Брэд Питт

Брэд Питт открывает глаза в старой избе.
Печка протопилась ночью и выдохлась — угли еле светятся, холод уже вернулся, дыхание видно, пол ледяной, стены стынут, будто дом снова умер. Голова тяжёлая, вязкая, как будто по ней прошлись кувалдой.

Вчера объебашились с местными. Чистый спирт из белой пластмассовой канистры на пять литров — китайская, с нарисованным журавлём. Разбавляли колодезной водой, холодной, с железным привкусом. Пили из гранёных стаканов. Орали «Калинку», потом «Мурку». Хлеб, соль, жирные пальцы. Девки приходили — деревенские, в пуховиках, с водкой в сумках. Смеялись, тискались. Одна села ему на колени, тянулась губами, прижималась грудью. Он уже был никакой — спирт сжёг всё внутри. Его вырвало прямо на пол. Пацаны ржали: «Боря, ты герой». Вытерли тряпкой. Дальше пили до утра, пока мир не выключился.

Это не сон.
Он здесь. По-настоящему.

На столе — белый электрический чайник, дешёвый, китайский. Пластмасса воняет даже холодной. Запах такой же, как у вчерашней канистры с журавлём. Его мутит. Он тянется включить — и тут же сгибается пополам. Блюёт в ведро у двери, жёлчью и спиртом, до слёз. Стоит, отдышивается.

Потом жрёт вчерашнюю жареную картошку — бабка дала. Натягивает валенки, колючий свитер. В избе холодно, как в подвале. Печку надо растапливать, иначе замёрзнешь к ***м.

Выходит во двор — мороз сразу режет лицо, снег хрустит, тайга стоит стеной. Собака рвёт цепь, лает. Он идёт к поленнице: берёзовые дрова сырые, тяжёлые, напитанные снегом и дождями. Тащит охапку в дом. Руки мёрзнут, перчаток нет.

Садится на табурет. Берёт старый кухонный нож с деревянной ручкой, тупой как жизнь. Колёт щепки — тонкие, поймал занозу, выругался матом. Сырое дерево не хочет гореть, только шипит и тухнет.

Для растопки — газеты.
Под лавкой стопка «СПИД-Инфо», девяностые. Пожелтевшие страницы. Жалко, но печь топить надо. Голые бабы на разворотах: огромные сиськи, волосатые ****ы, чулки, натянутые улыбки. Заголовки: «Как удовлетворить мужика», «Мои оргазмы с тремя сразу». Он комкает листы, машинально оценивая: эта бы зашла, эта — нет, у той сиськи поплыли. Суёт бумагу под щепки, чиркает спичкой.

Сначала — нихуя.
Потом пламя берёт, и печка сразу начинает дымить. Густой дым валит в избу, глаза режет, горло дерёт. Он матерится, распахивает дверь — мороз врывается внутрь. Проветривает, пока берёза не схватится, пока не начнёт трещать. Дрова щёлкают в печи, как кости.

Он садится напротив огня, курит «приму». Вспоминает вчерашнее: как пацаны мерялись, кто сколько выпил, как Светка шептала «пойдём на кровать», а он уже не мог — всё плыло, его рвало, над ним смеялись, а журавль на канистре смотрел своим ебучим раскосым китайским взглядом.

Тепло понемногу расползается по избе.
И тут приспичивает срать.

Он снова выходит во двор. Мороз. Снег. Сортир — деревянный сарайчик, доска с дыркой. Вонь бьёт даже на холоде. Внизу — замёрзшая пирамидка дерьма, коллективная, слоёная, Монумент деревенского быта. Не его лично — общая, народная.

Вместо бумаги — газета «Правда», 1986 год. Перестройка, Горбачёв, лозунги, выцветшие буквы.

Он сидит, яйца в лёд, курит и наблюдает за дрожащим дымом. Мороз сковал всё тело.

И внутри что-то медленно переворачивается.

Какого *** я, Брэд Питт, сру на морозе в деревенском сортире?
Вчера — спирт из канистры с журавлём, девки на коленях, рвота на полу. Сегодня — валенки, печка, газета «Правда» и эта вечная пирамидка дерьма, которую строили поколениями. Я **** Анджелину Джоли — долго, медленно, в постелях с белыми простынями, в домах с видом на океан. А сейчас — мороз, дрожащий чайник, дым в глаза, и эта жёсткая, тихая реальность.

Петух орёт. Где-то пацаны матерятся про дрова. Тайга молчит.

Он выдыхает дым в морозный воздух и понимает:
цитадель надлома — не образ.
Она есть.
Реальная.
Холодная.
Полная.

И всё это — не сон.
Жизнь просто тихо, без шума, наебала по полной.


---