Снег

Я помню, как радовался снегу в детстве.
Потому что снег — это значит, пришла зима. А зима — значит, когда пойдем к бабушке в гости я всё время пути проведу на санках, глядя в звёздное небо и слушая, как снег скрипит под ногами родителей. А если пойдет снег, то приспущу шарф, открою рот и буду ловить ртом снежинки надеясь, что это останется незамеченным.

Очень ясно помню один день конца декабря. Мне лет пять. Мы с прабабушкой — тогда ещё живой — идём встречать родителей с завода. Под шерстяной шапкой, похожей на чепчик, всё жутко чешется. Морозец щиплет нос. Вокруг — искрящиеся сугробы, толпа людей с проходной. Ёлка у ворот украшена бумажными игрушками — скромнее, чем в центре города, но всё равно красиво.

Издалека вижу отца — он тоже нас заметил и машет. Подходим — выходит и мама. Мне кажется, на ней было бордовое шерстяное пальто и белый берет. Папины очки запотеют, как только он зайдёт домой — меня это всегда смешило.

А пока мы вчетвером вливаемся в людской поток и идём домой.
Беззаботное время.

Проходят годы. Теперь мы собираемся в морозные дни в подъезде у Сани — там батарея и тепло. Соседи не ругаются: почти вся наша компания — из этого подъезда. По снегу — только до ближайшего ларька: купить полторашку «Оболони» или «ЯрПиво Янтарное» — на что хватит. Бутылка переходит из рук в руки, кто-то перебирает струны старой гитары.

Ещё несколько лет — и я студент училища культуры в Ярославле. Эстрадно-джазовое отделение, бас-гитара и контрабас. Еду на репетицию в гаражи на окраине. Смотрю на морозные узоры на окне трамвая, на людей, спешащих по своим делам. Внутри я — рок-звезда, как минимум. Хотя репетиции чаще сводились к импровизациям на темы, задаваемые гитаристом, который очень уважал один особый сорт растений. Гениальным его не назовёшь, но что-то неординарное в нём было. У него рядом с комбиком — свои приблуды, а у меня в ногах — бутылка клюквенной настойки: дешёвая, без сивушного духа, крепостью в 24 градуса.

Обратно — либо трамваем, либо, если задержались, пешком. Сверху падает пушистый снег.

Ещё десяток лет — я женат, живу в Подмосковье. Ждём дочь. Параллельно работе играю в группе: акустические каверы на русский рок. Репетируем у перкуссиониста в частном доме, потом откидываем снег и готовим на улице плов, рядом — шашлыки. Руки мёрзнут, и так приятно держать их над углями, чувствуя ломоту в пальцах.

Но в тот день у жены поднялось давление. Скорая, (как обычно поступает с беременными) без лишних слов — увезла в больницу. Я не задерживаюсь, вызываю такси. Но у поворота на наше СНТ решаю пройтись пешком — метров 500 подышать свежим воздухом .

И тут звонок от жены:
— Женя, я рожаю…

Звонок отцу. Бессонная ночь. Три пачки сигарет исчезают в окно кухни, над которым луна играет искрами на сугробах.

Утром — сообщение:
«Родила. Всё хорошо».
И фото: она — уставшая, рядом — новый, самый распрекрасный человек.

Ещё пара лет — и вот оно: Покровское направление.
Ночами мерзнем, днём молимся на туманы. Снег есть и здесь. Но если в той жизни я любил его — теперь опасаюсь. Не вижу, что он скрывает. Тот самый снег, выпавший под утро.

Часто ночью с той стороны прилетает «баба Яга». Если не слышишь детонации сбросов — дело хуже: значит, она минирует. В арсенале у тех, кого мы в лучшем случае зовём «небратьями», полно неприятных штук.
«Маркер» — трубка размером с перманентный маркер. Наступишь — и стопа переломана. Кости срастаться будут долго и больно.
«Пряник» — сложнее и проще одновременно: он сразу отрывает стопу.
И куча всего, что реагирует на железо. Очень неприятно погибнуть из-за того, что на тебе автомат.

Я пристроился в хвост колонны — нас четверо. Не трусость. Просто инстинкт: если нет нужды идти первым — не иду.

Двигаемся вдоль лесополосы. Слева — поле с засохшими подсолнухами под снегом. Под ногами снег мешается с грязью, донецкий чернозём липнет к берцам, делая их почти неподъемными. Небо снова осыпает нас пушистыми хлопьями. Грязь чавкает. Иногда — жужжание ФПВ. Сразу ищу взглядом, снимаю автомат с предохранителя — даже если уверен, что это «наша птица». Мало ли.

Впереди — хлопок. Тот, кто идёт через одного от меня, падает.
Бежим. Он кусает губы, только стонет. Одного взгляда — хватит: «пряник» или «лепесток». От стопы цела только пятка. Ошмётки ботинка вижу метрах в пяти.

Быстро затягиваем жгут, утаскиваем под кусты. Один — на контроле неба. В четыре руки — за работу. Усатый мужик лет сорока пяти накладывает второй жгут выше того, что осталось от стопы и снимает то, что наложил первым. Я рву ИПП, туго бинтую.

Почему в кино кости белые? На самом деле — грязно-жёлтые.

Парень стонет, матерится. До него доходит. Мельком смотрю: лет двадцать, серые глаза, тонкие губы, высокий лоб. Кожа посерела — плохой знак.

— Братишка, как? — затягиваю повязку. — Нефопамчику вколоть?
— Да вроде пока не надо… — пытается приподняться, посмотреть. — Совсем плохо?
— Ты же не собирался марафон бегать, Зяма? Вот и не побежишь теперь, — кисло усмехается усатый, сует рюкзак ему под голову.

Достаю из его аптечки две ампулы, прячу их ему в нагрудный карман:
— Если совсем припечёт — коли. Но не больше одной раз в шесть часов. Может, блевать начнёшь. А на кого-то и вовсе не действует.
Оборачиваюсь к усатому:
— Если уколёте — маркером на лбу время напишите. А то «уплывёт», а эваки ещё вколют — и мотор встанет.
— Да знаю, — отмахивается тот, протягивает руку: — Старый.
— Архитектор, — жму, закуриваю.

Эвакуацию вызвали — скоро приедет. Значит, Зяме — тёплый госпиталь, пижама и каша с маслом на утро.

— Зяма, — поворачиваюсь, — давно служишь?
— Вчера месяц был. Что, всё? Отвоевался?
— Угу…
— Блять…

Пора идти. Кое-как оттираю руки снегом — до конца не выходит. На позиции есть антисептик. Домою уже там.

Иду — и понимаю: в чём-то завидую Зяме. Не успел дерьма хлебнуть, а уже едет домой с несколькими миллионами в кармане. Протез сейчас можно любой поставить — привыкнет, и даже незаметно будет. Однозначно, в чём-то он везунчик.

Так. Хватит в облаках витать.
Смотри под ноги, Архитектор.
Жена строго сказала: вернуться в той же комплектации, в какой ушёл.