтеперерабатывающий завод, но если сопоставить потенциальную прибыль с затратами и трудностями в осуществлении проекта, то получалось вполне себе рентабельно и интересно.
На том и договорились. Через господина Лейто и руководителей завода на Кюросао Стюарт и Сегерс передали свое предложение в государственную нефтяную компанию Венесуэлы. Строить предложили на западном побережье парка «Вашингтон-Слагбай», уверив все контролирующие экологические организации в полной безопасности проекта. Оба понимали, что далеко не все местные жители будут в восторге, но потенциал проекта перевешивал любые сомнения. Уже через месяц на Бонайре прибыла комиссия во главе с руководителем отдела планирования, который внешним видом больше походил на телохранителя остальных представителей компании: - высокий, широкий в плечах, но при этом с заметным брюшком, с огромными волосатыми руками и пышными усами. На вид ему можно было дать как тридцать, так и пятьдесят лет, и он единственный из всей делегации приехал в цветной рубашке и белых льняных брюках, остальные были в деловых костюмах. Звали его Пако Рамирес. Позже выяснилось, что все технические и финансовые вопросы решали другие члены команды, а основной задачей Рамиреса было принять окончательное решение и скрепить достигнутые договоренности крепким рукопожатием, что надежнее и прочнее любых подписей и печатей. По случаю приезда комиссии Сегерс организовал в Ринконе грандиозный праздник, на котором мог присутствовать любой желающий. Именно тогда стало понятно, что жители острова в будущем неизбежно разбредутся по двум разным лагерям. На званном ужине присутствовали помимо высоких гостей из Кюросао и Кралендейка только половина жителей Ринкона. Те, кого строительство нефтяного терминала в национальном парке не устраивало, приглашение на праздник проигнорировали.
Девитт во время ужина много времени проводил в кругу своей семьи, но периодически искал встречи с господином Рамиресом, чтобы выяснить его настроение, ведь окончательного решения тот еще не принял.
- Ему нужен последний толчок, чтобы склониться к положительному решению, - высказывал свои предположения Дон, но Сегерсу ничего в голову не приходило, чем бы еще заманить Пако на свою сторону. С поисками помог сам изрядно набравшийся Рамирес, к концу вечера принявшийся оказывать навязчивые знаки внимания Элизе Сегерс. Присутствовавшие на празднике не могли не заметить приставаний венесуэльской гориллы к молоденькой девушке, они даже осторожно делали намеки Девитту, мол пора что-то с этим сделать, но тот оказался в положении цугцванга: - любая его реакция ничего хорошего ему не сулила. Пресеки он поползновения Рамиреса, и с проектом строительства нефтяного терминала можно было бы попрощаться. Останься равнодушным и безучастным, и слава говеного отца будет преследовать его до конца жизни. К собственному стыду и всеобщему порицанию Сегерс выбрал второе.
На следующее утро, когда Девитт надеялся, что протрезвевший Пако забудет про Элизу и на хороших впечатлениях от праздника подпишет договор на строительство, Рамирес искал в городке продавца цветов, чтобы с букетом сделать дочери Сегерса предложение. Когда он заявился в дом Девитта со всей своей командой, отступать было уже некуда. Рамирес держал в одной руке подписанный договор, а в другой букет цветов.
- Принимая положительное решение в не самой выгодной для себя ситуации, всегда ждешь подобных ответных шагов от своего делового партнера, - начал свою речь венесуэлец, и Сегерс понял, что это конец его старой жизни и начало новой. Он прекрасно понимал – многие нового Девитта будут ненавидеть.
Несмотря на отчаянное сопротивление супруги, слезы дочери, угрозы божьей кары от Кляйна, предупреждения о судебных преследованиях от четы Буншотеров и упреков от Дона Капитана, считавшего подобное поведение вредным для политического будущего Девитта, он благословил дочь на брак с Рамиресом. В тот же день делегация отбыла в Венесуэлу, прихватив с собой семнадцатилетнюю Элизу, а Сегерс с пописанным договором отправился к губернатору НАО на Кюросао для запуска процесса согласования сроков реализации проекта. Никаких причин откладывать строительство терминала не было, и уже в начале семьдесят пятого года оно стартовало под руководством Кеса Хугерхайда – главного прораба государственной нефтяной компании Венесуэлы. В конце того же года на юго-западе живописного парка появился нефтяной терминал «Бопеч», на десятки лет вперед обеспечивший остров стабильными денежными вливаниями. Свою долю с этого имели и Дон Капитан, и Девитт Сегерс, как главные вдохновители проекта. Вот только своим кратно выросшим личным капиталом они воспользовались по-разному.
Американцы любят напоминать островитянам, что именно они завезли дайвинг на остров Бонайре, но красоту прибрежных вод острова местные жители наблюдали задолго до того, как узнали, что такое акваланг. Они занимались подводной рыбалкой. Ну а если придерживаться фактов, то первое оборудование для подводного плавания на Бонайре действительно привезла с собой одна американская супружеская пара. Дон лично встречался со всеми американцами, посещавшими остров, и этот случай не стал исключением, вот только на этот раз не он показывал им Бонайре, а они показали ему его, причем с очень неожиданной стороны. Супружеская пара предложила Стюарту погрузиться вместе с ними под воду с аквалангами, и он разумеется согласился, взяв с собой и Сегерса. Увидев родной остров под водой, Девитт понял, что ад и рай здесь скорее всего поменялись местами. Если надводная часть Бонайре представляла собой песчано-каменистую серую поверхность, поросшую низкими кривыми деревцами и громадными кактусами, дававшими пристанище редким млекопитающим и различным ящерицам, то его подводная часть полностью состояла из громадного кораллового рифа, где нашли свой дом почти четыреста пятьдесят видов самых невероятных рыб. На поверхности беспрерывные ветры гоняли прах, а настоящая жизнь начиналась под водой. Это была та самая жизнь, о которой Девитту рассказывал Аарт. Бонайре был живым, хоть и в поношенной оболочке, как тот дряхлый старичок, что с веселым прищуром рассказывает девушкам непристойные анекдоты. Вдохновленный увиденным, Капитан решается на строительство собственного отеля на острове, ведь прекрасный подводный мир Бонайре потенциально способен увеличить турпоток в разы, и не воспользоваться такой возможностью заработать было бы преступлением. Именно в это мероприятие он вкладывает свои нефтяные деньги. Параллельно он вовлекает жителей острова, у которых водился хоть какой-то капитал, в процесс облагораживания мест для дайвинга. Таким образом практически все западное побережье острова превращается в рай для любителей подводных приключений. Появляются такие ныне популярные места для дайвинга, как «Бока Бартол», «Бока Слагбай», «Карпата», «Раппель» и многие другие, которые сегодня знамениты на весь Карибский бассейн. Трансформация Бонайре в туристический остров запустило целую цепочку сопутствующих изменений, касающихся комфортного размещения всех желающих его посетить. Возобновилось строительство новых отелей невиданными ранее темпами, но единственным реальным способом попасть на остров по-прежнему оставался аэропорт «Фламинго», который стремительно приближался к своему максимуму по приему пассажиров. Для решения этой проблемы подключили губернатора, который организовал тендер на проведение реконструкции аэровокзала, введенного в эксплуатацию в семьдесят шестом году. Девитт Сегерс тоже принимал участие во всех этих процессах, но не как инвестор, а в качестве идейного вдохновителя или оперативного управленца на местах при реализации сложных проектов. Свои нефтяные деньги он приберег, полагая, что они ему еще обязательно пригодятся в будущем. Ему не нравится, что на волне собственных финансовых успехов Дон Капитан начинает забывать о первоначальных идеях независимости Бонайре от НАО. Сам Сегерс помнил о них всегда. И днем, и ночью. А тут еще на Арубе партия Бетико Круса занимается разработкой и внедрением на острове собственных государственных гимна и флага, и Девитт понимает – у соседей уже не за горами то время, когда начнутся попытки отделения острова от НАО. Сегерс не желает отставать от старших товарищей, но теперь ему приходится задумываться об этом в одиночку. Он переживает из-за снижения собственной популярности среди населения после обмена дочери на нефтяной терминал, поэтому на публику свои революционные идеи он пока не выносит. Сначала требовалось вернуть расположение жителей острова, и Сегерс методично ставит галочки напротив тех изменений, которые нравились сразу всем людям в обоих лагерях. Например, туристы и иностранные рабочие терминала требовали более надежной связи, чем голубиная почта, и Бонайре подключили к международной телефонной линии. Когда некоторые активисты острова, не сильно любящие Девитта, заявили о нанесении вреда подводному миру острова всеми бесчисленными дайверами, что бесконечным потоком теперь стекаются на остров, Сегерс добился признания всего кораллового рифа Бонайре вплоть до глубины в шестьдесят метров природоохранным заповедником со строгими правилами нахождения там. Активисты были вынуждены от него отстать. О символе острова - розовых фламинго - Сегерс тоже успел позаботиться, создав на юге Бонайре заповедник «Фламинго Пекелмер» в семьдесят девятом году.
Условно можно представить, что до восьмидесятого года Сегерс и Дон совместными усилиями катили небольшой камень финансового благополучия Бонайре в гору. На своем пути они в той или иной мере сталкивались с различными проблемами от технических до моральных, но в итоге сумели сформировать прочный фундамент, на который остров опирается по сей день. Начиная с восьмидесятого года этот небольшой камень покатился уже под гору, задевая соседние булыжники, образуя вместе с ними настоящую лавину. Деньги, заработанные на туризме и перевалке нефтепродуктов, способствовали неуклонному росту благосостояния населения, и развитию островной инфраструктуры.
- Ну что ж, - говорил Капитан Стюарт, - дело сделано. Можно и отдохнуть.
- Да уж, не говори. Долгих пятнадцать лет малыми шагами, но результат безусловно впечатляет. – Поддерживал разговор Сегерс, но непременно добавлял. – Осталось сделать еще один последний рывок на пути к мечте.
- Опять ты про свою независимость? Хочешь, чтобы и местных мечтателей, как тех революционеров Арубы в семьдесят седьмом, разгоняли вояки с Кюросао? Да и чья это мечта в конце концов? Не получится ли так, что она лишь только твоя? – раздражался Дон, уставший от разговоров о выходе из НАО.
Сегерс давно научился не реагировать на подобные слова Капитана и только напоминал ему, что именно он пятнадцать лет назад рассказывал о райской жизни в Америке, которой никогда не познать жителям Бонайре, если они останутся под пятой Нидерландов. На что Дон отвечал, что уровень жизни на острове уже сейчас приближается к показателям США, а в будущем при хороших раскладах может их и превзойти, поэтому необязательно превращать самобытный Бонайре в реплику Америки. Да это в принципе и невозможно.
- Как не корячься, но никогда не получится быть, если ограничиваешься только тем, что пытаешься казаться, – заканчивал разговоры Девитт, всегда остававшийся при своем мнении.

                17 - 18 сентября 2010 года. Ринкон.
Завтра вечером Джоэлю с Эммой нужно быть на Кюросао, чтобы девятнадцатого числа утренним рейсом отправиться в Панаму, где как раз до вечера будет находиться их круизный лайнер. На Кюросао с Бонайре Эверс тоже решил лететь самолетом, чтобы не тратить несколько часов на паром. Эмме все эти похоронные мероприятия и посиделки в доме незнакомых людей успели порядком надоесть, и она всячески торопила деда с возвратом в отель, но сеньору Эверсу не терпелось услышать вторую часть рассказа Базилиуса о Дэвитте Сегерсе. В период с шестьдесят пятого по восьмидесятый годы отец Баса потерял Девитта из прямой видимости, ведь последний уже не вращался на отельных стройках, а стал птицей более высокого полета, поэтому он мало что мог рассказать о его жизни в эти пятнадцать лет кроме общеизвестных фактов. Но с восьмидесятого года по девяностый Базилиусу довелось много общаться с Сегерсом, как раз в период его активной революционной деятельности. О тех временах он много что сумеет рассказать Эверсу, но уже завтра, ведь сегодняшний день стремительно клонился к своему закату, а люди старой закалки в Ринконе привыкли ложиться и вставать вместе с солнцем. Джоэль практически поддался на уговоры Эммы взять такси и поехать в отель, но Бас предложил им переночевать в Ринконе, чтобы сэкономить время, ведь с Базилиусом удастся поговорить только ранним утром, а потом начнется рабочий день. Да, отец Баса уже достаточно стар, чтобы ходить на работу, но заботы о домашнем хозяйстве никто не отменял. Вот только где могли достойно переночевать сеньор Эверс с внучкой, Бас сходу придумать не мог, ведь в Ринконе в отличие от Кралендейка гостиницы представляли из себя ночлежки а-ля койка + завтрак. Дома у него тоже свободных спальных мест не было – не в привычках ринкончан шиковать в хоромах с пустующими комнатами. Зато у Базилиуса был ключ от дома Девитта Сегерса, и этот факт говорил о том, что отец Баса по каким-то причинам был близок другу детства Эверса.
- Но откуда у твоего отца ключ от дома Девитта? – Не скрывал удивления Джоэль. – Неужели они были настолько близки?
- Да, наверно можно и так сказать, но пусть старик вам сам все завтра расскажет. А то я сейчас скажу, что они были друзьями, а завтра он будет Сегерса поносить на чем свет стоит. Не хочу заранее настраивать вас на какой-то определенный лад.
  Дом Девитта оказался тем же старым строением, каким Джоэль запомнил его ребенком более пятидесяти лет назад. Бас сказал, что примерно с восьмидесятого года в этом доме никто не живет, но внутри усилиями Базилиуса и его детей поддерживалась чистота, поэтому переночевать там можно было с комфортом. Наевшись до отвала у Базилиуса, путники решили сразу устраиваться на ночлег, и оба уснули уже через несколько минут после того, как оказались в кроватях в доме Сегерса. Ранним утром за ними пришел Бас и отвел в дом отца, где тот за завтраком продолжил свой рассказ.
Отец мой продолжал работать на стройках отелей до самой старости, пока инструменты не начали из трясущихся рук вывалиться. Этим трудом в те времена можно было очень хорошо заработать, ведь туристы поперли к нам со всех концов света, как к себе домой. Ни одному даже самому консервативному рыбаку уже и в голову не приходило смотреть свысока на строителей. Наша жизнь менялась, и все верили, что только в лучшую сторону. И мне грезилось счастливое будущее, ведь отец взахлеб рассказывал про этих двух благодетелей Бонайре, которые уже совсем скоро сделают нашу жизнь достойной. Пастор, тот вообще забыл про всех своих святых и в проповедях воздавал хвалу Стюарту да Сегерсу. В моем подростковом возрасте такая пропаганда легко западала в душу, не встречая хоть какого-нибудь сопротивления. А потом Сегерс убил брата своей жены, причем убил из-за денег. Да, Бас, я помню, что следствие посадило Эгидиуса, что он признал свою вину, но мы все прекрасно знали, что этот бедный малый без указания Девитта и шага ступить не смел, поэтому только блаженные в Ринконе тогда поверили во всю эту чушь. Помню то негодование, что разрывало меня изнутри на части, но я его старался тщательно скрывать, чтобы не задеть чувств отца, продолжавшего искренне верить в святость Сегерса. Да, Бас, тогда еще было принято родителей уважать и стараться их не расстраивать.
Но слишком долго ненавидеть Девитта ни у кого не получалось, раз уж добрых дел он делал столько, что никакому убийству было не под силу перепечатать в его последнем билете конечную точку назначения с рая на ад. Все эти природоохранные зоны, забота о каждом кустике и каждой морской твари расцвечивали нимб над его головой новыми красками, хоть иногда он и тускнел по разным пустякам. Вроде исчезновения Аарта. Многие в Ринконе считали отшельника странным, если не сказать психически больным, но по сути своей он был безобидным. Ни словом, ни делом ни разу никого не задел, и не обидел. Жил себе в своих пещерах и мечтал о возрождении коренного населения острова, а потом исчез. Просто кому-то захотелось организовать в его пещерах платные экскурсии для богатеньких туристов, и индеец стал лишним. Почти каждый ринкончанин был уверен, что этим «кто-то» был сам Сегерс, а убрал Аарта он руками иностранных подрядчиков, спонсоров или заказчиков сего мероприятия. Для самоуспокоения можно было конечно думать, что индейца отправили в какую-нибудь резервацию в штаты, но все мы прекрасно знаем истории о «теплом» отношении американцев к краснокожим.
Да, любить его было сложно, но ненавидеть еще сложнее. Кто-то ходил, ворчал, мол нефть разольется, парк будет испорчен, но большинство радовалось тому количеству рабочих мест, что обеспечил нам Сегерс. В первую очередь на терминале давали работу ринкончанам, а потом уже заезжим из Кралендейка, поэтому основная часть недовольства концентрировалась в столице. То, каким образом Девитт добился строительства терминала, с этической точки зрения выглядело конечно настоящим преступлением против человечности, и тут как не порадоваться, что жизнь не всем подкидывает подобные ситуации с выбором без выбора. Чтобы как-то смягчить тошнотворный привкус от обращения Сегерса с собственной дочерью, я старался думать, что он это сделал ради всего Бонайре, всех жителей нашего острова. Думать, сколько на этом в перспективе заработают Дон Капитан и Девитт, совсем не хотелось.
А потом наступило время выравнивания чашей весов, на которых покоились темные и светлые стороны души нашего «святого» местного разлива. Поступков со знаком «минус» становилось все больше, а «плюсы» если и были, то их иногда было просто не различить. Даже самые отбитые сторонники, вроде меня, научились его по-настоящему ненавидеть. Восьмидесятый начался с реставрации здания Пасанграхан, куда должно было переехать правительство острова, и, о чудо, туда со всей помпезностью заехал сам Девитт Сегерс, избранный вице-губернатором острова Бонайре. В своем назначении Сегерс увидел знак, и с тех пор действовал только по-крупному. Тем более, его любимчика - Бетико Круса в начале восемьдесят первого года пригласили в Гаагу для проведения переговоров по поводу независимости Арубы от НАО. Не пристрелили, как собаку, не вздернули на дереве, как предателя и изменника, а решили его выслушать, и этот факт определенно взбодрил Девитта, который совсем перестал видеть берега. В том же году утверждается национальный флаг Бонайре, к разработке дизайна которого мог приложить руку любой желающий. Противники Сегерса тут же принялись разгонять тему, мол вся эта игра в независимость до добра не доведет. И если бы вы знали, насколько они были правы. Спросите, откуда мне все это известно? Ты, Бас, конечно же еще не мог в свои шесть лет сопоставить факты и понять, что замышляется что-то нехорошее, но я все это видел своими глазами, все понимал и, к сожалению, ничего не сделал. Проявил слабость, может и трусость, а потом начал ненавидеть Девитта за то, что он эти гнилые черты характера во мне вскрыл. Хотя, наверное, он имел на это право, ведь я по несчастливой случайности стал свидетелем самых скрытых проявлений его души. Сегерс в Ринконе тогда появлялся крайне редко и только по работе, порой даже не навещая супругу в этих поездках. Старший брат Эгидиуса уже никого не стесняясь переехал в дом к Эдде, и все перестали обращать на сей факт хоть какое внимание. В начале восемьдесят второго Эгидиуса выпустили из тюрьмы, и Девитт даже посетил Ринкон, чтобы с ним повидаться, но застал его в обществе своей жены и ее сожителя. Подходить к ним ближе он либо не решился, либо побоялся. А потом к их компании присоединилась прекрасная молодая женщина в сопровождении двух угрожающего вида мужчин и двух замечательных ребятишек – мальчика и девочки. Мальчику на вид можно было дать лет шесть, а девочка наверно на пару лет младше. Я оказался там неподалеку совсем случайно и мог видеть, как эту группу людей, так и Девитта, остававшегося скрытым от их глаз. Не знаю, догадался он или нет, но я сразу узнал в молодой женщине Элизу – его дочь. Сопровождающие ее громилы очевидно эту роль и выполняли, учитывая высокий пост венесуэльского супруга Элизы. Ну а ребятишки без сомнения были внуками Сегерса, которых он видел тогда первый раз в своей жизни. Вся сцена продлилась не более десяти минут, и компания отправилась к западному побережью прочь из города, неся с собой нехитрые пожитки Эдды. С того дня я на Бонайре больше не видел ни братьев Эгидиусов, ни Эдду с дочерью и внуками. Мне то что, они ведь мне не родня, но вот Девитт, который явно догадался, что видит их всех в последний раз в жизни, устроил настоящую истерику. Он подбежал к тому месту, где встретилась компания, упал на колени в своем идеальном белом костюме и дал волю копившимся годами чувствам. Я лишь однажды видел, чтобы мужчина так рыдал, и это тоже был Девитт на похоронах матери. У нас на острове не каждая женщина умеет так слезы лить, а чтобы мужик – совсем дикость. А потом Сегерс увидел меня и, вместо того чтобы как-то попытаться скрыть или хотя бы сгладить свое позорное проявление чувств, решил излить мне свою душу. Не знаю, что его к этому подтолкнуло. Быть может, вспомнил моего отца по совместной работе на стройках Стюарта двадцать лет назад, а может пребывал в таком состоянии, что открылся бы любому первому встречному человеку. Иногда груза на душе так много, что лучше не молчать, а то чего хорошего можно и сломаться. Из уважения к усопшему, не буду вдаваться в подробности, что он мне тогда наговорил, скажу лишь, что в конце разговора он предложил мне построить севернее Ринкона недалеко от восточного входа в парк кафе, с прилегающим к нему собственным хозяйством. Да не просто построить, а стать управляющим всей этой богадельни. Финансовую сторону проекта он брал на себя, поэтому препятствий для моего согласия не было совсем. Мне тогда было тридцать три года, и гнуть спину на стройках отелей, месяцами не видя сына, особого желания уже не было. Я сказал ему, что с радостью и благодарностью принимаю его предложение. К концу года строительство благополучно завершилось.
В начале восемьдесят второго я стал управляющим кафе под вывеской «Sopi di yuwana». Название придумал Девитт Сегерс, он же на годы вперед определил основное и единственное фирменное блюдо – суп из игуаны, хотя любой, входящий под эту вывеску, никакого другого блюда увидеть в меню и не ожидал. В восьмидесятых годах на острове успел сформировался устойчивый средний класс, который мог себе позволить не питаться тем, что можно догнать и поймать, но Сегерс отказываться от блюд из игуаны не спешил, ссылаясь на ностальгию по своему детству. Конечно, все островитяне полвека назад питались этим знаменитым супом, но вряд ли кому-то пришлось лакомиться им с самого младенческого возраста. Помимо супа из игуаны, мы кормили людей различными блюдами из козьего мяса и молока (их мы разводили там же на ферме). Сперва я полагал, что Девитт будет редким гостем в кафе, ведь его государственные обязанности требовали от него нахождения в столице, но я ошибался. Начиная с восемьдесят третьего года, когда НАО возглавил господин Ремер, Сегерс стал появляться в «Sopi di yuwana» как минимум раз в неделю, а порой даже чаще. И он не просто появлялся, а проводил собрания для подростков со всего острова. Двенадцати-тринадцати летние юноши и девушки садились на стулья или просто на пол и слушали вице-губернатора, который рассказывал им о том, что они достойны лучшей жизни. В своих доводах он сравнивал лояльного к Бонайре бывшего губернатора Лейто и вновь прибывшего пронидерландского Ремера, стремящегося к укреплению власти материка на острове. Логика его умозаключений сводилась к тому, что ни один заокеанский политик не вправе решать, что лучше, а что хуже для жителей острова. И именно поколение этих подростков должно показать материку свою независимость и самостоятельность при выборе собственного пути развития. Они пели гимны во славу Бонайре и голосовали за отдельные пункты внутреннего устава «Guardia hubenil», как их называл Сегерс, а я, молчаливо стоявший за стойкой, почему-то вспоминал печально известных детей из «Hitlerjugend». Те тоже были обмануты на светлом будущем, а потом были утилизированы на последнем рубеже. За несколько первых лет собраний «Молодая гвардия» Девитта разрослась до тридцати человек, а потом в кафе появился загадочный американец. Появился он аккурат накануне завершения переговоров Арубы с Нидерландами о предоставлении независимости острову. Этот человек представлял некий фонд, спонсирующий распространение демократии по всему миру (особенно в тех его уголках, где она никому не нужна вообще). Тогда я еще не знал, что кроме американского влияния во всем мире, других целей у этого фонда нет.
- Что ж, поздравляю. Вас уже на полноценный взвод наберется. Для столь маленького острова – невиданная мощь. – Похвалил тогда американец Сегерса. От этих слов кровь стыла в жилах, и я понял, что начало концу положено, а повзрослевшие подростки только гордо расправили плечи и выпятили грудь колесом.
С восемьдесят четвертого года до конца восемьдесят шестого «Молодая гвардия» Девитта Сегерса под его чутким руководством подготавливала жителей острова к незаконному референдуму по отделению Бонайре от НАО. В кафе тысячами экземпляров отпечатывались различные листовки, с которыми молодежь ходила по домам и агитировала островитян голосовать за независимость. После визита на их собрание представителя американского фонда рвения у идеологически зомбированных ребят стало значительно больше, ведь теперь всем членам «Guardia hubenil» выплачивалось жалование в долларах США. Помимо промывки мозгов, подчиненные Девитта активно занимались спортом, и самые успешные в физическом развитии ребята занимали более высокое положение в иерархии гвардии. Жители острова в своем простодушии не придавали серьезного значения увлечениям своих детей, разве что расстраивались, что те не спешат устраиваться на работу и занимаются откровенными глупостями. Зато быстро все сообразил Дон Капитан и сократил общение с Сегерсом до исключительно формально-делового. Он прекрасно понимал, что там, где появляются американские деньги, довольно часто случаются кровавые государственные перевороты. Девитт, казалось, не обращал внимание не только на отстраненность Дона, но и вообще на все вокруг. С восемьдесят шестого года, когда на Арубе начался десятилетний переходный период на пути к независимости, Сегерс и сам вышел на финишную прямую, как если бы он боялся отстать в этом вопросе от старших товарищей. На протяжении всего года он уговаривал, угрожал, мотивировал деньгами и шантажировал всех и каждого в администрации острова, включая персонал низшего звена. Он вынуждал их принять единственное правильное решение, пока не поздно. А поздно случилось в январе восемьдесят седьмого, когда пятидесятилетний вице-губернатор Бонайре выдворил из здания администрации всех несогласных и объявил пятнадцатое февраля днем проведения референдума на острове. На остров с Кюросао в срочном порядке прибыл господин Ремер, чтобы усмирить Сегерса, но бойцы из «Молодой гвардии» перекрыли вход в здание. Сам Девитт уже несколько дней жил в самой администрации и на улице не показывался.
- Хочешь закончить как твой любимый Бетико Крус? Думаешь он сам попал в то смертельное ДТП? Нет. На таком высоком уровне сложные вопросы, к сожалению, именно так и решаются. Сегодня губернатор прибыл один, а завтра приедет с военными (свои вооруженные силы были только на Кюросао), и те без зазрения совести по приказу командира расстреляют твоих подростков и тебя вместе с ними. Отступись, Девитт. Прошу тебя как друг. – Пытался наставить Сегерса на правильный путь Дон Капитан, но безрезультатно. Девитт был абсолютно уверен, что если референдум покажет желание островитян отделиться от НАО, то банальным силовым путем Нидерланды эту проблему замять не смогут. Но предостережение своего уже бывшего товарища про возможное вооруженное подавление воспринял на полном серьезе. Он связался с американцем из фонда, и уже через несколько дней под покровом ночи на Бонайре прибыла шлюпка с американского военного корабля, на которой в деревянных ящиках для «Молодой гвардии» прибыли советские автоматы с большим количеством патронов к ним. Несколько недель на импровизированном полигоне за кафе «Sopi di yuwana» раздавались выстрелы – это тренировались обращаться с оружием сторонники Девитта Сегерса. Когда к зданию администрации накануне референдума прибыл господин Ремер со взводом вооруженных людей, навстречу им вышли тридцать молодых людей с автоматами АК-47. Несколько напряженных минут стороны смотрели друг на друга, не решаясь поднять оружие первыми, ведь все понимали, что этот конфликт может превратиться в братоубийственное кровопролитие. Когда губернатор все же потребовал от командира взвода решить наконец вопрос, тот приказал своим людям возвращаться в порт, сказав руководителю НАО, что не намерен стрелять в детей.
Девитт радовался этому событию, как ребенок, считая его своей абсолютной победой. Пятнадцатого февраля состоялось подобие референдума. Никаких избирательных участков не было, сторонники Сегерса просто делали подомовой обход, собирая подписи жителей острова. К сожалению Девитта, проголосовал лишь каждый третий житель Бонайре. Я ему еще до начала обходя говорил, что молодчикам необязательно иметь при себе оружия, ведь местные их просто не поймут, но Сегерс настоял, мол так будет безопасней. Да и среди этих тридцати пяти процентов только половина высказалась за отделение от НАО. Сегерс математику знал хорошо: - по его подсчетам только каждый шестой островитянин ратует за независимость, но разогнавшийся революционный локомотив остановить было не так просто. Оккупированная администрация Бонайре официально уведомила Кюросао, что остров начинает процесс реинтеграции с постепенным отказом от нидерландского гульдена в пользу американского доллара и отмены внешнего налогового обложения. Целый год господин Ремер терпел чудачества самопровозглашенного главы острова Бонайре, не докладывая на материк. Я полагаю, возьми он тогда свои яйца в кулак и свергни этого Че Гевару для бедных, то до трагедии бы не дошло, но наш губернатор видимо достаточно стальной хваткой не обладал. Хотя, поговаривают, он просто боялся за свое драгоценное кресло, поэтому решил попытаться спустить все на тормозах. Вот только тянуть дальше было уже некуда. Когда в восемьдесят восьмом на острове образовалась оппозиция, несогласная с реформами Сегерса, тот отправил своих молодчиков усмирять ее представителей с помощью физического воздействия. Часть просто запугали, у более ретивых имущество уничтожили, а самых рьяных посадили в тюрьму. Губернатор был вынужден запросить поддержку на материке, и Нидерланды прислали роту солдат в полном обмундировании для наведения порядка. В тот раз Девитту удалось отвертеться благодаря содействию Дона Капитана. Тот хлопотал скорее за господина Ремера, чем за своего старого товарища, но спасти первого можно было только в связке со вторым. Легенду согласовали с Сегерсом, и роте нидерландских солдат оставалось только ликвидировать нескольких участников «Молодой гвардии», на которых лично указал пальцем их лидер. Этих молодых ребят объявили террористами, а Девитта – жертвой. Основная часть молодчиков Сегерса поспешила забыть и его и саму организацию, ведь никто из них за идею независимости Бонайре погибать не хотел, но двое самых преданных бойцов остались верны своему командиру. Это и стало ловушкой для Девитта, который может в глубине души и готов был забыть про свою революционную деятельность, но у него не осталось возможности все откатить назад из-за страха за собственную жизнь. Ему стали угрожать его же собственные подчиненные.
По сей день я продолжаю говорить спасибо Деве Марии за то, что она помогла мне убедить Девитта не призывать Баса в ряды «Молодой гвардии». После подавления революционеров в восемьдесят восьмом ситуация на острове начала выравниваться, привычная мирная жизнь постепенно возвращалась к своему размеренному течению. Большинство жителей уже решили, что смутные времена позади, но те двое ярых сторонников Сегерса продолжали заниматься активной вербовкой детей в свои поредевшие ряды. Я видел, как некоторых подростков затаскивали в кафе «Sopi di yuwana» силой, и тем ничего не оставалось, как слушать давно заезженную пластинку агитации. Сегерс тоже вроде присутствовал при всем при этом, но сомнений не было - вся инициатива исходила именно от этих двух взращенных Девитом отморозков. Когда в кафе в очередной раз объявился американец из фонда, он разговаривал с теми головорезами, а не с Сегерсом. Басу на тот момент было четырнадцать лет, и я прятал его в подсобке кафе, но его все равно обнаружили. Девитт внял моим мольбам и сообщил молодчикам, что видит в Басе главного продолжателя дела его отца (то есть меня), поэтому ему нет необходимости вступать в боевые ряды – его ждет административная работа. Баса оставили в покое. Ну а в девяностом году вновь рекрутированные дети средним возрастом пятнадцать лет с оружием в руках заблокировали порт Кралендейка и терминал аэропорта «Фламинго». Требованием Девитта к Ремеру стала организация его поездки в Гаагу для обсуждения независимости Бонайре с высшим руководством страны. Вопреки его ожиданиям, с ним поступили не так, как с лидером революционеров Арубы: - никто на материк его не позвал, а оттуда прислали губернатора военного времени. На этот раз новый губернатор прибыл не с ротой, а целым батальоном солдат. Звали его господин Салех, и он определенно был проинструктирован действовать более жестко, чем его предшественники. Когда горстка юношей с автоматами оказалась перед батальоном военнослужащих из Нидерландов, на защиту своих детей вышли женщины Бонайре. Кровопролития не случилось только потому, что сотни женщин стали живым щитом перед пятью сотнями солдат, и здравомыслие взяло верх. В этот раз Сегерс не отвертелся. Его вместе с двумя его самыми верными приспешниками отдали в руки правосудия.
Меня вызвали на суд в качестве свидетеля со стороны обвинения. Пацаны еще до меня все разболтали, мне оставалось лишь подтвердить, что в нашем кафе Сегерс готовил по сути террористов, а, учитывая колоссальный перевес сил в пользу материка, то их впору считать террористами-смертниками. Американцы тогда попробовали нагнать под стены суда активистов с демократическими плакатами, но все они оказались максимально бледнолицыми, ведь местная молодежь уже изрядно насытилась играми в революцию. Им выдали по пятьсот долларов, они и пошумели на пятьсот долларов, да улетели обратно в штаты, не добившись каких-либо результатов. Подельникам Сегерса дали по пятнадцать лет, а шестидесятилетнему Девитту впаяли двадцать пять. Отягчающим обстоятельством послужило то, что он проводил свои революционные реформы пользуясь служебным положением. Плюс на него повесили гибель тех парней, которых застрелили в восемьдесят восьмом. За время короткого следствия Сегерс заметно сдал и отсидеть вес срок с сильно пошатнувшимся здоровьем определенно не обещал. Когда Девитту дали последнее слово, зал замолчал: - все ждали какой-то особенной речи, что заставила бы усомниться судью в своем решении, или примирила бы его с безутешными родителями тех погибших молодых людей, но она оказалась максимально прозаичной. Сказал он приблизительно следующее:
«Все в этом мире кем-то или чем-то создается, и с самого момента своего сотворения становится самостоятельным. Архитектор умер, дом стоит. Дом разрушили, а архитектор продолжает жить и творить. Я породил идею. Может статься, что никто во всем мире не будет ее разделять, но у нее все равно есть неоспоримое преимущество – ее невозможно убить. Если бы я создал машину революции, вы бы с присущем вам узколобым упорством ее непременно разрушили, подобно неразумным детям, но идею разрушить никак не получится. Даже убив меня, а двадцать пять лет в тюрьме для меня будут означать смерть в неволе, вы не лишите мою идею права на жизнь. Не сегодня, так завтра ее непременно кто-нибудь подхватит и сумеет довести до конца. Базилиус, присмотри, пожалуйста, за моим домом, пока меня не будет».
На этих словах под звуки смешанной реакции зрителей Девитта Сегерса вывели из зала суда и отправили отбывать наказание.
Пока наш революционер мотал свой срок, на острове произошли значительные перемены. Даже не столько на самом Бонайре, сколько во всех НАО. Иностранные инвесторы видимо почувствовали неладное, и внешнее денежное вливание значительно сократилось. А как тут не заволноваться, если сначала на Арубе вооруженные столкновения, потом на маленьком Бонайре? Короче британская «Shell» начала массово закрывать свои предприятия на Кюросао и Арубе, а ведь именно они были основными покупателями спецовок, что шили на нашей швейной фабрике. Местного спроса и мизерного экспорта катастрофически не хватало для хотя-бы самоокупаемости производства, в девяносто первом его и закрыли. Спасибо ВВП Бонайре к тому моменту базировался в основном на туристической отрасли, да и рабочих мест лишилось не так много женщин, ведь производство с каждым годом становилось все более автоматизированным. Ну и по политическим причинам правительство острова свернуло деятельность нашего кафе «Sopi di yuwana», передав его в управление судостроительной верфи Йонкеров (тех самых, с одним из представителей которых Стюарт в далеком шестьдесят седьмом году устраивал первую парусную регату). Новые владельцы, не зная, как еще подлизаться к руководству, убрали из меню суп из игуаны, как будто именно он является корнем всех проблем нашего острова. Ну и переименовали кафе в безвкусный «Забор из кактусов». А потом, к концу девяностых, до нас добралась цивилизация в виде волоконной связи, которая была призвана вывести дремучих жителей острова из зоны их комфортного неведения. С тех пор каждый житель Бонайре может самостоятельно разобраться в том, о чем им пытался рассказывать Девитт Сегерс, и сделать для себя вывод, стоит ли стремиться острову к какой-то другой жизни или нет. У островитян было три года на то, чтобы покопаться в себе и разделиться на два лагеря с противоположными взглядами на будущее Бонайре. В две тысячи втором управлять НАО приехал господин Мартинус, для которого все было уже подготовлено: - ему предстояло работать только с одним из двух лагерей. Он выбрал тот, что страстно желал автономного плавания для Бонайре. Американцы подходят к вопросу продвижения собственных кандидатов на те или иные политические посты настолько филигранно, что вроде все вокруг и знают о грядущих проблемах с тем или иным назначением, но не назначить не могут. Так Нидерланды прислали к нам нового губернатора и с первого же дня начали с ним бороться, ведь он оказался убежденным сторонником независимости острова от НАО. Материковые власти нанесли два упреждающих удара по планам американского ставленника, отменив низкую ставку налогообложения для иностранцев выдворив тем самым с острова офшорные деньги. Вторым ударом стало склонение на свою сторону Дона Капитана, посулив ему значительные преференции в его гостиничном и дайвинговом бизнесе. Хотя, как по мне, этот моряк отвернулся от Сегерса с его идеями еще лет пятнадцать назад и дополнительно его мотивировать было не нужно. Но руководство очевидно перестраховалось, поэтому Дон Капитан даже не пришел встречать вышедшего из тюрьмы Девитта.

                2003 – 2010 гг. Бонайре.
Первым указом выслуживающегося перед американскими хозяевами господина Мартинуса стало помилование семидесятитрехлетнего Девитта Сегерса. Мотивационной частью такого поступка был целый букет хронических заболеваний, от которых страдал старый революционер. Подагра существенно ограничила его мобильность, Девитт вынужденно передвигался очень медленно, опираясь на трость. Катаракта практически лишила зрения его левый глаз, а гипертония через день приковывала бедолагу к постели. За тринадцать лет отсутствия Сегерса на свободе Бонайре совершил колоссальный скачок в своем развитии, основная часть которого пришлась на последние три года. В двухтысячном году была произведена масштабная реконструкция аэропорта «Фламинго», который с тех пор может принимать самые большие авиалайнеры в мире. Пассажирский порт в Кралендейке вообще ни на минуту не останавливал своего совершенствования, и теперь две эти гавани в совокупности с огромным количеством отелей обеспечивали непрерывный круглогодичный туристический поток на остров. Сегерс смотрел на все это великолепие шикарных домов, новеньких автомобилей, разнообразных магазинов и кафе и не верил, что это его родной дом. Больше всего его поразили маленькие пластиковые коробочки, с помощью которых люди общались друг с другом – так Девитт познакомился (только визуально) с мобильными телефонами. Площадь перед тюрьмой была оцеплена полицейскими, поэтому на ней никого не было, но Сегерс знал, что где-то недалеко его ожидают сторонники. Об этом его заранее оповестил секретарь губернатора, но встречаться с ними у Девитта не было никакого желания, ведь он провел за решеткой целых тринадцать лет и успел несколько раз переосмыслить поступки всей своей жизни. К его удовольствию, полицейские вежливо предложили ему подвезти его до дома, и машина, выехав за пределы Кралендейка, отправилась на север острова по средней дороге. Он уже и забыл, что его дом находится в Ринконе.
Когда полицейские уехали, Девитт сел под то самое дерево, где любила сидеть его мать, не решаясь войти внутрь дома, да и ключей у него не было, он их оставил Базилиусу. Двор был ухоженным – определенно его старый товарищ уделял время поддержанию здесь порядка. Надо бы зайти к Базилиусу, поблагодарить, но для начала неплохо бы вспомнить, где он живет. Сегерс поймал себя на том, что в Ринконе он не был не только последние тринадцать лет, но и задолго до своего тюремного срока появлялся только в кафе, не заезжая в сам городок. Узнать что-то в нем или вспомнить его он уже и не надеялся. Когда солнце стало клониться к закату, Девитт медленно поковылял на площадь к католической церкви. Он помнил те времена, когда пастора можно было найти в приходе в любое время суток, но это относилось, как и у большинства пожилых людей, к воспоминаниям из далекого детства. Амброзиус Эйвенс был тем, кто в любое время суток с готовностью мог наставить любого нуждающегося на путь истинный, но Бастиан Кляйн уже такими особенностями не отличался, а нынешний пастор очевидно приходил в церковь только как на работу в определенное время. А потом появились эти люди в костюмах, которые якобы уже сбились с ног, ища Сегерса по всему Ринкону. Они сказали, что в этом городке практически не осталось лояльных к нему людей, поэтому стоит ехать в более современный и прогрессивный Кралендейк. С этого момента начался новый виток политической карьеры Девитта Сегерса.
С двухтысячных годов продажа американцами демократии по всему миру уже постепенно превратилась в обыденную рутину. Отсутствие демократической оппозиции в любой точке мира воспринималось грубым нарушением мира, основанного на кем-то придуманных правилах. Эта болезнь не минула и крошеный островок в Карибском море. Губернатор, вскормленный штатовскими университетами, умело убедил материковое правительство, что оппозиционные партии и спонсирующие их некоммерческие организации – это нормальное устройство современного общества. Так в две тысячи четвертом на острове появляется НКО «Мы хотим вернуть Бонайре», руководителем которой стал Девитт Сегерс. Учитывая физическое состояние старика, и потушенный тюремным сроком революционный пожар в его душе, он был скорее фигурой символической, призванной за счет правильной риторики сыграть на чувствах своих сторонников из прошлых времен. Реально всеми процессами руководили не местные молодые люди, спонсируемые из тех же фондов, что и действующий губернатор. Нидерландам, прекрасно понимающим, что замять эти процессы не получится, ничего не оставалось, как идти на поводу у НКО. Они знали, что в конечном итоге опухоль независимости, пятнадцать лет назад поразившая Арубу, прогрессирующая сейчас на Бонайре, доберется и до Кюросао, поэтому самым беспроигрышным вариантом оставалось наблюдение со стороны и надежда на консервативное волеизъявление местного населения. В течение года сотрудники НКО возили Сегерса по различным митингам, где он повторял одни и те же заученные слова о праве острова самому выбирать свой путь развития (поразительно совпадающий с путем развития всего «прогрессивного» демократического мира). В ответ на это руководство Нидерландов организовало аналогичные митинги, только под предводительством Дона Капитана. Во время этих вояжей по острову бывшие друзья и соратники нередко встречались, но никогда друг с другом не общались, и лишь только из вежливости слегка приподнимали шляпы. Американец был на целых пять лет старше Девитта, но сохранился он явно намного лучше. Скорее всего сказалась постоянная физическая активность, связанная с дайвингом, а может и потому, что ему не довелось тринадцать лет гнить в тюрьме. К концу года противоборствующие стороны решили проверить результаты своей деятельности путем проведения референдума. Хоть вопрос остался тем же, что и в первое подобное мероприятие пятнадцатилетней давности, сам процесс был уже более цивилизованным с использованием избирательных участков и иностранных наблюдателей. К неудовольствию американцев и их островных ставленников голосов за сохранение интеграции с НАО оказалось больше, чем за отделение и независимость. Сразу же после оглашения результатов, НКО заявили, что не примут итогов референдума по причине (без объяснения причин, просто потому, что американцам не понравились итоги). Главной победой, которой добились НКО этим референдумом, стало начало схожих революционных течений на Кюросао, а также на одном из трех более мелких северных островов (Синт-Мартен, Сент-Эстатиус и Саба). Материковые власти, упускающие ситуацию из-под контроля, организовали проведение вынужденной конференции с участием уже обособленной Арубы, НАО и Нидерландов. Она состоялась в две тысячи пятом году, и на повестке стоял единственный вопрос – роспуск НАО. Среди представителей от Бонайре нашлось место Дону Капитану, но туда на пушечный выстрел не подпустили никого из НКО «Мы хотим вернуть Бонайре». Задачей американца было пинать под столом губернатора, если он будет противиться более тесным отношениям острова с Нидерландами. По итогу конференции было принято решение распустить НАО с две тысячи десятого года, но на каждом острове правительства были обязаны провести референдумы по дальнейшему пути развития каждого из них. Предлагалась либо автономия, как у Арубы, либо интеграция в политическую и экономическую систему Нидерландов.
В следующие четыре года оппозиционные партии на Бонайре готовили электорат к решающей схватке за будущее острова. Самые радикальные из стана сторонников интеграции с Нидерландами видели Бонайре чуть-ли ни тринадцатой провинцией, а самые рьяные последователи Сегерса считали, что острову больше подходит статус пятьдесят первого штата США. Но большинство население острова находилось где-то посередине. Кому-то больше запомнились успехи Девитта на поприще взрывного роста экономики Бонайре и уровня жизни населения, ну а кому-то до сих пор в кошмарах снились те дети с автоматами в руках, блокирующие воздушную и морскую гавани. Борьба за голоса особенно ожесточилась после того, как представители НКО поняли всю тщетность попыток подкупа избирателей. Этот факт буквально выбил их из колеи, ведь раньше они проделывали подобный трюк в огромном количестве стран, и везде находились люди (и их было немало), кто легко отказывался от Родины ради денег. На Бонайре они с этой тактикой промахнулись. Им было не понять, что свои грязные доллары они предлагают за предательство не просто Родины, а живого организма, коим свой остров считали все местные жители. Они были плоть от плоти детьми Бонайре, поэтому предав его, они предали бы самих себя, превратившись тем самым в «настоящих воров» Ирвина Уэлша, которые воруют сами у себя. Поддерживать в таких людях их приверженность устоявшимся принципам политического управления не составляло для Дона Капитана большого труда. Число его последователей не падало, несмотря на всевозможные подковерные игры оппозиции, и это не могло не радовать верхушку руководства Нидерландов. Помимо Бонайре, за тесную интеграцию с материком выступали еще и острова Сент-Эстатиус и Саба, и Нидерланды с роспуском НАО теряли фактически только половину из шести островов. За свои усилия по сохранению острова под пятой материка в две тысячи восьмом Дон Капитан даже удостоился высшей награды Нидерландов – ордена Оранских-Нассау. К две тысячи десятому, когда пришло время островам определиться со своим вектором развития уже официально, то есть проведя референдумы, реальность была такова - НКО неизбежно проиграет. Губернатор, верный своему американскому воспитанию, несколько раз переносил дату референдума, ссылаясь на какие-то малозначительные факторы, выигрывая тем самым время для последователей Сегерса. Сам Девитт в силу преклонного возраста уже не участвовал в политической деятельности оппозиционной партии, да и о своих идеях, по свидетельствам окружения, он успел позабыть, но его упорно таскали за собой, как диковинную зверюшку, на все митинги, где он сидел тихонько на стуле часто с закрытыми глазами. Простые и добродушные по своей природе жители Бонайре легко смирились бы с поражением подобном тому, что им грозило по результатам референдума. Они шли за Сегерсом, не видя впереди тех райских садов, что сулил им лидер, а когда оглядывались назад, то не видели и тех непроходимых джунглей, от которых их якобы уводили. Случись победа, так без каких-то феерических изменений в условиях жизни, а если поражение – то просто продолжат жить так, как жили раньше. В итоге чудесным образом основная часть островитян вообще перестала себя ассоциировать с каким-либо из двух противоборствующих лагерей. Жестко за сохранение привычного политического строя ратовали лишь немногие ортодоксальные семьи из Ринкона и старой части Кралендейка. За «новое светлое будущее» в основном радели поразительно светлокожие молодые люди, которые прожили на Бонайре не более десяти лет. Остальные от политических перипетий открещивались как могли, но это не помешало им сформировать собственное мнение о двух главных участниках и, по сути, прародителей смутных времен последних пятнадцати лет. Так получилось, что о Девитте Сегерсе удавалось вспомнить больше хорошего, чем о Доне Капитане Стюарте, но зато о последнем не получалось вспомнить вообще ничего плохого, поэтому прозвища «Дурной», удостоился только первый.
Память о себе самом, увы, не избирательна. Пытаешься вспомнить хорошее, а в голову приходит что-нибудь постыдное, и бороться с этим бесполезно. Зато деяния посторонних людей вспоминай, как хочешь. Можешь даже приукрашивать хоть со знаком плюс, хоть со знаком минус, особенно если рядом с тобой кто-то занимается тем же самым. Жители Бонайре, которые хотели запомнить Девитта одним из лучших представителей острова последнего времени, вспоминали, как он, будучи еще совсем молодым человеком, помогал развивать швейную фабрику. Вспоминали и его деятельность по созданию на острове природоохранных зон, что спасли экологию Бонайре от нахлынувших туристов. Не стерлись из памяти и воспоминания о том, как Сегерс участвовал в строительстве как новых инфраструктурных объектов на острове, так и реставрации старых. Причем делал это в разные периоды времени на абсолютно любых ролях: - от обычного рабочего, через архитектора до идейного вдохновителя. Кому-то запомнилось его спасение соляной промышленности Бонайре, обеспечивающей рабочими местами жителей и вносящей посильный вклад в ВВП острова. Ну и главным детищем, за которое любили Девитта, само-собой стал нефтяной терминал, коренным образом изменивший экономическое состояние жителей острова. Он же стал одним из символов «дурости» Сегерса для всех тех, кто не просто плохо к нему относился, а откровенно ненавидел. Решиться поменять собственную дочь на нефтяной терминал мог только человек, абсолютно не различающий границ добра и зла. И сверху на это набрасывались уже поросшие мхом истории с исчезновением индейца Аарта и убийством Нагеля Буншотера из-за денег. Не могли его любить и те, кто был родственником или хорошо знал тех, кто погиб в противостоянии с армией в восемьдесят восьмом году. Да и создание из подростков вооруженной «Молодой гвардии» очков в карму Девитта не добавляло.
Когда стало казаться, что противостояние между разнонаправленными политическими течениями постепенно сойдет на нет, выветрившись из голов большинства рядовых граждан сквозняками рутинной бытовухи, на нефтяном терминале «Бопеч» случился серьезный пожар.

                14 сентября 2010 года. Ринкон.
Я хоть и старый, но из ума еще не выжил. Он, этот американец, четко сказал, что нужно переходить к запасному плану, раз обычными путями победить Нидерланды не удается. А я хорошо помню, что этот запасной план означает. Я им, дуракам, еще тогда сказал, что никакого запасного плана не будет, только через мой труп. Они же всерьез рассуждали над тем, чтобы поджечь терминал и обвинить во всем власти Нидерландов, мол они в бессильной злобе пытаются уничтожить любые символы свободы Бонайре. Тот самый терминал, ради которого я подложил под вонючего венесуэльца свою маленькую дочь. И его строительство полностью изменило мою жизнь, которая так и не смогла вернуться в прежнее русло. Я заплатил за него слишком большую цену, чтобы теперь эти алчные американцы его уничтожили. Нет уж, я этого не допущу.
Никто даже не обратил внимания, как я заказал такси и уехал в Ринкон, ведь они привыкли на моем месте видеть овощ или растение, не способное на какие-либо действия, но я их удивлю. В сам Ринкон таксиста попросил не заезжать; - никакого желания встречать старых знакомых нет. Вышел у поворота на Каминда Карпата, отсюда до терминала не более двух километров, но с моей подагрой или артритом, или не пойми чем, я буду ковылять туда больше часа. Туристы у «Карпаты» глазеют, как на диковинку; - пожилые белые люди здесь редкость, а вот молодых белых хоть отбавляй. Солнце припекает слева, значит время уже за полдень. Неплохо было бы обзавестись часами, но ни разу до этого жизнь еще не заставляла следить за временем. По-моему, в этом и кроется счастье, или что-то как обычно путаю. Нужно обязательно добраться к терминалу засветло, чтобы перехватить поджигателя, который скорее всего будет совершать преступление после наступления темноты.
Девитт оказался возле территории терминала около четырех дня. До заката оставалось еще добрых два часа, поэтому он решил передохнуть и скоротать время на берегу озера Гото. Территория «Бопеч» обнесена забором с колючей проволокой в три ряда, натянутой поверху, но прорезать дыру в ограждении совсем не сложно, учитывая отсутствие сколь-нибудь серьезной охраны. Поджигатель мог уже давно сидеть в парке и ждать своего часа, и как его ловить - абсолютно непонятно. Можно конечно просто выйти к пропускному пункту и предупредить охранника, но человека, причастного ко всем последним преступлениям, совершенным на острове, вряд ли кто-то станет слушать. Но и снаружи просто сидеть и ждать - значит заранее признать свою неспособность помешать уничтожению источника благосостояния всего Бонайре. Ночью погрузка нефтепродуктов на танкеры не осуществляется, поэтому с наступлением сумерек от терминала в сторону Ринкона и Кралендейка потянулись машины работников, оставлявших в одиночестве единственного сторожа, призванного охранять территорию размером километр на пятьсот метров. Когда совсем стемнело, Девитт поковылял к проходной, пытаясь сквозь небольшое окошко высмотреть охранника, который рано или поздно должен отправиться на обход. Он понимал, что уход сторожа будет для него лучшей возможностью проникнуть на территорию незамеченным. А после останется только каким-то образом обнаружить поджигателя, целью которого скорее всего будет одна из двенадцати огромных бочек, выкрашенных в светло-бирюзовый цвет и заполненных различными горючими жидкостями. В освещенном окошке проходной Сегерс разглядел молодого человека, которого раньше видел на митингах и собраниях собственной партии. Он не смог сразу вспомнить, как его зовут, но помнил его отца - Дидерика Ритвельда, который трудился каменщиком в строительной бригаде Кралендейка во времена отельного бума. Через Девитта прошло такое количество строек на Бонайре, что ему волей-неволей приходилось знать каждого хорошего мастера своего дела, каким и был Дидерик. Он даже знал отца самого Дедирека, но имени опять же вспомнить не получалось. Тот ходил в море на рыболовецких судах старого Айертца, но потом перебрался в Кралендейк и пропал из поля зрения Сегерса.
С одной стороны, можно было не раздумывая подойти к парню и попросить помочь предотвратить теракт, ведь тот его уж точно узнает, раз состоит в НКО «Мы хотим вернуть Бонайре», но с другой стороны, ведь это именно его соратники и хотят этот теракт совершить. Точнее, не его соратники, а американцы их руками. Вот такая многоходовка получается: американцы, преследуя свои интересы, совершают диверсию руками собственных сторонников, чтобы в итоге подставить под удар противников. Но дальше мысль развивать было некогда – Ритвельд младший вышел из проходной и отправился вглубь территории, освещая себе путь фонариком. В руках он нес на вид тяжелую коробку, поверх которой лежал пакет. Девитт быстро, насколько позволяли больные ноги, пошел следом. Возле одной из цистерн молодой человек остановился, аккуратно поставил коробку на асфальт, достал из пакета форму вооруженных сил Нидерландов и начал переодеваться в нее.
- Не надо этого делать, - негромко сказал Девитт парню, осознав, что именно он и будет тем самым поджигателем. – Этот терминал кормит весь остров, включая тебя и всю твою семью.
- А вы что здесь делаете, господин Сегерс? – Испуганно обернулся молодой человек, явно не ожидавший здесь кого-то встретить этой темной ночью. – Вы пришли меня проконтролировать? Но это даже лучше, а то мне еще надо установить камеру так, чтобы она запечатлела момент установки взрывчатки нидерландским военным.
- Не будет никакого теракта. И снимать ничего не надо. Переодевайся и иди обратно на свое место работы. – Постепенно повышая свой голос, проговорил Девитт, почувствовавший замешательство парня и решивший его додавить, пока не поздно.
- Но как так? Меня куратор неделю готовил к этой операции. Сегодня окончательно все проговорили, и никто об отмене мне не сообщал. – Ретвильд явно пребывал в состоянии полной растерянности. Он с малых лет был приучен считать Сегерса кем-то вроде современного мессии и в своем его почитании не доходил разве что только до молитв. Поэтому сейчас он позволил старику приблизиться к себе практически вплотную, не понимая, что правильнее всего в данной ситуации можно предпринять.
- Скажи, кому ты больше доверяешь? Американскому куратору, который на Бонайре никогда не жил и не будет? Или мне, кто всю жизнь посвятил благополучию нашего острова? – Насколько мог мягко спросил Девитт у парня, положив тому руку на плечо. Этим жестом он хотел не столько унять волнение Ретвильда младшего, сколько найти опору для себя. Он чувствовал головокружение, сердце колотилось под ребрами, как ополоумевшая канарейка, но продолжил попытки уговорить молодого террориста, делая большие паузы между фразами. – Ты сейчас совершишь преступление против собственного дома, нанеся, возможно, непоправимый урон экологии. Потом сядешь в тюрьму, где, уж поверь мне, ничего хорошего нет, а твоя семья останется жить и разгребать последствия твоих действий. А знаешь, что сделает твой американец, когда добьется своего?
- Нет, - ответил через минуту парень, когда понял, что Сегерс действительно ждет от него ответа.
- Американец отдаст тебе чемодан грязных долларов и уедет домой. У них вообще не в привычках жить там, где насрали, поэтому закончив свои грязные дела, они всегда возвращаются в свою американскую мечту и забывают о тех, кто по их указке превращают собственный дом в помойку.
Девитт, с трудом закончив тираду, был практически убежден, что сумел достучаться до того маленького ринкончанина, что сейчас погребен внутри молодого Ретвильда под грудой долларов. Его уверенность быстро улетучилась, когда парень быстрым шагом направился в сторону проходной, объяснив свой уход необходимостью сделать важный звонок. Решив попытаться остановить теракт собственными силами, Сегерс открыл коробку, где лежало нечто похожее на взрывное устройство. К его удивлению, на циферблате уже шел обратный отсчет времени, видимо таймер был установлен заранее, а от Ретвильда только требовалось доставить взрывчатку к нужному времени. Абсолютно не понимая, как остановить этот бег времени в обратную сторону, Девитт попробовал поднять коробку, чтобы оттащить ее подальше, но его физическое состояние не позволило ему пронести опасную ношу хоть пару метров. Бросив тщетные попытки, старик заковылял на далекий свет проходной. Нет, он не убегал от опасности, он хотел позвать на помощь молодого человека, который, возможно, мог обезвредить бомбу. Далеко ему уйти не случилось. Темная карибская ночь окрасилась в оранжевые тона. Не успел Девитт удивиться смене времени суток, как за спиной раздался оглушающий взрыв, и легкое старческое тело тряпичной куклой полетело вперед, уносимое невидимой силой взрывной волны. А потом свет погас.

                18 сентября 2010 года. Кралендейк-Виллемстад.
Джоэль Эверс с внучкой благополучно успели на рейс Бонайре-Кюросао вечером восемнадцатого сентября. Не сказать, чтобы испанец полностью удовлетворил свое любопытство, но времени на уточняющие вопросы не было совсем. Вместе с ожиданием в терминалах вылета и прилета весь полет не занимал и часа, поэтому Эмма заметно оживилась. Ребенку было тяжело вникнуть во все хитросплетения судеб, которые заставили ее деда сделать длительную остановку на Бонайре, но теперь прерванное путешествие продолжалось, и к девочке вернулись ее обычные веселость и любознательность. Самолет был маленький, всего два ряда кресел по два сиденья в каждом. Эмма само-собой уселась возле окна, оставив деду место у прохода. С момента отъезда из Ринкона Джоэль как-то вяло реагировал на щебетание внучки, ограничиваясь краткими ответами на возросший поток ее вопросов. Внучке не терпелось растормошить замкнувшегося деда и перетянуть его на светлую сторону радующихся продолжению путешествия. И хоть она была еще маленькой девочкой, но сумела сообразить, разговор на какую тему может вернуть сеньора Эверса в мир живого общения.
- Дед, я за эти три дня столько всего услышала о незнакомом мне человеке, что мне уже кажется, что я его знаю очень давно. Но я никак не могу понять одного. Вот у меня в школе есть хорошие ребята, а есть плохие, и мне понятно, как они относятся ко мне, и как мне относиться к ним. Скажи, как я должна была бы относиться к твоему другу, если бы познакомилась с ним? – Вывела из задумчивости своего деда Эмма. Джоэль видимо настолько глубоко погрузился в собственные мысли, что даже вздрогнул от неожиданности, но переспрашивать вопрос не стал. Тема была для него максимально близкой, поэтому суть он уловил, несмотря на рассеянное состояние.
- Ты, внучка, смогла бы составить свой собственный образ господина Сегерса, и относилась бы к нему, согласно этому образу. Так же, как ты сформировала мнение о каждом своем однокласснике. В этом нет ничего сложного, и заниматься этим тебе придется всю свою жизнь. – Из ответа старика было понятно, что голова у него забита тяжелыми и серьезными мыслями. Не будь это так, он удовлетворил бы любознательность внучки в более доступных для ребенка выражениях. Но Эмму не отпугнул сухой ответ Джоэля.
- Да это мне понятно. Просто мое мнение о каждом из одноклассников чаще всего совпадает с мнениями других ребят. Ну нет у нас таких, которых половина класса считала бы хорошими, а другая половина – плохими. Смогла бы я относиться к Девитту Сегерсу так, как к нему относилось большинство людей? Или большинства не было?
Сеньор Эверс не был готов к таким взрослым вопросам своей маленькой внучки. Долгую минуту он только собирался с мыслями, надеясь, что пилот вот-вот по громкой связи объявит о начале снижения, и тогда сложный диалог можно будет отложить. За это время он сможет найти и сформулировать ответы. Но тут паузу разорвал голос со стороны двух сидений перед ними. Говорила женщина. Джоэль успел обратить на нее внимание, когда они с Эммой шли к своим местам. Элегантно одетая. Лет пятидесяти, но выглядящая моложе своих лет, скорее всего за счет денежных вливаний в поддержание цветущего внешнего вида. Эверс за свою долгую карьеру в бизнесе имел большой опыт общения с такими женщинами, которые чаще всего оказывались либо владелицами собственного дела, либо занимали руководящие должности в крупных серьезных компаниях. На чистом испанском языке она сказала следующее.
- Сегодня на Бонайре сложнее найти тех, кто не знает и не обсуждает Девитта Сегерса. В основном все разговоры только о нем. Я бы могла ответить на любой вопрос об этом человеке. Сама жизнь наделила меня этим даром и правом, но судьба распорядилась иначе. Вряд ли я могу сегодня утверждать, что знаю Сегерса лучше, чем кто-либо из присутствовавших вчера на его похоронах людей. Но я попробую вам изложить выводы из собственных рассуждений на тему схожую с той, что вы сейчас обсуждаете. И начну сразу с главного. Когда человек получает доступ к жонглированию чужими жизнями, он выходит за рамки общепринятого разделения на хороших и плохих. К сожалению, Девитту тоже было суждено эту грань перешагнуть, тогда как перешагивать ее нельзя ни в коем случае. Просто такого права в природе не существует. Когда на кону стоит человеческая жизнь, среди людей достойного судью найти невозможно, потому что право на жизнь у каждого имеет равный вес со всеми остальными людьми. Но так бывает, что в руках человека или нескольких начинают концентрироваться различного рода ресурсы, которыми они могут распоряжаться. Если у этого человека или нескольких будут появляться грандиозные планы, то будьте уверены, они этими ресурсами воспользуются. И здесь важно отметить, что сами планы вообще никакого значения не имеют. Захотят спасти весь мир или сжечь его дотла – не так важно, важно какими ресурсами они готовы для достижения своих желаний пожертвовать. Территориальные, политические, экономические, природные… их может быть сколь угодно много, но итогом списка всегда оказываются человеческие ресурсы. Девитт Сегерс оказался в числе тех, кто не разглядел разницу между всеми остальными и человеческим ресурсом. Она в том, что на последний у него не было никакого права, а он об этом даже не подумал. Он решил, что в праве определять кому нужно умереть ради того, чтобы остальным жилось хорошо. Смерть ради кого-то или чего-то должна быть исключительно добровольной, тогда ее называют героизмом. Все остальное – это преступное лишение права на жизнь. Вот так и становятся дурными вроде бы хорошие люди, претворяющие в жизнь вроде бы хорошие и правильные идеи. Им бы понять, что бывают подарки, которые нельзя забирать. Тем более, если не ты их дарил.
За время этой тирады самолет успел успешно приземлиться в аэропорту Виллемстада. Когда прозвучал сигнал, разрешающий пассажирам выходить из салона, женщина встала одной из первых, обернулась, улыбнулась Эмме и кивнула Джоэлю на мгновение встретившись с ним глазами. Сеньор Эверс успел лишь слегка кивнуть в ответ, как незнакомка отвернулась и с потоком пассажиров пошла к выходу.
- Дедушка, а кто была эта тетя? – Спросила Эмма у старика, и тот ответил, что видит ее в первый раз в жизни. Но это было не так. Он старался как можно дольше продержать образ этой женщины, ее взгляда перед своим мысленным взором, и в итоге вспомнил. Вспомнил себя двенадцатилетним мальчиком, удивляющимся тому восторгу, который каждый раз охватывал его друга, когда тот держал на руках крохотную новорожденную девочку. Да, сомнений быть не может, с лица незнакомки эти пару секунд на Джоэля смотрели одновременно Дэвитт и Эдда Сегерсы. А сама эта женщина – урожденная Элиза Сегерс – их первый и единственный ребенок.
Ночь сеньор Эверс с внучкой провели в небольшом отеле недалеко от аэропорта. Утренним рейсом девятнадцатого сентября они улетели в Панаму, где на такси добрались до морского порта. Никакие мероприятия, запланированные для пассажиров круизного лайнера, старик с девочкой решили не посещать: - для Эммы возвращение в каюту комфортабельного судна стало сродни возвращению домой после длительного отсутствия, а Джоэль до сих пор старательно по памяти переосмыслял монолог женщины из самолета. Одно дело услышать его от незнакомки, и совсем другое – от дочери, выносящей приговор отцу. Чем дольше Эверс фразу за фразой прокручивал слова Элизы в голове, тем в более яркие краски они окрашивались. Ему уже не была важна сама суть обличения диктаторов как таковых, его интересовали интонации. Когда он наконец сумел вынести собственный вердикт Девитту Сегерсу, он решился ответить внучке на ее вопрос.

                20 сентября 2010 года. Круизный лайнер. Карибское море.
На открытой палубе роскошного круизного лайнера за двухместным столиком удобно устроились Джоэль Эверс и его внучка. Карибское солнце висело еще довольно высоко, но они оба знали, что оно имеет привычку резко пикировать вниз на закате, поэтому на палубе им осталось просидеть еще около получаса. Когда становится темно пассажиры предпочитают проводить время в специальных развлекательных зонах с концертными площадками, кинотеатрами, ресторанами, дискотеками и игровыми зонами. На закате дня старик обратился к девочке.
- Эмма.
- Да, дедушка.
- Помнишь, ты спрашивала меня, как в одном человеке могут уместиться одновременно дурной и святой?
- Помню. Я спрашивала про твоего друга, которого и любили, и ненавидели.
- Да, точно. Мне кажется, теперь я могу ответить на этот вопрос. Прости меня заранее, если тебе не все будет понятно, ведь я и сам не до конца понимаю суть того, что тебе сейчас скажу. Та женщина в самолете упоминала про отсутствие права у кого бы то ни было распоряжаться человеческим ресурсом, и я с ней полностью согласен, но мне кажется, что и судить того, кто им все-таки воспользовался, нужно совсем другими категориями. Нельзя назвать человека, управляющего процессами развития целого государства, дурным, если вчера этим прозвищем ты наделил соседа, не попавшего в урну сигаретным окурком. Соседа можно осудить здесь и сейчас, а того, кто пишет историю, и рассудить может только история. Человеческая природа такова, что мы сами сбиваемся в стада, которые без пастуха никогда никуда прийти не умеют. И не приведи господь стать пастухом, ведь второй аспект человеческой природы как раз в том, чтобы винить пастуха во всех бедах стада. Все хорошее, кстати, человек имеет свойство приписывать собственным усилиям, случаю, божественному вмешательству, но только не пастуху. На последнего вешают всегда лишь плохое. Ну, хоть что-то тебе из этого понятно?
- Ничего не понятно, дед. Ты мне скажи прямо, был этот твой Девитт Сегерс дурным или нет? А то солнце уже почти село.
- Девитт Сегерс, внучка, был тем, кто, взвалив на себя неподъемную ношу, планировал донести ее до цели по ровной дороге. Но на любой дороге случаются ухабы, которых не предугадать и не избежать. Да, Девитт Сегерс безусловно был дурным, но думаю история рассудит так, что он несомненно заслужит прощения, раз его сумела простить дочь.

                =И. Югов. Декабрь 2025 г.=