Белая тишина

Павел не выбирал Север. Север выбрал его, как выбирает отбившегося от стада оленя хищник – терпеливо, неотвратимо. Он приехал на метеостанцию «Хребет-4» полгода назад, сбежав от оглушительной тишины пустой квартиры в Санкт-Петербурге, где единственным звуком осталось тиканье настенных часов. Сбежал от запаха корицы, который Аня так любила добавлять в утренний кофе, и от недовязанного ярко-красного шарфа, сиротливо лежавшего в корзинке у кресла. Он сбежал от сочувствующих взглядов и от собственного отражения, в котором застыл немой вопрос, оставшийся без ответа после того самого звонка из полиции.

Здесь, за Полярным кругом, вопросов не было. Были только данные: давление, температура, влажность, скорость ветра. Цифры были честны. Они не лгали, не утешали, не могли внезапно исчезнуть на скользкой зимней дороге. Они просто были.

Станция – два домика на сваях, вбитых в вечную мерзлоту, соединенные шатким крытым переходом, который стонал на ветру, как живое существо. Вокруг, насколько хватало глаз, простиралась тундра, сливающаяся с низким свинцовым небом. Полярная ночь уже вступила в свои права, и единственным светом была тусклая лампа в его окне да призрачные, холодные танцы северного сияния.

Его жизнь превратилась в ритуал, спасавший от мыслей. 6:00. Подъем. Дрожащими пальцами разжечь печь. 6:30. Проверить дизель-генератор, долить масло, прислушаться к его ровному, успокаивающему тарахтению. 7:00. Снять показания с приборов. 7:30. Передать сводку на «большую землю» безликому голосу в динамике. 8:00. Заварить безвкусную кашу из пакетика. Читать. Книги в местной библиотечке были под стать этому месту: технические справочники, подшивки старых журналов, романы о покорении Арктики. Он читал, не вникая в суть, просто скользя взглядом по строчкам, чтобы занять мозг. В этой белой тишине его горе не утихло, но изменилось. Оно перестало быть острым, режущим. Оно стало похоже на саму тундру – огромное, холодное, вечное. Он носил его в себе, как носят вмерзший в лед камень.

***

Все началось с генератора. Он не просто заглох – он издал предсмертный хрип, закашлялся, чихнул сизым, ядовитым дымом и затих. Павел провозился с ним весь световой день, которого, впрочем, почти и не было. Металл обжигал холодом сквозь толстые перчатки. Солярка на морозе превратилась в кисель. Он перебрал все, что знал, проклиная инженеров, себя и этот проклятый мороз, но сердце станции молчало.

Рация работала от аккумулятора, но его голос тонул в космическом шипении. Атмосферные помехи. Солнечная буря. Или просто судьба. Он был отрезан.

Первые сутки он держался на упрямстве. На вторые началась пурга. Ветер взбесился. Он не просто выл – он ревел, скребся в стены, пытался сорвать крышу. Видимость упала до нуля. Павел сидел в спальном мешке, экономя последние поленья. Холод просачивался сквозь щели, дышал ему в затылок. Он понял, что ждать нельзя. До ближайшего стойбища ненцев, где он был один раз летом, около сорока километров на юго-восток. Летом – приятная прогулка. Сейчас – самоубийство. Но и оставаться здесь – тоже самоубийство, только медленное, мучительное.

Он принял решение с отчаянным спокойствием. Страха не было. Была лишь холодная, ясная мысль: лучше умереть в движении, чем замерзнуть, съежившись в углу. Он собрал рюкзак, написал записку и шагнул в ослепительную, воющую тьму.

***

Мир исчез. Остались только ветер, снег и боль. Ветер сбивал с ног, забивал дыхание ледяной крупой. Снег под лыжами не хрустел – он визжал. Легкие горели от каждого вдоха. Вдох. Выдох. Снег. Боль. Левая лыжа. Правая. Палка. Палка.

Через несколько часов он перестал понимать, где он и сколько времени прошло. Компас в замерзшей руке был бесполезен – стрелка плясала, как сумасшедшая. Он шел по наитию, по какой-то звериной памяти о направлении. Мысли рвались, как замерзшая ткань. Он думал об Ане. Не о потере, а о тепле ее руки. О том, как она смеялась, когда он подарил ей ту смешную шапку с помпоном. И о том красном шарфе.

В какой-то момент, на грани сознания, он увидел его. Ярко-красная полоска вьется по снегу впереди, манит, обещает тепло. Галлюцинация была настолько явной, что он потянулся за ней, споткнулся о невидимый заструг и рухнул. Снег показался мягким и теплым, как перина. Ветер над головой запел колыбельную. «Всего на минутку, – подумал он. – Догнать шарф… отдохнуть».

Именно в этот момент он услышал лай.

***

Нэко не искал человека. Он проверял песцовые капканы. Его вожак, одноглазый кобель по кличке Волк, вдруг замер, навострив уши, и глухо зарычал в белую мглу. Нэко остановил нарты. Он доверял чутью Волка больше, чем собственным глазам. Он снял с плеча старенький карабин и медленно пошел вперед. И увидел его. Темный холмик, почти полностью заметенный. Человек. «Еще один городской дурак», – подумал Нэко беззлобно, а с досадой, взваливая тяжелое тело на нарты.

Очнулся Павел в жарко натопленном чуме. К запаху дыма и бульона примешивался терпкий, мускусный дух шкур и едва уловимый аромат сушеных трав. У очага сидели старик, его спаситель Нэко, и молодая женщина Яна. Она молча протянула ему пиалу.

Первые дни он был слаб и почти не двигался, лишь наблюдал. Жизнь здесь была подчинена вечному ритму. Нэко, молчаливый и умелый, постоянно что-то чинил: то полозья у нарт, то ременную сбрую. Его руки двигались уверенно и точно. Яна выделывала шкуры, готовила еду. Однажды Павел увидел, как она ловко и без сантиментов лечила пораненную лапу одной из ездовых собак. В этом простом, деловитом действии было больше настоящей заботы, чем во всех словах сочувствия, которые он слышал за последние полгода. Маленькая Нина, их дочь, сначала разглядывала его издалека, но потом осмелела и однажды положила ему на грудь маленькую, вырезанную из дерева птичку. Он неловко улыбнулся – кажется, впервые за много месяцев.

Когда он окреп, он попытался помогать. Но его городские навыки здесь были бесполезны. Он неуклюже колол дрова, рассыпая поленья. Пытался носить лед для воды в ведрах, но поскользнулся и пролил половину, вызвав у Нэко тень усмешки. Он чувствовал себя чужим, беспомощным ребенком. Но никто его не упрекал. Яна молча подала ему другую, более удобную рукавицу. Нэко, видя его мучения с топором, взял его из рук Павла и парой точных ударов расколол чурбан, затем вернул топор, как бы показывая: «Смотри и учись».

Старик Семён, отец Нэко, говорил мало, но его молчание было весомым. Однажды вечером, когда Нэко и Яна ушли проверять дальние капканы, а Нина спала, Семён вдруг обратился к Павлу. Он кивнул на спящую внучку.
– Она на мать похожа. Мою. Тоже глаза хитрые.
– Она… давно ушла? – осторожно спросил Павел.
–Давно, – просто ответил старик, не отрывая взгляда от огня. – В тундру. Все туда уходим. Духи забирают. Хорошая была женщина. Сыновей родила. Оленей пасла. Ушла.

Он говорил об этом так, будто рассказывал о смене времени года. Не было ни надрыва, ни горечи. Только спокойное принятие. И это принятие обезоруживало Павла.

Через несколько дней, когда небо очистилось, Семён вывел его из чума. А над ними, во все небо, разлилось сияние. Зеленые, фиолетовые, розовые ленты плясали свой беззвучный танец.
– Нгэрм хибяри, — тихо сказал старик. – Духи неба играют.
Павел смотрел, и ему вдруг показалось, что он видит в этих переливах нечто большее. Может, тот самый недовязанный красный шарф Ани, унесенный ветром и ставший частью этого небесного костра.
– Они говорят, – продолжил Семён, подбирая русские слова. – Говорят, жизнь идет. Ночь… потом день. Снег… потом трава. Человек уходит… человек приходит. Всегда так. Твоя женщина... тоже там теперь играет. С духами.

Он не утешал. Он просто делился картиной мира, в которой смерть была не концом, а переходом. И в этой картине боль Павла обрела иной смысл – она не исчезала, но переставала быть уродливым шрамом, становясь частью великого и вечного узора.

***

Через неделю прилетел вертолет. Прощание было быстрым. Нэко крепко, по-мужски, пожал ему руку – теперь это было рукопожатие равных. Яна, чуть улыбнувшись уголками губ, протянула узелок с вяленым мясом. Маленькая Нина подбежала и сунула ему в ладонь свою деревянную птичку. А Семён вложил ему в другую руку маленькую, искусно вырезанную из кости фигурку оленя.
– Память, – сказал он одно слово.

В вертолете, под оглушительный рокот винтов, Павел смотрел в иллюминатор. Внизу уходила к горизонту белая, бесконечная земля. Она больше не казалась ему враждебной или пустой. Он видел на ней следы нарт, крошечные точки чумов, невидимые тропы. Эта земля была наполнена жизнью – суровой, трудной, но настоящей.

Он не стал другим человеком. Он остался собой – человеком, потерявшим жену. Но что-то изменилось. В одной руке он сжимал гладкого костяного оленя, в другой – грубоватую деревянную птичку. Он все еще видел перед глазами улыбку Ани и красный шарф. Но теперь эта картина не причиняла удушающей боли. Она стала светлой печалью, частью его самого, как эти маленькие подарки, как этот Север. Он возвращался. И теперь он знал, что внутри него навсегда останется частица этой белой тишины. Тишины, в которой можно услышать не только вой ветра, но и биение собственного сердца, готового снова жить.