Мечта воробья

Посвящается светлой памяти Франца Кафки

В моей жизни полно необъяснимого, хаотичного и медлительного. Хотя сам я шустрый, проворный, быстрее других. Я – городской воробей, живу на свете два года, успел многое посмотреть, много куда слетать, переслушать чириканье соплеменников, кое-какие знания от них впитать. Меня больше не удивляют жутко медлительные существа, которые бросают прикорм в холодно–белые дни. Не удивляет, что в этот сезон они носят меховые гнезда прямо на головах. Садиться туда не хочется. А ведь кое-кто из наших стариков хвастался тем, что дескать в другой стране, куда малым пташкам, как мы, не слетать, птицы ездят верхом на животных. Эти медлительные существа, коими весь наш двор полон, внушают мне странное чувство. Иной раз существо бросает еду даром, и считается, что издревле так повелось. В другой раз смотришь на него, а оно как пойдет, пойдет на воробья, растопырит лапищи, да медленно… Можно с ног до головы рассмотреть его, пять раз измерить расстояние между нами и уж потом вспорхнуть. Тихоходностью нашего брата не поймаешь. Здесь нужны скорость и коварство. Быть может, существо здоровается таким образом? Проверять никто не хочет: мир полон опасностей. Но не внешнее наблюдение за существами столь заторможенными и двусмысленными меня занимает, а размышление о картине, которая мне привиделась во тьме, когда я, прицепившись, ночевал на ветке. Изложу ее самому себе, хоть страшно вспоминать, чем начирикаю невразумительное, и сородичи не поймут меня. Мой внутренний язык объясняет больше, чем звуки, которые вылетают из клюва. От своих я слышал такое же мнение: внутренний язык воробьев богаче наружного.
Возвращаясь к миру, увиденному при ночлеге: я был разукрашен перьями – своими и взятыми от синички, кругом птичьи возгласы, песнопения, как на пиршестве. Потом я захотел удалиться. Тесно. Пришлось протиснуться через тела, хлопающие крылья, чьи-то острые клювы, издающие повизгивания. Прыгая через них, я пробрался к месту, откуда мог вылететь, - круглая дырочка, размером с рябиновый плод. Конечно, не то, чтобы ничего, ногу, клюв просунуть можно, но я вопросил: «Весь-то пролезу?» Меня начали подсаживать птицы покрупнее, и я устремился в дырочку, из нее просвечивал яркий день. Потом началась новая история: я не вылетел, не стал от них свободным. Глазами другого я увидал себя поставленным на полочку – красивый, блестящие перышки, сытый, не в голодно-холодное время пыльный, а вымытый, полный жизненной силы, но обездвиженный, как странные предметы, что висят на срубленных елях в белую пору года. Они похожи на нас, но выглядят безрадостно, словно подсадные птички. Я стоял в большом и сером гнезде медлительного существа. Серостью гнездо напоминало строгий галочий глаз. Мало того, я был одновременно внутренним оком этого существа, властелином гнезда, где собраны мои трофеи.
– Вот это – воробьиха, хороша! Это – семена, ягоды, шишки, запас. Здесь я поставлю тебя, воробей. Ты мое спелое зернышко, – говорю Я-великан. - Я знаю, что в любой момент могу взять тебя с полки и съесть. Ах, какой ты лакомый!
Жутко, жутко! Ведь иное мое, маленькое, жаждущее жизни, полета, поймано, даже чирикнуть не может, стоит на полке. Я-великан-хозяин имею замысел: присвоить, оставить хорошеньких, живучих воробьев только себе. Этот мир вдруг уменьшился и вставился, как крошечное маковое зерно, в другое гнездо без воробьев. Там стояли предметы, свойственные медлительным существам (изредка кормящих нас), но не было даже растений. Тишина, неподвижность. Странная вычищенная чистота царила кругом, ни крошки, ни шелухи, ни перышка. «Мое, мое» – говорю я, будучи великаном-хозяином: «Я спрятал тебя». А маленькое воробьиное страдает и вопит, заточенное, никем не слышимое. Потом все кончилось, я увидел обычный мир: лающая зверюга несется на сворку и кусает, рыча, своих; кошка притаилась и жмется к земле, чтобы не увидели ее торчащих ушей; медлительные существа разгуливают по тропам, наверное, вынашивая свое коварство. Ах, что же значило мое видение? Его трудно постичь самому, не то рассказать сородичу. Что точно знаю – это мое желание ездить верхом на животном в стране, куда летают остальные птицы. Хочется стать другим. Быть больше, чтобы смелости прибавилось, и чтоб не взлетать и прыгать от малого шороха.
Хорошо, если Я-великан настолько силен и хитер, чтобы изменить себя, стать перелетной птицей, я забрал бы всех сородичей с нашего города, посадил в вычищенное гнездо, разморозил бы воробьиху и остальных мной зачем-то пойманных. Я утащил бы, раз силен, нашу стаю в страну, где тепло весь год! Щебечут некоторые, что вода с неба хлещет теплыми струями в тех краях, не оборачивается в белые хлопья. В рыхлой воде, конечно, есть прок: я кувыркаюсь, чищу перья в ней, чего не скажешь о воде твердой. Никакого прока в ней нет: если что-то вмерзло туда, жди до оттепели. Я бы не скучал по холодам. Чистил бы себя в песке и дорожной пыли, задорно это! Воробьихи галдят, как увидят, что барахтаюсь, и сами туда ударяются. В конце концов, всегда есть мелкие лужи для очистки крыльев. Мы – птицы не водоплавающие, но в воде нуждаемся. Недостойно плюхнутся в глубокую воду, мыться там, хлопать крыльями, изображая плавучесть. Нет, только лишь вода мелкая. Если назвался шустрой, малой птицей, будь добр, выбирай мелкую воду. Не вгрызайся клювом в большие куски, а тащи весь кусок целиком, да подальше. Следи за весом куска, как бы не перевесил тебя. Не менее нахально, чем велико их коварство, залезай на трапезные площадки медлительных существ, ведь там еда. Однако, это местный совет тех голодных братьев, кто зачем-то селится в центре города, где на каждый лакомый кусок по десять клювов. О чем это я? Ведь размышлял о мечте своей, чтобы ездить верхом на звере, у которого рог на носу. Рогонос? Рого-зверь? Зверонос? Не припомню, а ведь мы слушали гарканье цапли, которая о нем нагаркала. Она перелетная. Сама видела, как ее белая родня на том звере катается. Он не гонит ее, не охотится, носит птицу на себе, как малый остров. Гнезда они на нем все же не вьют. Так кто же оно – большое существо внутри меня – помощник или птицелов? Я принадлежу городу и этим тупым, медлительным существам, раз они заселили округу? Гнездам их нет числа. Или большое внутри меня, алчущее, поможет мечте сбыться? Как взять сию силу, ее коварство, скупость и обернуть в свою пользу? Наверное, никак такому, как я, маленькому… Если бы все воробьи, кто живет в городе, слепились в одного большого, возжелавшего поменяться, он бы впитал в себя быстроту, сноровку, жажду жить хорошо и сытно от каждого, и вылез бы оттуда Воробей-перелетчик, смелый, важный, умеющий, как сова, без еды долго, но красивый, как я. Тогда бы и сбылась моя мечта. Впрочем, не моя, а его. Он слетал бы в теплую страну, вернулся и начирикал бы мне на чистом воробьином, как разъезжал верхом на зверо-острове и обозревал перевернутый клюв у него на носу. Когда воробей чирикает воробью – это, как смотреть одними глазами, как есть в один клюв. Цаплин язык ломанный, малопонятный. Воробьиный- чистый и ясный. Зачем Я-великан вставил одно гнездо в другое? Мы, воробьи, что-то куда-то вставляем для постройки гнезда. Есть птицы, вставляющие запасы в щели. Мои родители учили: съедай прямиком. Значит не для запаса приснилось. Я хотел присвоить живучесть – свою и остальных воробьев. Это меня устраивает, живость и подвижность- воробьиная гордость. Жутко раздражает медлительность некоторых, особенно она проявляется в том, как долго они решают и достают прежде, чем бросить. Медлительность пугает: тот, кто медлителен, может ускориться, а значит лукавит. Воробей никогда не замедляется, кроме ночного отдыха. Хорошо изъясняется воробей сам с собой, об этом все наши устные, куда более простые, сказания. С виду мы друг на друга похожи, малы. А внутри меня живет великан-заточитель. Как воробей, я заточен в городе с остальными вместе. Моя мечта – это ездить верхом на носороге.

15-16.12.2025, Москва