Город у реки

       Город у реки и тень маньяка.   1 глава.
      В тихом уголке, где время будто остановилось, раскинулся городок, залитый ласковым южным солнцем. Его мощеные улочки, хранящие тайны прошлых веков, утопали в тени вековых деревьев. Дома, с их резными украшениями и старинными крышами, напоминали иллюстрации из старинных книг. Война, словно чужая стихия, обошла это мирное место стороной, сохранив его покой и безмятежность.
     Величавая река оживляла этот застывший мир, принося с собой свежесть течения. Ее берега, то песчаные, то скалистые, устремлялись к величественным горам. Эти горные вершины, окутанные легкой дымкой, служили молчаливыми стражами, оберегая городок от северных ветров.
       Но самым заветным местом, где собирались все жители, была смотровая площадка. Расположенная на вершине утеса, она открывала захватывающий вид на огромное водохранилище, похожее на бескрайнее море. Его поверхность, переливаясь под солнцем, отражала небо и облака, создавая ощущение бесконечности.
     В ясные дни здесь собирались все: старики, вспоминая прошлое, влюбленные, шепчущие друг другу нежные слова. Дети с восторгом наблюдали за орлами в небе, а взрослые любовались игрой света на воде.
      Однако погода, как и во всех предгорьях, была переменчивой. Внезапно налетал ветер, принося прохладу и аромат горных трав. Он играл с чувствами, словно испытывая смельчаков, оказавшихся на краю утеса. Ветер свистел, трепал одежду, заставляя инстинктивно отступить. Казалось, он шептал о силе природы, о ее неукротимой мощи, напоминая, что даже в этом застывшем мире есть место для перемен и испытаний.
      В такие моменты, когда ветер становился особенно сильным, а бездна под ногами казалась бездонной, жители чувствовали себя особенно живыми. Они стояли на краю, ощущая себя частью чего-то большего, чем их тихий городок. Они видели величие природы, ее красоту и опасность, и в этом ощущении смелости и уязвимости находили особое, ни с чем несравнимое удовольствие.
       Смотровая площадка была не просто местом для любования пейзажем. Это был портал, ведущий из повседневности в мир безграничных возможностей, мир, где ветер играл с чувствами, а река несла свои воды к неведомым далям. И каждый, кто стоял там, уносил с собой частичку этого величия, частичку эха застывшего времени, которое, несмотря ни на что, продолжало жить и дышать под ласковым летним солнцем.
      В этом городе, где время, казалось, замедлило свой бег, где каждый день был похож на предыдущий, словно отражение в спокойной речной воде, внезапно разразилась буря страстей. Столичный блеск, воплощенный в фигуре Шнайдера, принес с собой не только обещание кинематографического будущего, но и вихрь эмоций, которые вскоре захлестнули размеренную жизнь. Его харизма, отточенная годами игры на экране, действовала как магнит, особенно на женскую половину города, привыкшую к тихим вечерам и предсказуемым рассветам. Ресторан, прежде место для скромных встреч, превратился в сцену для его любовных баталий, а уединенный кабинет – в тайное убежище для очередных романтических приключений.
       Но за этим  гламурным фасадом и всеобщего обожания скрывалась тень. Город, еще не оправившийся от шока любовных страстей, потрясла серия загадочных убийств. Местная милиция, привыкшая к мелким кражам и бытовым конфликтам, оказалась бессильна перед лицом хладнокровного убийцы. На помощь прибыла команда столичных следователей, среди которых выделялся Ларей – невысокий, но внушительный мужчина в кепке, чья внешность вызывала ассоциации с героями старинных детективов. Его проницательный взгляд, казалось, видел насквозь, а каждое слово было взвешено и наполнено смыслом. «Он проснулся», – произнес Ларей, и в его голосе звучала не только констатация факта, но и глубокая тревога. Маньяк, которого уже начали забывать, вновь вышел на охоту, и его почерк был пугающе узнаваем.
     Тем временем, в городе, где кинематографические мечты Шнайдера обретали плоть, появилась она – давняя поклонница, художница в красном. Ее появление было подобно вспышке яркого пламени в серой повседневности. Изящные формы, тонкая талия, взгляд, полный творческого огня – она мгновенно пленила Шнайдера. Их роман, страстный и всепоглощающий, разгорелся с невероятной силой, став достоянием «желтой прессы». Городские женщины, чьи сердца были разбиты и чьи надежды на внимание кумира рухнули, начали проявлять агрессию, отправляя угрожающие письма. Но художница, казалось, пребывала в своем собственном мире, не замечая бушующих вокруг страстей.
       Река, что обнимает город, всегда была его душой. Она поила, кормила, дарила прохладу в знойные дни. Ее воды, отражая небо и облака, казались зеркалом, в котором отражалась история города, его радости и печали. Мосты, словно нити, связывали два берега, а по водной глади, рассекая ее, неслись катера. Величественные пароходы, причаливая к широкой пристани, наполняли картину движением и силой.
     Река, вечная спутница этого городка, продолжала нести свои воды, словно не замечая происходящих перемен. Ее берега, украшенные скалистыми вершинами, были свидетелями как тихих вечеров, так и внезапных потрясений. Лестница, ведущая на утес, некогда созданная для наслаждения видами, теперь, казалось, вела к размышлениям о хрупкости жизни и неизбежности судьбы. Набережная, наполненная днем смехом детей и спокойными прогулками пожилых пар, вечером становилась местом для влюбленных, ищущих уединения под покровом звезд. Река, живое сердце города, отражала в себе не только небо и облака, но и все его радости и печали, его надежды и страхи.
     Ларей, погруженный в расследование, чувствовал, как нити преступлений сплетаются в сложный узор. Он изучал карты города, беседовал с местными жителями, пытаясь уловить малейшую зацепку. Его взгляд невольно останавливался на утесе, на лестнице, ведущей к смотровой площадке. Что-то в этом месте казалось ему знакомым, словно отголосок прошлого, который он никак не мог ухватить. Он чувствовал, что ключ к разгадке может скрываться не только в темных переулках города, но и в его живописных окрестностях, где природа хранит свои тайны так же бережно, как и люди – свои секреты.
       Шнайдер, поглощенный своим романом и подготовкой к съемкам, казалось, был далек от мрачных событий, сотрясавших город. Его мир вращался вокруг ярких огней, страстных взглядов и шепота поклонниц. Он наслаждался своей ролью – ролью звезды, принесшей в этот тихий уголок частичку столичного шика. Но даже в его эгоцентричном мире, где искусство и любовь переплетались в причудливый узор, начали появляться трещины. Угрозы, исходившие от отвергнутых женщин, становились все более настойчивыми, а слухи о таинственных убийствах, словно тени, начали проникать даже в его роскошный мир.
       Художница в красном, его муза и возлюбленная, казалось, жила в своем собственном измерении. Ее взгляд был устремлен вдаль, к холстам, к цветам, к тому, что она видела в своем внутреннем мире. Она была воплощением красоты и вдохновения, но в ее глазах порой мелькала тень, которую Шнайдер не мог разглядеть, а Ларей, возможно, уже начинал замечать. Была ли она просто очарованной поклонницей, или в ее присутствии скрывалось нечто большее? Ее связь с Шнайдером, столь публичная и страстная, могла быть как отвлекающим маневром, так и истинной причиной ее появления в этом городе.
     Ларей, тем временем, углублялся в детали. Он изучал места преступлений, искал общие черты, которые могли бы указать на мотивы убийцы. Он знал, что маньяки часто возвращаются к своим «любимым»  местам, к тем, что когда-то были для них значимы. И утес, с его лестницей, ведущей к вершине, с его видом на город, с его историей, хранящей отголоски прошлых времен, казался ему подозрительно привлекательным. Он представлял себе, как убийца мог использовать это место, как оно могло стать частью его темного ритуала.
Он начал расспрашивать местных жителей о старых легендах, о происшествиях, связанных с утесом. Старики вспоминали истории о несчастной любви, о потерянных душах, о тайнах, которые хранит река.
     Шнайдер, чувствовал нарастающее напряжение, начал проявлять беспокойство. Его популярность, его роман с художницей – все это могло стать мишенью. Он видел, как город, который он хотел превратить в центр кинематографического искусства, погружается в страх. Его амбиции столкнулись с реальностью, и он начал понимать, что его присутствие здесь, возможно, привлекло не только восхищение, но и опасность.
       Ларей же, с каждым днем, все больше убеждался в том, что убийства связаны не только с прошлым маньяка, но и с настоящим города. Он начал подозревать, что кто-то из тех, кто сейчас находится в центре внимания, кто наслаждается славой и обожанием, может быть связан с этими преступлениями. И его взгляд, словно луч прожектора, начал фокусироваться на фигуре Шнайдера, на его стремительном взлете и на той тени, которая начала сгущаться вокруг него.
    Новый труп на берегу заставил горожан насторожиться. Тело молодой девушки, чьи ноги были истерзаны, породило множество версий. Большинство, как и всегда, дабы успокоить страсти вокруг трагедии, склонялось к несчастному случаю: оступилась, упала, покалечилась об острые, как бритва, скалы, которыми был усеян берег.
     Детектив Ларей, человек с пронзительным взглядом и усталым лицом, придерживался иного мнения. Он видел в этом не случайность, а зловещую закономерность. Это был похожий с подобными ранами случай, в жизни  небольшого города. И всякий раз – молодая девушка, истерзанные ноги, и река, как безмолвный свидетель. Ларей был убежден: в городе орудует серийный убийца.
     Под подозрение попал и Шнайдер. Высокий, статный, с неизменной улыбкой, он приехал в город создать  киностудию, снимающую здесь историческую драму. Всюду, где находили окровавленный труп, Шнайдер оказывался неподалеку. Совпадение? Возможно. Но Ларей не верил в совпадения.
       Сейчас Шнайдер продолжал  роман с  молодой художницей, прибывшей  в город , специально навстречу  к Шнайдеру. Она была наивной, доверчивой и, по мнению Ларея, находилась теперь, в смертельной опасности. Детектив чувствовал, как время утекает сквозь пальцы. Нужно было действовать быстро.
      За художницей,  установили скрытое наблюдение. Несколько местных  и  прибывших в помощь следствия, оперативников, неотступно следовали за ней и присутствовали на ее пленэре, благо мест для  пейзажа, оказалось предостаточно, чтобы наблюдать и наслаждаться видами .   Городская жизнь продолжалась своим чередом, полная смеха, беззаботности и летнего тепла.    Никто, кроме Ларея и его команды, не подозревал, что в такой благости, скрывается смертельная опасность.
      В один из вечеров, Шнайдер и его спутница, отправились в горы, возвышавшиеся над городом. Оттуда открывался захватывающий вид на реку, на город, который художница взялась  писать в цвете вечернего солнца. Смеркалось, солнце уходившее за горизонт, уже окрашивало небо в багряные и золотые тона. Внизу, по водной глади, неспешно скользил по волнам, катер береговой охраны.
      Внезапно раздался пронзительный крик, разорвавший тишину. Крик, полный ужаса и боли. Катер, взревев мотором, устремился на помощь. Но было уже слишком поздно.
       На берегу, среди скал, нашли  бездыханное тело. Ее ноги были изрезаны так же, как и у предыдущих жертв. Там–же, под утесом, в панике, метался Шнайдер, всматривался в лица зевак, спешащих на крики. Осмотрев бездыханное тело девушки, он сел на камень, охваченный, казалось, неподдельной скорбью. Слезы текли по его щекам, голос дрожал от волнения.
       Ларей, прибывший с группой экспертов, криминалистов, вызванных береговой охраной, был поражен. Дерзость. Артистизм. Шнайдер играл свою роль безупречно.
        Шнайдера задержали. Он категорически отрицал свою причастность к  случившемуся убийству  и предыдущим, предъявленным ему следствием, преступлениям. Более того, художница, писавшая город, с вершины горы, готова была подтвердить его алиби. В момент убийства Шнайдер находился в  ее поле зрения. Да, она была занята картиной, но  была уверена в его  постоянном присутствии.
                ***
      В своем кабинете Ларей погрузился в размышления, вглядываясь в лица на фотографиях. На одних – застывшие мгновения жизни: задумчивость, грусть, улыбки, полные надежд. На других – безмолвные свидетельства трагедии, снятые на местах гибели, где жизнь уже покинула тела. Шнайдер, с его безупречным алиби и харизмой прирожденного актера, ускользал, но Ларей не собирался сдаваться. Он был уверен в виновности Шнайдера, чувствовал это каждой клеточкой. Его упорство и настойчивость были легендарны. Ларей поклялся найти способ доказать свою правоту, даже если для этого придется перевернуть весь город. Река, темная и молчаливая под покровом ночи, хранила свои смертельные тайны, но Ларей знал – рано или поздно она заговорит.
     Допрос Шнайдера проходил в напряженной тишине. Ларей, с непроницаемым выражением лица, внимательно изучал актера, пытаясь прочесть его мысли по едва заметным движениям мимики. Шнайдер, привыкший к перевоплощениям, спокойно и без видимой заинтересованности рассматривал своего оппонента. Перед ним сидел невысокий, плотный следователь, напоминающий атлета, с пустыми, ничего не выражающими глазами.  Круглая голова с огромными залысинами, высокий лоб, отмеченный внушительным шрамом, намекающим на бурную молодость. Ларей вежливо улыбался, его большие губы, бледные и приплюснутые, старательно раскуривали сигарету. «Непростой следователь», – подумал Шнайдер, не выдавая ни малейшего волнения. Обычно допросы начинались с натиска, с игры в «доброго и злого следователя», направленной на то, чтобы сломить волю, вызвать нервозность и заставить человека потерять контроль над мыслями. Подозреваемые, как правило, много говорят, и первые минуты волнения, дают следователю ценный материал, для построения версии. Но Ларей вел себя иначе. Он выдерживал то, что актеры называют «театральной паузой». Это было не просто молчание, а скорее полное безразличие, будто он уже решил все, просчитал, проанализировал и теперь просто ждал триумфа и признания, нервно постукивая сигаретой, создавая образ спокойной уверенности.
      Преодолевая неловкость, Ларей взглянул на Шнайдера. Его лицо залилось краской, плотно сжатые губы то и дело сжимались, словно он боялся, что нижняя губа вот-вот расслабится и отвиснет. Ларей вдруг растерялся, будто собирался пересмотреть свои доказательства, хотя, конечно, не думал ничего доказывать заново. Им явно овладело бешенство.
     «Ваше алиби, гражданин Шнайдер, выглядит весьма убедительно», – произнес он ровным голосом, в котором, чувствовалась скрытая сила. «Однако совпадения, как вы понимаете, иногда бывают слишком подозрительными. Особенно когда речь идет о маньяке, который, как вы сами отметили, любит играть с публикой. А вы, гражданин Шнайдер, мастер игры на публику».
   Шнайдер усмехнулся, но в его глазах промелькнула тень.
— Я актер, детектив.  Вас не  смутит, если я вас  стану, так называть? Моя профессия — это игра. Но я не убийца. Я узнал эту девушку.
 — Узнал? — Ларей приподнял бровь. — Именно поэтому вы оказались на вершине горы в момент ее убийства? Вдали от всех, с идеальным видом на место преступления?
 — Да, я был на горе. Мы искали уединение со Сьюзи , так зовут мою девушку, художницу, для пленэра, — ответил Шнайдер. — Хотели насладиться моментом. Разве это преступление? Вы опрашивали ее.
 — Преступление — это то, что произошло, — жестко произнес Ларей, его взгляд стал более настойчивым. — И то, что вы, возможно, имели к этому отношение. Ваши поклонницы, Шнайдер.  Я не против того, что я детектив, в таком случае , я  то – же перейду с гражданина , на привычное вам обращение – мистер. Так вот, мистер Шнайдер, они не просто влюблены. Они одержимы. И одна из них могла решить избавиться от соперницы. Или же… вы сами решили сыграть свою самую страшную роль.
       Шнайдер замер, его лицо стало каменным. Он был мастером маскировки, и сейчас эта маска сидела на нем как никогда плотно.
— Мы нашли кое-что еще, — продолжил Ларей, доставая из папки фотографию.
     На ней был изображен небольшой, искусно вырезанный деревянный амулет, найденный рядом с телом девушки.
 — Похоже на почерк нашего маньяка. Он всегда оставлял свои «подарки». Но этот… он выглядит знакомым. Не так ли, мистер Шнайдер?
      Шнайдер вздрогнул. Он узнал этот амулет. Он видел подобные реквизиты, на съемках, когда играл роль исторического персонажа, связанного с местными легендами. Он даже сам вырезал один такой, для достоверности сюжета. В его голове закружились мысли, и он попытался собрать их в единое целое, но это было непросто.
— Это… это просто совпадение, — пробормотал он, но его голос дрогнул, выдавая внутреннюю борьбу.
 — Совпадения, мистер Шнайдер, имеют свойство накапливаться, — сказал Ларей, вставая и медленно обходя стол. — И когда они складываются в такую картину, как эта, они перестают быть совпадениями. Они становятся уликами.      
   Атмосфера в допросной, сгущалась с каждым словом Ларея. Шнайдер, казалось, уменьшился в размерах под его пронзительным взглядом, его уверенность таяла, как грим под софитами.
Ларей остановился, возвышаясь над актером. Его голос, понизившись до шепота, прозвучал как удар колокола:
— И еще кое-что, мистер Шнайдер. Мы провели экспертизу волос, найденных в руке жертвы. Это ваши волосы. Как вы это объясните?
    Шнайдер вздрогнул. В его глазах мелькнул испуг, быстро сменившийся паникой. Он попытался собраться, но его обычная харизма треснула, обнажив человека испытывающего страх.
— Я  не понимаю. Я был там, на горе, но.
— Но не убивали ? — закончил за него Ларей. — Мы слышали это раньше. Однако пока что все улики указывают на вас. И амулет, и волосы,  это слишком много для случайности.
      Ларей сделал паузу, давая Шнайдеру возможность ответить. Но актер молчал, уставившись в пол, словно пытаясь найти там выход из этой кошмарной ситуации.
— Завтра мы продолжим, — повторил Ларей. — И надеюсь, вы будете более откровенны. Потому что ложь, мистер Шнайдер, как и плохо сыгранная роль, всегда раскрывается. А последствия могут быть весьма плачевными.
       Развернувшись, Ларей направился к двери. Перед тем, как выйти, он обернулся и бросил последний взгляд на актера:
— Кстати, мистер Шнайдер. Мы также обнаружили следы снотворного в крови жертвы. Того же самого, что вы принимаете, чтобы успокоиться после особенно эмоциональных ролей. Бессонница, должно быть, ужасная вещь, не правда ли? Мы продолжим допрос завтра. А пока,  подумайте. Подумайте о том, как легко можно потерять контроль, когда играешь слишком много ролей.
    Дверь закрылась за Лареем, оставив Шнайдера в одиночестве, наедине со своими страхами и надвигающейся тенью обвинения. Тишина в камере, для допросов,  давила, словно плотный занавес, а слова детектива звучали эхом в его голове, разрушая последние остатки  самообладания. Он знал, что завтрашний день может стать самым худшим представлением в его жизни. И исход этой «роли» зависел только от него. Но что, если он действительно что-то забыл? Что, если его память играет с ним злую шутку, скрывая правду за пеленой лжи и самообмана?
     Шнайдер попытался сосредоточиться, выдавить из памяти детали, которые могли бы объяснить ситуацию, оправдать его присутствие, на возможном месте преступления и связь с амулетом. Но разум словно парализовало. Внутренний голос кричал о необходимости действовать, но страх сковывал мысли, словно невидимыми цепями.
       Он понимал, что теперь каждое его слово, каждое рассуждение, будут тщательно взвешены и проанализированы и могут быть использованы против него. В допросной не было места для импровизаций — здесь требовалась точность и ответственность, а главное — умение не оговорить себя. Но как быть, когда ответы так опасны?
        Шнайдер подумал про амулет еще раз, пытаясь вспомнить, где именно он оставил его, кто был рядом, и не мог ли кто-то воспользоваться этим реквизитом, чтобы подставить его. Воспоминания о съемках, о времени, проведенном в мастерской, о разговорах с коллегами — все казалось теперь частью какого-то зловещего пазла, который он должен сложить.
      Он вспомнил, как однажды режиссер фильма, казавшийся слишком навязчивым, интересовался деталями его ролей, задавал вопросы о личной жизни, о привычках, о том, как он справляется с бессонницей и стрессом. Тогда это казалось просто проявлением творческого участия, но теперь эти воспоминания приобрели иной оттенок — оттенок подозрения.
      Шнайдер глубоко вздохнул, пытаясь унять дрожь в руках и вернуть себе хоть каплю контроля над ситуацией. Внутри него разгоралась буря эмоций — смесь страха, гнева и отчаяния. Он понимал, что каждое его показание может стать роковым. Но молчать дальше означало лишь усугублять подозрения, а значит, нужно было найти в себе силы и попытаться выстроить защиту, пусть даже шаткую и хрупкую.
      Он вспомнил ночи, проведённые в творческом тупике, когда бессонница становилась невыносимой, и единственным спасением были таблетки, которые он принимал, чтобы заглушить тревогу и усталость. Никому не рассказывал об этом — слабость не входила в образ, который он создавал для публики. Но теперь именно эти таблетки стали ещё одним звеном в цепи обвинений, связывающих его с жертвой. Как объяснить, что снотворное, найденное в крови девушки, совпадает с тем, что он принимал? Случайность? Или кто-то знал о его привычках и решил использовать это против него?
     Мысли метались, словно пламя в ветреную ночь. Он пытался вспомнить, что именно происходило в вечер убийства, кто мог быть рядом, и почему все улики словно сговорились против него. В голове мелькали лица коллег, знакомых, даже случайных прохожих — каждый казался подозрительным, каждый мог быть причастен. Но кто из них обладал достаточной хитростью и жестокостью, чтобы сплести такую паутину лжи и обмана?
      Он вспомнил, как однажды после съемок заметил странное поведение одного из ассистентов — тот слишком внимательно следил за его вещами, словно искал что-то конкретное. Тогда Шнайдер списал это на обычное любопытство, на желание узнать больше о звезде, но теперь эти детали приобретали иной смысл. Неужели кто-то из близкого окружения мог предать его, используя его же слабости и привычки?
      Мысли путались, но одно оставалось ясным — он не мог позволить эмоциям, взять верх. Внутри него всегда  горел огонь  сопротивления, желание бороться, доказать свою правоту, несмотря на всю тяжесть предъявленных обвинений. Он понимал, что игра, в которой он оказался, гораздо опаснее любой роли на сцене или экране. Здесь не было сценария, и каждый неверный шаг мог стать последним.
      В его сознании мелькали обрывки воспоминаний, словно кадры из давно забытого фильма, который он пытался пересмотреть, чтобы найти скрытый смысл. Он понимал, что сейчас не время для паники — нужно было действовать хладнокровно, как на сцене, где каждая эмоция тщательно выверена и контролируема. Но здесь, в этой камере, под пристальным взглядом надзирателя, игра переставала быть игрой. Это была реальность, жестокая и беспощадная.
     Он вспомнил, как однажды, во время съемок, ему пришлось погрузиться в образ человека, потерявшего контроль над собой, и как тяжело было удержать грань между ролью и собственной личностью. Тогда он думал, что сможет отделить вымысел от жизни, но теперь эта грань размывалась, и неприятный осадок,  проникал в самые глубины его души. Он осознал, что слишком долго жил в иллюзии, прячась за масками и образами, и теперь эти маски начали рушиться одна за другой.
                ***
       В воздухе повисло невысказанное ожидание, предчувствие чего-то неотвратимого, что должно было прорваться сквозь эту зыбкую тишину. Каждый шорох, каждый отблеск на воде, каждый силуэт на фоне вечернего неба теперь казался подозрительным, наполненным скрытым смыслом. Горожане, еще вчера смеявшиеся и делившиеся планами на будущее, теперь сжимались при каждом резком звуке, их взгляды стали настороженными, а разговоры – тихими и полными недомолвок. Страх, словно холодный туман, окутывал их, проникая в самые потаенные уголки их душ.
      Ларей, чье имя теперь звучало в шепоте как последняя надежда, чувствовал тяжесть этой атмосферы. Он видел, как меняется город, как гаснет прежний свет в глазах людей, как исчезает беззаботность, уступая место тревоге. Его собственное расследование становилось все более запутанным, словно он пытался распутать клубок из теней и отражений. Шнайдер, этот загадочный человек, чья жизнь была окутана тайной, казался одновременно и ключом к разгадке, и самой загадкой. Его способность менять облик, его умение сливаться с окружением, его прошлое, полное пробелов – все это делало его фигурой одновременно притягательной и пугающей. Был ли он жертвой, попавшей в жернова чужих интриг, или же сам искусно дирижировал этим мрачным спектаклем?
        Солнце, которое еще недавно ласкало город своими теплыми лучами, теперь казалось бледным и безжизненным, словно отражая внутреннее смятение жителей. Река, некогда символ жизни и свободы, теперь несла в себе отголоски чего-то темного и тревожного, ее течение казалось замедленным, а воды – мутными. Скалы, величественные и неприступные, теперь приобрели зловещий вид, словно скрывая в своих ущельях нечто ужасное. И каждый, кто знал Шнайдера, кто пересекался с ним, кто хоть на миг почувствовал его присутствие, теперь перебирал в памяти мельчайшие детали, пытаясь найти хоть какую-то зацепку, хоть намек на истину.
        История, начавшаяся так невинно, под сенью летнего солнца и безмятежности, теперь разворачивалась в мрачных тонах, предвещая непредсказуемое развитие событий. Финал оставался скрыт за пеленой неизвестности, подобно тому, как туман скрывает очертания города на рассвете. Сможет ли Ларей, преодолев собственные сомнения и страхи, пролить свет на эту мрачную тайну? Или же Шнайдер, этот мастер перевоплощений, сумеет ускользнуть от правосудия, оставив за собой лишь пепел и недоумение? Эти вопросы, словно невидимые нити, связывали судьбы людей в этом маленьком городке, где лето, река и солнце внезапно оказались под властью тени маньяка, и где каждый новый день приносил лишь новые вопросы, но не ответы.
             Война. Причинно-следственная связь.2 глава

     Сибирская тайга, бескрайняя и суровая, казалось, хранила в себе отголоски прошлого, пробуждая в Федоре странные, почти забытые чувства. Война, безжалостная и всепоглощающая, перекроила его жизнь, оставив лишь обрывки воспоминаний и новую, непривычную реальность. Он вырос в русской семье, где немецкое имя Фридолин Рудольф было заменено на более привычное, чтобы легче слиться с местными ребятами. Но фамилия, Шнайдер, осталась, как тонкая нить, связывающая его с далеким Гамбургом – городом на воде, с его церквями, тавернами и портом, который когда-то открыл ему двери в огромный мир.
    Вдали от родных берегов, под бескрайним сибирским небом, «Шнайдер» звучало для Федора как эхо утраченного мира. Воспоминания о довоенном Гамбурге нахлынули волной: запах свежей выпечки из любимой булочной, шум порта, полный криков чаек и гудков кораблей, теплые голоса близких за семейным столом. Все это теперь казалось лишь прекрасным, но хрупким сном, развеянным огнем войны.
     Он живо помнил вкус бабушкиного яблочного пирога, пропитанного корицей и ванилью, ее ласковые, шершавые руки. Вспоминал отца, немногословного и сильного, который водил его на пристань любоваться огромными кораблями, уходящими в неведомые дали. Эти образы, как путеводные звезды, освещали его душу в самые темные времена.
    Слово «Гоморра» звучало как приговор. С каждым годом, прошедшим после войны, тоска по прошлому становилась все невыносимее. Казалось, часть его самого навсегда осталась там, в руинах Гамбурга, погребенная под пеплом. Он часто представлял себя идущим по улицам родного города, но вместо знакомых зданий и лиц видел лишь зияющие провалы и тишину, нарушаемую лишь ветром.
      Сибирская земля, чужая и холодная, стала его новым домом, но сердце его по-прежнему билось в унисон с ритмом Эльбы. Он научился ценить суровую красоту тайги, бескрайние просторы русских полей, но по вечерам, когда в избе гасла керосиновая лампа, его мысли неизменно возвращались в Гамбург. Он слышал шум дождя, барабанящего по черепичным крышам, гудки пароходов, плывущих по реке, детский смех, доносящийся из парка.
      Иногда ему чудился аромат свежезаваренного кофе из маленькой кофейни, где отец любил читать газеты, наблюдая за прохожими. Федор помнил их лица, их привычки, их маленькие радости и печали. Все они, как и он, стали жертвами войны, каждый по-своему потеряв нечто бесценное.
      Он бережно хранил единственную сохранившуюся фотографию: он, совсем мальчишка, стоит между отцом и матерью на пристани. Отец обнимает его за плечи, мать прижимается к его плечу. В их глазах – надежда и вера в будущее. Каждый вечер Федор доставал этот снимок, всматривался в родные лица, отчаянно пытаясь удержать ускользающее прошлое.
     Его фамилия, словно невидимая нить, тянулась из прошлого, напоминая о том, откуда он родом. Это было напоминание о корнях, которые питали его душу, но одновременно и о том, что, возможно, он никогда не сможет полностью раствориться в этом новом мире. Тем не менее, он нес в себе память о Гамбурге, о своей семье, о той жизни, которая ушла, но навсегда осталась в его сердце.
     Лето 1943 года выдалось знойным, и в этот период британские ВВС, при поддержке американской 8-й воздушной армии, обрушили на Гамбург серию беспощадных ударов. Операция под кодовым названием «Гоморра» имела своей целью полное уничтожение города.
Город, некогда символ торговли и процветания, теперь был погружен в хаос и разрушение. В тот роковой вечер, когда небо окрасилось в багровые тона, никто не мог предвидеть, что это станет началом конца для многих.
      Сначала послышался глухой гул, который нарастал, предвещая надвигающуюся бурю. Люди, занятые своими делами, не придали ему значения. Но вскоре в небе появились темные силуэты – самолеты, несущие смерть. Бомбы, сброшенные с высоты, разорвали тишину, и мир вокруг превратился в кромешный ад.
       Пламя охватило город с невероятной скоростью. Огромные языки огня, словно живые существа, вырывались из-под земли, поглощая все на своем пути. Улицы, некогда полные жизни, стали ареной для ужасающего танца смерти. Люди, выбегая из домов, отчаянно пытались спастись, но огненные волны безжалостно преследовали их. В воздухе витал тошнотворный запах горелого дыма, смешанный с отчаянными криками и стонами.
      Огненная буря, разразившаяся спустя несколько минут, была поистине невообразимой. Она затягивала кислород, создавая ураганные потоки, которые срывали крыши и вырывали деревья с корнями. Гамбург, некогда гордый и величественный, превратился в беззащитную жертву. Зловещие фонтаны пламени вырывались из окон, словно город отчаянно пытался вырваться из своих оков, но вместо этого лишь погружался в зияющую бездну.
      Трамвайные вагоны, некогда полные пассажиров, превратились в обугленные остовы. В подвалах пекарен, где хранились сладкие запасы, сахар кипел, словно сам город пытался создать иллюзию, чтобы забыть о кошмаре. Но это была лишь мимолетная иллюзия, быстро рассеивающаяся в густом дыму.
      Люди, выбежавшие из укрытий, оказались в смертельной ловушке, где каждый неосторожный шаг мог стать последним. Они бежали в отчаянии, спотыкаясь и падая, в безумных попытках найти спасение, но огонь, словно ненасытное существо, преследовал их по пятам. Вокруг царила всепоглощающая паника: испуганные крики, стоны и звуки разрушений сливались в единый хор ужаса.
     В попытках спастись от невыносимой жары и едкого дыма, многие люди укрывались в подземных переходах, но даже там не было спасения. Толстые стены не могли защитить от палящего жара, а дым быстро заполнял пространство, лишая дыхания и вызывая панический страх. В эти страшные минуты, когда надежда на спасение таяла с каждой секундой, многие осознали, что их жизнь висит на волоске, и смерть может настигнуть в любой момент.
     В то же время среди хаоса и разрушений оставались те, кто по разным причинам не мог покинуть свои дома. Старики, больные и беспомощные люди оставались в квартирах, лишённые возможности уйти. Их лица отражали ужас и безысходность, а взгляды, устремлённые в окна, где пламя уже охватывало их жилища, говорили о том, что выхода нет.
     Время словно остановилось для многих. Огонь не утихал, превращая город в пустыню из пепла и обломков. Улицы, когда-то наполненные жизнью и радостью, теперь были покрыты слоем разрушений и горечи.
     С наступлением ночи город погрузился в темноту, но не в тишину. Взрывы и треск рушащихся зданий звучали повсюду, словно сама земля страдала от боли. Те, кто остался в живых, искали друг друга среди руин, надеясь найти поддержку и разделить горечь утраты.
     Огненный свет пожаров освещал небо, создавая жуткую атмосферу, в которой каждый понимал: прежний мир исчез навсегда. Гамбург, некогда символ процветания и надежды, превратился в образ разрушения и страха.
      С рассветом, когда огонь начал утихать, перед выжившими предстал город в своем новом, страшном облике — безжизненный и опустошённый, словно выжженная земля после бури. Пепел и обломки покрывали всё вокруг, а воздух оставался густым и тяжёлым от запаха гари и дыма, который, казалось, проникал в самые глубины души. Каждый шаг по разрушенным улицам отдавался эхом пустоты, напоминая о том, что здесь когда-то кипела жизнь, звучал смех детей и звучали  их голоса.
      С самого детства, с тех пор как его, шестилетнего, посадили в поезд, уносящий его от грохота войны и зарева пожаров, Фридолин Рудольф Шнайдер носил в себе тяжелое чувство. Швейцария казалась тогда спасительным маяком, обещанием мира, которого так жаждал его детский разум.
    Прощание с матерью навсегда запечатлелось в его памяти. Ее дрожащие руки, крепко обнимавшие его, ее слезы, которые она так старательно прятала, ее тихий шепот: «Будь хорошим мальчиком, Фридолин». Он еще не знал, насколько долгим и полным невысказанных страданий окажется это расставание.
    Годы в Швейцарии были для него временем относительной безопасности, но тоска по дому не отпускала. Он учился, играл, но в душе оставался гамбургским мальчиком, чье сердце билось в ритме далекого, тревожного города. Письма от матери приходили редко, полные слабой надежды, но всегда с недосказанностью, словно она боялась его напугать.
    После войны, как и других немецких детей, Фридолина вернули домой. Гамбург был разрушен, но это все еще был его дом. Его привезли в переполненный лагерь, где он нашел свою мать. Она была жива, но ее глаза, некогда сиявшие, теперь были полны жуткой тени, которую юный Фридолин не мог постичь.
       В тусклом свете барака, где царила гнетущая тишина, мать нарушила молчание. Ее голос, едва слышный шепот, пронзал Фридолина, словно острые осколки, причиняя глубокую душевную боль.
«Помнишь, как я тебя провожала, Фридолин? Я думала, это ненадолго. Но потом начались налеты. Наш дом исчез, как и улица, как и весь город. Нас собрали, как и многих других, и повезли куда-то, подальше. Я верила, что это спасет нас».
Она замолчала, взгляд ее устремился в прошлое. Фридолин замер в ожидании.
    «Нас привезли на болота, Фридолин. Сырые, холодные. Там, посреди поля, построили бункер, бетонный, с остроконечной крышей. Называли его бомбоубежищем. Казалось, он защитит от всего».
Голос ее стал еще тише, почти неразличимым.
      «После первой ужасной ночи, когда грохот не утихал, 1400 человек искали там укрытия. Мы были там, тесно прижавшись, друг к другу, чувствуя, как дрожит земля. А потом... потом было прямое попадание. Я не знаю, как, но бункер рухнул. Просто сложился, как карточный домик».
По спине Фридолина пробежал холодок. В глазах матери он видел тот же ужас, который, вероятно, сам испытал, впервые услышав о бомбардировках.
     «То, что произошло дальше, было, наверное, апокалиптическим зрелищем», – продолжила она с горечью. «Здесь, за городом, сотни людей, включая меня, ждали отправки в лагерь в Пиннеберге. Чтобы добраться до грузовиков, приходилось перелезать через горы тел. Некоторые были разорваны в клочья, лежали на лугу среди обломков того самого бункера. Одних рвало от вида, других – когда они наступали на мертвых, третьи теряли сознание. Я видела это, Фридолин. Своими глазами».
     Мать закрыла глаза, слезы потекли по ее щекам. Фридолин не мог произнести ни слова. Слова матери были слишком тяжелы, слишком страшны. Он всегда представлял войну как далекий, абстрактный ужас, оставшийся позади, когда он уехал в Швейцарию. Но теперь, видя ее лицо, искаженное болью, он понял, что война оставила шрамы не только на городе, но и на душах тех, кто ее пережил.
     «Я не хотела, чтобы ты знал об этом сразу», – прошептала мать, открывая глаза. «Я хотела, чтобы ты жил своей жизнью, чтобы ты был счастлив. Но ты вырос, Фридолин. И ты заслуживаешь знать правду. Правду о том, через что пришлось пройти твоей матери, чтобы ты мог жить».
      Обняв мать, Фридолин ощутил ее дрожь, ее боль. Он больше не был просто мальчиком, отправленным в безопасное место. Он стал сыном, несущим в себе отголоски болот, разрушенного бункера и тысяч жизней, оборвавшихся в один страшный миг. Война, понял он, это не только грохот бомб и руины. Это еще и тихие, но пронзительные истории выживших, истории, навсегда запечатленные в их сердцах, как невидимые шрамы. И теперь эти истории стали частью его самого.
       Гамбург. Он помнил отца, его строгий, но любящий взгляд, запах табака и кожи. Последнее, что он слышал от него, было письмо, полное горечи и разочарования. Отец писал о том, как немецкая армия, надломленная, дошла до Волги, но не прорвалась, а приползла. И о приказе, который поверг его в ужас: расстрелять бывших союзников. Это было последнее, что Шнайдер слышал, но никак не мог связать с судьбой отца.
      Фридолин Рудольф Шнайдер, как и многие дети Германии, Польши, Прибалтики, был вывезен в глухое сибирское село. Здесь, среди бескрайних просторов тайги и долгих, суровых морозов, он учился жить заново. Его единственным другом, его братом по несчастью, был литовец Альгирдас Шапока, которого здесь звали Володя. Вместе они мечтали о Германии, о Гамбурге, и пытались сбежать. Несколько раз они пытались прорваться на запад, но каждый раз их ловили и возвращали обратно.
       Последняя попытка оказалась роковой. Володя погиб. Официальная версия – несчастный случай, падение с крыши поезда. Но Федор знал. Он знал, что на крышах вагонов, в этом мире без правил и законов, существовал свой кодекс чести. Никаких драк, никакого насилия на крыше. Бережное отношение к каждому, кто оказывался рядом. Пацаны группировались в компании, в землячества, жили по своим законам. Наиболее отчаянные занимались бандитизмом, грабили пассажиров, тянули узлы и чемоданы.
       Федору нравилась эта бродячая жизнь. Свобода мнений, плетение историй из воздуха, дерзкие прыжки между вагонами – это был его театр, хаотичный и живой. Он, словно рожденный для сцены, врывался в поезда, сметая на ходу чужое, и, спрыгнув, оценивал добычу, словно трофей. Часть уходила на крикливый «прикид», остальное растворялось в алчных руках барыг. В этом рискованном ритме жизни – на грани, он чувствовал себя живым, адреналин обжигал кровь, словно глоток крепкого коньяка.
       В его привычный мир, где царили свои, неписаные законы, ворвалась яркая искра – девушка из мира театра. Она увидела в нем не просто уличного мальчишку, а нечто большее, скрытый потенциал, который она смогла разглядеть. Ее вера в него, в его внутренний огонь, способный зажечь сцену, стала для Федора путеводной звездой. Поддавшись ее убеждению, он решился на шаг, который изменил всю его жизнь – поступление в театральную школу.
     Имя Федор Шнайдер стало для него новым началом, символом прощания с прошлым и вратами в жизнь, где талант – это не бремя, а ценность. Жизнь, где можно примерять на себя разные образы, забывая о прежних невзгодах за кулисами и в гримерной.
      Театральная школа открыла перед ним двери в совершенно новый мир, где он мог стать кем угодно. Он с головой погрузился в учебу, вживаясь в каждую роль, оттачивая каждое движение, каждый жест, каждый взгляд. Его природная харизма, острый ум, отточенный на улицах, и умение импровизировать сделали его одним из самых талантливых и многообещающих студентов. Преподаватели говорили о нем как о настоящем самородке, а однокурсники завидовали его энергии и страсти к искусству.
     Но даже в этом ярком калейдоскопе новой жизни прошлое не отпускало его, словно липкие тени. В моменты уединения перед его глазами возникали картины из детства: залитые солнцем улицы родного Гамбурга, заразительный смех матери, строгий, но полный любви взгляд отца. Он ощущал запах свежеиспеченного хлеба из местной пекарни, слышал звон трамваев и шумный гомон рынка. Эти воспоминания были одновременно и утешением, и невыносимой болью, сладким ядом ностальгии. Он знал, что дорога назад, в прежнюю жизнь, навсегда закрыта.
       Смерть Альгирдаса оставила незаживающую рану. Федор часто размышлял о том, что же произошло на самом деле. Был ли это несчастный случай, или кто-то намеренно устранил «лишнего» литовца? Он понимал, что мир, в котором он вырос, жесток и не прощает ошибок. Даже на крышах поездов, где действовали свои законы, случались трагедии. Эта мысль, как острый осколок стекла, царапала его изнутри, заставляя ценить каждый миг и новые возможности, которые ему выпали.
     Он старался отогнать мысли о судьбе родителей. В глубине души он лелеял робкую надежду, что они выжили и смогли пережить тот ад. Но где они? Как найти их в этом хаосе? Эти вопросы повисли в пустоте, как осенние листья на голых ветвях.
      Однажды, во время репетиции, играя солдата, потерявшего семью, Федор так глубоко прочувствовал боль утраты, что слезы сами брызнули из глаз. Режиссер, пораженный, остановил действие. «Федор, ты гений!» – воскликнул он. – «Ты чувствуешь эту боль, эту потерю. Ты проживаешь ее на сцене!» В этот момент Федор осознал, что его прошлое, каким бы тяжелым оно ни было, стало его силой, его даром. Он мог использовать свои воспоминания, свои страхи и свои надежды, чтобы создавать живые, трепетные образы на сцене.
      Он растворился в жизни театральной школы, выступал на студенческих вечерах, участвовал в конкурсах, словно наверстывая упущенное. Его заметили, оценили, и вскоре предложили роль в небольшом, но заметном спектакле. Это был его первый настоящий триумф. Публика рукоплескала, казалось в этих аплодисментах, он слышал не только признание для всей труппы актеров, но и в большей степени ему. Появились первые поклонницы, повторявшие восторженные отзывы. Федор чувствовал, что наконец-то нашел свое место под солнцем, свой причал в бушующем море жизни.
      И это ощущение было настолько всеобъемлющим, что порой казалось почти осязаемым. Каждый день, проведенный в стенах театральной школы, наполнял его новой энергией. Он впитывал каждое слово режиссера, каждое движение партнера по сцене, каждую реплику, произнесенную с другого конца зала. Учеба перестала быть просто обязанностью, она стала страстью, смыслом. Он мог часами репетировать перед зеркалом, оттачивая каждую интонацию, каждый жест, стремясь к совершенству, которое, как он теперь понимал, было бесконечным.

                Безысходность. Глава3 
 
     Иногда, в моменты особого уныния, казалось, что стены камеры сужаются, давят, и невозможно вдохнуть полной грудью. В такие часы Шнайдера спасала лишь память – яркими вспышками проносились лица близких, давно забытые запахи домашнего очага, мелодии песен, звучавших когда-то на воле. Эти воспоминания были как глоток свежего воздуха, как луч солнца, пробивающийся сквозь толщу мрака. Они давали силы, напоминали о том, ради чего стоит жить и ждать.
        Ожидание стука ключа в замке, предвещающего либо проверку, либо вызов, наполняло сердце странной тревогой и волнением. Этот звук, резкий и зловещий, остается символом власти, но одновременно и символом перемен. Никогда не знаешь, что принесет следующий стук – хорошие новости или новые испытания.
      Дни, проведенные за решеткой, оставляют неизгладимый след в душе. В камере, пропитанной вонью и грязью, сквозь горечь и обиду, пробивается светлая грусть. Вспоминаются лица товарищей, их шутки и истории, их непоколебимая вера в справедливость. Время останавливается, полное боли и разочарований, оно навсегда останется частью человека, частью его истории.
      В стенах тюрьмы, Шнайдер всегда учился ценить жизнь, дружбу и свободу. И даже сейчас, глядя на свет, пробивающийся из-за решетки, он вспоминал те ночи, когда они - шпана, запертые в клетке, мечтали о небе, о воле, о лучшей жизни. Вечера были особенно тяжелы. Когда затихал гул дня, и тюрьма погружалась в вязкую тишину, воспоминания накатывали с новой силой. Шорох крыс за стеной превращался в шепот родных голосов, а тусклый свет фонаря – в отблеск свечей на праздничном столе. В такие моменты хотелось закрыть глаза и навсегда раствориться в прошлом, где было тепло, безопасно и любимо.
     Мрачная камера давила своей сыростью и безысходностью. Единственный источник света – тусклая лампочка за решеткой над дверью, в нише, казался издевательски слабым, едва рассеивая тьму. Федор сидел на «шконке», подперев голову руками, и усиленно напрягал память. Лицо убитой девушки, где он его видел? С кем? Он перебирал в голове город, места в которых бывал, лица людей, с которыми сталкивался. Вспоминал шумные рынки, привокзальные площади, даже подворотни, где приходилось искать места для съемок сцен из прошлого. Вспоминал драки, мимолетные знакомства. Но убитая… Убитая не всплывала в памяти. И все же, это навязчивое чувство, что он знает ее как человека, не отпускало. Оно сверлило мозг, как заноза, мешая сосредоточиться.
                ***

      С юных лет Ларей грезил о мире, где царит справедливость. Получив образование в Высшей следственной школе при МООП, он с гордостью присоединился к столичной милиции. Для него это было не просто служебным долгом, а истинным призванием – оберегать людей, искать истину и восстанавливать порядок в мире, который, казалось, неуклонно погружался в хаос. Однако мирное время оказалось недолгим. Начало «холодной войны» ставило под сомнение все его идеалы.
      С каждым днем Ларей все острее ощущал, как его моральные убеждения сталкиваются с суровой реальностью. Облавы, обыски, задержания без предъявления обвинений стали обыденностью, и он не мог с этим смириться. «Как мы можем сами нарушать законы, которые призваны защищать?» – размышлял он, наблюдая за коллегами, которые, казалось, не испытывали никаких сомнений в законности своих действий. Его принципиальность вызывала недовольство сослуживцев, и вскоре Ларей оказался, как говорят, «неудобным». Он понимал, что его взгляды не вписываются в новую реальность, но изменить себя не мог.
      Прошли годы. Несмотря на взлеты и падения – на выговоры и понижения в должности, Ларей оставался верен своим принципам. Он научился вести расследования, опираясь исключительно на факты, отбросив эмоции. «Справедливо все, что законно», – повторял он себе, сталкиваясь с делами, где личная неприязнь могла бы исказить истину. Он осознавал, что не может позволить себе поддаваться чувствам, даже если это означало потерю уважения коллег.
      Семейная жизнь, о которой он часто мечтал, оставалась для него недостижимой. Ларей считал, что наличие семьи помогает сотруднику сохранять моральную устойчивость. Но его попытки найти спутницу жизни не увенчались успехом. Он часто в шутку говорил, что, будучи евреем, ему полагается еврейская жена, но среди всех женщин столицы не нашлось ни одной, которая бы соответствовала его представлениям. Он искал не только любовь, но и понимание, поддержку, которая помогла бы ему справиться с внутренними противоречиями.


                ***

      Несколько раз в день Шнайдеру  приносили баланду. Жидкая, серая масса, от которой исходил тошнотворный запах, не вызывала аппетита. Но Федор, привыкший смолоду, к бродячей жизни, к голоду и лишениям, ел все, что давали. Ел молча, без жалоб и вопросов. Сама камера его не пугала. Он видел и хуже. Единственное, что представляло хоть какой-то интерес – это матрас.
       Для коренных обитателей тюрьмы матрас был кладезем информации, знакомством с тюремными традициями. Внутри можно было найти вату – ценный гигиенический материал. Ветошь, обрывки хлопчатобумажной ткани, которые использовали для кипячения чифиря в кружке. Леску, шнуры, капроновый жгут. И даже записки, свернутые в крошечные трубочки, передаваемые из камеры в камеру. Федор знал об этом. Он сам не раз находил в матрасах полезные вещи. Но сейчас ему было не до этого.
       Его мучил Ларей. Больше всего Федора беспокоило молчание. Почему его больше не вызывают на допрос? Почему никуда не выводят? Сколько времени прошло с тех пор, как его сюда бросили? Он потерял счет дням. Он лежал, сидел, ходил из угла в угол. Приседал и отжимался, пытаясь хоть как-то разогнать кровь и не дать разуму окончательно погрузиться в апатию. Но ничего не помогало. Время в камере остановилось. Оно тянулось бесконечно, как густая патока, засасывая его в пучину отчаяния.
      Он чувствовал, как медленно сходит с ума. И единственное, что удерживало его на грани, было это навязчивое, мучительное воспоминание о лице последней жертвы. Он должен вспомнить. Он обязан вспомнить, где и когда, а главное с кем, он ее видел? От этого, казалось, зависела его жизнь.
      Сон был единственным местом, где  Шнайдер мог  быть свободным. В нем не было ни решеток, ни надзирателей, ни бесконечного чувства тоски. Он бегал по лугам, плавал в реках, обнимал родных. Но всякий раз, просыпаясь от холода в камере, он вновь сталкивался с жестокой реальностью. И тогда, чтобы не сломаться, Шнайдер цеплялся за воспоминания, как за спасательный круг.
      Внезапный скрежет отодвигаемого глазка в двери вырвал Шнайдера из липкого марева полусна. Он вскочил со шконки, сердце заколотилось как бешеное. В глазок осматривали камеру. Холодно и безжалостно. Затем глазок захлопнулся.
     Шнайдер замер, прислушиваясь. Тишина. Давящая, всепоглощающая. Он чувствовал, как по спине ползут мурашки. Этот взгляд… он был не человеческим. Словно за дверью стоял не надзиратель, а нечто иное.
      Мучительно медленно потянулись минуты. Каждый шорох за стеной казался шагом приближающейся опасности. В голове набатом звучали слова Ларея, его обвинения, намеки. Амулет… волосы… снотворное… Эти улики складывались в жуткую картину, и Шнайдер почти начинал верить в свою виновность.
     Вдруг, в дальнем углу камеры, послышался тихий скрежет. Шнайдер обернулся. Крыса. Большая, наглая, она бесцеремонно обнюхивала грязный пол. Обычно он старался не обращать на нее внимания, но сегодня  присутствие крысы почему-то раздражало.
     Он подошел к кровати и сорвал с нее грязную простыню. Прицелившись, он бросил смятую ткань в крысу. Та взвизгнула и юркнула в щель под стеной.
     Шнайдер облегченно вздохнул и нагнулся, чтобы поднять простыню. И тут его взгляд упал на то место, где только что сидела крыса. Под слоем многолетней грязи он заметил неровный край чего-то темного.
      Затаив дыхание, он принялся ковырять грязную щель. Земля поддавалась легко, и вскоре он вытащил небольшой, свернутый в трубочку кусок бумаги.
Развернув находку, Шнайдер увидел несколько строк, написанных неровным почерком:
«Не верь ему. Он знает больше, чем говорит. Ищи правду в прошлом. Амулет – ключ».
Шнайдер похолодел. Кто написал это? Кому  предназначены эти строки? Ему? Кому не верить, о котором идет речь?
      Амулет… Ключ… Слова из записки сложились в зловещую головоломку. Головоломку, решение которой могло стоить ему жизни. Внезапно до сознания Шнайдера донесся приглушенный топот приближающихся шагов. Он быстро скомкал записку и спрятал ее в крысиную нору. Шаги остановились у двери его камеры. Послышался лязг ключа. «Завтра»  похоже настало, и сейчас, как никогда, актеру требовалось все его самообладание.

                Ларей. Глава 4.
               
         В просторном холле гостиницы царила оживленная атмосфера. Из него открывался вид на уютное кафе, где посетители и клиенты находились в постоянном движении. На административной стойке красовалась привычная табличка: "Мест нет!"
       Множество столиков в кафе, манили присесть, будь то для быстрого перекуса или для неспешного ожидания решения важных вопросов. Некоторые гости, погрузившись в чтение журналов, терпеливо ждали своих собеседников, в то время как другие, уже устроившись за чашкой горячего кофе, активно обсуждали дела и назначали новые встречи.
        Барная стойка пестрела разнообразием напитков. За ней и за столиками, среди суеты, находились милые девушки, внимательно оценивая каждого входящего. Казалось, они надеялись провести время с пользой и скрасить досуг одинокому гостю города. Поток желающих вкусно поесть и выпить не иссякал: одни только заселялись, другие уже готовились к отъезду.
         Это была обычная гостиничная суета, в которой было непросто заметить того, кто приехал не просто отдохнуть, а с целью собрать информацию: Кто прибыл, когда, с кем? С кем встречался, о чем говорил, где остановился? Эти вопросы, касающиеся личной жизни, которые для большинства являются неприкосновенными, могли стать фактами,  из которых складывалась версия преступления.
      Именно в этой кажущейся обыденности, в этом водовороте повседневных забот и встреч, и скрывался тот, кто искал ответы. Его взгляд, скользящий по лицам, не был праздным любопытством. Он был острым, цепким, анализирующим. Каждый жест, каждое слово, даже мимолетное выражение лица – всё могло стать ценным материалом расследования. Он не искал личной жизни в её бытовом понимании, его интересовали связи, намерения, потенциальные угрозы.
        Он сам был частью этой суеты, но лишь на поверхности. Его присутствие было тщательно спланировано, его образ – безупречен. Он мог быть бизнесменом, приехавшим на переговоры, или туристом, наслаждающимся видами. Никто не заподозрил бы в нём того, кто плетет паутину из фактов, кто ищет ниточки, ведущие к истине. Он был невидимкой в толпе, наблюдателем, чья работа заключалась в том, чтобы видеть то, что другие предпочитали не замечать.
      Его внимание привлекали не громкие разговоры или яркие наряды, а те, кто держался в тени, кто казался неуместным в этом празднике жизни. Он отмечал тех, кто слишком пристально осматривался, кто нервно проверял часы, кто избегал прямого взгляда. Эти детали, незначительные для большинства, для него были маяками, указывающими на цель.
       Он знал, что информация – это сила, и в этом гостиничном хаосе, где пересекались пути самых разных людей, она была доступна, как никогда. Нужно было лишь уметь её добывать, не оставляя следов, не вызывая подозрений. И он умел. Его глаза, казалось, видели сквозь стены, его слух улавливал шепот, который терялся в общем шуме. Он был охотником, и его добычей были не животные, а тайны. И в этот момент, среди звона посуды и смеха, он уже чувствовал, что приближается к своей цели.
       Ларей обладал редким талантом – он безошибочно выявлял в любой толпе тех, кто располагал ценными сведениями. Вот и сейчас он подсел к незнакомцу, представившись,  как только что прибывший в город турист. Ларей предложил ему вина и начал с обсуждения темы, как лучше освоиться и чем заняться в городе. Собеседник, оживленно жестикулируя, под воздействием напитка раскраснелся и начал изливать поток информации. Ларей же, словно невзначай, лишь изредка задавал уточняющие вопросы, но каждое его слово было на вес золота. Постепенно, из обрывков фраз и намеков, у него вырисовывался целый список людей, и мест, с которыми предстояло познакомиться, включая и персонал гостиницы и что необходимо обязательно посетить.
       Ларей внимательно слушал, его взгляд скользил по лицу собеседника, улавливая малейшие нюансы мимики и интонации, которые могли выдать скрытый смысл. Ларей знал, что информация – это самое ценное в следствии, и в этом шумном, бурлящем котле гостиничного кафе она циркулировала с невиданной скоростью, но часто оставалась невидимой для непосвященных. Его задача была не просто собрать факты, а понять их взаимосвязь, выстроить картину, которая ускользала от поверхностного взгляда.
       Собеседник, увлеченный собственным рассказом, не замечал, как Ларей методично, как опытный детектив, раскладывал по полочкам каждую деталь. Он говорил о Шнайдере, как о режиссере, с которым  был знаком лично , в ходе профессиональной деятельности; о его капризах и требованиях; о продюсере, который, по слухам, был не прочь поправить свое финансовое положение за счет съемок; упоминал актеров, их амбиции и тайные романы, которые могли стать пикантной приправой к любому скандалу; не обошел стороной технический персонал, тех, кто видел и слышал больше, чем кто-либо другой, но чьи уста были надежно запечатаны страхом, потерять работу.
      Ларей кивал, иногда вставлял короткие, емкие вопросы, которые, казалось, были продиктованы лишь вежливым интересом. «А этот оператор, он давно работает с этим режиссером?» или «Говорят, у актрисы, которая играет главную роль, есть свои сложности с дисциплиной. Это правда?» Его собеседник, чувствуя себя в надежных руках, раскрывался все больше, словно открывая потайные двери в мир кинематографа, полный интриг и закулисных игр.
     Когда опустела вторая бутылка вина, разговор начал клониться к завершению, Ларей почувствовал удовлетворение. Список потенциальных контактов был внушительным. Он знал, к кому обратиться, чтобы узнать о графике съемок, кто мог пролить свет на финансовые махинации, и кто из обслуживающего персонала был наиболее разговорчив и склонен к «деликатному» обмену информацией. Он поблагодарил своего собеседника, предложив ему еще выпить, но тот, ссылаясь на усталость и необходимость отдохнуть перед предстоящим днем, вежливо отказался.
      Ларей, поблагодарив собеседника за столь щедрую информацию, остался сидеть за столиком, погруженный в свои мысли. Он не спешил покидать это место, где воздух был пропитан не только ароматом вина и кофе, но и невидимыми нитями слухов и домыслов. Его взгляд, теперь уже более целенаправленный, скользил по другим посетителям холла. Каждый человек здесь был потенциальным источником, каждая мимолетная встреча – интрига. Он видел в них не просто гостей, а огромный клубок возможностей, который  ему предстояло распутать.
        В сознании Ларея уже выстраивалась карта города, отмеченная не только улицами и зданиями, но и именами, связями, скрытыми мотивами. Шнайдер, этот капризный режиссер, был лишь главным подозреваемым, но за ним мог  стоять продюсер, чьи финансовые аппетиты могли привести к самым неожиданным последствиям. Актеры, с их амбициями и личными драмами, были живым источником, для любых интриг. А технический персонал… они были глазами и ушами, хранителями секретов, которые могли как разрушить, так и построить карьеру.
       Ларей знал, что истинная ценность информации не в ее количестве, а в ее качестве и своевременности. Он не искал сплетен ради развлечения; он искал факты, которые могли стать шагом к пониманию более глубоких процессов. Финансовые махинации, закулисные сделки, скрытые конфликты – все это было частью большой игры, и Ларей был готов сыграть в нее по своим правилам.
        Он достал из внутреннего кармана небольшой блокнот и ручку. Несколько быстрых штрихов – и на бумаге начали появляться имена, пометки, стрелки, соединяющие одних людей с другими. Он знал, что некоторые из этих контактов потребуют деликатного подхода, другие – более прямолинейного. Но каждое имя, каждая деталь были важны.
       Перед ним стояла непростая задача: как получить нужную информацию от сотрудников гостиницы, не вызывая при этом подозрений. Ларей понимал, что у каждого человека, есть свои уязвимости и мотивы, и его цель – обнаружить их и использовать в своих интересах. В этой гостинице, где каждый день приносил что-то новое, где гости сменяли друг друга, оставляя после себя лишь слухи и домыслы,  Ларей чувствовал себя в своей стихии. Он был настоящим охотником за сведениями, а этот город, с его съемочной группой, представлял для него ценную добычу.
       Расплатившись с барменом, он еще раз окинул взглядом кафе и направился к стойке регистрации постояльцев. Женщины – администраторы, с их безупречными улыбками и быстрыми движениями, были частью той системы, которую он собирался изучить. Возможно, одна из них, уставшая от рутины или мечтающая о переменах, окажется более восприимчивой к его ненавязчивому вниманию. Или, может быть, кто-то из обслуживающего персонала сможет поделиться интересными деталями. Ларей знал, что в этом мире любой человек может стать источником ценной информации, если найти к нему правильный подход.
       Ларей приблизился к стойке регистрации. Его уверенная осанка и спокойное выражение лица внушали доверие. Он понимал, что первое впечатление играет ключевую роль. Женщина за стойкой была  не молода и, судя по всему, утомлена постоянным потоком гостей. Ее глаза, несмотря на дружелюбие, выдавали усталость, и Ларей почувствовал, что это его шанс. Она не смотрела в его сторону, он видел лишь ее профиль. В этот момент, как и многие мужчины в командировке, он подумал, что из всех женщин, которых он сейчас видел, она самая красивая, и такой, вероятно, больше никогда не встретит. Она стояла, опираясь на стойку, ее лицо было бледным и равнодушным, и она казалась воплощением классического этикета. Ларей представлял ее в разные моменты: когда она плачет, смеется, злится, когда ей все равно, когда ей холодно, и особенно – когда ее охватывает страсть. «Ох, и пьян же я», – подумал Ларей, – «и, наверное, пахну, как вчерашний борщ, простоявший всю ночь на жаре». Он вытянул нижнюю губу и подышал себе в нос. Ничего не разобрать.
       Он знал, что алкоголь – это не только способ расслабиться, но и своего рода катализатор, который может сделать людей более откровенными. Но сегодня он, кажется, переборщил с дозой, и теперь его собственный разум был затуманен. Это было опасно. Следователь должен быть трезв, чтобы видеть все детали, чтобы улавливать малейшие нюансы в поведении, в словах. А сейчас он видел лишь размытые образы, идеализированные черты, которые, возможно, существовали только в его воспаленном воображении.
      Он отвлекся от своих мыслей, когда женщина за стойкой, наконец, подняла голову и встретилась с ним взглядом. Ее глаза, казалось, на мгновение пронзили его насквозь, но затем вернулись к привычной вежливости. «Добрый день. Чем могу помочь?» – прозвучал ее голос, ровный и мелодичный, но с той же ноткой усталости, которую он заметил раньше.
     Ларей собрался. Нужно было действовать. «Добрый вечер. Я бы хотел узнать, есть ли у вас свободные номера на сегодня? И, возможно, вы могли бы посоветовать что-нибудь интересное в вашем городе? Я здесь впервые, и хотелось бы немного осмотреться». Он постарался придать своему голосу легкую, непринужденную интонацию, как будто он был обычным туристом, ищущим развлечений.
       Женщина кивнула, на табличку « Мест нет», ее пальцы забегали по журналу регистрации.  Ларею был знаком этот стук, и  несколько  денежных знаков в виде купюр, захлопнули журнал окончательно. «Да, у нас есть свободный номер. Паспорт, пожалуйста». – Она подняла глаза и внимательно  оценила Ларея. – Какой тип номера вас интересует? И насчет города... у нас есть несколько прекрасных музеев, а вечером часто проходят концерты в филармонии. Если вы любите более спокойный отдых, могу порекомендовать прогулку по набережной».
       Ларей внимательно слушал, но его взгляд скользил по ее лицу, по ее рукам, по тому, как двигалась складка на выдающейся груди. Он искал что-то, что могло бы выдать ее истинные мысли, ее скрытые желания. Усталость – это хорошо, но что еще? Может быть, скука? Или, наоборот, какая-то внутренняя тревога? Он знал, что люди часто выдают себя в мелочах: в том, как они держат ручку, как смотрят на часы, как вздыхают.
     «Музеи – это прекрасно», – ответил он, – «но, честно говоря, я больше интересуюсь местными легендами, историями, которые не найти в путеводителях. Может быть, вы знаете какие-нибудь интересные места, связанные с прошлым города? Или, может быть, здесь происходили какие-то необычные события?» Он намеренно сделал паузу, давая ей возможность уловить его интерес к чему-то большему, чем просто туристические достопримечательности.
        Женщина на мгновение задумалась, ее взгляд стал более сосредоточенным. «Легенды... Ну, есть старая история о призраке в театре, но это, скорее, для любителей мистики. А что касается необычных событий... В последнее время у нас действительно было много гостей, связанных с кино. Съемочная группа, кажется». Она произнесла это с легким оттенком любопытства, как будто сама не до конца понимала, что происходит.
      Ларей почувствовал, как внутри него что-то щелкнуло. Съемочная группа. Это было именно то, что он искал. «О, кино! Это интересно. Я слышал, что здесь снимают какой-то фильм. Вы не знаете, о чем он? Может  и снимаетесь?» Он постарался, чтобы его вопрос звучал как обычное любопытство, но в глубине души он уже чувствовал вкус добычи.
       Администратор слегка улыбнулась, и в этой улыбке промелькнуло что-то, что Ларей не мог точно определить. Возможно, это была просто вежливость, а возможно, и намек на то, что она знает больше, чем говорит. «Я не очень в курсе деталей. Они держат все в секрете. Но, кажется, там есть какая-то детективная история. И, говорят, главный герой – очень известный актер».
     Детективная история. Известный актер. Это уже что-то. Ларей знал, что информация редко приходит в готовом виде. Ее нужно было собирать по крупицам, как мозаику. Он решил не давить дальше на администратора. Сейчас она была лишь началом  следствия. Он поблагодарил ее, оформил номер и, получив ключ, направился к лифту, оставив ее с  мыслями и, возможно, с легким чувством недосказанности.
       В номере Ларей наконец расслабился. Он подошел к окну, откуда открывался вид на город, и закурил, наполняя бокал, захваченным в баре, на всякий случай, коньяком. Дым медленно поднимался к потолку, смешиваясь с запахом дорогого коньяка. Мозг  Ларея работал на полную мощность, анализируя полученную информацию. Съемочная группа, детективная история, известный актер – все это складывалось в картину, которая становилась все более отчетливой. Но что именно он искал? И почему эта гостиница, этот город, эта съемочная группа стали для него такой важной добычей?
      Он знал, что его задача – не просто собрать слухи. Ему нужна была правда, то, что скрывается за фасадом. И эта правда, скорее всего, была связана с тем, что происходило на съемочной площадке, с тем, что пытались скрыть от посторонних глаз. Администратор за стойкой была лишь разменной монетой в игре, оставалось лишь  понять правила. Теперь нужно было найти тех, кто следил за ставками.
      Усталость женщины была очевидна, но что еще? Возможно, она была одинока? Или мечтала о чем-то большем, чем работа в гостинице? Он почувствовал легкое сожаление, что не смог вытянуть из нее больше. Но он знал, что спешка – враг следствия.
       Он вышел на балкон, вдыхая прохладный воздух. Город жил своей жизнью, полной тайн и секретов, которые не был готов пока  раскрывать. Ларей размышлял, что в этой гостинице есть и другие сотрудники, которые могут оказаться более разговорчивыми. Возможно, кто-то из горничных, кто проводит больше времени в номерах, чем администратор. Или кто-то из технического персонала, кто видит все, что происходит за кулисами.
      Ларей достал из кармана свой блокнот и ручку. Он начал записывать  мысли, свои наблюдения. Имя актера, жанр фильма – все это было важно. Он знал, что информация – это сила, и он собирался использовать ее по максимуму. Он был готов к долгой игре, к тому, чтобы терпеливо ждать, наблюдать и действовать в нужный момент.
    Он снова посмотрел на город. Где-то там, среди суеты улиц, шла работа над фильмом. Он был уверен, что скоро найдет лазейку в их мир. В любом месте, даже в этой гостинице, всегда найдутся уязвимые точки, и его задача – обнаружить их и использовать.
        В дверь постучали. «Обслуживание номеров».
      «Вот и моя тропинка стала скользкой», – пробормотал Ларей, открывая дверь. Перед ним стояла горничная, чья привлекательность, усиленная коньяком, принесенным из Бара,  и выпитым в кафе вином, теперь казалась воплощением самых смелых фантазий. «Туманом синим, стелется», – продолжил он, стараясь придать голосу теплоту. «Наверное, думаете – вот бабник, или просто старый козел. Добрый день, красавица», – начал он, обращаясь к ней. «Я только что прибыл в ваш чудесный город и хотел бы узнать о местных достопримечательностях. Может, вы сможете мне помочь?»
     Ее взгляд задержался на Ларее, и в нем мелькнуло любопытство. Ларей заметил, как она немного расслабилась. Он продолжал расспрашивать о ресторанах и интересных местах, но при этом внимательно наблюдал за ее движениями: как она развешивает полотенце, высоко поднимая руки, словно крючок для него находился под самым потолком. Ему показалось, что, раскладывая постельное белье, она совершает наклоны, демонстрируя отсутствие нижнего белья под служебным халатом. Ответы ее стали не так важны, как каждая деталь ее тела, привлекающая мужское внимание.
   «Знаете», – сказала она, поправляя волосы, – «многие гости хвалят кафе на набережной. Там часто бывают интересные люди. Но, честно говоря, я сама предпочитаю просто отдыхать после работы. Работы много, и времени не хватает».
       Ларей уловил в ее голосе нотки сожаления, что лишь усилило его интерес. Он чувствовал, что за этой усталостью скрываются мечты, желания, возможно, даже тайны. Он продолжал разговор, стремясь создать атмосферу доверия, чтобы она открылась ему еще больше.
      «Понимаю, работа может быть утомительной», – сказал он, наклонившись чуть ближе, чтобы подчеркнуть свою заинтересованность. «Но, возможно, у вас есть какие-то рекомендации? Что-то, что стоит увидеть, даже если у вас нет времени?» Ларей протянул ей бокал с коньяком.
     Она задумалась, и он заметил, как ее глаза немного заблестели. Он чувствовал, что его подход с коньяком работает. Она начала рассказывать о местных достопримечательностях, о парке, где можно встретить уличных музыкантов, о старинной библиотеке с редкими книгами. Но в ее словах Ларей уловил не только информацию – он почувствовал, что она жаждет общения, что ей не хватает простых человеческих разговоров.
     «Знаете», – продолжала она, – «иногда мне кажется, что я живу в этом отеле, а сама не вижу ничего вокруг. Все эти люди, их истории… Я бы хотела узнать их лучше, но, повторюсь, времени не хватает».
      Ларей увлек ее на край кровати и налил коньяк себе, чтобы убедиться, что он правильно понимает ее мысли. Она невзначай уперлась ему в грудь пальцем. В ее интонации чувствовался вопрос, явно финансового характера: «Если вы не возражаете, я бы смогла составить вам компанию».
      Ларей ждал именно такой реакции. Они выпили на брудершафт. С выпитым коньяком они уже были далеко, от своих намеченных планов.
       Горничная, не молодая женщина с усталыми, но проницательными глазами, сначала колебалась, но щедрость Ларея быстро растопила ее сомнения. Он поведал ей о мире своих фантазий – о том, каким он предстал миру в первозданном виде, о том, как он возрос в стенах этого номера. О своих странных привычках, о своих тайных встречах, о страстях, которые, казалось, не имели границ. Она принимала его желания с такой живостью, что Ларей чувствовал себя первооткрывателем.
      «Шнайдер – интересный человек, внимательный и обаятельный», – начала она, усевшись у раскрытого окна, с сигаретой и коньяком, слегка приподнимая при этом, грудь.
      Ларей кивнул, его взгляд скользнул по ее лицу, задерживаясь на глазах, в которых отражался свет с улицы, словно в них таились отголоски всех историй, которые она слышала и видела.      «Шнайдер», – повторил он, словно пробуя имя на вкус. – «Интересный человек. А вы, мадам, тоже, я вижу, наблюдательны». Он сделал паузу, позволяя словам повиснуть в воздухе, наполненном запахом коньяка и легким ароматом духов горничной. Ее тело, манило, наполняя сознание, томительным желанием близости. «Расскажите мне еще о нем. О его привычках, о его встречах. Что именно делает его таким… интересным?»
      Она улыбнулась, и в этой улыбке было что-то от усталости, но и от предвкушения. «Он любит тишину», – начала она, ее голос стал тише, интимнее. Она пустила дым сигареты , в лицо любопытному Ларею и провела рукой , по его трехдневной щетине – «Но не ту тишину, что приходит с покоем. Его тишина – это ожидание. Он часами сидит у окна, смотрит на город, словно ищет что-то. Или кого-то». Она поднялась к окну, провела рукой по стеклу, демонстрируя, свое великолепное тело. «Иногда он разговаривает сам с собой. Шепотом. Я не могу разобрать слов, но тон… он бывает разным. То задумчивым, то… напряженным».
       Ларей внимательно слушал, его мозг работал с удвоенной скоростью, анализируя каждое слово, каждую интонацию. Он видел в этом Шнайдере не просто факт, а целое следствие, с объяснением причин. Мотив к чему-то большему, к тому, что скрывалось за фасадом этого города, за стенами этой гостиницы. Ларей обнял горничную , расплываясь сознанием , по волнам, бушующей страсти.  «А встречи?» – спросил он, его голос был ровным, но в нем чувствовалось напряжение. – «Он встречался с кем-то здесь?»
       Горничная кивнула, ее дыхание стало более учащенным и прерывистым. «Да. Нечасто. Но они были. Обычно поздно вечером. Он всегда просил принести напитки в номер. Я видела, как ему передавали какие-то свертки. Небольшие. И всегда очень осторожно». Она повернулась к нему, ее глаза блестели. «Он как будто жил в тени. Всегда на грани того, чтобы быть замеченным, но никогда не переступал эту грань».
      «И вы не знаете, кто эти люди?» – Ларей почувствовал, как внутри него зарождается сжигающий порыв страсти. Это было похоже на игру, где каждое новое слово и движение горничной, приближало его к желанному обладанию, источником наслаждений.
      «Нет», – ответила она, покачав головой. Принимая жаркие поцелуи. – «Люди всегда были в капюшонах, закрывающих лицо. Но я заметила одну вещь. У одного из них… на руке был странный знак. Как будто выжжен. Я видела его мельком, когда он протягивал руку, чтобы взять что-то у Шнайдера».
      Ларей вытянулся во весь рост, прижал горничную к себе и напрягся. Знак. Это могло быть что угодно. Символ, метка, опознавательный знак. «Опишите его», – попросил он, его движения стали более ритмичными.
      Она задумалась, прикрыв глаза, увлекаясь  начатым блаженством. «Это было… как спираль. Но не ровная. С острыми углами. И в центре… что-то вроде глаза. Или звезды. Я не уверена». Горничная провела пальцем по груди, создавая ее очертания, а на сосок  приложила по два растопыренных  пальца, сведенных друг с другом ». Вот так, с глазом посредине!» Она увлекла Ларея на постель, увлеченная своим  желанием близости.
        Спираль с острыми углами и глаз или звезда в центре. Ларей чувствовал, как в его нижней части началась пульсация. Это не было случайностью. Это была часть чего-то большего, чего-то организованного. Он смотрел на горничную, на ее искрящиеся, сияющие страстью глаза. Она была не просто горничной. Она была наездницей. И теперь она скакала, в безумие страсти, на лихом коне.
        «Вы очень наблюдательны, мадам», – сказал Ларей, когда стремительный темп  езды, смягчился. – «И очень ценны. Я думаю, мы можем быть полезны друг другу». Она остановилась, расслабленная  налила себе коньяка, и на этот раз в ее глазах читалось не только желание, но и расчет.
      «Расскажите мне все, что вы еще видели. Все, что показалось вам странным. Даже самые незначительные детали». Ларей понимал , что горничная не хочет  видеть пьяным , своего партнера, потому отставила стакан Ларея в сторону.
      « Часто у него бывали гости, и не только по делам?»  -  интересовался Ларей. Он повиновался, ведомый, лишь желаниями горничной, которая любовалась происходящим , явно не желая заканчивать. «Я слышала, как он разговаривал с одной дамой, она была очень красивой, но в то же время, странной. Они обсуждали какие-то дела, но в их голосах звучала нотка флирта». Горничная покачивалась сидя на Ларее, аккуратно играя пальчиками с сосками , намекнув при этом , что она возможно может и повернуться.
      Ларей слушал  женщину, уже пребывая  в  забвении, не думая о том, что  происходящие действия , в ее  понятиях имели другую определенность. Он никогда не думал, что горничные могут рассказать такие истории, при этом сами стать сюжетом,  для бурного романа.
     Каждое слово, произнесенное горничной, погружало его в мир интриг и тайн, о которых он даже не подозревал. Она повернулась, закрыла глаза, расслабляя при этом  все тело, а Ларей, собирал кусочки разбросанной мозаики, пытаясь понять, что же на самом деле происходит в этом отеле. «Я видела, как она приходила к нему несколько раз, слушала иногда, звуки, которые объясняли  то , для чего пары встречаются — продолжала горничная, приподнимаясь и глубоко  опускаясь , покачивала бедрами  из стороны в сторону, — и каждый раз,  при встречах,  они выглядели так, будто между ними есть что-то большее, чем просто постельные отношения. Она всегда была в элегантных нарядах, с ярким макияжем, и, кажется, знала, как произвести впечатление».
    « А что ты можешь сказать о ее характере?» — спрашивал он, поглаживая ее плечи  и спину.
    «Она была уверенной в себе, — отвечала горничная, — но иногда казалась немного настороженной, как будто что-то скрывала. Я заметила, что она часто смотрела на часы, как будто ждала еще кого-то». Горничная двигалась плавно, словно лодка, подхваченная течением. Её движения были неторопливы и гибки, будто она сама становилась частью волны, отдаваясь её ритму и направлению.
   Ларей, погруженный в свои мысли, двигался за ней, повторяя ее движения, улавливая мельчайшие нюансы ее перемещения, слушая интонацию, с которой она изредка произносила короткие фразы, отвечая на его настойчивые вопросы. Его сознание, обычно такое активное и требовательное, переключилось в автоматический режим, словно подчиняясь гипнотическому воздействию.
       Он чувствовал мягкость ее бедер, и это ощущение было одновременно неожиданным и захватывающим. Это был не просто физический контакт, а нечто большее. Тепло ее нежного тела проникало сквозь тонкий мир ощущений, и Ларей воспринимал происходящее, как источник душевных удовольствий, как неожиданный, но великолепный подарок, на пути к удовлетворению своего глубокого, следственного поиска.
       Каждая история, которую она рассказывала, каждое слово, вылетающее из ее уст, каждое движение, которое он наблюдал, раскрывали новые грани человеческого естества. Эти откровения, подобно тонким мазкам художника, делали созданные им образы более упорядоченными, более предсказуемыми. Он видел не просто горничную, а целый мир, полный нюансов и оттенков, который он с увлечением исследовал, шаг за шагом приближаясь к пониманию причин , возникновения желаний. Ее простота, ее естественность, ее неспешная грация – все это складывалось в единую картину, которая завораживала сознание, своей подлинностью. И в этом плавном, почти медитативном процессе наблюдения, Ларей находил не только удовлетворение своего интереса, но и нечто, что начинало напоминать ему, перемещение в пространстве, между мирами.
        Ларей витал  в блаженном состоянии, чувствуя себя частью, захватившего чувства,  пространства. Он получил не только нужную информацию, но и подтверждение своей проницательности. А та, что предложила ему компанию, спала рядом, закончив свою смену, насладившись оставленным ей коньяком.
      Они знали, что эта встреча не будет иметь последствия, сейчас их мысли были заняты другим – тем, как использовать отпущенное им время, для достижения своих не частых радостей.
      Когда они расставались, Ларей оставил ей щедрые чаевые и обещание новой встречи. Но он знал, что этой встречи, скорее всего, не будет. Информация, которую он получил от горничной, была куда более ценной, в сочетании с  мимолетным удовольствием. Он уже начал выстраивать в голове следующую цепочку действий. Шнайдер, со всеми своими «страстями» и «тайными встречами», оказался гораздо более предсказуемым, чем казалось на первый взгляд. И Ларей был готов этим воспользоваться.
         В прокуренном кафе гостиницы, где воздух был густым от запаха крепкого кофе и привкуса несбывшихся мечтаний, Ларей погрузился в размышления. Его внимание привлекло поведение одной необычной пары. Он недоумевал: зачем эта художница, чья красота до сих пор будоражила весь город, тратит силы на долгую поездку, чтобы изображать влюбленность? Тем более, как судачили местные, она постоянно сверялась с часами и озиралась, словно в ожидании кого-то другого. Все это напоминало неуклюжую постановку, где главная актриса играет роль, ей не свойственную, а за кулисами ждет своего истинного выхода.
       Мысли Ларея тут же переключились на Шнайдера. Этот мужчина, казалось, купался в женском внимании, но в его глазах не было и намека на искренние чувства. Он одинаково легко флиртовал со всеми, будто дамы были не объектами его желаний, а лишь частью декораций, ширмой, за которой скрывалось нечто иное. Для кого он создавал этот образ? И с какой целью?
       Внезапно Ларея охватило острое, всепоглощающее любопытство. А как часто и куда отправляются кинематографисты для своих проектов? И что, если сами съемки – это лишь прикрытие, маскировка для чего-то куда более значимого? Эта мысль, подобно внезапной искре, разожгла в нем неудержимый интерес.
        Ларей отпил горький кофе, чувствуя, как внутри разгорается азарт сыщика. Он всегда был наблюдателем, человеком, который видел больше, чем показывали другие. И сейчас, в этом затхлом кафе, где каждый шорох казался частью какой-то скрытой истории, он чувствовал, что наткнулся на нечто большее, чем просто странное поведение пары.
       Он вспомнил другие случаи, мелкие детали, которые раньше казались незначительными. Те же загадочные поездки, те же люди, которые появлялись и исчезали без следа. Всегда были эти «съемки», эти «проекты», которые требовали уединения, секретности, иногда  аренды даже целых деревень, которые на время превращались в декорации. А что, если это все – лишь тщательно продуманная игра теней? Что, если за фасадом кинематографического искусства скрываются совсем другие цели?
       Ларей представил себе Шнайдера, его отточенную улыбку, его пустые глаза. Он был мастером маскировки, актером в жизни, как и в кино. Но для кого он играл? Для кого создавал эту иллюзию? Может быть, для той самой художницы? Или для кого-то еще, кто стоял за всем этим? И что это за «что-то другое», что требовало такой изощренной игры?
     Рано утром Ларей встретился с администратором съемочной группы — человеком с усталыми глазами и неизменной сигаретой в зубах. Сначала тот неохотно начал делиться подробностями. Оказалось, что Шнайдер работает не только на их площадке. Сам администратор признавался, что не понимает, почему актер соглашается на роли, которые совершенно не соответствуют его настоящей натуре.
     «Я вообще не могу понять, кто он такой — Шнайдер», — пробормотал мужчина, выдыхая кольцо дыма. — «Военный? Бизнесмен? Или, может, романтик? Он словно хамелеон, меняет образы, но никто не видит, кто он на самом деле».
     Ларей внимательно слушал, и в его голове складывалась картина из разрозненных фрагментов: дама в красном, Шнайдер, съемки, роли, далекие от его истинного «я». Всё это казалось частью сложной игры, где каждый играет свою роль, но никто не знает правил.
      Администратор вспомнил случай, когда во время перерыва Шнайдер задумчиво смотрел вдаль через бинокль, будто пытаясь разглядеть что-то или кого-то, скрытого от посторонних глаз. В тот момент в нем не было ни флирта, ни показной страсти — только глубокая, почти деловая сосредоточенность.
     Ларей почувствовал, что стоит на пороге чего-то важного — тайны, скрытой за фасадом кинематографической суеты и женских интриг. Он был готов докопаться до истины, даже если для этого придется пройти через множество масок и ширм. Иногда, чтобы увидеть настоящую суть, нужно заглянуть за кулисы. И Ларей был уверен: за образом Шнайдера скрывается нечто гораздо более интересное, чем просто игра.
      Ларей медленно вышел из вагончика администратора, который  находился прямо на съемочной площадке, ощущая, как в груди разгорается тихий огонь любопытства. Вокруг царила привычная суета, происходящая на съемках — крики ассистентов, гул техники, мерцание прожекторов — но для него всё это казалось лишь фоном, приглушенным шумом, за которым скрывалась куда более глубокая и сложная история. История, которую ему еще только предстояло осмыслить.
      Он вспомнил, как часто видел Шнайдера в самых неожиданных образах — то строгого офицера, то беззаботного плейбоя, то задумчивого философа. Казалось, что каждый новый персонаж — это не просто роль, а попытка спрятаться, раствориться в чужой жизни, уйти от собственной. Но почему? Что заставляло его менять маски с такой легкостью и одновременно с такой болезненной неуверенностью?
       Ларей понимал, что за этим стоит нечто большее, чем просто актерская игра. Возможно, Шнайдер сам искал себя, пытаясь понять, кто он есть на самом деле. Или же, наоборот, он прятался от чего-то — от прошлого, от воспоминаний, от тех, кто мог узнать его настоящим. И в этом поиске или бегстве была своя трагедия


                ***
    
      В душном кабинете допросной повисла гнетущая тишина. Федор Шнайдер, несмотря на отвратительные условия содержания, сохранял видимое спокойствие. Заключение в этой камере, пропахшей страхом и отчаянием, вызывало у него лишь нарастающее раздражение. Обвинения Ларея казались ему абсурдными, плодом больного воображения. Он знал, что его судьба решится в ближайшее время: свобода или тюремная роба.  И, как и прежде, он отказался от услуг адвоката.
       Шнайдер откинулся на жесткой спинке стула, небрежно пригладив сальные пряди волос. В глубине его глаз, словно в мутной воде, плескалось то ли неверие, то ли презрение к этому месту.  «Вы меня катастрофически недооцениваете»,  - произнес он с легкой усмешкой. «Я не сумасшедший, я - актер. Моя работа - перевоплощаться, убеждать, заставлять поверить в иллюзию. Даже такого циничного скептика, как вы».
       Ларей скривился в кислой усмешке. Он достал из ящика стола фотографию - изуродованное тело, извлеченное из реки. «Убедите меня, мистер Шнайдер, что ваши руки никогда не держали нож. Убедите меня, что кровь на ваших руках - всего лишь дешевый грим. Я жду вашего выступления, мистер актер». Он бросил снимок на потертую зеленую поверхность стола.
      Шнайдер взглянул на фотографию и разразился резким, неестественным хохотом, словно предвещающим беду. «Это полный абсурд! Вы хотите повесить на меня чужое преступление?! Я - жертва обстоятельств, а не убийца, скрывающийся под маской!» Он замолчал, словно пораженный собственной мыслью, и продолжил: «Как вам вообще такое могло прийти в голову? Я, кумир этого города, способен на такую... мерзость?»
      «Поверят, мистер Шнайдер», - тихо, но с убийственной уверенностью ответил Ларей. «Поверят, когда увидят доказательства. И уверяю вас, я переверну здесь все вверх дном, но найду их. Ваша слава - не щит, а всего лишь яркий свет, безжалостно выхватывающий каждую тень, что тянется за вами». Ларей наклонился вперед, оказывая давление, и прошептал, глядя в расширившиеся зрачки Шнайдера: «Игра окончена, мистер Шнайдер. Занавес опущен».
      Шнайдер смотрел на него отстраненно, словно наткнувшись на невидимую стену. Равнодушие на его лице и пустой взгляд говорили о том, что эта преграда его не беспокоит. Дорога к свободе пока оставалась закрытой. Собравшись с профессиональным самообладанием, он, пародируя Ларея, прошептал: «Вы блефуете. У вас ничего нет».
      Ларей лишь покачал головой, его взгляд скользнул по лицу Шнайдера, словно пытаясь прочесть скрытые мотивы за маской невозмутимости. «Блефую? Возможно. Но блеф, мистер Шнайдер, тоже может быть частью игры. И ваша игра, как я вижу, становится все более изощренной. Вы пытаетесь убедить меня в своей невиновности, используя те же приемы, что и в своих театральных постановках. Но здесь, в этой комнате, нет места аплодисментам и овациям. Здесь есть только правда, и я намерен ее добыть».
      Он снова взял фотографию, но на этот раз не бросил ее, а медленно провел пальцем по изуродованному лицу. «Эта женщина, мистер Шнайдер, не была актрисой. Она была реальной. И ее смерть – не вымысел, не часть сценария. Это реальность, которая требует ответа. И я уверен, что вы знаете этот ответ».
      Шнайдер усмехнулся, но в его глазах мелькнула тень чего-то более глубокого, чем простое раздражение. «Вы говорите о реальности? А что есть реальность для актера? Это то, во что он заставляет поверить. И я заставляю верить. Я могу заставить вас поверить, что я – убийца. Я могу заставить вас поверить, что я – невинная жертва. Я могу заставить вас поверить во что угодно. Но это не значит, что это правда».
      Он поднял руку, рассматривая свои пальцы, словно впервые их видя. «Эти руки, создавали миры. Они рисовали образы, они оживляли персонажей. Они никогда не держали нож с целью лишить жизни. Но они могли держать его, чтобы создать иллюзию. Чтобы сделать сцену более убедительной. Чтобы заставить зрителя поверить в происходящее».
      Ларей внимательно слушал, его лицо оставалось непроницаемым. «Иллюзия, мистер Шнайдер? А что, если эта иллюзия оказалась слишком реальной? Что, если вы перешли грань между сценой и жизнью? Что, если нож, который вы держали для убедительности, оказался настоящим?»
       «Тогда»,– ответил Шнайдер, его голос стал тише, но в нем появилась новая, зловещая нотка, – «тогда это была самая гениальная роль в моей жизни. Роль, которую я сыграл бы до конца, даже если бы это означало остаться в этой тошнотворной камере навсегда. Потому что иногда, инспектор, самая большая правда скрывается за самой искусной ложью».
       Он снова откинулся на спинку стула, его взгляд устремился куда-то вдаль, за пределы душной комнаты. В его глазах больше не было ни неверия, ни досады. Была лишь холодная, расчетливая решимость. Игра продолжалась, и Шнайдер был готов сыграть ее до самого конца, независимо от того, какой финал ее ждал.
       Ларей нервно открыл свой кожаный портфель, достал оттуда толстую папку и с легкой небрежностью бросил ее на стол. «Вы ошибаетесь, мистер Шнайдер. У меня есть свидетельские показания, неопровержимые доказательства и несколько… весьма неприятных тайн из вашего прошлого, которые, уверен, вам бы хотелось забыть. Например, история с молодой актрисой, которая бесследно исчезла после вашей совместной постановки. Помните?»
       Шнайдер побледнел, попросил стакан воды, сделал глоток и, глядя прямо в глаза следователю, ответил: «Это ложь! Все обвинения с меня сняты!» Однако было ясно, что Ларей намерен строить свои доводы на догадках и сомнительных свидетельствах, которые прежние следователи не смогли использовать в суде. Он чувствовал, как Ларей копается в его прошлом, и мысль о том, что все это может стать достоянием общественности, была невыносима.
       Ларей наклонился вперед, его взгляд был пронизывающим и холодным. «Все мы носим маски, мистер Шнайдер. Но рано или поздно они падают, и тогда мир видит настоящее лицо, скрытое за гримом и фальшивой улыбкой. Ваша игра окончена. Пришло время расплачиваться».
      Шнайдер улыбнулся, пытаясь вернуть контроль над ситуацией. В голове мелькали обрывки воспоминаний, чужие лица, забытые места и события, которые он так тщательно прятал в глубинах памяти. «Вы нарушаете свои же правила, – спокойно сказал он, не отводя взгляда от Ларея. – Все ваши намеки на прошлое, косвенные улики и слухи не имеют никакой юридической силы».
         Ларей усмехнулся, и его усмешка стала еще более зловещей, словно тень, нависшая над судьбой Шнайдера. «Возможно, в зале суда ваши слова будут звучать убедительно, но в глазах общества, мистер Шнайдер, где правда и ложь переплетаются в бесконечном танце, этого уже недостаточно. Ваши поклонники, те, кто когда-то восхищался вами, начнут сомневаться, а сомнения – первый шаг к падению. Репутация, которую вы строили годами, рухнет, словно карточный домик, и никакие оправдания не смогут остановить этот процесс».
        Он сделал паузу, позволяя своим словам проникнуть в сознание собеседника, словно яд, медленно распространяющийся по венам. «Вы думаете, что сможете скрыться за своей харизмой и обаянием, но правда всегда находит путь наружу. И когда она выйдет на свет, никакие маски не спасут вас от осуждения. Ваше прошлое – это не просто тени, это цепи, которые связывают вас и не отпустят, пока вы не ответите за свои поступки».
     Ларей встал, его фигура казалась еще более внушительной в тусклом свете кабинета.
«Я не здесь для того, чтобы играть в игры или вести пустые переговоры. Моя задача — раскрыть правду, какой бы горькой и неудобной она ни была. Вы можете пытаться скрываться за своей маской, манипулировать фактами и людьми, но рано или поздно все эти хитросплетения лжи распадутся, как карточный домик под порывом ветра. И тогда останется только то, что вы так долго пытались спрятать — ваша настоящая сущность, ваши поступки и их последствия. Ваша карьера, ваши достижения — все это лишь пыль на фоне того, что вы пытаетесь замять. Но правда не терпит компромиссов и не знает пощады. Она приходит, чтобы разрушить иллюзии и заставить каждого ответить за свои деяния.
      Вы думаете, что время работает на вас, что прошлое можно забыть или переписать. Но время — не союзник, а судья, который не забывает и не прощает. Каждая мелочь, каждый забытый эпизод, каждая тень, которую вы пытались стереть, теперь обретают форму и силу. Они собираются в единую картину, которая не оставит места для оправданий и отговорок. И когда эта картина предстанет перед обществом, вы уже не сможете контролировать ход событий и тогда наступит момент, когда все маски падут окончательно, и останется лишь голая правда, обнажённая и беспощадная. Ваша история перестанет быть тайной, скрытой за завесой лжи и притворства. Она станет достоянием общественности, и никакие попытки замять или исказить её уже не помогут. Потому, что правда — это не просто слова на бумаге или показания свидетелей. Это сила, которая разрушает стены молчания и заставляет каждого взглянуть в глаза своим поступкам.
      Вы можете продолжать играть роль великого артиста, блистать на сцене и очаровывать публику, но за кулисами ваша игра давно закончилась. Там, где не слышно аплодисментов и не горят софиты, вас ждут последствия — те, от которых невозможно убежать. И чем дольше вы будете прятаться за фасадом успеха, тем сильнее будет падение, когда иллюзии рассеются.
       Время неумолимо, и оно не щадит никого. Оно вырывает на свет то, что было тщательно спрятано, и заставляет отвечать за каждую ложь, за каждое предательство, за каждую тень, которую вы пытались скрыть. Ваши поклонники, когда-то слепо верившие в вас, теперь отвернутся, разочарованные и преданные. Иллюзия рухнет, и останется лишь холодная правда, которую невозможно будет скрыть. Ваше имя навсегда запятнано, а карьера — разрушена. Время расплаты пришло, и отступать больше некуда. Суд общества будет беспощаден».

        Шнайдер закрыл глаза, пытаясь отгородиться от реальности, но образы, которые Ларей так умело, пробуждал, были слишком яркими, слишком реальными. Он видел лица тех, кого обманул, тех, кого использовал, тех, кого убеждал. Он слышал их голоса, их мольбы, их проклятия. И теперь все это возвращалось к нему, как бумеранг.
       «Что вы хотите?» – наконец выдавил он, его голос был хриплым от напряжения. Он был готов слушать даже бредни, лишь бы остановить этот кошмар, лишь бы сохранить хоть что-то от своей созданной  жизни.
     Ларей криво усмехнулся, и в этой усмешке было что-то отвратительное, намеренно провоцирующее. «В зале суда, может быть, и не получится вас осудить. Но в глазах общественности, мистер Шнайдер, в глазах тех самых людей, которых вы так долго покоряли своим талантом и фальшивой харизмой – этого будет более чем достаточно. Ваша репутация, ваше имя, ваша блистательная карьера – всё это рухнет в одночасье, как карточный домик. И тогда, даже если вам удастся избежать тюрьмы, вы станете изгоем. Никто не захочет иметь дела с человеком, опозоренным таким образом».
      Шнайдер почувствовал, как его охватывает знакомое чувство. Вспомнились дни, когда на улице мальчишки кричали ему вслед «Фашист!», когда он неделями не ходил в школу, чтобы не видеть тех, кто, следуя партийной линии, готов был судить детей за грехи их родителей. Он видел, как Ларей наслаждается его беспомощностью, как медленно, но верно затягивает петлю. Слова следователя, словно ядовитые змеи, жалили в самые уязвимые места, в те уголки души, которые он так старательно скрывал от посторонних. Исчезнувшая актриса... это было лишь верхушкой айсберга, лишь одним из множества пятен, которые он пытался замазать блеском своей карьеры.
      Шнайдер сглотнул, чувствуя, как пересохло в горле. Он всегда считал себя мастером игры, умеющим манипулировать словами и эмоциями, но сейчас он сам стал пешкой в чужой, куда более изощренной партии. Ларей не просто угрожал ему, он копал глубже, вскрывая старые раны, которые, казалось, давно затянулись. Эти воспоминания о детской травле, о несправедливости, которую он пережил, теперь оживали с новой силой, подпитываемые едким сарказмом следователя. Он видел, как Ларей, словно хищник, выжидает, когда жертва окончательно ослабнет, чтобы нанести решающий удар.
      «Пятна», – пронеслось в голове Шнайдера. Да, их было много. Не только исчезнувшая актриса, но и другие, менее заметные, но не менее грязные истории, которые он тщательно скрывал под маской успешного и уважаемого человека. Он строил свою карьеру на фундаменте из лжи и компромиссов, и теперь этот фундамент начал трещать по швам. Он пытался убедить себя, что это всего лишь слова, попытка запугать его, но где-то глубоко внутри он знал, что Ларей говорит правду. Общественное мнение – это сила, которую нельзя недооценивать, особенно когда речь идет о человеке, чья жизнь была напоказ.
       Он вспомнил, как однажды, еще в начале своей карьеры, он отказался от роли в фильме, который, как ему казалось, мог навредить его репутации. Тогда он был молод и наивен, верил в чистоту искусства и собственную непогрешимость. Теперь же, глядя на Ларея, он понимал, насколько он изменился. Он стал тем, кем презирал в юности – человеком, готовым идти на любые сделки ради успеха. И теперь эти сделки, эти компромиссы, эти «грязные, размазанные» пятна возвращались, чтобы поглотить его.
       Шнайдер почувствовал, как холодный пот стекает по спине. Он был загнан в угол. Любая попытка защититься, любое опровержение лишь усилит подозрения, лишь даст Ларею новые козыри. Он видел в глазах следователя не просто профессиональный интерес, а какое-то злорадное удовлетворение, словно тот предвкушал момент полного краха. И в этот момент Шнайдер понял, что проиграл. Не в зале суда, возможно, но в битве за собственную душу, за то, кем он себя считал. И это поражение было куда более страшным, чем любое наказание, которое могло ему грозить.
     И он заговорил. Каждое слово давалось с мучительным трудом, словно отрывая от сердца застарелые шрамы. Он выкладывал на стол правду, которую годами прятал за толстой завесой лжи. Детали, имена, даты – всё, что было скрыто от чужих глаз, теперь звучало в душном воздухе, обжигая его самого.
       Предательская дрожь в голосе, судорожные подергивания рук, холодный пот, ручьями стекающий по лицу – тело предавало его с головой. С каждым новым признанием тяжесть вины росла, пригибая к земле, словно невидимый исполин высасывал из него жизненные силы. Он чувствовал, как рушится всё, что он так тщательно выстраивал годами – хрупкий карточный домик, возведенный на фундаменте циничной лжи.
         Ларей внимал ему, не перебивая, лишь изредка бросая в лицо короткие, точные, как удар клинка, вопросы. В его глазах не было ни тени сочувствия, ни намека на злорадство – лишь холодный, расчетливый анализ. Он был похож на бездушный механизм, чья единственная цель – собрать улики.
        Шнайдер нутром чувствовал: его судьба предрешена. Он сам себе вынес приговор – своими чудовищными деяниями и долгим, преступным молчанием. Теперь ему оставалось лишь одно – принять свою горькую участь.
       Ларей внимательно слушал, лишь изредка прерывая Шнайдера вопросами. Шнайдер же, казалось, не замечал его, говорил медленно, с явным раскаянием. Ларей чувствовал себя одновременно победителем и испытывал жалость к человеку, столь искренне кающемуся. Внезапно он подошел к окну, погруженный в свои мысли.
         «Огни синеют. Мертв полночный час»  – произнес Шнайдер. – «В поту холодном трепетное тело. Боюсь себя?» Он остановился, огляделся и увидел Ларея, который, казалось, не воспринимал его слова всерьез.
         Ларей  протянул ему ручку и бумагу: «Пишите, потом оформим. Вот, от середины листа и пишите».
      Шнайдер записал сказанное и продолжил: «Ведь никого здесь нет. Я – я, и Ричард Ричардом любим. Убийца здесь? Нет! Да! Убийца я!»  Он замолчал.
       Услышав слово «убийца», Ларей участливо посмотрел на Шнайдера и кивнул, призывая продолжать.
      «Бежать? Но от себя? И от чего? От мести. Сам себе я буду мстить? Увы, люблю себя. За что?»
Ларей снова взглянул на Шнайдера. «Ну, я не знаю, за что. Наверняка ведь было что-то? Вы подумайте».
      Шнайдер продолжил говорить и писать: «За благо, что самому себе принес?»
Ларей удивился: «Ну, вы это... не пишите, что вы их, убивали за благо. Может, они вам, что плохого сделали? Что за благо убивать? За благо не убивают».
     Ларей  хмыкнул: «Скажете то же!»  Шнайдер, продолжил: «Увы! Скорее сам себя я ненавижу за зло, что самому себе нанес! Подлец я! Нет, я лгу, я не подлец!»   Ларей вдруг замотал головой: «Вы действительно так думаете?» Он взял написанное Шнайдером и его лицо начало меняться. «Это что такое? Какой еще Ричард?»
        Шнайдер с невозмутимым видом произнес: «Ричард III. Уильям Шекспир».
«Конвой?!» – заорал Ларей, нервно нажимая кнопку под столом. – «Ушел отсюда! Поганец! Конвой в камеру его! Ишь, сволочь такая, я тебе покажу Ричард III»  Ларей сам себе поражался, как это он с уважительного , вдруг перебрался на «ТЫ». Шнайдер встал и направился к двери.     «Стоять! Вы куда отправились? Кто вас отпускал? Конвой свободен пока!»
     Ларей, с лицом, искаженным гневом и недоумением, отшатнулся от стола, словно обжегшись. Слова Шнайдера, казавшиеся сначала лишь бредом раскаявшегося преступника, теперь обрели зловещий, пугающий смысл. Ричард III. Уильям Шекспир. Это не было признанием в убийстве, это было... цитирование. Исполнение.
     «Ричард III » – прошипел Ларей, его голос дрожал от сдерживаемой ярости. Он смотрел на Шнайдера, пытаясь прочесть в его глазах хоть что-то, кроме той странной, отстраненной отрешенности. Но там была лишь пустота, отражающая холодные огни камеры.
       Шнайдер, казалось, не слышал крика Ларея. Он продолжал смотреть куда-то вдаль, его губы шевелились, словно он произносил слова, не предназначенные для ушей следователя. «Акт первый, сцена первая... Король Генрих. И вот, я, Ричард, становлюсь злодеем...»
      Ларей схватил лист бумаги, на котором Шнайдер писал. Строчки, казавшиеся раньше бессвязным потоком сознания, теперь складывались в жуткую мозаику. «Убийца я!» – это было не признание, а роль. Роль, которую Шнайдер играл, погруженный в свой собственный, искаженный мир.
      «Вы не убийца!» – выкрикнул Ларей, его голос сорвался. – «Вы... ты актер! Ты играешь! Вы не понимаете, что говорите».
       Шнайдер медленно повернул голову к Ларею. В его глазах мелькнул слабый проблеск чего-то похожего на понимание, но оно тут же исчезло, сменившись той же отстраненностью. «А разве жизнь не игра, господин следователь? И разве мы не выбираем себе роли?»
«Ты выбрал роль убийцы!» – Ларей ударил кулаком по столу. – «И ты думаешь, что это оправдание? Думаешь, это освобождает тебя от ответственности?»
         «Ответственность...» – Шнайдер задумчиво повторил это слово. – «Я несу ответственность за свою игру. За каждое слово, за каждый жест. Но разве я могу нести ответственность за то, что написано на бумаге, за то, что уже сыграно?»
        Ларей чувствовал, как его терпение иссякает. Он смотрел на этого человека, который, казалось, был одновременно и жертвой, и палачом, и режиссером своей собственной трагедии. Он был заперт в лабиринте слов, в мире, где реальность и вымысел переплелись до неузнаваемости.
        «Вы не можете так просто отмахнуться от всего!» – Ларей снова схватил лист. – «Это не игра, это жизнь! И чья-то жизнь оборвалась!»
       Шнайдер лишь покачал головой. «Жизнь... Она так хрупка. Как слова на бумаге. Их можно переписать, можно вычеркнуть. Но разве это изменит то, что уже было сказано?»
      Ларей почувствовал, как его охватывает отчаяние. Он пытался достучаться до человека, который, казалось, уже давно ушел в себя, в свой собственный мир, где он был и Ричардом, и Гамлетом, и кем угодно еще. Мир, где слова имели иную силу, и где ответственность была лишь еще одной ролью, которую можно сыграть.
     «Конвой!» – снова крикнул Ларей, его голос сорвался от напряжения. «Конвой! Немедленно! Выведите его отсюда!» Он чувствовал, как по его спине пробежал холодный пот. Это было не просто дело, это было столкновение с чем-то иррациональным, с чем-то, что выходило за рамки его понимания.
       Шнайдер, этот человек, который казался таким искренним в своем раскаянии, теперь предстал перед ним как актер, играющий свою роль с пугающей убедительностью.
Конвой, стоял  в дверях, его лицо было непроницаемым. Ларей указал на Шнайдера. «Уведите его. В камеру. И не опускайте  ему шконку, пока я не скажу. Пусть думает ногами». Он смотрел, как Шнайдера уводят, его взгляд был направлен куда-то сквозь стены, словно он видел нечто, недоступное другим.
        Когда дверь за конвоем закрылась, Ларей остался один в тишине комнаты. Он снова взял лист бумаги, исписанный рукой Шнайдера. Строки, которые раньше казались ему признанием, теперь выглядели как фрагменты пьесы. «Убийца я!» – это было не признание, а реплика. «Люблю себя. За что?» – вопрос, который мог задать любой человек, но в контексте Шекспира приобретал совсем иной смысл.
      Ларей провел рукой по лицу. Он чувствовал себя опустошенным. Он пришел сюда, чтобы раскрыть преступление, а столкнулся с человеком, который, казалось, сам был жертвой своего собственного разума. Или, возможно, он был гением, который использовал свою игру, чтобы скрыть правду.
      Он снова посмотрел на лист. «Ричард III. Уильям Шекспир». Это было не просто упоминание, это было заявление. Заявление о том, кто он есть, или кем он себя считает. И это было пугающе.
Ларей встал и подошел к окну. Огни города синели в темноте, как и говорил Шнайдер. «Мертв полночный час». Он чувствовал, как эта фраза проникает в него, наполняя его ощущением холода и одиночества.
       Он знал, что должен продолжать. Он должен найти ответы. Но как найти ответы, когда человек, который может их дать, живет в мире, где реальность и вымысел переплетены до неузнаваемости? Как доказать вину, когда обвиняемый сам себя считает персонажем трагедии?
      Ларей вздохнул. Он знал, что это дело будет долгим и трудным. Он знал, что ему придется погрузиться в мир Шекспира, чтобы понять Шнайдера. И он знал, что это может быть опасно.  Потому что в мире Шекспира, как и в жизни, ставки были высоки, а цена ошибки могла быть смертельной.
       Он снова посмотрел на лист бумаги, на котором были написаны слова Шнайдера. И в этот момент он почувствовал, что это не просто лист бумаги, а ключ к лабиринту, в котором он только что оказался.
     Ларей вернулся к столу, его взгляд скользил по строчкам, написанным Шнайдером. «За благо, что самому себе принес?» – эта фраза теперь звучала как издевка, как насмешка над его попытками найти логику в словах безумца. Но что, если это не безумие? Что, если это изощренная игра, где каждое слово, каждая пауза, каждое упоминание Шекспира – это часть тщательно продуманного плана?
      Он вспомнил, как Шнайдер говорил о мести, о ненависти к себе. «Скорее сам себя я ненавижу за зло, что самому себе нанес!» – эти слова, произнесенные с такой искренностью, теперь казались ему частью роли. Роли человека, который настолько погрузился в образ, что потерял связь с реальностью. Но где заканчивается роль и начинается истинное «Я»? Этот вопрос мучил Ларея.
       Он снова взглянул на окно. Огни синели. Мертв полночный час. Эти слова Шнайдера, казалось, обрели новый смысл. Они были не просто поэтическим описанием ночи, а предвестием чего-то темного, чего-то необратимого. Возможно, Шнайдер действительно совершил убийство, но не в том смысле, в каком это понимал Ларей. Возможно, он убил часть себя, убил свою прежнюю личность, чтобы стать кем-то другим. Кем-то, кто мог бы сыграть роль Ричарда III.
        Ларей взял ручку и начал делать пометки на полях листа. Он пытался найти связи, закономерности, хоть что-то, что могло бы пролить свет на происходящее. Он знал, что не может просто отмахнуться от этого дела. Он чувствовал ответственность. Ответственность перед жертвой, если она была, и ответственность перед собой, как перед следователем.
        Ларей почувствовал, как его охватывает холодное предчувствие. Он знал, что это дело выходит за рамки обычного расследования. Шнайдер, погруженный в свой шекспировский мир, был не просто подозреваемым, а загадкой, которую предстояло разгадать. Ларей решил, что ему придется изучить «Ричарда III» досконально, чтобы понять мотивы и, возможно, найти ключ к истине. Он знал, что это будет долгий путь, но он был готов его пройти.
       Он вспомнил, как Шнайдер говорил о мести, о ненависти к себе. «Скорее сам себя я ненавижу за зло, что самому себе нанес!» – эти слова, произнесенные с такой искренностью, теперь казались ему фальшивыми, актерскими. Но что, если он действительно ненавидит себя? Что, если он пытается наказать себя за то, что совершил, но не может признаться, в этом открыто?
        Ларей откинулся на спинку стула, закрыв глаза. В голове крутились обрывки фраз, цитаты из Шекспира, слова Шнайдера. Он чувствовал себя как в тумане, не зная, куда двигаться дальше. Но он знал одно: он не отступит. Он должен докопаться до истины, какой бы страшной она ни была.
Он открыл глаза и снова посмотрел на лист бумаги. «Убийца я!».  Ларей задумался, он понял, что это не было признанием – это была констатация факта. А как факты стали реальностью? В каком мире эти слова обрели жуткую силу? Следователю предстояло выяснить это.
          Ларей подошел к полке с книгами и  удивился , перед ним стоял  томик  Шекспира. Он открыл «Ричарда III» и начал читать. Он погружался в мир интриг, предательства и жажды власти. Он искал в тексте ключ к разгадке личности Шнайдера, надеясь найти там ответы на свои вопросы. Он чувствовал, что это единственный способ понять, что происходит, и остановить злодея, если тот действительно маскируется под безумца.

          Ответы.Глава 5.

          В тишине камеры, где каждый шорох, казался эхом собственных мыслей,   Шнайдер  искал ответы. Время, казалось, остановилось, но в его сознании шла неустанная работа. Откровение, которое снизошло к нему, изменило всё. Теперь он видел мир иначе, и это новое видение давало ему право рассуждать и делать свои выводы.
       Двери из холодного металла, «шконка», грубый матрас, непонятно чем набитый,  противная  баланда – всё это стало привычным. Условия заключения стали еще жестче. Шконка на которой можно было присесть и даже лежать , теперь была пристегнута к стене, так , что камера  стала лишь квадратом с бетонным холодным полом , на котором не то что прилечь , сидеть  становилось не возможно . Влажность и холод , входили в него , как в губку ,  делая   измотанное тело ледяным .  Шнайдер ходил , стоял , сидел и наконец свернувшись калачиком  засыпал , чтобы проснуться , снова встать и  быстро передвигаться , чтобы как то согреться от  пробирающего холода.
       Он вспоминал монологи , искал утешение в  божественном Апокалипсисе. Единственное, что терзало душу, – сомнение в правильности истолкования божественного послания. Он вновь и вновь проговаривал строки, обращаясь к Богу с мольбой, о ясности сознания.
        Кому было адресовано послание, словно эхо из глубины веков, к церкви Лаодикийской? «Так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: «я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды»; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг. Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться, и чтобы не видна была срамота, наготы твоей, и глазною мазью помажь глаза твои, чтобы видеть. Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. И так будь ревностен и покайся. Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною. Побеждающему, дам сесть со Мною на престоле Моем, как и Я победил и сел с Отцем Моим на престоле Его».
       Как же, это откровение могло послужить оправданием тех деяний, в которых его обвиняли? Он снова и снова обращался к Богу, вспоминая ужасы Гамбурга, разрушенного в считанные дни англичанами и американцами. Боль, несправедливость, страдания – как всё это могло увязаться с его верой? Он искал связь, пытался найти в божественном откровении оправдание преступным действиям, но истина ускользала, оставляя лишь горечь и сомнения.
       Теперь, находясь в собственном «Аду» своего положения , в котором он оказался, он видел в разрушенном Гамбурге не просто акт войны, но проявление той самой «теплоты», о которой говорил Аминь. Города, народы, люди – все они, по его мнению, пребывали в состоянии духовной спячки, довольствуясь своим материальным благополучием, не видя истинной нужды. «Теплые» – это те, кто не проявляет ни праведного гнева, ни смиренного покаяния, кто довольствуется своим жалким существованием, считая себя богатыми. Он же, напротив, был «горяч» – его душа горела праведным огнем, обличая эту всеобщую слепоту.
        Разрушение Гамбурга, по чьему - то искаженному пониманию, отдававшему приказы, бомбить было не актом жестокости, а очищающим огнем, подобным тому золоту, которое советует купить церковь Лаодикийская. Англичане и американцы, исполнители этой «очистки», были лишь орудиями в руках высшей силы, подобно тому, как , кто - то и теперь, стал инструментом для исполнения божественной воли. Их действия, казавшиеся другим преступлением, для исполнителя воли  божьей, стали актом высшей справедливости, принуждением к покаянию тех, кто «ни в чем не имел нужды», но на самом деле был «несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг».
        Совершенные преступления, те, в которых обвиняли Шнайдера, также вписывались в эту логику. Исполнитель воли божьей, не творил зла ради зла. Он видел себя как хирурга, который, чтобы спасти тело, должен отсечь пораженную болезнью конечность. «И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя; ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну (Мф 5:28-29)».
        Его действия наверняка болезненные, но необходимые для очищения, для пробуждения тех, кто пребывал в духовной летаргии. Он есть тот, кто «обличает и наказывает», ибо «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю».  Исполнитель воли божьей, точно видел себя как посланника, стучащего в дверь, призывающего к покаянию, к тому, чтобы «отворить дверь» и впустить свет истины. «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих». Исполнитель воли божьей, видит тех, кто ни холоден и не горяч и  извергает их из жизни. Освобождает общество от «теплых».
        Шнайдер представлял его, как того, кто, победив свои страхи и сомнения, подобно Христу, победившему мир, получит право «сесть со Мною на престоле Моем».
      Шнайдер вдруг почувствовал, что эта камера, его страдания – всё это было лишь испытанием, огнем, очищающим его душу, готовящим к высшей миссии. Он не мог смириться с тем, что его игра, продиктованная, как он верил, божественным откровением, может быть названа преступлением. Это было непонимание, слепота тех, кто не мог разглядеть за его игрой, высший замысел.
      Он играл и преступников, и пророков, исполнителей воли Божией в мире, погрязшем в грехе и самодовольстве. И чем больше он погружался в эти роли, проигранные , заученные и пережитые так , что он становился тем , кого играл, тем сильнее становилась его уверенность, тем меньше страха вызывали стены камеры, тем яснее виделся ему путь, по которому  шел,  теперь исполнитель –избранник, образ освещенный, как он видел, самим Аминем.
        Избранный, которого он ощущал, исключая себя, как зерно, брошенное в землю, которое должно пройти через тьму и гниение, чтобы прорасти и дать плод. Его нынешнее положение – это необходимый этап трансформации. Каждая жертва – это часть процесса очищения, подобного тому, как золото проходит через огонь, чтобы стать чистым. Он преображался. И те, кто обвинял его, были лишь слепыми, не видящими истинного значения его деяний. Они искали его по внешним проявлениям, по кровавым следам, не понимая, что эти следы – лишь отпечатки божественной руки, направляющей его к исполнению высшей цели, которые так и останутся незримыми.
        Маньяк – исполнитель воли бога ,  становился совсем понятен, стоило лишь заново прочесть слова о «белой одежде», чтобы «не видна была срамота наготы твоей». Его собственные деяния, казавшиеся другим постыдными, были для него попыткой прикрыть наготу мира, его духовную наготу, его слепоту. Он пытался одеть человечество в праведность, даже если для этого приходилось использовать грубые, обжигающие нити. Он был тем, кто принес «глазную мазь», чтобы люди могли видеть. И если они отвергали эту мазь, если они кричали от боли, когда она попадала им в глаза, это лишь доказывало их глубокую слепоту и сопротивление истине.
         Шнайдер понимал, что вера  исполнителя воли божьей, не была пассивным ожиданием, она была активным действием. Он не мог просто сидеть и ждать, пока мир сам себя исправит. Он был призван быть активным участником, инструментом перемен. И если для этого требовалось разрушать, если требовалось причинять боль, то это была боль исцеления, боль рождения нового мира. Он видел себя как врача, который, чтобы спасти пациента, должен провести болезненную операцию. И обвинения в его адрес были лишь криками пациента, который не понимает, что его спасают.
                ***
     Ларей захлопнул книгу, почувствовав, как холодная дрожь пробежала по спине. Ричард III, искусный манипулятор и безжалостный убийца, вдруг показался ему зловещим отражением Шнайдера. Неужели Шнайдер, подобно шекспировскому злодею, плетет паутину лжи и обмана, чтобы скрыть свои истинные намерения?
        Он вернулся к столу и достал фотографии с места преступления. Каждая деталь, каждая мелочь теперь казалась ему частью тщательно продуманной постановки. Он вспомнил, как Шнайдер говорил о театре, о ролях, которые мы все играем в жизни. Может быть, Шнайдер просто разыгрывает спектакль, а он, Ларей, - всего лишь послушная марионетка в его руках?
Внезапно его взгляд упал на одну из фотографий. На ней был запечатлен старый будильник, стоявший на тумбочке рядом с кроватью жертвы. Стрелки показывали 3:15. Что-то в этом показалось Ларею странным, неуместным. Зачем убийце оставлять такую деталь? Или это не случайность, а намек?
         Он схватил телефон и набрал номер эксперта-часовщика. «Мне нужна информация о будильнике, - выпалил он, не здороваясь. – Марка, модель, год выпуска. И самое главное, - он сделал паузу, - мне нужно знать, что означают эти цифры: 3:15.» Ларей повесил трубку, чувствуя, как напряжение нарастает с каждой секундой. Он знал, что разгадка близка. Он чувствовал это всем своим существом. И он не остановится, пока не докопается до истины.
       Прошло несколько часов, наполненных мучительным ожиданием. Ларей не отрывался от фотографий, рассматривая их под разными углами, словно пытаясь выжать из них еще хоть каплю информации. Он перебирал в голове все возможные версии, строил гипотезы, которые рушились одна за другой, оставляя его в состоянии еще большей неопределенности. Шнайдер, Ричард III, театр, будильник. Все эти элементы крутились в его сознании, не желая складываться в единую картину.
          Наконец, зазвонил телефон. Голос часовщика был хриплым и взволнованным. «Это старая модель, - начал он, - швейцарская, начала XX века. Очень редкая. Но самое интересное - это цифры. 3:15 - это номер главы и стиха в одной старой книге. В религиозной книге».
Ларей похолодел. «В  какой,  именно?» - спросил он, с трудом сдерживая дрожь в голосе. «В Апокалипсисе. Откровение Иоанна Богослова. Глава 3, стих 15: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч!»
       Он повесил трубку, словно обрубленный. Апокалипсис. Шнайдер… Театр. Все встало на свои места с ужасающей ясностью. Он знал, что должен действовать немедленно. Времени почти не осталось. Ледяной ужас сковал его. Апокалипсис… Откровение Иоанна… «Ты ни холоден, ни горяч…» Шнайдер, актер с ролями, всегда подчеркивающими в людях  жестокость, своей способностью  к перевоплощению, оставался равнодушным к чужим страданиям. Он  наверняка, играл людей, считающих себя вершителями судеб, безжалостными палачами, исполняющими высшую волю. Театр, наверняка, разгадка маньяка убийцы, была расположена,  где то на сцене, а его жертвы – стали актерами, в его дьявольском спектакле.
          Будильник. 3:15. Глава 3, стих 15. Убийца всякий раз  оставлял послание, извращенную подпись под своим преступлением,  маньяк, наслаждающийся тем, что его поняли. Но зачем? Зачем ему эта игра? Чтобы показать свое превосходство? Чтобы доказать, что он умнее всех?
Ричард III… Пьеса о жажде власти, о предательстве и безумии. Убийца отождествлял себя с этим злодеем, с хромым королем, готовым на все ради трона. Но какой трон он пытается захватить? И кто будет его следующей жертвой?
       Ларей , мучительно думал, искал хоть какую-то связь, хоть какую-то подсказку. Время утекало сквозь пальцы, каждая секунда могла стоить кому-то жизни. Он должен был остановить маньяка, пока не стало слишком поздно.
         В голове пульсировала только одна мысль: скорее. Нужно действовать сейчас. Он схватил куртку, выбежал из квартиры, которую ему предоставило местное УГРО и прыгнул в служебную  машину. Тюрьма. Он знал, куда ехать. Времени почти не осталось.
        Шины взвизгнули, когда Ларей резко затормозил у входа в  тюрьму. Здание ощетинилось тенями, словно хищник, поджидающий добычу. Он выскочил из машины и ринулся внутрь, сердце колотилось о ребра, как птица в клетке. Знакомый запах тюрьмы, пыли и пота теперь казался зловещим предзнаменованием.
       Он шел по темным коридорам, освещаемым лишь тусклым светом, сквозь  паутину и слой пыли, ламп.  Иногда останавливаясь, чтобы  предъявить  документы. Звуки лязганья замков, в решетках отделяющих одни продолы тюрьмы от других, эхом отдавались в пустом пространстве. В воздухе висело напряжение, словно перед грозой. Ларей чувствовал присутствие Шнайдера, как зверь чует запах крови.
       В камере для допросов повисла напряженная тишина. Ларей, оказавшись внутри, замер, наблюдая за Шнайдером. Тот, под присмотром конвоира, стоял у входа, сжимая в руке смятый листок бумаги. Вид его был настолько жалким, что Ларея охватил леденящий ужас. Казалось, перед ним не человек, а измученное существо, брошенное в грязь, сломленное холодом и, возможно, голодом. Звезда, чья карьера оборвалась, став последним аккордом в дьявольском представлении.
      «Поздно или рано для ночного допроса, детектив?» – раздался голос Шнайдера, пропитанный презрением и каким-то зловещим триумфом. «Закон тебе, начальник, видимо, не указ? Слуга дьявола, да еще и всенародный!» Он поднял руки вверх, словно исполняя чей-то приказ. Детектив осознал, что выбрал для допроса неподходящее время. Но медлить было нельзя, иначе этот кровавый спектакль Шнайдера продолжится.
       Прилив адреналина отрезвил Ларея. Он понял, что перед ним не просто сумасшедший, а актер, играющий роль хладнокровного убийцы, искренне верящий в свою миссию. Медленно, стараясь не вызвать новой вспышки агрессии, Ларей начал задавать вопросы.
      «Шнайдер, остановитесь, присядьте! Давайте прекратим это безумие!» – спокойно предложил Ларей, пытаясь достучаться до разума актера. Но Шнайдер лишь рассмеялся, в его глазах горел фанатичный огонь. Тем не менее, он присел и даже принял предложенную следователем сигарету. Дым, казалось, немного успокоил его. Шнайдер поймал себя на мысли, что именно этого простого удовольствия ему и не хватало.
       Дым медленно поднимался к тусклой лампе, растворяясь в затхлом воздухе. Шнайдер затушил сигарету о край пепельницы, его пальцы, испачканные чернилами, нервно постукивали по столу. В его глазах, еще недавно пылавших фанатичным огнем, теперь промелькнула тень усталости, но не смирения. Он был актером, и даже в этой убогой камере он продолжал играть свою роль, роль человека, которого загнали в угол, но который не собирался сдаваться.
     Ларей наблюдал за ним, пытаясь уловить малейшее изменение в его поведении, в его словах. Он чувствовал, что Шнайдер – это не просто преступник, а сложная, многогранная личность, движимая не только жаждой крови, но и каким-то искаженным чувством справедливости, какой-то своей, извращенной правдой. И именно эту правду Ларею предстояло вытащить наружу, прежде чем она поглотит его самого.
       «Вы говорите о дьяволе, Шнайдер», – начал Ларей, его голос был ровным, но в нем чувствовалась стальная решимость. «Но я вижу перед собой человека. Человека, который, возможно, заблудился. Человека, который совершил ужасные вещи. Но человека, который все еще может найти путь обратно».
      Шнайдер усмехнулся, но в этой усмешке не было прежнего триумфа. Была лишь горечь и усталость. «Путь обратно? Вы думаете, есть путь обратно из вашей грязи, детектив? Вы думаете, что можно просто отмыться от дерьма, в какое вы меня втоптали и забыть?» Он провел рукой по лицу, словно пытаясь стереть невидимые пятна. «Я – это не я. Я – это роль. Роль, которую я играю. И эта роль требует жертв».
      «Но вы можете отказаться от роли, Шнайдер», – настаивал Ларей. «Вы можете выйти из этого театра абсурда. Вы можете перестать быть марионеткой в чьих-то руках».
       «Марионеткой?» – Шнайдер поднял голову, в его глазах снова вспыхнул огонек. «Я – режиссер своего спектакля, детектив. Я – автор этой трагедии. И я не собираюсь менять сценарий». Он снова взял сигарету, но не закурил. Просто держал ее в руке. «Вы думаете, что можете меня сломать? Вы думаете, что можете заставить меня признаться в том, чего я не делал?»
       «Я хочу понять, Шнайдер», – сказал Ларей. «Я хочу понять, что движет вами. Что заставляет вас совершать такие поступки. Я не хочу вас осуждать, я хочу вас понять».
      Шнайдер посмотрел на него долгим, пронзительным взглядом. В этом взгляде было что-то древнее, что-то, что Ларей не мог расшифровать. «Понять? Вы хотите понять, как кто?  Вы слуга дьявола, детектив. Вам не нужно ничего понимать. Вы и есть марионетка. Дьявол действует через вашу слабость. Через ваш страх. Через вашу ненависть. Он питается вами. И вы – его инструмент».
      Он сделал паузу, словно собираясь с силами. «У инструмента нет воли! А моя воля сейчас – закончить этот спектакль. Закончить его так, чтобы он запомнился предупреждением».
    Ларей почувствовал, как холод пробежал по его спине. Он понимал, что Шнайдер не просто играет, он верит в то, что говорит. Он верит в свою миссию, в свою роль. И эта вера делала его еще более опасным.
    «Предупреждением для кого, Шнайдер?» – спросил Ларей, его голос стал тише, но напряжение в комнате нарастало. «Шнайдер, остановись! Прекратим это безумие!» – спокойно продолжил  Ларей, пытаясь достучаться до разума актера. Но, Шнайдер лишь рассмеялся в ответ, его глаза горели фанатичным блеском. Но присел и даже закурил.
       «Безумие? Нет, детектив, это твое очищение! Избавь, наконец, мир от своей скверны, от привычной фальши и лицемерия! И эта камера, да, это сцена – рассадник твоего порока!» Он взмахнул костлявой рукой, размахивая дым от сигареты.
Ларей понял, что слова бесполезны. Он должен действовать. Резким движением Ларей выхватил из его рта, дымящуюся сигарету и направил ее в глаз Шнайдера. Тишина повисла в воздухе, нарушаемая лишь тяжелым дыханием обоих мужчин.
      «Бросьте кривляться, Шнайдер. Это ваш последний шанс», – твердо произнес Ларей. Нервно туша сигарету о край стола. В глазах Шнайдера отразилось колебание, но лишь на мгновение. Немая ярость и проживаемый в нем фанатизм исполнителя воли божьей, вновь захлестнули его.
Он наклонился вперед, достал из пачки, рядом с Лареем, новую сигарету, снова с наслаждением закурил. Ларей не оставил ему выбора.
      Детектив потрепал Шнайдера по плечу, пытаясь успокоиться сам, и показывая Шнайдеру, что все в порядке. Шнайдер отстранился, но принял иную позу, положил ногу на ногу и слегка покачивался. Ларей похлопал ладони, словно стряхивал с них прилипшую грязь маньяка. Но Шнайдер опять задумался, словно находился в небольшом трансе. Превозмогая себя, он с шепотом обратился к Ларею, намереваясь поведать то, что произошло с ним в камере. Ларей отступил, сел на стул, налил себе стакан воды и стал слушать.
      Шнайдер рухнул на пол, потеряв сознание, как только закончил свои мысли о исполнителе воли божьей. Ларей тяжело дышал, оглядываясь вокруг, как будто ждал овации. Реакцию невидимых зрителей. Театральный зал, камера, был пуст и тих, лишь приглушенный свет лампы, освещал лежащего на полу Шнайдера. Он подошел к Шнайдеру, убедился, что тот без сознания, и вызвал конвойного.
       До прибытия медиков, Ларей почувствовал, как адреналин, полученный от спектакля одного актера, разыгранного Шнайдером, постепенно отступает, оставляя после себя усталость и опустошение. Он опустился на стул и закрыл глаза. В голове мелькали обрывки услышанного: безумный взгляд Шнайдера, блеск стеклянные глаза маньяка, звук падения актера, который он принял, за финальную сцену.
      Прибывшие врачи и конвоиры, быстро подхватили Шнайдера и унесли. Ларей остался сидеть в пустой камере, размышляя о том, что толкает людей на такие безумные поступки. Очищение? Скверна? Фанатизм? Он знал, что ответы на эти вопросы не найти в пустых речах безумца, а где-то гораздо глубже, в темных уголках человеческой души.
       Запах дыма все еще витал в воздухе, смешиваясь с пыльной вонью тюремного смрада. Ларей открыл глаза и посмотрел на пустую стену, где, перед ней, еще совсем недавно разыгралась эта апокалиптическая сценка. Он поднялся, чувствуя ноющую боль в висках от удушья. Нужно было уходить, пока его самого не начали расспрашивать.
    Выйдя наружу, он вдохнул свежий холодный воздух. Решил пройтись пешком. Город жил своей обычной жизнью, не подозревая о драме, разыгравшейся за стенами старой тюрьмы. Ларей поежился, чувствуя себя чужим в этом спокойном и равнодушном мире.
        Он шел по пустынным улицам, где фонари бросали длинные тени на мокрый асфальт, а редкие прохожие казались призраками, скользящими мимо, не замечая его. В голове не утихали мысли о Шнайдере — человеке, который так отчаянно пытался очистить мир от грязи, что сам утонул в собственном безумии. Ларей понимал, что за маской фанатизма скрывалась не только слепая вера, но и глубокая рана, которую никто не сумел исцелить.
        Он вспомнил, как часто в своей работе сталкивался с такими, кто, казалось, потерял связь с реальностью, кто искал смысл там, где его не было, и пытался навязать свою правду другим. Но Шнайдер был особенным — он не просто играл роль злодея, он жил ею, дышал ею, и в этом была его трагедия. Ларей чувствовал, что этот случай оставит след не только в его памяти, но и в душе, как напоминание о том, насколько хрупка грань между светом и тьмой внутри каждого человека.
Прохлада свежего воздуха постепенно смягчала напряжение, но не могла развеять внутреннюю бурю. Он остановился у витрины закрытого кафе
      Ларей глубоко вздохнул и пошел дальше, растворяясь в ночной тишине города. В его душе осталась тяжесть.  Он вспоминал последнюю роль актера, на пути к свободе, обрывки фраз, полные религиозного фанатизма и какой-то болезненной убежденности в своей правоте. Тогда Ларей не придал этому значения, списав все на эксцентричность талантливого   актера. Кто же знал, что это безумие приведет к такому  финалу?
       Внезапно его взгляд зацепился за что-то, лежащее на мосту. Это была афиша - анонс, выпавшая, вероятно, из чьего-то кармана. На обложке красовалась фотография актеров, улыбающиеся лица, полные надежд и амбиций. Среди них был и Шнайдер, с наивной улыбкой, не предвещавшей ничего плохого.
     Ларей смял афишу в руке, чувствуя, как злость и отчаяние захлестывают его. Он бросил ее в реку, как будто хотел избавиться от груза воспоминаний и боли. Но знал, что это невозможно. Это расследование, навсегда останется в его памяти, как черное пятно на безупречной ткани жизни. Ему оставалось только жить дальше, неся этот груз с собой, и надеяться, что когда-нибудь он сможет найти в себе силы простить Шнайдера, или хотя бы понять его.
        Река безмолвно приняла его жертву, унося обрывки прошлого в темные глубины. Ларей повернулся и побрел дальше по мосту, его силуэт растворялся в людском потоке. Город, окутанный дымкой и  мрачным светом солнца , среди серых облаков, казался чужим и враждебным. Он чувствовал себя одиноким путником, затерянным в бескрайней пустыне, где каждый шаг отзывался эхом утраты и сожалений.
        Он не знал, что ждет его впереди. Будет ли когда-нибудь рассвет в его душе? Сможет ли он вновь обрести покой и равновесие? Вопросы роились в голове, не давая уснуть разуму. Но он знал одно: он должен идти дальше, даже если каждый шаг причиняет боль. Должен найти в себе силы жить ради тех, кто остался, ради тех, кто верил в него.
      Внезапно в его памяти, всплыло лицо преподавателя, в милицейской школе. Ее улыбка, теплая и любящая, как луч солнца. Она всегда была опорой и поддержкой молодых  студентов, их маяком в бушующем море жизни. Он вспомнил ее слова, сказанные как-то давно: «Не позволяй тьме поглотить тебя, всегда ищи свет, даже в самые темные времена».
          Именно эти слова стали его путеводной звездой. Он должен найти свет, должен бороться с тьмой, которая пыталась завладеть им. Он выпрямился, глубоко вдохнул прохладный ночной воздух и направился в сторону дома. Путь теперь , снова будет долгим и трудным,  версия  с  актером , как подозреваемом маньяке , рассыпалась, последним, сыгранным, актом Шнайдера.
      Город у реки глава 6.   
       Олег Волховский, не считал себя безупречным. Осознавал свои промахи, несовершенство поступков, он  был убежден в чистоте своих намерений. Его не гнали жажда наживы, стремление к признанию или власти. Он видел свою миссию в исполнении иной воли, как он ее воспринимал. Если его действия приносили боль, то это и была боль, призванная очистить, пробудить. Он был готов к покаянию за свои деяния, но не мог признать себя виновным в стремлении к иному.
     Иногда, в тишине ночи, его терзали сомнения. В такие моменты он задавался вопросом, не обманывает ли он себя, не является ли его вера лишь оправданием для жестокости и амбиций. Но стоило ему вспомнить о вселенской любви, которую он чувствовал, как сомнения отступали, и он вновь обретал уверенность в своей правоте. Эта любовь была его щитом и мечом
        Его мысли занимали слова: «Вот, Я стою у двери и стучу: если услышит кто голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною». Он верил, что именно он услышал этот зов, открыл дверь и впустил иное, в свою жизнь. Теперь иное, было рядом, направляло его по пути истины, давало силы исцелять страдания тех, кто утратил веру. Он представлял эту вечерю с иным, как момент полного слияния, когда развеются все сомнения и откроется истинный смысл его предназначения.
      Он понимал, что его путь – это  не путь к забвению,  это путь  к пониманию. Он был к этому готов. Знал, что большинство не сможет его постичь,  но вместе с тем, не будет и  осуждать, и проклинать.  Его путь, это путь избранных, которые даже не подозревают о истинном своем предназначении. Что чувствовали те , кто  остался за дверью , или вышел , с головой , полной не  понимания – куда я зашел? Кто то говорил , о том , что ненавидит того , кто совершил с людьми насилие , зло,  но ненависть людей не страшила его, ведь он знал, что Бог любит его. И эта любовь была для него высшей наградой, высшим оправданием.
                ***
        Ларей вошёл в палату, где  лежал Шнайдер с той самой улыбкой, которую обычно дарят истинным поклонникам таланта. Начальник уголовного розыска вместе с представителями пресс-службы уже выразили актёру сожаление за все испытания, через которые ему пришлось пройти. В этот момент Шнайдер выглядел вполне довольным, словно предвкушая скорую выписку. Однако Ларей пришёл не для того, чтобы извиняться, а чтобы продолжить расследование и понять, что же на самом деле происходило в той камере. Ведь это явно не была просто игра, не так ли? Возможно, у Шнайдера есть какие-то догадки о личности загадочного преступника.
— Да бросьте, — рассмеялся Шнайдер. — Это была всего лишь игра! Я оказался в отчаянном положении и нес всякую чушь, лишь бы не сойти с ума от обвинений, которые вы мне собирались предъявить.
       Ларей внимательно смотрел на него, пытаясь уловить хоть малейший признак сомнения или лжи за этой сияющей улыбкой. Казалось, актёр действительно был готов к выписке: глаза блестели, движения были лёгкими. Но Ларей знал, что за внешним благополучием может скрываться всё что угодно. Он не верил в раскаяние тех, кто причинил боль, особенно если эта боль была следствием чьих-то, как он считал, благих намерений.
— Игра, говорите? — медленно обошёл палату Ларей, взгляд его скользил по стенам и предметам, словно пытаясь найти хоть какую-то связь Шнайдера с тем, что происходило в камере. — Вы так легко отделались, господин Шнайдер. Вас выписывают, приносят извинения. А тот, кто всё это устроил, остаётся безнаказанным. Он  остаётся безнаказанным. Он считает себя орудием иного измерения, как вы сами изволили выразиться. И в этом его сила — или его безумие. Он верит, что его действия — это очищение, что страдания, которые он причиняет, необходимы, чтобы открыть дверь в нечто большее, в пространство истины, куда не каждому дано заглянуть. Он слышит голос, который никто другой не слышит, и этот голос ведёт его, направляет, заставляет переступать через человеческие границы и моральные устои.
        Но что же это за дверь? Что скрывается за ней? И кто или что действительно стоит по ту сторону? Это не просто игра разума, не плод больного воображения — это нечто иное, нечто, что выходит за пределы привычного восприятия. И если он действительно открыл эту дверь, если он впустил туда кого-то или что-то, то последствия могут быть куда страшнее, чем простые убийства или страдания. Это может быть начало чего-то, что невозможно остановить обычными методами, что не поддаётся логике и законам.
        И вот в этом вся опасность — в том, что мир, который мы знаем, может оказаться лишь фасадом, за которым скрывается нечто чуждое и непостижимое.
      А те, кто считает себя избранными, становятся проводниками этого чуждого начала, не осознавая, что сами превращаются в марионеток, ведомых неведомой силой. Их действия, какими бы оправданными ни казались им самим, лишь разрушают тонкую грань между реальностью и безумием, между светом и тьмой. И чем глубже они погружаются в эту игру, тем труднее им выбраться обратно, сохранить остатки человеческого в себе.
      Ларей понимал, что перед ним не просто преступник или жертва обстоятельств. Это был человек, который, возможно, стал носителем чего-то гораздо более опасного — идеи, способной заразить и разрушить. И если Шнайдер действительно слышал этот голос, если он видел ту дверь, то его слова о «просто игре» — лишь маска, за которой скрывается страх или нежелание признать неизбежное.
       В этом мире, где границы между разумом и безумием стираются, где истина прячется за завесой иллюзий, расследование превращается в борьбу не только с преступником, но и с самим собой. Ведь каждый, кто пытается заглянуть за эту дверь, рискует потерять опору, стать пленником собственных страхов и сомнений.
      Именно поэтому Ларей не мог позволить себе расслабиться. Он знал, что за внешним спокойствием Шнайдера скрывается нечто гораздо более глубокое и опасное. Этот человек, возможно, уже переступил ту грань, за которой начинается бездна, и теперь его слова — лишь попытка удержаться на поверхности, не утонуть в том, что он увидел или услышал.
       Ларей медленно подошёл к окну, глядя на серое небо и пустынный двор больницы. В его голове крутились мысли о том, как тонка и хрупка человеческая психика, как легко она может быть сломлена или искривлена под давлением невидимых сил. Он вспомнил рассказы свидетелей, описывавших странные звуки, необъяснимые тени и необъяснимые явления в тех местах, где преступник оставлял свои следы. Это было нечто большее, чем просто жестокость или безумие — это была игра с огнём, в которую втягивались не только жертвы, но и те, кто пытался понять и остановить.
        Он повернулся к Шнайдеру, чьи глаза теперь казались менее уверенными, а улыбка — менее искренней. В этом взгляде читалась борьба между желанием забыть и необходимостью признать правду.
       Ларей знал, что если он сейчас отступит, если позволит себе поверить в удобные оправдания и отговорки, то эта история не закончится никогда. Она будет тлеть в тени, разрастаться, как незримая рана, заражая всё вокруг. И тогда не будет уже ни игры, ни масок — останется лишь холодная, безжалостная правда, которая способна разорвать на части не только разум, но и саму душу.
       Он видел, как страх и сомнения медленно проникают в сознание Шнайдера, как под тяжестью невысказанных слов и неразрешённых вопросов рушится тщательно выстроенный фасад. И это было страшнее любых признаний — молчание, наполненное тем, что нельзя назвать иначе, как предчувствием надвигающейся катастрофы. Потому что дверь, о которой говорил Шнайдер, не просто символ — она была реальностью, границей, которую переступили, и теперь назад пути не было.
        В этом мире, где границы между светом и тьмой, разумом и безумием стираются, каждый шаг становится испытанием. И те, кто однажды услышал зов из иного измерения, уже не могут вернуться к прежней жизни. Они навсегда остаются пленниками тех голосов, тех теней, которые шепчут из глубин забвения. Ларей понимал: эта игра только начинается, и ставки гораздо выше, чем казалось на первый взгляд. За дверью скрывается нечто, что способно поглотить всё — разум, душу, саму реальность. И теперь выбор был не в том, чтобы поверить или нет, а в том, кто первым переступит эту грань. Судьба уже была предрешена — и назад пути не было.
     Ларей приблизился к Шнайдеру, его взгляд стал острым, как лезвие.
– А что, если то, что он слышит, это нечто иное, чем мы можем себе представить? Что, если этот стук – это зов из бездны? Что, если эта трапеза с неведомым – не благословение, а последнее причастие перед погружением в вечную тьму?
      Он сделал паузу, давая словам повиснуть в воздухе.
– Вы были там, Шнайдер. Вы видели его глаза. Вы чувствовали его силу. Скажите мне, что вы видели? Что вы поняли? Потому что я чувствую, что мы стоим на пороге чего-то ужасного. И ответ на это – у вас.
      Шнайдер откинулся на подушки, его улыбка стала натянутой, почти болезненной.
– Вы еще следователь, Ларей? Вы хотите, чтобы я расшифровал для вас бредни маньяка? Я актер, а не психиатр. Я играю роли, а не копаюсь в темных уголках человеческой души. Обратитесь к психиатру!
      Он вздохнул, на мгновение прикрыв глаза.
– Да, я был в ваших казематах. Да, я видел, в каких условиях вы содержите заключенных. И да, я чувствовал. Но то, что я чувствовал, это страх. Животный, первобытный страх. Страх перед тем, на что способен человек по отношению к другому, когда он уверен в своей правоте. Когда он считает себя избранным. Вы – сукин сын, Ларей! Вам ничего не стоит растоптать человека, смешать с грязью или убить ради вашей бредовой истины! Маньяк – это как раз вы и вам подобные негодяи, которые довели меня до этой больничной палаты. Вам дали указание не лезть в мою жизнь. Но, увы, вас, психопатов, не сажают ни в тюрьму, ни к психически больным в клинику!
      Шнайдер закрыл глаза, но ощущение присутствия ненавистного следователя в палате не покидало его.
– Я не видел никакого «иного». Я не видел маньяка. Я не видел человека, ослепленного своей верой, готового на все ради нее. Это ваши бредни, Ларей, не имеют ничего общего с любовью или милосердием. Ваша убежденность, в правоте, пропитана ненавистью и жаждой расправы. Вы мне омерзительны!
      Шнайдер замолчал, словно собираясь с мыслями.
– Знаете, что меня больше всего поражает? Ваше спокойствие. Вы абсолютно спокойны. Даже когда причиняете боль. Даже когда говорите о жестокости, приказывая лишить меня всяких удобств, даже железной кровати, ради ваших «раскрытий». Вы и сейчас уверены, что делаете правильное дело. И ваше спокойствие, Ларей, пугает больше, чем любые крики и угрозы. Вы – маньяк, даже не маньяк, а, как вы сказали, марионетка!
       Ларей молча слушал, не отрывая взгляда от Шнайдера. Он чувствовал, что актер говорит искренне, что он действительно пытается передать то, что переживает. Но что-то все равно ускользало от него, какая-то важная деталь, которая могла бы пролить свет на мотивы преступления.
– Вы говорите о спокойствии, – наконец произнес Ларей. – Но ведь это спокойствие может быть лишь маской. Маской, скрывающей глубокую неуверенность, страх перед самим собой. Маньяк говорит о своей избранности, но, возможно, он просто отчаянно нуждается в этой роли, потому что не может найти ее в себе?
      Он подошел к окну и снова посмотрел во двор.
– Он ищет оправдание своим действиям. Он пытается убедить себя, что делает добро. Но в глубине души он знает, что это не так. И это знание, Шнайдер, оно его мучает. Оно его разрушает.
Ларей повернулся к Шнайдеру.
– Вы сказали, что не видели фанатика. Но фанатик – это лишь оболочка. Нужно видеть то, что скрывается под ней? Что заставило его стать таким? Что толкнуло его на этот путь?
Шнайдер покачал головой.
– Я не знаю, Ларей. Я не знаю. Я вижу ваше безумие. Вместо мозга у вас тьма. Бездонная, непроглядная тьма. И я не хочу больше вас видеть – никогда!
       Он отвернулся к стене, словно пытаясь отгородиться от воспоминаний. Ларей понимал, что больше ничего не добьется от него. Шнайдер был напуган и измучен. Он хотел забыть обо всем и вернуться к своей жизни. Но Ларей знал, что забыть не получится. Потому что маньяк все еще на свободе.
      Ларей вновь приблизился к окну, его взгляд скользнул по пустынному двору, словно выискивая невидимые нити, связывающие этот мир с тем, что происходило в голове преступника. Он видел не просто стены больницы, не просто унылый пейзаж. Он видел отражение той бездны, о которой говорил. И в этом отражении, как ни странно, он видел не только ужас, но и искаженную, извращенную форму поиска.
– Вы говорите о тьме, Шнайдер, – произнес Ларей, его голос стал тише, почти шепотом, но от этого не менее пронзительным. – Но даже в самой кромешной тьме есть свет. Пусть он и исходит от чего-то чудовищного, от чего-то, что мы не можем постичь. Этот стук, этот зов,  возможно, он не извне, а изнутри. Из той части души, которая была заглушена, подавлена, искажена. И теперь она прорывается наружу, требуя внимания, требуя признания.
      Он повернулся к Шнайдеру, его глаза горели странным, почти лихорадочным огнем.
– Вы видели его глаза? Вы чувствовали его силу? Это не просто животный страх, Шнайдер. Это страх перед чем-то большим, чем просто физическая боль. Это страх перед потерей себя, перед тем, что он сам стал тем, кого боялся. И этот страх, он толкает его на край. На край, где реальность смешивается с иллюзией, где добро и зло теряют свои очертания.
      Ларей сделал шаг назад, его фигура отбрасывала длинную тень на стену.
– Вы говорите, что я маньяк, Шнайдер. Возможно. Но я ищу. Я пытаюсь понять. А он,  он уже не ищет. Он уже принял. Он уже погрузился. И этот стук – это не зов из бездны. Это эхо его собственного падения. А вечеря, вечеря – это его последнее прощание с тем, кем он когда-то был. С тем, кем он мог бы стать.
        Он замолчал, вглядываясь в лицо Шнайдера, словно пытаясь прочесть в нем ответы, которые сам не мог найти. В тишине палаты слышалось лишь прерывистое дыхание актера и отдаленный шум города, который казался теперь таким далеким и нереальным. Ларей знал, что Шнайдер не даст ему больше ничего. Но он также знал, что этот разговор, каким бы болезненным он ни был, приблизил его к разгадке. Он увидел не просто преступника, а жертву. Жертву чего-то, что было сильнее его самого.
         Ларей медленно обошел палату, его шаги были почти неслышны. Он остановился у двери, его рука легла на холодную металлическую ручку. Он не чувствовал злости или отвращения к Шнайдеру, только глубокую усталость и смутное, но настойчивое предчувствие. Предчувствие того, что истина, которую он искал, была куда более сложной и пугающей, чем он мог себе представить. Это была не просто игра разума, не просто патология. Это было отражение чего-то фундаментального, чего-то, что таилось в самой основе человеческого бытия.
    – Вы правы, Шнайдер, – произнес Ларей, его голос звучал глухо, словно он говорил сам с собой. – Я не психиатр. Я не могу копаться в темных уголках души. Но я следователь. И моя задача – найти. Найти даже там, где, казалось бы, ничего нет. Даже в этой тишине, в этом отчаянии. И я найду. Даже если ответ будет скрыт в том, что вы называете "тьмой". Потому что эта тьма, Шнайдер, она не пуста. Она полна отголосков, теней, искаженных желаний. И я должен услышать их все.
      Он открыл дверь, но не вышел сразу. Обернулся, его взгляд задержался на Шнайдере, который все еще лежал, отвернувшись к стене. В глазах Ларея не было ни триумфа, ни удовлетворения, лишь глубокая, почти экзистенциальная печаль.
    – Вы говорите, что я марионетка, – тихо произнес он. – Возможно. Но даже марионетка может увидеть то, что скрыто от глаз кукловода. И я вижу. Я вижу, как этот человек, которого вы называете маньяком, стал тем, кем стал. Не потому, что он злой. А потому, что он был сломлен. Сломлен чем-то, что оказалось сильнее его воли, сильнее его разума. И этот стук… этот зов… это не призыв к разрушению. Это отчаянный крик о помощи из глубины падения.
        Ларей вышел из палаты, оставив Шнайдера наедине с его страхами и воспоминаниями. Дверь закрылась с тихим щелчком, отрезая следователя от мира, который он пытался понять. Но в его сознании продолжал звучать тот самый стук, тот самый зов, который теперь казался ему не угрозой, а трагическим эхом потерянной души.
    Ларей вышел на улицу и вдохнул свежий воздух. Город жил своей обычной жизнью, не подозревая о том, что где-то в его темных уголках скрывается безумец, готовый на все ради своей извращенной веры. И Ларей знал, что он должен найти его. До того, как станет слишком поздно. До того, как прольется еще больше крови. До того, как тьма поглотит все вокруг.
                ***
        Он  прибыл в отдел , увидел  лейтенанта , работающего над очередным отчетом.
  – Игорь, мне нужна вся информация по религиозным убийствам, насилиям в городе и области. Особое внимание удели тем, кто проповедует радикальные идеи, кто склонен к насилию, кто считает себя избранными.
 – Понял, Ларей. Уже работаю,  – ответил Игорь.
     Ларей поднял трубку телефона, но задумавшись, положил ее обратно.  В голове мелькали обрывки информации, детали преступлений, слова Шнайдера. Он пытался сложить все это в единую картину, найти хоть какую-то зацепку, которая могла бы вывести его на след маньяка.
        Он вспомнил о словах Шнайдера о тьме. Тьма. Что это за тьма? Откуда она взялась? Что ее породило?
       Ларей задумался о детстве маньяка, о его семье, о его окружении. Что произошло в его жизни, что заставило его поверить в свою избранность, в свою правоту, в свою миссию?
      Он понимал, что должен копать глубже, должен искать ответы в прошлом маньяка. Он должен понять, что им движет, что им руководит. Только тогда он сможет его остановить.
      Он  направился в архив, попросил поднять все дела, связанные с убийствами на религиозной почве, с психическими расстройствами, с насилием. Он готов был перелопатить горы документов, лишь бы найти хоть какую-то ниточку, которая могла бы привести его к маньяку.
       Игорь встретил его с кипой бумаг: выписками, досье, папками с нераскрытыми делами.
    – Вот, Ларей, что удалось собрать. Несколько человек, которые вызывают подозрения. Все они придерживаются радикальных взглядов, считают себя особенными. Но прямых улик, связывающих их с насилием, пока нет, – Игорь разложил фотографии на столе.
      Ларей внимательно изучил документы.
   – Их всех нужно проверить. Выяснить, кто из них мог иметь отношение к маньяку. Нужна хоть какая-то зацепка, хоть какая-то ниточка, – размышлял  он.
       До конца дня Ларей, просидел в архиве, погруженный в изучение бумаг, адресов свидетелей, анализ информации. Усталость накатывала волнами, но он не мог остановиться. Каждая минута промедления могла стоить чьей-то жизни.
                ***
      Кабинет следователя Ларея источал терпкий аромат старой бумаги и смутное неприятное предчувствие. Сьюзи сидела напротив, следователя, который видел в ней как минимум «врага всего человечества». Ларей, мужчина с пронзительным взглядом и безупречно зачесанными остатками лысеющей головы, методично вносил ее личные данные в протокол. Каждый выверенный штрих его ручки казался отточенным движением хирурга, вскрывающего гнойный нарыв.
     – Итак, гражданка Сьюзи, – начал он ровным голосом, в котором, однако, сквозила едва уловимая стальная нотка, – мы здесь, чтобы пролить свет на события того рокового дня. Прошу вас, расскажите мне, как прошло ваше утро. С кем вы встречались? Кто может подтвердить ваше алиби?
       Сьюзи глубоко вдохнула, пытаясь обуздать расползающийся хаос в мыслях. Утро было совершенно обыденным, до того, как мир рухнул в пропасть. Она поведала о своих повседневных делах: о неспешной прогулке в парке, о мимолётной встрече с подругой в излюбленном кафе. Но Ларей, казалось, выискивал нечто более значимое, некую зацепку, способную связать ее с произошедшей трагедией.
      – А что насчет гражданина Шнайдера? – его взгляд заострился, словно лезвие бритвы. – Вы были знакомы. Поведайте мне историю ваших отношений.
       Сьюзи почувствовала, как легкий румянец предательски опаляет ее щеки. Шнайдер… Само его имя вызывало противоречивую бурю чувств. В памяти всплыла их первая встреча: случайное столкновение на пленэре. Её неизменно влекло очарование природы, и неизбежно находились любопытные прохожие, осыпающие вопросами. Шнайдер был одним из них. Но в его вопросах ощущалась не просто праздное любопытство, а искренняя, глубокая заинтересованность.
      – Шнайдер , прекрасный человек, к которому вы невежа, выражаете только свойственную всему вашему поколению – грубость! Я понимаю , что вас учат  не уважать   человека, не видеть человека, перед вами  лишь преступники  и овцы жаждущие пощады. Кто вы такой , чтобы задавать мне вопросы, каков мой статус?  Сейчас, когда весь мир ждет от вас перестройки в сознании, признания в том , что вы мерзавцы – покаяния и переосмысления  вашего отношения к  человеку, вы набираетесь наглости  и называете меня гражданка? Какая я вам гражданка?  Или вы    относитесь ко мне уважительно , или  приглашайте адвоката, чтобы хотя бы он , объяснил мне мои права.
  – Прошу прощения, если вас задевает обращение гражданка, то    я вас стану называть мисс Сьюзи, если вам так угодно.
 –  Хорошо. Я расскажу  вам все, что знаю. Мне скрывать нечего , как и  Шнайдеру. Мы знакомы  с ним довольно времени. Он подошел ко мне, когда я писала этюд, – начала Сьюзи. – Интересовался моими техниками, источниками вдохновения. Это переросло в ухаживания. Кафе, цветы, изящные комплименты. Он был очень настойчив, обволакивал меня заботой.
     Она сделала паузу, тщательно подбирая слова.
    – Но, – продолжила она, – из-за значительной разницы в возрасте я не видела в этом романтической перспективы. Он был для меня скорее другом. Даже… отцовской фигурой.
     Ларей молча кивнул, усердно конспектируя.
    – А он, господин Шнайдер, делился с вами подробностями своей жизни?
    – Да, – ответила Сьюзи. – Он приоткрыл завесу над своим непростым прошлым. Рассказывал о трагических событиях, разыгравшихся в его семье во времена войны. О потере родителей, о сиротском детстве, проведенном вдали от дома, о жизни под чужим именем. Он говорил, что его отец был немцем, солдатом нацистской армии, и этот факт, по его словам, оставил неизгладимый отпечаток на его судьбе.
        Следователь внимательно слушал, не отрывая пристального взгляда от ее лица.
      – И когда произошло убийство, мисс Сьюзи, вы не проявили видимой реакции. Ни крика, ни паники. Почему?
      Сьюзи вновь вздохнула с трудом. Это был самый неудобный вопрос.
     – Я воспринимаю реальность иначе, – произнесла она тише, чем прежде. – У меня есть некое видение. Оно зародилось еще в глубоком детстве.
    Ларей удивленно приподнял бровь.
    – Видение?
    – Да, – подтвердила Сьюзи. – Это нечто необъяснимое. Не навык, который можно приобрести, вроде чтения или математики. Это спонтанное проявление. Возникает вопреки всякой логике. Когда его совсем не ждешь.
     Ларей, детектив до мозга костей, жаждущий докопаться до сути, проявил неподдельный интерес. Он извлек из объемной папки фотографию. На ней был мужчина средних лет с усталым, но в то же время добрым лицом. Сьюзи всмотрелась в изображение, но не почувствовала ровным счетом ничего.
    – Нет, – отрезала она. – Это не он.
      Тогда Ларей протянул ей другое изображение. Это был снимок, сделанный, по всей видимости, в спешке, украдкой. На нем был запечатлен человек, отдаленно напоминающий Шнайдера, но его лицо было искажено гримасой , словно он нервничал. В этот момент Сьюзи почувствовала резкий укол в груди, словно ледяная игла пронзила ее насквозь. Она отшатнулась, инстинктивно прижав руку к груди.
    – Вот это… да, – прошептала она дрожащим голосом. – Это он. Это скрытое фото. Явно кто то следил за ним.
      Ларей не сводил с нее глаз.
     – Вы упоминаете о некоем видении, мисс Сьюзи. Можете ли вы описать, что именно вы увидели или почувствовали, глядя на эту фотографию?
       Сьюзи закрыла глаза, пытаясь унять охватившую ее дрожь.
      – Это словно волна. Холодная, поглощающая волна. Я почувствовала его недовольство, он явно чем то или кем то недоволен. Он. Он кричал.  Кричал так, словно ему не хватает сил и он эмоциями  пытается что то исправить, или от кого то добиться. Она распахнула глаза, в которых плескалось смятение.
    – Я не знаю, как это объяснить. Это не просто картинка в голове, это ощущение. Как будто я сама пережила то, что он чувствовал в тот злополучный момент.
    – И вы связываете это ощущение с убийством? – уточнил Ларей, его голос звучал теперь еще более напряженно.
    – Я не знаю, – призналась Сьюзи. – Я просто почувствовала его эмоции. Его присутствие. Его сгущенные краски. Это было так интенсивно, так осязаемо. Я не утверждаю, что это значит что-либо конкретное. Но все это определенно связано с ним.
       Ларей задумчиво постучал ручкой по столу.
     – Вы упомянули, что ваше видение зародилось в детстве. Можете ли вы вспомнить какие-либо эпизоды, когда оно проявлялось ранее?
     Сьюзи кивнула.
     – Да. Такие случаи были. Когда я была совсем маленькой, я порой знала, что кто-то приближается, еще до того, как слышала шаги. Или ощущала, что кто-то расстроен, даже если он одаривал меня лицемерной улыбкой. Это пугало меня. Я не понимала, что происходит. – Она взглянула в глаза Ларею. – Я старалась не зацикливаться на этом. Пыталась жить нормальной жизнью.
       Внезапно ее взгляд упал за окно. За ним простирался город. Она перевела взгляд на Ларея.
     –  Хоть вы и не стоите того, чтобы я с вами делилась и откровенничала, но вы изменитесь. Да, я вижу, что сомнения, с которыми вы все это время живете, проявились именно сейчас таким образом, что ваша жизнь резко изменится. Вы потеряете даже то немногое, что у вас еще есть.
     Сьюзи  удивилась , словно , это произнес кто то , но не она. 
     – Я всегда была не такой, как все. Я вновь и вновь возвращаюсь в тот день, когда ещё совсем маленькой девочкой впервые осознала, что мои  сны — не просто причудливая игра воображения и не болезненные кошмары впечатлительной натуры, а нечто гораздо большее, непостижимое и пугающе реальное.
      Детство мое прошло в атмосфере всепоглощающей любви. Отец — писатель, острый на язык, неутомимый балагур, мог одним лишь ледяным взглядом осадить и утихомирить любого бесцеремонного собеседника, а в следующее мгновение превращался в неиссякаемого рассказчика сказочных баек и преданного поклонника домашних пирогов. Мать, школьная учительница, отличалась мягким характером, но несгибаемой принципиальностью. Бесконечные разговоры о семейных ценностях, этике и морали стали для меня обыденностью, сродни ритуалу утреннего молочного коктейля с лёгким оттенком ванили, которым мамы поили своих деток в то время. Этот коктейль, знакомый аромат, до сих пор вызывает у меня ассоциации с детством и безусловной любовью.
       Но были и другие ощущения, которые не вписывались в уютную картину семейного очага. Они приходили ночью, когда мир погружался в тишину, а  мое тело отдыхало. Сначала это были лишь обрывки, мерцающие образы: бескрайние поля серебристой травы, где звезды касались земли, или города, построенные из света и звука. Я видела существ, чьи формы ускользали от понимания, но чьи голоса звучали в моей душе, как древние мелодии.
     Однажды, еще до школы,  я проснулась от ощущения, что   комната наполнена невидимым присутствием. В полумраке, освещенном лишь лунным светом, я увидела, как из стены медленно выплывает фигура, сотканная из тумана и звездной пыли.  Она не была страшной, скорее величественной и печальной. Фигура протянула ко мне руку, и я почувствовала, как её собственная рука, словно по волшебству, вытянулась навстречу. В тот момент, когда наши пальцы почти коснулись, я ощутила прилив знаний, которые не могла объяснить: понимание законов Вселенной, знание языков, которых никогда не слышала, и чувство глубокой, вселенской тоски.
       С тех пор я начала вести дневник снов. Он был полон странных символов, зарисовок неземных пейзажей и попыток описать ощущения, которые невозможно передать словами. Родители, видя мое увлечение, списывали это на богатое воображение, присущее детям творческих профессий. Отец шутил, что я, вероятно, пишу свои будущие романы во сне, а мать мягко настаивала на том, чтобы я больше времени проводила на свежем воздухе, подальше от «наваждений и фантазий».
      Но я чувствовала, что эти сны — не просто плод моего воображения. Они были ключом к чему-то большему, к тайне, которую я должна разгадать.
     По мере взросления сны становились все более яркими и детализированными. Я научилась контролировать их, перемещаться по этим неземным мирам, общаться с их обитателями. Я узнала, что моя роль в этих мирах гораздо важнее, чем я могла себе представить.
    В одном из снов я встретила старого мудреца, чье лицо было испещрено морщинами, словно карта звездного неба. Он рассказал мне о древнем пророчестве, о том, что девочка, рожденная в мире людей, станет мостом между двумя реальностями, между миром грез и миром яви. Он предупредил меня о надвигающейся опасности, о силах, которые стремятся разрушить этот мост и погрузить оба мира в хаос.
     Я слушая разговоры о школе понимала, что мой путь может лежать совсем в другом направлении. Я должна готовиться к иной роли, научиться управлять своими способностями и найти способ понять мир подсознательной реальности.
     Даже мудрые родители не подозревали, какие тайны и предчувствия зрели за моим мечтательным, отрешённым взглядом. Я замирала, глядя в мерцающую бесконечность неба, и казалось, что моя душа уносится куда-то далеко, за пределы видимого мира. Никто не знал, что мои мимолётные «полёты в бессознательное» были гораздо реальнее, чем казались.  Мои сны и видения сбывались.
     Сначала это были незначительные мелочи, словно отголоски чужих мыслей, просочившиеся в мое сонное царство. Пропавшая у соседки брошь, потерянная кем-то шляпа в саду – такие пустяки, которые легко списать на совпадение. Но со временем видения становились всё более реальными и отчётливыми, словно проступали сквозь плотную ткань, оставляя после себя тревожный осадок.
      В подростковом возрасте мне привиделся сон, который перевернул весь мой мир. Я увидела, как мальчишки со смехом прыгают через канаву, вырытую для прокладки водопровода у школы. Среди них был мальчишка небольшого роста, который стоял в нерешительности у самого края. Он что-то невнятно бормотал себе под нос, но я слышала не его слова, а его мысли, пронзительные и полные юношеской бравады: «Я смогу… да я же… не трус какой-нибудь…»
     Во сне он оттолкнулся от земли и прыгнул. И тут же с душераздирающим криком рухнул вниз, сломав ногу. Боль была настолько реальной, настолько острой, что я, не в силах вынести эхо чужой муки, проснулась в холодном поту посреди ночи. Сердце колотилось в груди, а перед глазами всё ещё стояла картина падения.
       На следующий день, вопреки своей обычной робости и привычке спешить домой после уроков, я осталась ждать у канавы рядом со школой. Я чувствовала себя странно, будто несла на себе груз ответственности за что-то важное. Когда мальчишки, как и предсказывал сон, с гиком и улюлюканьем начали свои опасные прыжки, я, собрав всю свою волю в кулак, крикнула: «Эй, малой, ты не прыгай – не надо!»
      Мальчишка, смутившись от неожиданного окрика, остановился. Он посмотрел на меня с недоумением, а затем, буркнув что-то о том, что я испортила ему момент, отступил назад. Позже он сердито ворчал, что я помешала ему доказать свою храбрость. Но я думала по-другому. Я спасла его от страшного перелома, от боли и долгих месяцев восстановления. Этот случай вселил в меня и уверенность в своём даре, , и жгучее осознание того, что этот невероятный дар лучше хранить в тайне.
      Время спустя сновидения стали ещё более проницательными. Они перестали быть просто предчувствиями, они стали криками о помощи, доносящимися из будущего. Мне привиделось, как поздним вечером на пустынной просёлочной дороге машина сбивает молодую девушку, искорежив её ногу выше колена. Я слышала её отчаянные стоны, ощущала животный ужас и перехватывающие дыхание мысли,  она проклинала тот  день и минуту, когда захотела ездить на велосипеде.
         Проснувшись, я была охвачена паникой. Я напрягла все силы, пытаясь восстановить в памяти мельчайшие детали произошедшего: марку и номер машины, направление дороги, даже
цвет её одежды. Не осталось никаких сомнений, никакой возможности убедить себя в обратном, и я решилась позвонить в милицию, лишь немного изменив роковое время, чтобы не вызвать подозрений в своей осведомленности. На мой странный звонок отреагировали на удивление быстро, и девушку нашли едва ли не сразу после жестокой аварии, а вскоре в местной газете появилась скромная заметка с глубокой благодарностью «неизвестному спасителю».
        С каждым таким случаем  мой дар становился всё более явным и одновременно всё более очевидным для  окружающих. Мне были неприятны вопросы,  об осведомленности, словно я совершала, что-то  гадкое. Мои мысли, некогда уносившие в мир видений, теперь стали мрачным зеркалом, для тех, кто получал грядущие предупреждения о несчастиях. Я видела пожары, которые ещё не начались, автомобильные аварии, которые ещё не произошли, и даже мелкие бытовые неприятности, которые могли бы случиться.
      Я окончательно поняла, что наделена уникальной способностью — видеть сложные жизненные ситуации, которые могут повлиять на человеческие жизни. Я вспомнила ещё один, не менее важный момент, который стал поворотным в моей жизни.
      Это было по дороге  в магазин, увидела в витрине, как в кино, непроглядный лес, мрачный и густой, окутанный дурманящим запахом перезревшей малины. Воздух был тяжёлым, пропитанным тревогой. Сквозь шорох листьев и скрип веток доносились звуки голосов, торопливые шаги, а затем – детский голос, полный отчаяния, зовущий на помощь. Голос был настолько пронзительным, что я стояла в холодном поту, сердце колотилось в груди.
       Испытав страх, что-то внутри меня подсказало, что это не просто видение. Потому, что  прохожие шли мимо, ничего не замечая. Дрожащими от волнения руками я позвонила в милицию. Мой голос сбивался, слова путались, но я сумела, сбивчиво, но подробно объяснить место, где, по моим ощущениям, блуждала испуганная девочка.  Я описывала запахи, звуки, даже ощущение полета, без чувства земли под ногами, словно сама парила, как птица над окрестностями.
    Через несколько часов, которые показались мне вечностью, я позвонила снова. Девочка была найдена. Целой и невредимой, хоть и сильно напуганной. Она заблудилась, увлекшись ягодами, и не могла найти дорогу обратно. Этот случай стал для меня настоящим откровением. К моим снам – это не просто фантазиям ночного разума, прибавился дар, редчайшая способность видеть и чувствовать то , что не дано другим.
   – Итак, сегодня, глядя на этот снимок, вы ощутили нечто… особенное, связанное с господином Шнайдером и, возможно, с самим убийством, – подытожил следователь Ларей, его взгляд был прикован к лицу Сьюзи.
     –  Нет, я про убийство вообще ничего не говорила. Умеете вы, однако заморочить голову. Я прямо  читаю то, что вы собираетесь предъявить Шнайдеру. Дескать Сьюзи, дала показания  о причастности вашей к убийству! Уж нет! Никак не думала, что вы  такой мерзкий тип. — прошипела Сьюзи, голос ее негодовал. – Я почувствовала лишь его отчаяние. Его ярость, клокочущую внутри. Это были лишь эмоции.
     Ларей отложил фотографии, словно касаясь чего-то хрупкого и опасного.
    – Мисс Сьюзи, ваша способность, «видение», как вы это называете, – может оказаться бесценной. Но нам необходимо понять ее истоки, ее природу. Готовы ли вы сотрудничать с нами, попытаться проникнуть в ее суть?
      Сьюзи подняла взгляд, в глубине ее глаз плескались сомнения, оттененные сожалением встречи со следователем. – Я имею право все обдумать. Я должна сама понять, что именно произошло. Если я смогу чем-то помочь, я сама дам вам знать об этом.
     Взгляд Ларея смягчился, в нем промелькнула искра сожаления.
     – Хорошо. Тогда давайте продолжим. Расскажите мне все, что вы помните о господине Шнайдере. Любая, даже самая незначительная деталь, может иметь значение.
     Тишина в кабинете словно наполнилась густым, осязаемым напряжением. Невысказанные вопросы повисли в воздухе, предчувствие грядущих открытий осело на плечи. Эхо прошлого, казалось, шептало в полумраке, готовое раскрыть свои жуткие тайны.
   – Ларей, вас так называют ? Вы сами уже все подытожили, а теперь , когда я вам выразила свое недоверие, вы решили продолжить  допрос? Удивительная последовательность , честно скажу – бредовая.
       Ларей разложил перед ней фотографии подозреваемых. К своему изумлению, Сьюзи видела каждого человека на снимках с такой поразительной точностью, словно лично знала их. Ларей, подавив смущение, тщательно фиксировал каждое ее слово.
      Но, разумеется, тот факт, что лица на фотографиях никак не относились к делу , по какому она давала показания, не прибавлял Ларею оптимизма. Изучая некоторые снимки, Сьюзи видела в них отблески преступлений, в большинстве своем надуманных следствием – «притянутые за уши» , как  о них говорят..
       – Хотите верьте, хотите нет, нравится вам или нет, – бросила она, в ее голосе звучала усталость. – В конце концов, это вы меня допрашиваете, а не я явилась к вам на чашку чая.
       Ларей кивнул, его внимательный взгляд скользил по исписанным листкам. Слова Сьюзи, казалось, проникали сквозь бумагу, оживляя в воображении Ларея, пугающие образы, которые он сам еще не мог разглядеть. Эти «отголоски преступлений», увиденные Сьюзи, могли стать ответом к пониманию происходящего. Ларей чувствовал, как в его голове начинает складываться полная неразбериха, где каждая, даже мельчайшая деталь, меняет значение. Он осознал, что Сьюзи – не просто художница, случайно вовлеченная в дело о маньяке, а, возможно, сама может стать частью этой мрачной головоломки, или, по крайней мере, обладать  уникальной способностью заглядывать в те темные уголки, что скрыты от обычного взгляда.
      – Я верю вам, Сьюзи, – тихо произнес Ларей, в его голосе звучала искренняя забота, отцовская теплота. – Я записываю все, что вы говорите, потому что это может помочь нам остановить очередного безумца. Я хочу понять, что именно вы видите в этих фотографиях. Опишите мне эти преступления. Что именно вас тревожит в этих людях?
        Сьюзи оглядывала Ларея с явным негодованием. Она вздохнула, ее взгляд скользнул к телефону.
       – Я могу позвонить? – с упорством она глядела на следователя.
       – Кому? – неожиданно для себя, спросил Ларей.
       – Вы только со всем с ума не сходите? Я не обязана вам постоянно докладывать о своих планах. Я не у вас на службе! – негодовала Сьюзи. – Надеюсь вам фамилия Панина знакома, Елизавета? Думаю, что вы надолго запомните этот допрос!
       – Но позвольте Сьюзи… – заволновался Ларей, которому как раз Панина и вынесла последнее предупреждение, по Шнайдеру. Мысли путались. Его словно молния ударила: Сьюзи, конечно, как я не догадался раньше – две красотки, могли быть знакомы, в своем гламурном мире. Вот я старый осел. То-то она так лихо себя ведет на допросе. Совсем ничего не боится.
      – Голубушка, да я вас собственно и не допрашивал вовсе, вот, видите, это даже не протокол, первичное знакомство. Хотите можем прерваться в любое время.
      Сьюзи была тронута таким преображением следователя. Она разложила фотографии совсем не так, как они находились в пачке Ларея.
     – Вот этот, но других на фото нет. Он и еще двое. И они что-то грузят. Что-то тяжелое. И они явно остерегаются, что их могут увидеть. Я чувствую их страх. Но это не жертвенный ужас. Да, они избавляются от свидетеля.
      Ларей, затаив дыхание, ловил каждое ее слово. Он не верил в видения, в то, что кто-то способен видеть прошлое или будущее, но ее слова звучали настолько убедительно, настолько живо, что казалось, будто она сама была свидетельницей описываемых событий.
      – А что насчет других? – спросил Ларей, указывая на следующую фотографию. Сьюзи отрицательно покачала головой.
       – Этот… он другой. Он не участвует напрямую. Но он знает… Он наблюдает. И он одобряет. В его глазах нет ни капли ужаса, только холодное, расчетливое удовлетворение. Он словно наслаждается происходящим, но издалека. Он… похож на вас. Может, он тоже из милиции?   
       Ледяной озноб прошелся по спине Ларея. Эти описания были пугающе точными, даже если не содержали прямых улик. Они рисовали портрет не просто одинокой банды, которую искали оперативники. Ему стало ясно, что целый отдел, с его скрупулезностью и архивами, искал материальные доказательства, в то время как девушка видела нечто гораздо более глубокое, нечто, что ускользало от обычного расследования.
      – Спасибо, Сьюзи, – произнес Ларей, поднимаясь. – Вы нам очень помогли. Надеюсь, что, когда у вас появится возможность , вы поделитесь своими мыслями. Признаться, вы меня озадачили своим видением моего будущего.
       Он смял написанный протокол, как ненужную бумагу, чувствуя, как над головой пронеслась смертельная опасность. Теперь он понимал, что ему предстоит искать только прямые доказательства с маньяком, а не мнимых «подставных» сообщников, которые уже были на примете, тех, кто разделял извращенные идеи жертвенного огня, возможно, даже находил удовольствие в кровавых ритуалах.
       Панина, имея такую подругу, не нуждается в доказательствах следствия. Эти гламурные хищницы, пожалуй, не подавятся его старым мясом. Могут и собакам на корм пустить. Это как Ларею сегодня свезло: «Чуть было не стал этот день – последним на службе!»
                ***
      Ларея, обволакивала привычная вечерняя усталость, но сейчас, внутри него полыхало пламя нового, зловещего знания. Слова Сьюзи, врезались в сознание осколками кривого зеркала, отражая искаженную реальность, которую Ларей только начинал ощущать кожей. Это было не просто расследование, а путешествие в бездну человеческой души, где безумные идеи переплетались с жаждой власти и болезненным удовлетворением.
      Он спустился в архив, словно в промерзшую могилу, где Игорь, сгорбившись, утопал в горе бумаг. Ларей положил записи показаний Сьюзи на стол, и в его взгляде не было былой  решимости.
    – Игорь, нам нужно пересмотреть все, до последней запятой, в показаниях Мисс Сьюзи. Эти люди на фотографиях… они не просто подозреваемые. Сьюзи увидела в них нечто большее, чем простая причастность. Она видела их роль в этом кошмаре – роль палачей, жертв, безмолвных свидетелей.
    Игорь поднял усталое лицо, в котором читалось мрачное любопытство.
    – Что ты имеешь в виду, Ларей, под обращением мисс? Она отличается чем то от остальных гражданок конкретно?  Или , это что то личное? Зацепки, улики?
    – Нет Игорь,  она поведала мне те зловещие откровения, которые всем известны, но  люди предпочли  о них промолчать.  Мисс Сьюзи,  это новое время, новое мышление , в котором  человек приобретает новое  значение. Вернее  понимает , что он человек. Она описывала людей, а не преступников , в привычном нам понимании, их  действия, их мысли… их тьму. Одного человека она видела с кем-то еще, не совершающего преступление, а прячущим что-то непомерно тяжелое. Страх – липкий, животный страх человека, который боится  быть узнанным,  того, кто совершает непоправимое и боится расплаты. Вот этот человек, – ларей указал на  фото, – он не участвует напрямую, но наблюдает и упивается происходящим. В его глазах – ледяное, хищное удовлетворение. А вот этот,  просто бред,  какого то безумца, Игорь. Эти зловещие фото, она описала, как сплетенные из порока и крови.
     Игорь жадно впился глазами в протокол свидетельских показаний Сьюзи , рассматривая при этом  фото преступников. Его аналитический ум заработал, как шестеренки старого механизма, пытаясь соединить эти бредовые видения с сухими фактами, собранными за месяцы работы.
    – Значит, мы не только ищем маньяка, но и попутно вскрываем ворох не раскрытых дел?
    – Именно. Сьюзи подарила нам направление к раскрытию, к психологии, объясняющей действия и мотив. Она видит то, что скрыто от нас в протоколах и доказательствах. Она видит саму суть преступления, Игорь. Осталось лишь понять , как ее видения, оформить документально .
      Ларей вновь погрузился в бумаги, но теперь его взгляд был другим – он искал не просто связи, а отражения тех видений, которыми Сьюзи поделилась с ним. Он перебирал пожелтевшие адреса, изучал показания свидетелей, выискивая подтверждение её словам. Каждая деталь, даже самая незначительная, теперь обретала новый смысл. Он чувствовал, как складывается мозаика преступления, и каждый новый фрагмент приближал его к раскрытию.
     К рассвету появилась первая нить. Один из задержанных, несколько лет назад, как следовало из пожелтевших документов, был религиозным фанатиком, пациентом психиатрической клиники. Диагноз – параноидальная шизофрения. После выписки он исчез, словно растворился в городском тумане, но осталась ниточка – информация о возможном месте его укрытия.
Ларей почувствовал, как внутри поднимается темный азарт охотника. Возможно, это тот, кого он ищет. Возможно, и не сам одержимый маньяк, но причастный к его злодеяниям – это почти не вызывало сомнений.
      Он знал: этот безумец, уверенный в своей правоте, движимый искаженным представлением о божественной справедливости, не остановится, пока его не заточат в клетку.
     Операция прошла быстро, почти бесшумно. Подозреваемого взяли, как в таких случаях указывают в отчетах, без особого сопротивления. Он не пытался сбежать , скрыться, его взгляд был пуст и отстранен. В его глазах плескалась отчужденность к происходящему, но было что то непоколебимое , какая то  вера в свои  никому  не понятные убеждения. Ларей смотрел на него, пытаясь заглянуть в этот омут, понять, что происходит в его голове. Но в ответ он видел лишь нежелание, отречение от происходящей действительности.
      Было принято решение, и задержанного, отправили в психиатрическую лечебницу. Ларей вышел из клиники, жадно глотнул влажный воздух ночи. Вопрос   который появился в последнее время ,  возникал на пустом месте : А правильно ли то, что человека с другим сознанием , изолируют от общества? Разве изоляция способна изменить мировоззрение человека?.
      Город тонул в вечерней тишине, контрастирующей с беспокойством, накатывающим  холодными волнами к его душе. Он бродил по пустынным улицам, размышляя о задержанном. Как люди переступают черту, погружаясь в пучину фанатизма? Этот вопрос терзал его, не давая покоя. Ларей слышал слова их песни «Мы наш , мы новый мир построим…»,  и за каждым таким строительством, стоит сломанная жизнь, искалеченная душа, трагедия, за которую никто не собирается платить.
      Вернувшись в кабинет, Ларей долго смотрел на фотографии, изъятые у психа, во время задержания. В них не было ни раскаяния, ни страха, простые обычные лица.  Нелепость, что даже в  фото , он ищет следы отражающие сущность  не человека, но преступника. Он понимал, что  и эта история оставит незаживающий шрам в чьей то памяти, напоминая о хрупкости человеческого сознания. Протоколы допросов, показания свидетелей, полученные Вяткиным и Дорофеевым – все это складывалось в уродливую мозаику, но в ней чего-то не хватало. Не хватало человека, устанавливающего грань между нормой и безумием, того кто несет персональную ответственность,  за  созданные границы сознания. Ларей чувствовал, что ответ кроется не в фактах, а в том, что происходило внутри человека до того, как эти факты стали реальностью.
      Он пригласил оперативников, которые   воспринимали Ларея , как нечто чуждое , что должно справиться с поиском маньяка без их помощи. Они приняли  прибытие Ларея в город, как свое отстранение от расследования. Ларей теребил в  пальцах ручку и делал свои  пометки на полях дела, пытаясь выявить закономерности, ускользающие от формального анализа. Он рассуждал с операми  о возможном детстве маньяка, о первых травмах, о тех,  кто и как формирует личность.     – Может быть, маньяк, стал жертвой невидимой, но управляющей им силой? Силой, которая исказила его восприятие мира, заставила видеть мир, через призму собственной боли и отчаяния.– Предложил тему для обсуждения Вяткин.
– Да конечно, в стране, где единственная Сила , это Партия,–  воспринял с иронией в голосе Дорофеев, –  просто не может  быть никакой другой, которая стала бы направляющей, решающей кому и чем заниматься.
     Ларей закрыл глаза, пытаясь представить себя на месте преступника. Не для того, чтобы оправдать его, а чтобы попытаться проникнуть в его мир, понять логику, пусть и не похожую на привычную, но все же существующую. Он чувствовал, как его сознание рушится, пытаясь вместить в себя чужую реальность, которая  по определению  – одна на всех.
    – Пожалуй тут без пол литры не разобраться, – решил закончить  нелепые домыслы Вяткин.
   – Я только за! –  Дорофеев посмотрел на Ларея с сожалением , как на начальника, которому нужно  думать и решать самому, в гордом одиночестве.
    Ларей понял этот взгляд  и неожиданно поднялся  и  пробурчал.
  – Согласен ! За одно и познакомимся поближе!
   Оперативники, утопая в прокуренном нутре пивной, рассуждали вслух, привычно перелистывая версии преступления, из глубин опыта – подсознания:
     – Что за маниакальная убежденность, эта непоколебимая вера в собственное, единственно верное право, толкает маньяка на зачистку всех, кто, по его мнению, заслоняет свет Истины? Неужели он не способен без убийства , открывать свое сознание к пониманию, в разговоре, в споре, в самом процессе доказывания собственной правоты? Мы, тоже хороши, воздвигаем неприступные крепости из собственных догм, защищая их от малейшего посягательства, и в этой осаде теряем самое ценное –  такую же способность к диалогу, к сопереживанию, к осознанию многогранности мира, лежащей далеко за пределами наших железобетонных Законов. Мы стали заложниками собственных взаимосвязанных событий, отказываясь видеть, что справедливость, если она вообще существует в абсолютном смысле, не монолитна, а скорее  хаотичная мозаика отражений, преломляющихся в сознании каждого.
      – Ты говоришь о справедливости,  или о законности, как о спасательном круге, – кивнул Вяткин, – как бы не утонуть в его  праведных объятиях, потеряв связь с реальностью, где нашлось место и таким маниакальным преступникам? Не разумность их убеждений, без логики, подобна густому туману, искажающему очертания привычного мира, превращая его либо в пугающую бездну, либо в идиллический рай. Маньяк отождествляет себя со своим, единственно истинным правом убивать,  настолько глубоко, что любая критика его действий, воспринимается как посягательство на само его существование. Его право – уже не поиск истины, а жестокий итог, для сохранения идентичности, за уверенность быть правым любой ценой, даже если эта правота ведет к разрушению всех норм и моральных устоев общества.
      – Типа, а мы стремимся к познанию, – Дорофеев с глухим стуком поставил кружку на стол и принялся неспешно разбирать вяленую рыбу, – но выбираем самый проторенный путь – тропу готовых ответов, любезно предложенных начальством. Мы копаем, ищем факты, выкладываем их на стол и гадаем, что нас ждет дальше. Два пути: либо начальник проигнорирует или запретит все наши изыскания, либо согласится с нашими открытиями и разрешит дальнейшие действия. Мы живем в вечном ожидании, в отсрочке, в иллюзии, что настоящая жизнь начнется когда-нибудь потом. Даже если никого не осудят или вообще развалят дело. Нам ведь что важно? Жизнь – это не конечная точка, не пункт назначения, а сам путь, то, что мы делаем на протяжении всего маршрута. И если мы научимся проживать этот путь осознанно, с открытым сердцем и разумом, то и после окончания расследования не обретем того мрачного осознания, которое так терзает маньяков. Мы не станем эхом их несбывшихся желаний, призраками их невысказанных истин.
      Ларей, с наслаждением обсасывая подлещика, прищурился и продолжил свою пьяную философию:
 – Меня поражает, как маньяк игнорирует смерть, я даже думаю, что он избегает и жизнь, потому что именно осознание ее конечности придает остроту его действиям, ценность и смысл, понятные лишь ему одному, и он ни с кем не делится своей целью. Он живет, но по сути, лишь существует, отвергая подлинное бытие, которое мы всегда откладываем на потом. Вот как сейчас: настало наше «потом», и мы его обсуждаем, каждый со своей колокольни. И в этом отрицании маньяк бросается в крайности: либо в апатию и безразличие, либо в фанатизм и агрессию. Но, возможно, есть  смысл,  его гармонии с реальностью – ведь какая-то гармония у него должна быть – лежит себе, в простом осознании конечности всего сущего. Понимаю , что это не повод для сведения счетов с жизнью, а стимул для более полного и осознанного проживания каждого мгновения. Страдания, убийства, страсти – все это лишь следствие его неспособности принять нашу простую истину, его фанатичная одержимость идеей абсолютного добра и праведности, которая, парадоксальным образом, порождает столько зла. Может, его не научили или он забыл, в результате какой-либо мутации общественного сознания, что истинная праведность начинается с понимания и принятия, а не с осуждения и уничтожения.
      Раскрепощенное сознание, и мысли лились потоком, как свежее пиво из кеги. Под напором, с пенной шапкой, рождая гремучую смесь мыслей. Пена кружила голову, наполняя душу приятной легкостью.  Именно в этом принятии, в этом наслаждении непознанного,  кроется истинная свобода. Свобода от долга, от необходимости доказывать свою правоту, от бремени иллюзорных убеждений. Когда можно перестать цепляться за вымученные истории, которые выматывают и не позволяют жить и радоваться в настоящем, опера открывают двери к подлинному познанию. Познанию себя, познанию смысла, познанию той самой жизни, которую так боятся прожить самостоятельно, в согласии со своими желаниями. Чтобы спор уступал место диалогу, а противостояние – созиданию. Потому что истинное торжество добра не в уничтожении зла, а в его понимании и трансформации, в способности видеть свет даже в самой непроглядной тьме.
      Вяткин задумчиво почесал затылок, глядя на стекающие по кружке холодные капли. – Трансформация сознания… Хорошее начало. Но как изменить того, кто уже давно перешел грань, кто видит мир искаженно, через призму своей безумной веры? Разве это возможно, когда он сам не желает меняться, когда любое вмешательство воспринимает как агрессию? Мы, копаясь в его голове, надеемся найти там хоть что-то человеческое, за что можно зацепиться, но чаще натыкаемся лишь на непробиваемую стену ненависти и отрицания. И тогда возникают вопросы: имеем ли мы право вмешиваться в его «гармонию», пусть и извращенную? Не становимся ли мы сами, в некотором роде, такими же манипуляторами, пытающимися навязать ему свою «правильную» картину мира?
   Дорофеев хмыкнул, кивая на слова Ларея.
      – А может, вся эта трансформация – лишь красивая сказка для успокоения нашей собственной совести? Мы ловим их, сажаем за решетку, но разве это что-то меняет в корне? Зло не исчезает, оно лишь перетекает в другие формы, находит новых приверженцев. Может, стоит смотреть глубже, искать причины их появления не только в патологиях психики, но и в тех социальных язвах, которые порождают таких монстров?
         Ларей, отставив пустую тарелку, мечтательно прикрыл глаза.
      – Возможно, мы слишком зациклены на поиске «виноватых», забывая о том, что каждый из нас несет ответственность за то, каким мир становится. Мы сами создаем эту почву для зла, когда закрываем глаза на несправедливость, когда погрязаем в равнодушии, когда позволяем ненависти просачиваться в наши сердца. И пока мы не осознаем этой взаимосвязи, пока не научимся видеть в каждом человеке, даже в маньяке, отражение самих себя, мы будем обречены на вечную борьбу с призраками, порожденными нашим собственным бессилием.
       Пивная наполнилась терпким запахом табака и вяленой рыбы. Тишина повисла в воздухе, каждый задумался над услышанным, пытаясь найти свой собственный ответ в этом лабиринте философских рассуждений.
      Слова Ларея звучали как приговор, как обвинение, брошенное в лицо всему обществу. Он понимал, о чем  говорит. Слишком часто, сталкиваясь с проявлениями зла, люди предпочитают отгородиться, сделать вид, что проблемы не существует, а не искать корень зла в себе.
Дорофеев достал сигарету и, прикурив, выпустил струйку дыма в пиво.
    – Красиво говоришь, Ларей. Но теория хороша, когда сидишь в тепле и рассуждаешь о высоком. А ты попробуй поговорить о взаимосвязи с тем, кто уже убил несколько человек. Увидишь, как быстро эта философия разобьется о стену его цинизма и злобы.
      – Именно поэтому мы и должны продолжать искать, стучаться в эту стену, – тихо ответил Ларей. – Возможно, одного стука будет недостаточно. Возможно, потребуется тысяча. Но если мы совсем перестанем пытаться, то обречем себя на полное поражение. Ведь за каждой стеной ненависти скрывается когда-то раненый человек, пусть даже он сам уже об этом забыл.
     Тишина сгустилась, нарушаемая лишь приглушенным шумом пивной и редкими вздохами.     Каждый из оперов понимал, что истина где-то посередине, в зыбком балансе между идеалистическими рассуждениями и суровой реальностью. В мире, где зло и добро переплелись в неразрывный клубок, найти правильный путь было непросто. И, возможно, единственное, что им оставалось, – это продолжать выдвигать версии, ошибаться, и делать то , чему учились все годы службы, иногда позволяя себе утонуть в  жестоком цинизме.
      Дорофеев откинулся на спинку шаткого стула, чувствуя, как липкая обивка противно прилипает к спине. Ларей, так и не дождавшись реакции, замолчал и уставился в кружку, мутным взглядом выискивая там остатки былой пенки. Дорофеев же, отвлекшись от  аппетитной рыбы, попытался сфокусировать зрение на размытых лицах вокруг. Хмельной чад, смешанный с запахом дешевого табака и пота, душил.
      Музыка, вернее, какофония звуков, вырвавшаяся из гитары новоприбывших блатных, резанула по ушам. Дворовые аккорды, заплетающимся языком подпетые девкой, моментально наполнили и без того переполненное помещение. Дорофеев поморщился. Вся эта картина, с тюремными песнями и пьяными разборками, была до тошноты знакомой и отвратительной.
      Огромный мужик, задремавший возле барной стойки, вдруг ожил и принялся озираться по сторонам, бормоча, и  оглашая угрозы, хлопая себя по карманам проверяя, не тронутое  никем, содержимое. Дорофеев невольно усмехнулся. Жалок и смешон. Как и все они здесь. Как и он сам.
      Жажда курить стала нестерпимой. Он нашарил в кармане помятую пачку сигарет, вытащил одну и закурил, жадно затягиваясь. Дым немного прояснил сознание. На какое-то мгновение он почувствовал себя отстраненным наблюдателем, рассматривающим этот пьяный бедлам со стороны. И это отстранение было единственным спасением от ненависти, разъедавшей его изнутри.
      Он снова потянул из кружки пиво, пытаясь заглушить тошноту и отвращение. Ларей что-то бормотал, но Дорофеев уже не слушал. Он смотрел на пляшущие тени на стенах, слушал бредовые вопли и думал о маньяке. И с каждой секундой ненависть росла, грозя захлестнуть его с головой.
      Дорофеев вдруг осознал, что и сам тонет в этой трясине. В этой липкой, пропитанной отчаянием атмосфере, где каждый ищет утешение на дне стакана или в звуках дешевой гитары. Маньяк… Вот кто по-настоящему свободен от всего этого. Он действует по своим правилам, не оглядываясь на общественное мнение, на мораль, на законы. И эта свобода – пусть и извращенная, чудовищная – притягивала Дорофеева, словно магнит.
      Он допил пиво, чувствуя, как внутри поднимается волна раздражения. Ларей все еще что-то бубнил,  временами отвечающему ему Вятикну, не замечая, что Дорофеев его давно не слушает.  Дорофеев резко встал, опрокинув стул. Шум не привлек особого внимания – здесь такое случалось постоянно. Он бросил взгляд на Ларея, на пьяную девку , на толпу собравшуюся вокруг  гитары, на дремлющего громилу у стойки. И почувствовал отвращение. К ним. К себе. К этому месту.
      Выйдя на улицу, Дорофеев жадно вдохнул свежий, воздух. Он достал новую сигарету, прикурил и затянулся. Мыслей не было. Только ненависть. Холодная, всепоглощающая. Ненависть к мерзавцу, решившему, что он право имеет убивать. Ненависть к себе, за то, что не может  вот так просто пристрелить тварь, при задержании.
    Он бродил туда–сюда, по темной улице, едва освященной фонарями, сам не зная куда деваться. Хотелось уйти от этого места, от этих людей, от этой тошнотворной безысходности. Дорофеев не привык к одиночеству особенно в последнее время, которое не сулило для него ничего хорошего. И теперь его потянуло обратно, к людям. Что-то совершалось в нем, ощущалась какая-то жажда общения. Он так устал от постоянных поисков преступников, этой сосредоточенной работы,  не заслуженного отношения  со стороны начальства. Желание, хотя бы одну минуту вздохнуть в другом мире, хоть бы и в этом, несмотря на всю грязь обстановки, Дорофеев оказался в распивочной.
       Бармен в футболке, с изображениями каких то «хиппи», и в страшно потертом , местами до дыр, джинсовом жилете, в таких же потертых , заношенных джинсах, а всё лицо его было как будто смазано маслом, потное , изнеможённое. За стойкой находилась еще дамочка лет двадцати, и была другая моложе, которая подавала, если что спрашивали. Стояли покрошенные салаты, черные соленые сухари,сыр, различной нарезки , копченая колбаса, нарезанная кусочками и просто сушеная и вяленая рыба; всё это было очень кстати к пиву и разливной водке и вину. Было душно, так что было даже нестерпимо сидеть, и всё до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным.
      Бывают иные встречи, совершенно даже с незнакомыми людьми, которые становятся интересными с первого взгляда, как-то вдруг, внезапно, прежде чем скажет слово. Такое точно впечатление произвел на Дорофеева мужчина, который сидел поодаль и рассматривал всех, с явным интересом. Дорофеев и сам не раз создавал такое впечатление о себе и даже приписывал это пониманию окружающих, кем он является – мент. Он беспрерывно вглядывался в мужчину, и видно было, что тому очень хотелось начать разговор. На остальных же, бывших в распивочной, не исключая и бармена, незнакомец смотрел как-то привычно и даже со скукой, а вместе с тем и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения, как бы на людей низшего положения и развития, с которыми нечего ему говорить. Это был человек лет уже за тридцать, среднего роста и спортивного сложения, с короткой стрижкой и с большими залысинами, с чисто выбритым, даже щегольским лицом и с прищуренными веками, из-под которых сияли огромные, одушевленные черные глаза. Что-то было в нем очень странное; во взгляде его светилась как будто даже восторженность, — пожалуй, был и смысл и ум, — но в то же время мелькало как будто и безумие. Одет он был в строгий, едва поношенный костюм с двумя рядами пуговиц. Из-под жилета торчала рубашка, черная, расстегнутая, до самой груди. Лицо было независимое, но готовое к диалогу. Да и в ухватках его действительно было что-то « с понятиями». Он был расслаблен, чуть поправлял волосы и подпирал иногда, обеими руками голову, положа локти на постоянно протираемый салфетками стол. Наконец он прямо посмотрел на Дорофеева и громко и твердо проговорил:
     — Другому бы и в лицо что-то громкое бросить , но вам стало быть к лицу, пялиться , откровенно на незнакомых людей. Хотя вы и наверняка в значительном чине, могу ошибаться, но выправка, отличает в вас человека понятливого и к напиткам , раскрывающим душу, привычного. Сам  я  хоть и не всегда уважаю законность, соединенную с сердечными чувствами, но могу  составить вам компанию  – насчет поговорить. Осмелюсь поинтересоваться, в каком звании находитесь, и,  при исполнении или как ?
     — Нет, не при исполнении, потому сверкать удостоверением естественно не стану. — Ответил Дорофеев.
     — Мент, стало быть! — удовлетворенно протянул незнакомец, — так я и думал! Опыт, как вы понимаете, не пропьешь! — и в знак приветствия он приложил ладонь к груди. — Вас я совсем не знаю, вы в первый раз здесь?
      Дорофеев привстал от барной стойки, покачнулся, захватил свою закуску, стаканчик, и подсел к молодому человеку, несколько от него наискось. Он был хмелен, но говорил понятно и неспешно, изредка местами сбиваясь немного и затягивая речь. С какою-то даже напористостью  воспринял он разговор, точно соскучился по человеческому общению.
      — Молодой человек, — начал он, — пьянство не порок, это сознание истины. Знаю я, что хоть пьянство и не добродетель, но… тем паче. Вот не знание или точнее нежелание знать, это порок. В трезвости вы еще сохраняете свое понимание врожденных чувств, в пьянстве же никогда и никто. Не пьют только хворые или падлюки, которых даже и палкой выгоняют, и метлой выметают из компании человеческой, чтобы тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в пьянстве я первый сам готов понимать всякого, даже себя. И отсюда знания!  Врут те , кто сказал, многие знания – многие печали . Так что выпьем , за знания – в радость!
      — Выпьем, — отвечал незнакомец. — С хорошим человеком и выпить не грех.
      — Да, кто хорошо пьет, тот действительно и человек хороший.
      Дорофеев налил очередную кружку пива, и задумался. Действительно, на него нахлынули мысли, далекие от философии. Хотелось просто посидеть и слушать. Хотя бы пусть и бред. Очень вероятно было, что он впал в абстракцию, когда появляется шум в голове и уши закладывает так, что голоса становятся отголоском, эхом в пустом сознании. Хотелось встать, пойти помыть руки грязные, жирные, красные от соли, с черными от копчености ногтями. Но осознание, что грязь , пристанет к рукам уже через секунду , делала совершенно невозможными попытками Дорофеева встать . Он так и сидел , всматриваясь сквозь незнакомства в стенку , которая, казалось, открывала для него свои черные дыры.
      Разговор незнакомца, казалось, возбудил общее, хотя и ленивое внимание. Девушки за стойкой стали хихикать. Бармен, кажется, нарочно вышел в зал распивочной, чтобы послушать «забавного завсегдатая», и сел поодаль, лениво, но важно позевывая. Очевидно, молодой человек был здесь давно известен. Да и наклонность к витиеватой речи приобрел, вероятно, вследствие привычки к частым пьяным разговорам, с различной публикой. Эта привычка обращается у иных пьющих в потребность, и преимущественно у тех из них, с которыми окружающие, обходятся строго и которыми помыкают. Оттого-то в пьющей компании они и стараются всегда как будто найти себе оправдание, а если можно, то даже и уважение.
 — Складно чешешь! — громко проговорил бармен. — Тебе бы сказочником быть, прямо заслушаешься.
 — Да были бы уши, а сказок всегда огромное количество складывается, — подхватил незнакомец, исключительно обращаясь к Дорофееву, как будто это он ему задал вопрос, — для чего рассказываю? А разве кому не интересно? Это было интересно всегда, а сейчас при гласности то  –  пожалуй, что самое важное . Поговорить , прийти к консенсусу. Позволь спросить, случалось вам… гм… ну хоть арестовывать за тунеядство человека ?
    — Ты что тунеядец?  – Удивился бармен.
    — То есть вы даже не знаете , что у вас как у человека есть право на труд ? Вот вы знаете, например, заранее и досконально, что сей человек, гражданин, имеет право на труд? Ведь понятно, что имеет. Но вот незадача, а почему нет права не трудиться? По закону, взять да и разрешить не работать, получать,  таки,  от жизни удовольствия, а ? Это ты против того, или за то , чтобы  не работать ? — ткнул  он пальцем задремавшего Дорофеева.
     — А коли я к тому, коли я о своем праве! Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда, можно было пойти. Ибо закончилось время, когда непременно надо куда-нибудь да пойти! Когда мать, отец, да и я , обязан куда -то идти — прибавил он, с некоторым беспокойством смотря на Дорофеева.
    — Ничего, молодой человек, ничего! — поспешил тотчас же, и по-видимому спокойно, заявить, Дорофеев, явно не понимая, куда повели его мысли. — Ничего, я привык к всеобщему согласию. Не смущаюсь, ибо уже всем всё известно и всё тайное стало явным; и не с презрением, а со смирением к сему отношусь. Пусть! Пусть! Перестройка, гласность. Но нет, изъяснить сильнее и красноречивее вас…
     Молодой человек не отвечал ни слова. Наконец выдержав паузу продолжил.
     — Пусть, пусть я подлец, вот отчизна , долг , обязанность, и чувства, облагороженные воспитанием, обществом, мне стали чужды. –  он выпил , посидел , выдохнул , закусил  и продолжил, уже другую мысль. – А между тем…что думаете вы?! Ведь надобно же, чтоб у всякого человека было хоть одно такое мнение, где бы и его все почувствовали! А отчизна хотя и великая, а нет в ней покаяния… Я вот  каюсь, и когда она и вихры враждебные, которые веют постоянно над нею — подтвердил он с грубым достоинством, обращая внимание на непонимающие пьяные взгляды, –  но, что если б она хотя один раз… покаялась. Но нет! нет! Всё сие не про нее, и нечего говорить! Нечего говорить!.. Ибо и не один раз уже бывало, и ваша оттепель, и  наша перестройка  и не один уже раз пытались покаяться , разобраться с линией, но… такова уже черта отчизны, а я прирожденный скот!
    — Еще бы! — заметил, зевая, бармен.
    Дорофеев решительно стукнул кулаком по столу.
     — Такова уж судьба! Знаете ли, знаете ли вы, что мы всю свою историю храним! Нечего мусор выносить! Так то вот! И кончим на этом ! Ишь..? Тут Дорофеев только почувствовал , что сидит в машине , а рядом тихо посапывает Вяткин . Ларей повернулся к нему с переднего сиденья. –Домой ? Или как?
      Дорофеев помотал головой, пытаясь прогнать остатки хмельного дурмана. Обрывки фраз, лица, запах прокисшего пива – все это смешалось в какой-то невнятный калейдоскоп. «Куда делся этот говорун? И бармен, зевающий…» Он провел рукой по лицу, ощущая липкую соль на коже.
      — Да, домой, — пробормотал он, чувствуя, как тяжесть прожитого дня снова наваливается на плечи. – Хватит на сегодня впечатлений.
     Вяткин, не открывая глаз, что-то промычал в ответ. Ларей повернулся обратно к дороге, и машина тронулась с места. Дорофеев откинулся на спинку сиденья, глядя на проплывающие за окном тусклые огни города. Он вспомнил про черные дыры, в которые всматривался сквозь лицо незнакомца. Наверное, это просто усталость. И пьяная болтовня, перегрузившая и без того измученный мозг.
      Ему вдруг захотелось тишины, покоя, горячего чая и крепкого сна. Забыть про преступников, начальство и про все эти философские излияния случайных собутыльников. Просто побыть одному, в своей квартире, отрешившись от всего мира. Но он знал, что это лишь мимолетное желание. Завтра снова на работу, снова поиски, снова напряжение. И возможно, снова захочется сбежать в распивочную, в этот странный мир, где пьяные разговоры кажутся откровениями, а незнакомцы – мудрецами.

                ***
        Шнайдер, выписался из больницы и теперь восседал, в полумраке комнаты, где густые запахи разномастных парфюмов и едких чистящих средств переплетались с ароматом старого дерева и затаившейся провинциальной тоски. В воздухе витал призрак табачного дыма и едва уловимый фантом человеческого присутствия – отпечаток тех, кто ежедневно переступал порог этих стен в роли мимолетных постояльцев.
       Напротив, в кожаном кресле, расположился Ларей. Еще недавно он сам, облаченный властью, восседал по другую сторону стола, в своем кабинете, допрашивая Шнайдера как главного подозреваемого в серии чудовищных убийств. Сейчас Шнайдер был одет просто – рубашка, брюки, но даже в этой непритязательной одежде от него исходила неуловимая аура, магнетизм, приковывающий взгляд.
      – Понимаете, Ларей, несмотря на всю вашу подленькую натуру, которая сформировалась в силу вашей «нужной» профессии, да, вы совершенно  омерзительный тип, с которым я вынужден общаться, – начал Шнайдер, его голос звучал низко, с бархатистыми переливами, – проникновение в ваш  образ – это не слепое заучивание текста и копирование манер. Это погружение в саму сущность  существующей системы, где насилие, это диктатура вашей власти. Нужно почувствовать ваше желание служить  силе, которая  карает и  не чувствует за это никакой ответственности, разделять вашу радость, лицом к лицу столкнуться с вашим понятием добра и справедливости. Прожить вашу жизнь, пусть даже в мимолетном отрезке времени.
      Ларей словно внимал каждому слову, делал задумчивое лицо, ловя мельчайшие нюансы, словно алхимик, выискивающий философский камень. Он, не скрывая своего интереса, жадно впитывал уроки актерского мастерства, движимый единственной целью – постигая себя, постичь разум маньяка, изловить его и предать правосудию.
      Шнайдер, по мнению Ларея, был человеком, способным проникнуть в сознание убийцы, о котором не утихали  разговоры во всем городе. И опытный сыщик Ларей, пытался разглядеть, то, что скрывается за этим артистическим фасадом, за этой маской гения, способной вместить в себя бездну порока.
       – Когда актер играет Ромео, – продолжал Шнайдер, – зритель должен безраздельно поверить в  любовь. Когда актер играет Отелло – в  испепеляющую ревность. Чувства должны быть настолько всепоглощающими, настолько подлинными, что они просачиваются сквозь кожу, заражая собой зрителя. Но вот в чем парадокс, Ларей. Истинное мастерство актера – это не раствориться в образе без остатка. Это, напротив, сохранить себя, остаться верным себе, даже проживая чужую, самую чудовищную жизнь.
       Шнайдер замолчал, устремив взгляд в сумрак за окном. Ларей воспользовался паузой, чтобы задать вопрос, который грыз его изнутри, словно червь.
       – А как насчет маньяка, господин Шнайдер? Как проникнуть в его истерзанную душу?
       Шнайдер медленно повернулся, и в глубине его зрачков вспыхнул зловещий огонек.
       – Маньяк… – произнес он нараспев. – Маньяк, как и вы – это тоже актер, Ларей. Ваша сцена – это сама реальность. Вы играете роль обычных людей; добропорядочного соседа, исполнительного коллеги, учтивого собеседника. Вы носите маску, чтобы скрыть свою истинную, чудовищную сущность. И, признаться, играете свою роль настолько безупречно, что никто, абсолютно никто не подозревает, какое зло таится под вашей личиной.
         Шнайдер говорил Ларею , все что думал о нем, как о маньяке, с особым пониманием, граничащим с симпатией. Он видел в созданном образе, не просто убийц, следователей, людей рабочих и творческих, а гениальных актеров, пленяющих свою аудиторию совершенством игры.
       – Вы прекрасно умеете ладить с людьми, – продолжал Шнайдер. – Вы легко входите в доверие, располагаете к себе. Никому и в голову не придет, что вы способны на то, чтобы ударить , оскорбить беззащитного, того, кто не может  в силу существующих между вами причин, ответить вам  должным образом  – сопротивляться насилию. Ведь когда вы объявляете человека преступником, вы уже не ищите мотив, связи, закономерности. У вас этого ничего нет. Вы не оставляете следов, вы будто не прикасаетесь к своим жертвам. Вы – власть, право имеющие, скользящие по безмолвным  улицам города.
       – Но как он выбирает жертв? – наседал Ларей. Словно не понимая единообразия своего и маньяка – Как он понимает, что перед ним именно тот, кого он ищет?
      Шнайдер лишь пожал плечами, словно отмахиваясь от назойливой мухи.
      – Это ваша работа, Ларей. Вас этому обучали.  Вы ищите связь, закономерность.  Вас не нужно пытаться понять, что  вами движет. Власть и вседозволенность, желание  и право, показать свою силу, браваду  – Вы ум ,  честь и совесть  любой эпохи. Всегда и во все времена у вас мир делится на своих  – тех , кто выполняет приказы, и  других – тех , кто не хочет быть  вашей марионеткой!
       Ларей внимательно слушал Шнайдера, пытаясь понять, что стоит за его словами – искреннее содействие или дьявольская игра. После выписки из больницы, куда Шнайдер угодил после нервного срыва, вызванного бесчеловечными условиями содержания в тюрьме (той самой, куда    Ларей отдал приказ поместить его, и где Шнайдера, с прикованной к стене шконкой, лишили возможности не только присесть, но и прилечь, вынуждая изнемогать на ледяном бетонном полу), Ларей себя вел так, будто они стали, как ни странно, приятелями.
       Ларей откинулся на спинку жесткого кресла, ощущая, как в голове, словно в растревоженном улье, роятся мысли. Слова Шнайдера звучали как зловещая симфония, где каждая нота – намек, каждая фраза – противостояние. Актер, словно опытный режиссер, умело направлял его внимание, подбрасывал пищу для размышлений, оставаясь при этом непроницаемым, таинственным, словно древний сфинкс.
         Ларей повернулся к Шнайдеру:
      – Я должен идти, господин Шнайдер. Благодарю вас за помощь. Буду держать вас в курсе.
      Шнайдер одарил его улыбкой полной ненависти.
     – Чаще смотрись в зеркало, Ларей. Может и увидишь, главное – то, что ты не хочешь видеть.
     Ларей покинул Шнайдера, оставив его в одиночестве.

                ***
      У Вяткина сразу же возникло много вопросов к Дорофееву. Официальное отстранение  от дела, поводом  послужило наверняка,  пьянство в распивочной, обострило старые сомнения. Прежде чем задавать вопросы, он оценил общую обстановку.
      Никаких сомнений: жара, голодный желудок и случайные прохожие, не располагают к откровенности даже человека, который нашел  в тебе не только  товарища по поиску преступников, но и  друга. Единственного, кто не разменял  свои отношения с товарищем на привычки, на дом, семью и прочие радости , за которые прятались все, кто не хотел  разговаривать, делиться своими планами , переживаниями , сомнениями.
       Поэтому с самого начала откровенности, пока обменивались более-менее привычными выражениями, Вяткин начал прощупывать — нет ли какого-нибудь места, чтобы узнать о Паниной, Ларее и прочей следственной столичной компании. Оперская интуиция подсказывала, что этот потенциально просветленный  Дорофеев, который для всех казался не от мира сего: Скрытный, молчаливый, выполняющий свою работу, тот, кто никогда не спорил о том, что его не устраивало. Дорофеев при всей своей  молчаливости, мог порассказать немало интересного.
    Это был один из немногих эпизодов в жизни Вяткина, когда он мог,  смело тратить время и деньги. Времени у него и так  всегда был вагон — даже если он придет на службу на час раньше, или вовсе не явится, то все равно окажется в пустом кабинете, с выцветшими обоями,  наедине с одинокими мыслями.
     А деньги все равно закончатся позже, чем эта проклятая жизнь.
    И оказалось, что им есть куда пойти. Понаехавшим кришнаитам уже было недостаточно бесплатно раздавать незнакомцам еду в городе. Теперь они перешли к обычной схеме благотворительности: брать больше с богатых, чтобы делать вид, что кормят неимущих. Это отражалось  в ценнике и качестве обслуживания.
       Через какие-то подвязки — возможно, это был какой-то очередной депутат, который еще в молодые годы, прочитал про дружественных индийских йогов в «Науке и жизни» и все собирался чем-то таким когда-нибудь заняться, — им удалось получить помещение как раз тут, возле площади, названной  в честь Октября. Там и разместилось кафе, очень индийской и вегетарианской кухни.
      Вяткин кафе заметил не так давно, и очень хотел освоить новое развлечение,  в жизни города. Тем более после фестиваля  индийской дружбы,  индусы стали привычными, в их  одеждах, от дешевых  с босыми ногами накидке , в виде простыни  опоясывающей тело, до шикарных вышитых костюмов и остроносых туфлях, в окружении  женщин , сияющих украшениями из золота , от макушки , до пяток. И они с Дорофеевым шли в сторону кафе.
      По дороге Вяткин прикинул, что  « таких  кафе оказалось несколько, располагались в одном и том же квартале, не очень большом, что сразу привлекало внимание. При этом, они никак не конкурировали между собой».
      Дорофеев отметил  индуские книги, которые были на русском языке повсюду. Интерес приходить в кафе, не только в том, чтобы умеренно и дешево поесть, но и  пополнить запас своих знаний об Индии. Вяткин, не  почувствовал нужды в пополнении своих знаний, и рассматривал украшения, поделки из сандалового дерева, типа слоников.
— Почему климат у нас не такой, как в Индии? — поинтересовался Вяткин, рассматривая картинки с раздетыми  индусами, с голыми ногами.
— Тут другая причина, кармическая, — пояснил Дорофеев. Было заметно, как распирает его от свежеполученной мудрости Вед. — Мы же с индусами  один народ,  арии можно сказать.  Вот тут написано, что ученые доказали, что и русский, и хинди от санскрита произошли. Но в духовном плане ситуация, конечно, отличается. У них, в Индии, очень многие внимательны к духовной жизни. Много йогинов, чудотворцев, просто высококультурных отшельников.  Дорофеев, как заправский знаток, вооружившись  книгой с  красочными изображениями, не утихал, – у нас тоже раньше была такая культура, а потом настолько деградировала, что христианство пришлось принимать, чтобы хоть какую-то цивилизацию завести. А ведическая мудрость предков забыта уже полностью, только сейчас ее понемногу обратно узнаем. Впрочем, ничего удивительного: на дворе Кали-юга.
      Вяткин где-то слышал это слово, но не успел уточнить. Оплот вегетарианства располагался так, что Вяткин никак не мог видеть, оживленную улицу. Над арочным входом горели золотые буквы необычной формы, призванные изображать, видимо, индийский алфавит. Внутри было мало места. Резные деревянные панели на стенах, веселый толстый, наверное, бог с хоботом, как у слона, на самом видном месте, аромат сандала из неизвестного источника. Всего три столика — круглые, низкие, без стульев. Остальное помещение устлано коврами, смущающими душу, роскошь каждого советского человека, причем не на стене , а на полу. Вместо барной стойки — низкие столы в ряд, на них стояли готовые гарниры, котлеты из гороха и разноцветная подлива в металлических судках. А перед судками — металлические рельсы для подносов, словно в заводской столовке.
      Вяткин взял себе обычный рис, чтобы не перебивать вкус специй, и панир баттер масала (Paneer Butter Masala) — индийское блюдо из панира (свежего сыра из буйволиного или коровьего молока с добавлением лимонного сока) в густом соусе из овощей и специй.  А еще, совершенно неожиданно, сбитень,  старинный общеславянский горячий напиток, сваренный из мёда, пряностей и трав. Возвращаясь к столику, Вяткин подумал, что, конечно, не стать нам Индией — но какой-то свет с Востока до нас дойдет, и будет очень неплох, и даже с адыгейским сыром. Потому, что как иначе объяснить, что прямо сейчас, на волне национального возрождения, когда даже мусорные урны в ходу, в центре города можно отыскать наш старинный напиток, только в мелкой кафешке индийской кухни, открытой местными кришнаитами.
       А когда он попробовал то, что взял, то решил, что надо тут бывать почаще. Будь у него достаточно денег и, что еще невероятнее, времени, он бы ел тут каждый день. Хотя ходить сюда из отдела,  было все-таки далеко.
     Но было бы здорово, конечно, захватить материалы дела. И заскакивать сюда по ходу его раскрытия. Пусть не каждый день, но Вяткин мог бы себе это позволить. Все равно он продолжал жить один и не допускал себе мысли, чтобы разделить  с кем то свою жизнь.
       Казалось, танцующие индийские боги и правда, взяли это место под свое покровительство. Так, один из столиков был уже занят: модно одетые девицы, сидящие в позе лотоса,  с  яркими  узорными покрывалами , прикрывающими голые колени, делились впечатлениями, от увлечения йогой и вообще о ведении очень здорового и духовного образа жизни. И поэтому выглядят так пугающе молодыми и здоровыми.
      На фоне мрачного города, что начинался сразу за окном, после страшных убийств, эти девицы и правда, казались пришельцами из другого мира. Возможно, того самого, куда челноки ездят за шмотками, а про идеалы современности снимают в  фильмах, которые теперь крутят  во всех кинотеатрах и  видеосалонах. Про этот открытый и радостный мир, пресса спохватившись, пишет на постере что-нибудь грозное и даже рисует ядерный взрыв,  который взорвался, заметим, совсем не у нас, а на совсем, другой стороне земного шара.
— Правда, хорошо здесь? — спросил Вяткин.
— Да, удачно зашли.
— Важно понимать, — очень серьезно заметил Дорофеев, — что это вот чувство, что все здесь хорошо, оно не навсегда. Любое чувство мимолетно и непостоянно. Настоящее счастье, вот тут написано, может дать только любовь божественного Кришны.– он протянул Вяткину картинку , изображающего мальчика  всего в цветах, посреди такого же цветущего  луга.
— Ты, я вижу, всерьез за это взялся.
— Когда достаточно далеко пройдешь по этому пути, понимаешь, что это сам бхагаван Кришна лично взялся за меня. – рассмеялся  Дорофеев.
— А может вернемся к нашим «баранам»? По моему это не бараны , а  козлы со смертельными рогами . Что Ларей , что эта фифочка Панина.
— Разве мы собираемся начальство обсуждать? Мы с ними теперь даже не спорим. Только   одно занятие нас с ними связывает – постоянные  отписки , за каждый день. Что делал, с кем общался, выводы, планы на завтра!
— Ну, есть и другие точки пересечения. Новый язык учить надо, — к кому бы, ты не перекинулся, они понимают, несмотря на приступ агрессии,  одни чувства «я начальник – ты дурак». И климат теперь будет, далеко не привычно теплый.  Смотри в корень, что повсюду, то и у нас будет – поверь. Вон Абхазия — страна курортная, в Приднестровье тоже тепло, и что  теперь? Понаехали со своими переменами – перестройками.
— На такую ерунду, как не  жалко жизнь тратить. Нет больше времени жить, всем нужно указать на свою власть – согнуть , заставить, а если совсем прижмет , то  и танки !  Думаешь чего они тут понаехали, книжки  повсюду раскладывают , по улицам раздают , пляшут , в свой круг увлекают – это означает одно, нам всем нужно духовно расти, иначе капец. Вот, к примеру,  идут спонтанные массовые певческие демонстрации в Эстонии. Тысячи людей собрались вместе, чтобы петь национальные песни, так нет , нужно запретить. А песенные фестивали и митинги в Литве и Латвии, которые сплотили население вокруг идеи независимости. А когда около двух миллионов человек из Эстонии, Латвии и Литвы выстроились в живую цепь длиной более 600 километров, соединив Таллинн, Ригу и Вильнюс.
       Но в чем причина протеста? Почему она началась? Допустим, одна сторона победит, а другая потерпит поражение. На первый взгляд, это конец. Но разве причина в том, что одна сторона еще не победила, а другая — еще не проиграла? Нет! Достаточно хоть немного пошевелить мозгами, чтобы сообразить: видимо, есть какое-то противоречие. И от того, что кто-то выиграл, противоречие не исчезнет. И рано или поздно противостояние начнется снова — потому, что ее настоящая причина никуда не делась. Но это работает и в обратную сторону: если они, постигнут, и устранят причину недовольства, она прекратится тут же!
— Знаешь, что самое обидное? — Вяткин ощутил горечь — но дело было не в соусе. Это была горечь желчи, что поднималась прямо из самой души. — По-моему, политики потому и нас травят, чтобы об этой настоящей причине никто не задумался.
— Мудрость Вед учит, что у любого события всегда не меньше, чем две причины. Мы тут, об этом даже не задумываемся. Всегда одну причину ищем. Но это просто авидья, или, если по-простому, невежество. –  Дорофеев , словно искал в книгах и находил то, о чем говорил Вяткин.
      Удивительным диссонансом прозвучала эта фраза на фоне того, что писали в газетах: там сплошь вещали о том, как нам поскорее сменить путь развития, что мешает нам жить самостоятельно или, в крайнем случае, как осторожно и осмотрительно должны мы поступать, чтобы оказаться в нужной месте и в нужное время. Но Дорофеев, к удивлению Вяткина, газет не читал, и потому для него было очевидно, что с точки зрения мироздания и мы, сидим в одной и той же яме, и в ней нет ни малейшего просветления.
— Поясни про две причины. Это что-то духовное?
— Это самое обычное. Вот представь себе, что какое-то «A» — это причина события «Б». Так?
— Ну, допустим.
— Но в то же время, если бы это «А» было только одной причиной, то каждый раз, когда было бы «A», происходило бы и событие «Б». Потому что если «A» — его единственная причина и для «Б» больше ничего не надо, то, можно сказать, «A» и «Б» были бы вообще одним событием.    Невозможно было бы отделить первое от второго. Если есть куры, где-то должны быть куриные яйца. Потому что это, два состояния одного и того же.
— Тонко рассуждаешь. Никак в академию поступать собрался?
— Ну вот,  ты в книжку заглянул и сразу все понял , а я газеты каждый день читаю , анализирую то , в чем я живу и что меня ожидает.
— Интересная у тебя история  получается. А я-то думал, ты все законом  измеряешь  – по справедливости.
— Нужно больше мнений, нужно больше консенсуса, — все так же серьезно выпалил Вяткин, подражая Горбачевскому стилю разговора. — «В этом актуальность перестройки сегодня, ибо иной стратегический выбор может лишь завести страну в тупик. Новое мышление. Наряду с внутренними причинами. Вот так вот». – Вяткин изобразил пародию на Горбачева, который  коверкал слова, меняя в них ударение.
— Я думаю, протестуют одни студенты-индологи и просветленные инженеры с завода шестерен.
— Ты прав, рядовые, одна часть  лишь бы выжить абы как, другие напиться, эти часто сначала хиппи, потом наркоманы. Многие после тюрьмы, им реально позаняться нечем.
— Эти индусы  не зря тут  обживаются. Чувствую  новую секту – осознанную, беспощадную, может и кровожадную. Аукнется нам эта вседозволенность новыми  жертвенными капищами.
Вяткин старался говорить как можно спокойней, но ложку сжимал яростно, словно нож.
       Это был тот самый случай, за которым он пришел   служить в органы. Он пока не осознал ответ, но нашел тех, кто  ответ раскрывал, год за годом.
     Не зря сюда пришли. Открыли для себя новую вкусную кухню.
Он пока не знал, насколько полезен будет этот ход,  с  начальниками из столицы. Но чем больше вариантов, тем легче раскрывать. Это он уже давно заметил.
— Прислали, насколько я понял, за свои «раскрытые дела», чтобы  не вскрылось то , что расстреляли невиновных, — произнес Дорофеев как можно более бесцветным и нейтральным голосом.
— Да, все вокруг больших звезд на погонах. Бандитизма сейчас много, но пропаганда все равно страшнее. Страх  быть разжалованным , репрессивным, держит человека крепче любых наручников. Он никуда не денется и за свою «шкуру» сделает все. Но только в те пару часов, пока он не найдет  для себя жертву рассматривает всех кандидатов, кто ниже по рангу. Поэтому толку, кроме денег, от подчиненного особо не получишь. Я слышал, в серьезных кругах, даже за друг дружкой следят. Наметился, получается, поворот к ясности.
— А про наших начальничков, что все таки скажешь? Я слышал про то , что Ларей панически боится Панину. Она типа его подсаживает , чтобы  на его место своих поставить, для «лучшей раскрываемости». У нас ведь появились «неприкасаемые», которых ни при каких обстоятельствах трогать нельзя. Сидят такие начальнички, или коммерсы, по домам и производят товара на больше денег, чем тот завод, на который они не пошли работать.
— Про новых даже слушать не хочу. Принцип у всей этой дряни один и тот же. Либо тормозят, либо ускоряет. И то, и другое выбивает из ритма вселенной, выталкивает из того, чтобы оставаться здесь и сейчас. Новая религия просто усиливает и побочки непредсказуемые. Кто-то язык себе откусывает, кто-то с одиннадцатого этажа на велосипеде в окно выезжает.
— И к воде тянет, я слышал.
— Так к воде даже под сиропом от кашля тянет, — с каким-то глубоким знанием дела заметил Дорофеев.
— Ты из-за собственных проблем в ментовку подался? — очень серьезно спросил Вяткин.
— Я хотел с этим разобраться. Навыки младшего офицера, опять же. Нас учили и не таких в  дальний путь за свободой, с чистой совестью, направлять.
— Я слышал, что у этих, кришнаитов, есть еще какой-то гипноз специальный.
— Это все политическая пропаганда, — отмахнулся Дорофеев. Вяткин в очередной раз подивился, какая огромная у него рука. — Если бы кришнаиты что-то такое умели, нам не нужно было бы вот это распространять и просить пожертвований, — он указал на книги. — Были бы и попроще способы общину обеспечить. Если бы и правда можно было зомбировать так человека, не применяя наркотиков, то мы бы этим и зарабатывали. Ты же знаешь, сколько человек сейчас вроде бы разбогатели, но счастья все равно нет, и бухают они по-черному, и договора о сотрудничестве, из-за этого срываются, а капитал, который успели сколотить, все усыхает и усыхает.
— Как говорят в таких  случаях блатные, «не свезло», «нету фарту», « так карта легла». Человек вроде уверен, что умеет вести дела, сколотил капитал, а удержать не может — я думаю, очень часто все дело в том, что дела он вести не умеет. Капитал вообще не зависит от его умения вести дела, это была самая обычная случайность, как выигрыш в казино или лотерею. А дальше вступает в бой теория вероятности — он проигрывает раз за разом. Потому что в казино и тем более в лотереях участники, как обычно, проигрывают.
— Проблема тут на уровне мироздания. Вся беда в том, что это невозможно. Это же карма, что с ней сделаешь. Вся жизнь вела человека во все тяжкие.
— Но они , кришнаиты, освобождают  тех кто опустился от зависимости. Типа  не пьют и наркотики не принимают?
—  Как  я понимаю, это как у психиатра, на  исцелении. Не со всеми работает, а только с теми, кто остается, кто сам хочет избавиться от  зависимости, от проблемы, которая ему самому понятна. Они тоже говорят, что дело в гипнозе или в кодировании каком-то волшебном. Но принцип один и тот же: они просто отвлекают человека от привычной жизни.
— Ты имеешь в виду, что если целый день петь «Харе Кришну», то времени ни на что другое не останется? Ни чтобы думать о проблемах вокруг, ни чтобы подумать о своих собственных бедах?
— В том числе и это. Но Кришна работает на многих уровнях. Ты попробуй врубиться — и другая одежда, и другая еда, и другие занятия, другие книги, другой язык, другая культура. И в то же время это культура, ведическая, которую когда то потеряли или отказались , как от Христа в свое время.
— Это обещание попасть в рай?
Дорофеев только усмехнулся.
— Мелко ты плаваешь, Вяткин, ой мелко, — заметил он. — Посмотри на них, они блаженные уже в раю, в своем, каждый для себя. Холодный дождь сечет, снег, вокруг грязь и серость, мороз и сугробы, народ в депрессии спивается, под кайфом в угаре. Лучше в раю – хари, хари? Или пуститься в тяжкие и по харе, по роже, в морду, в грязь , в сугроб. Помнишь, как там в песне: «И нам осталось уколоться и упасть на дно колодца, И там пропасть на дне колодца…».
       Они по-прежнему сидели в индийском кафе и вечерний сумрак за окнами опустился все той же, прохладой.  По-прежнему пахло сандалом, по-прежнему закручивал хобот пузатый деревянный Ганеша, во рту ощущался привкус карри.
    Но между тем что-то изменилось. Возможно, это изменение было только в голове Вяткина — но как раз оно все и решало. Предчувствие подсказывало, что он нащупал нужную нить — и именно эта нить приведет его к пониманию того , что движет тем , кто убивает  оставляя свои, никому не понятные знаки. Поняв его мотивы, можно было  приблизиться и   тому, кто « не тварь дрожащая, а право имеет». Тарелки уже опустели, но настоящий разговор только начинался.
     Девушки, весело говорившие о своих увлечениях, поднялись и ушли. Словно очищали сцену для чего-то более важного.
    Вяткин заговорил как можно нейтральней:
— Я, признаться, не очень разбираюсь в индийской культуре. Никогда не понимал их фильмы, хотя знаю, что это просто дело привычки. Сидеть вот так, смотреть как живут богатые и бедные, любить и ненавидеть одновременно  и тех и других. «Мир дружба и все люди братья» Я твоя тетя, а я твоя дядя, а я твой отец, о,  а я, ая , ая… И музыка такая же ая-ая-ая… Не скрою, хотелось бы узнать больше, разумеется.  У них у индусов , тоже что-то вроде атомной войны происходило , если  вдаваться во все , что они тут  разбросали , в картинках , для тех, кто читать не любит.
 Дорофеев, пригласил того , кто понимает по русски , и по виду с удовольствием может посвятить  их  в смысл  веры.
— Ну, если говорить в самых общих чертах, это древние разборки, еще до Кали-юги. Жили-были братья Пандавы, и поссорились они со своими же двоюродными братьями Кауравами.– начал он , предложив своим гостям , ароматный чай и благовония. Вяткин и Дорофеев, выполнили  таинственный обряд , повторяя движения индуса, который таким образом  угощал  «Своих богов». На угощавшись , он открыл глаза и  на чистом русском языке, поведал основы  распространяемой их общиной,  веры.
— Ну, я думаю, не удивительно. Даже сейчас самые яростные разборки бывают обычно между близкими родственниками.– Вяткин начал было вдаваться в рассуждения по ходу услышанного повествования, но Дорофеев одернул  его , типа « Давай послушаем!»
— Вот именно. И начали они воевать. Долго-долго они воевали, почти все восемнадцать томов «Махабхараты». Поэтому еще в древности ходили сокращенные пересказы. Даже в «Рамаяне» есть сокращенный пересказ, где они всего лишь половину книги воюют. Это вопрос сложный, потому что «Махабхарата» тоже содержит себя краткий пересказ «Рамаяны». Такая вот матрешка Мебиуса от древних индусов. Дурной кармы тогда еще было сильно меньше… И вот воюют Пандавы с Кауравами, воюют, и в конце концов все участники событий собираются на решающую битву. А происходит эта битва на огромном поле. С обеих сторон по несколько миллионов солдат, боевые слоны, летающие диски, чтобы этих боевых слонов перевозить. Кажется, там было даже ядерное оружие.
— Неплохой замес, – не сдержался Вяткин.
— И вот прибыл туда царевич Арджуна, самый мощный и правильный. И повелел поставить свою колесницу, на самое удачное место для боя. Но он не учел, что важнее, что у него сам Кришна за возницу. Это было бы слишком банально. И недостойно божественной игры. Всеблагой Кришна поставил его колесницу как раз так, чтобы Арджуна оказался напротив своих наставников, родителей и друзей. Арджуна, естественно, пришел в ужас, потому что действительно не знал, что делать. В те времена священный закон, значил для людей очень много. И вот оказывается, что священный закон, может сам себе противоречить. С одной стороны, Арджуна — воин и должен сражаться. Ну, с другой стороны, он сын, друг, ученик. «Что же делать?» — спросил он у Кришны. И Кришна в ответ рассказал ему вот эту вот «Бхагавадгиту». И очень подробно объяснил, как на самом деле действует карма, какой у человека долг в этом мире, и все такое прочее. Ну и в конце концов дал Арджуне свой веский божественный совет.
Но что это был за совет, оперативники узнать не успели.
    Дверь открылась, и в кафе вошли очередные посетители. И уже по тому, как они шагали, было ясно: эти пришли сюда не за индийской кухней.
    Среди них выделялся здоровяк — хоть и не настолько большой, как Вяткин, — мужик, с руками боксера и мордой с афиши боевика. На пальцах виднелись татуированные буквы, но разобрать их было невозможно.
     Здоровяк даже не взглянул на случайных посетителей. Они сразу подошли прямо к раздаче и обратились к девушке в шафрановом фартуке и с разноцветными бусинами в длинных косах.
— Кто у вас здесь главный? — недобро спросил он.
— Она указала взглядом на того, кто рассказывал операм о значении веры.
— Я от Гурама. Тема такая, вы нам денег задолжали.
— Я про это ничего не знаю, — спокойно произнес индус.
    Кажется, по своему происхождению он был все-таки ближе к бледнолицым европейцам, чем к похожим на цыган.
— А меня это почему волновать должно? Знаешь ты или нет! Тащи сюда кассу.
Вяткин  уже не вслушивался.
     Он, осознал происходящее. А происходило примерно то же самое, что можно было наблюдать во всем городе, где  стали появляться и кафе, и рестораны, и даже кое-где и  ателье, и частные заводы. И невольно тошнота подкатывала к горлу от мысли, что такое сейчас — по всей стране и что недолго веселить глаз витринам. Даже здесь, на площади Великого Октября, который  казалось навсегда должен был очистить мир от всякой нечисти,  и преступных элементов.
       Единственным микроскопическим шансом , сохранить лицо было то, что у индусов, могла быть возможность, на этот раз откупиться. Ну и содействие Кришны, разумеется.
       Вяткин бросил короткий взгляд на Дорофеева. Тот сидел спокойный, отложив пестрые книги, обнажая свои огромные белые ладони. Было видно, что эта ситуация для него привычна
Не издавая ни единого звука, Вяткин поднялся из-за стола и одним движением поверг здоровяка на пол , доставая  при этом наручники. Здоровяк не говорил, а рычал так, что металлические судки дребезжали.
      Дорофеев оценил движение остальных рэкетиров, успел среагировать. Раз —  одного захватил за горло и придушил, так, что тот сразу обмяк и затих . Другой попытался ударить  Дорофеева локтем, но он сделал шаг в сторону, так, что локоть лишь разрезал воздух. Удар в лоб, прекратил всякое  сопротивление.
      Наконец третий и несколько других  сообразили, как  добраться до возившегося с наручниками  Вяткина, и попытались отбить своего лидера, который пытался  вывернуться. Но Дорофеев использовал обратное движение своего тела и инерционно расставив руки , провернулся в сторону и с размаху приложил противников, о те самые металлические рельсы для подносов. Потом еще и еще, до тех пор, пока вымогатели не обмякли.
      Самым сложным, для оперативников, оказалось надежно вывести рэкетиров из сознания, но в то же время не убить .
    Вяткин кое-как тащил бесчувственные тела на улицу и принялся обыскивать. Ему очень помогло, что он и сам был человек немаленький — может, не такой могучий и плечистый, но достаточно высокий и крепкий, больше и выше среднего, как обычно дают описание. Противники просто не ожидали, что в кафе окажутся бойцы, которые в ходе своей службы , каждый день отрабатывают приемы рукопашного боя и захваты противника.
      Огнестрельного оружия  у рэкетиров не оказалось — только нож и кастет, а еще бумажники, новенькие и  модные, кожаные, но почти без денег и совсем без документов. Вяткин все это выкинул на улицу и только потом заметил, что девушка на раздаче и друг-кришнаит так и смотрят на него во все глаза. Они оцепенели.
— Чего смотрите? — не выдержал Вяткин. — Звоните в милицию, сдавайте туда этих громил. Они вам больше не опасны.
— Думаете, они решатся их принять? – в голосе кришнаитов , слышалась то , что они уже имели дело с милицией, и то , что происходило сейчас, это  то, воздействие правоохранительных органов , после которого , преступные элементы уже вообще ничего не боятся и не стесняются даже посетителей, которые их могут опознать или написать заявление.
— Да , я понимаю. — точно  второй раз не примут.– можете и вы  пострадать , это точно.
  Вяткин задумался.
— А как они станут объяснить, что рэкетиры оказались без сознания?
— Ладно, я сам вызову, – отозвался Дорофеев, который вытащил последних участников короткого боя за кафе. Где у вас тут телефон? Едва ли наши действия одобрят. Скажете, что вызвал неизвестный посетитель. Может даже из тех, кто оказал  посильное сопротивление. Это не очень далеко от правды. Да , участники драки , дрались на улице, а здесь лишь выволакивали тех, кто не хотел  выйти «подышать».
— Это ты ловко придумал, — заметил Вяткин, пробираясь на ту сторону прилавка. Пестрые книги остались разбросанными на столе, стол с  остатками еды перевернут — так что начало драки, смотрелось очень достоверно.
Вяткин уже готовился выйти за дверь, когда вдруг спохватился и обратился к кришнаиту:
— Подожди, еще такой вопрос...
— Задавай.
— Так что там Кришна царевичу Арджуне посоветовал, насчет сражения с друзьями и родичами?
— Чтобы понять, что именно и почему он посоветовал, — это надо всю «Бхагавадгиту» с комментариями читать. Но если совсем кратко, он сказал: ты, Арджуна, воин. А воин ты ровно до тех пор, пока исполняешь свою дхарму, в смысле долг. Именно поэтому тебя и уважают, что ты воин. Ты прибыл на поле битвы, ты прибыл сражаться. То, что они здесь оказались и они твои противники, — не от тебя зависит, это их карма, и по большому счету они и так умрут рано или поздно, да и мир не вечный. Поэтому, если совсем коротко: убей их, Арджуна!
                ***

        Вадим Ильич Гурьев, человек с именем, не обещавшим громкой славы в политике или искусстве, нашел свое призвание в сфере, куда более приземленной. Его деятельность была тесно связана с землей, которая, как оказалось, могла многое подсказать.
      В то время центр города преображался: резные и  мощеные плитки, выкладывались повсюду. Тротуары, площадки магазинов , торговых центров, новые  бордюры, взамен раскрошенных от времени остатков  дорог , периода построения социализма. Перестройка вносила новые коррективы, и теперь  государственное дорожное управление благоустройства, создавало частные структуры, которые брали на себя повышенные обязательства, при этом ничего не требовали в замен. Идеальное решение проблем с дорожным покрытием.
    За этими обязательствами благоустройства стоял новоиспеченный предприниматель, который быстро осознал: без надежной «крыши» в деле благоустройства города ему не обойтись. Каждый день ему приходилось отчитываться перед чиновниками, которые, словно в бесконечной очереди к мавзолею, шли не за идеями, а за ежемесячным доходом. Они приходили, как за зарплатой.
     Предприниматель, осознавая свое шаткое финансовое положение и необходимость брать кредиты под проценты, чтобы покрыть долги, не желал делиться с теми, кто не вносил реального вклада в успех его фирмы. Именно в этот непростой момент появился Гурам. Внешне он не походил на типичных представителей Кавказа, но его рассуждения сразу же вызвали неподдельный интерес и расположили к себе.
        «Зачем люди готовы платить тому, кто им не помогает, а наоборот, разоряет?» – задавался он вопросом, скорее для себя, чтобы обозначить тему. – «Богатый человек сам решает, кому и сколько заплатить, чтобы помочь или сделать место красивым и пригодным для жизни. Вот ты, – обращался он к предпринимателю, – работаешь не покладая рук. Все сам: договариваешься, везешь, перерабатываешь, выкладываешь результаты своего труда. Казалось бы, благое дело. Но увы. Ты постоянно в долгах, и сколько бы ты ни решал проблемы, их становится только больше! Вот тебе бы платить одному, столько, сколько тебя устраивает, и больше никому. Хорошая идея, правда? Как Чингисхану, скажем, десятина. А в итоге ты платишь, если не все вырученные деньги, то большую половину – точно».
        Предприниматели; дорожники , строители , желающие заниматься бытовым обслуживанием населения и даже новыми заводами ,   со своими  расчетами , планами и  уставным капиталом, собравшись, пришли к единому мнению: платить нужно одному, а дальше – как карта ляжет. Так в городе установился новый порядок. Власть и криминал разделили сферы влияния, стараясь не пересекаться. Каждое такое столкновение приводило к перестрелкам, в которых гибли и бандиты, и представители власти. Никто не хотел умирать, поэтому за «большим» столом устраивались переделы, определялись точки и границы зон влияния.
    Таким образом, Гурам сам себя назначил смотрящим за городом. Тех же, кто не соглашался, он устранял. «Нет человека – нет проблем», – это правило стало законом для всех, кто выстраивался в очередь за деньгами к различным предпринимателям. Очередь прореживалась, как морковь, оставляя лишь тех, кто приносил исключительно «вкусные» плоды.
       Именно так, через эту простую, но действенную логику, Гурам, бывший Вадим Ильич Гурьев, стал тем, кто определял правила игры. Его методы были жестоки, но эффективны. Он не искал признания в высоких кабинетах или на театральных подмостках; его сцена была вымощена теми самыми плитками, новыми кварталами, магазинами и прочим, а зрителями – те, кто имел неосторожность оказаться на его пути. Он понимал, что истинная власть не в словах, а в способности заставить других действовать по твоим правилам, даже если эти правила написаны кровью.
        Предприниматели, поначалу настороженно, а затем с растущим пониманием, приняли новую реальность. Они видели, как их собственные проблемы, связанные с вымогательством и коррупцией, начали решаться. Исчезли мелкие жулики, которые раньше тянули последние деньги, оставив лишь тех, кто мог принести реальную пользу, или тех, кто был готов платить за свое место под солнцем. Гурам стал своего рода фильтром, отсеивающим слабых и неэффективных, оставляя лишь тех, кто мог выдержать его давление и приносить стабильный доход.
      Его «мавзолей» стал не местом поклонения, а символом власти, которую он сам себе присвоил. Чиновники, которые раньше считали себя хозяевами положения, теперь стали исполнителями в его планах. Они продолжали ходить за деньгами, но теперь эти деньги, стали обозначенными расчетами, шли не только им, но и Гураму, который обеспечивал им «спокойствие» и «порядок». Перестрелки, которые раньше были хаотичными и разрушительными, теперь стали редкими, контролируемыми акциями, призванными напомнить о силе и решимости нового хозяина города.
       Гурам не строил империю в традиционном смысле. Он не стремился к политическому влиянию или общественному признанию. Его целью было создание системы, в которой он был бы центральным звеном, получающим свою долю от всего, что происходило в городе. Он был как хищник, который не охотится ради удовольствия, а ради выживания и поддержания своего статуса. И в этом приземленном, но жестоком мире, Вадим Ильич Гурьев, ставший Гурамом, нашел свое место и свою силу. Он доказал, что иногда, чтобы прославиться, нужно не идти против системы, а стать ее самым эффективным и безжалостным элементом. И земля, которая так много ему подсказала, теперь была под его ногами, твердая и непоколебимая, как плитки, которыми он так умело распорядился.

     Точно так же трескался и перестраивался , а вернее сказать  – перекраивался, и весь остальной Советский Союз.
   Непонятно, кто вообще шел теперь в армию, которая выводила свои войска, отказываясь воевать, защищать чье-то  коммунистическое будущее. Милиция, которая получила такие указания  «сверху», что единственное , что она могла , это обеспечивать комендантский час в городе который все равно, если и установят , то  не для всех.
      Месячной стипендии хватало всего, на одну пачку сигарет «Ява».
Однако дух распада и коммерции проник уже и в армию, и  в милицию, и даже на заводы, на которых уже точно никто не хотел работать . Платили либо гроши , либо  выдавали талоны на продукты и  необходимые товары, либо вообще предлагали  выпускаемую продукцию , в счет зарплаты. Получи , распишись и иди, продавай – вот тебе и  вся зарплата. Перестройка сродни выживанию , единственная радость , что не расстреливали   у стены как врагов народа ,  не бомбили  сверху. Старые люди  лишь махали головой , вспоминая , что даже после  Войны, люди лучше жили , потому как бедно , но весело с осознанием  того , что вот – вот наступит лучшее будущее.
Перестройка  ничего не обещала.
— Вот, где собака порылась.
— У вас голова за плечами.
— Лучше работать завтра, чем сегодня!
— Посчитать, сколько водки выпито, хватило на помощь нуждающимся.
— Я в данном случае с Иисусом Христом. Он был первый социалист у нас. Тут уже ничего не поделаешь.
— Каждый на своем месте должен делать добросовестно честно, вот и вся перестройка!
— Дайте-ка я скажу то, что я сказал.
— За власть надо держаться по-умному.
— И мы подойдем к взаимному консенсусу.
   Гурам сумел выгодно использовать ситуацию, и вскоре он себе и своей банде, выделил целый этаж в гостиничном комплексе. Это заведение стало официальным источником дохода для его братвы. Десятиэтажное здание, казавшееся тогда верхом строительного искусства в городе, вмещало в себя ресторан, сауны и бассейн, привлекавшие посетителей своим великолепием.
      Торговый зал гостиницы превратился в настоящую визитную карточку города. По сути, это был супермаркет, где ярко одетые женщины продавали одежду, алкоголь, сигареты и другие товары, которые фурами доставлялись из стремительно развивающихся стран, бывшего «соцлагеря».
       В вестибюле и ресторане, обитали более откровенно одетые дамы, предлагавшие другие услуги. За ними приглядывали сутенеры, их обороты требовали особое внимание. Гурам и его «бойцы», вместо привычного  названия «рэкетиры», могли наслаждаться жизнью и своей вседозволенностью, безгранично. Никто не задумывался о будущем – было ли оно светлым или мрачным, это уже не имело значения.
        Приятная прохлада бабьего лета окутывала город. Рядом с гостиницей появились автоматы с иностранным пивом в банках – таким же, какое советские люди видели лишь в зарубежных фильмах. Дорого но, можно было утолить жажду этим заморским напитком. За то, какой понт, для окружающих.
      « Шалупонь подзаборная», несмотря на происходящий передел сфер влияния, должны были поддерживать свой авторитет. Поэтому они покупали себе банки пива и с важным видом потягивали его, демонстрируя это случайным прохожим, полным зависти. Пиво, конечно, отличалось от того, что продавали  в бочках, но сама возможность выпить его, из банки с иностранной надписью, за большие деньги приносила удовольствие.
       Понятно, что на таком дорогом пиве долго не протянешь. «Босота», те, кто не мог себе позволить  наслаждаться таким  «Понтом»,  покупали местное пиво в розлив. И когда банки с импортным пивом пустели, понтовитые фраера, наполняли баночки  разливным пивом из бочки. Так босяки,  снова могли сидеть в скверике, потягивая пиво из банок и вызывая зависть у подрастающего поколения , которые впитывали  тюремные  рассказы, как некую романтику. А когда  их еще и угощали  баночным пивом , они  показывали  свое нескрываемое восхищение. Да, фраернуть «лошару» , обычное дело в «бродячих кругах»..
      Времена были опасные и пьянящие, как крепкая брага. Каждый старался выделиться, как мог. Дни шли своим чередом, и оперативникам все меньше нравились условия их службы. Наблюдать за спешащими на работу и обратно людьми было забавно, но скучно. Вяткин чувствовал свое превосходство над ними, хотя сам был здесь чужаком, на птичьих правах, и к тому же занимался расследованием преступлений, весьма сомнительными методами.
        Люди вокруг казались серыми и подавленными новой реальностью. Женщины, торговавшие на аллейке у магазина, тем , что можно , по их мнению продать, расстилали газеты на тротуаре, были такими же, но в то же время другими – они начинали приспосабливаться к новым условиям. Невольно вспомнились истории о женщинах, которые крутились вокруг гостиниц еще в брежневские времена и уже тогда умели адаптироваться. «Спекулянт», «проститутка» звучало позорно, а вот «валютная проститутка», «маклер» – это уже совсем другое дело, если их не осудили советским судом , то считалось, что им повезло.
      Теперь, казалось, везти должно было всем, но никто не ожидал, что придется идти в торгаши и  проститутки, не от везения, а от  нужды – нужно было выжить , пережить эти времена смутного времени. Все вокруг были бедными, мало что понимали, а разговоры сводились  только к деньгам. С  уходом советской власти, коммунизм, потерял свою идею всеобщего блага . Осталась лишь одна тема – скатывание в пропасть. И привычная риторика: «Весь мир разрушим, а потом, кто был никем, тот станет всем!» И прожорливая моль, которую травили, вдруг обретала власть.
      А милиционеры быстро стали презираемым сословием. С оружием, но без возможности действовать согласно своим убеждениям, скованные бандитским законом, как наручниками. Нужно быть полным идиотом, чтобы на такое согласиться. Поэтому за свое благосостояние оперативники особо не волновались. Если возникнут проблемы, «братва» поможет, ведь они были на их стороне, такими же бывшими хулиганами , которых вовремя не посадили в тюрьму.
    Именно эта взаимовыгодная зависимость, эта негласная сделка, и позволяла им чувствовать себя хоть сколько-то свободными в этом хаосе. Ведь когда закон превратился в дырявое сито, а справедливость стала товаром на черном рынке, единственной реальной силой, способной обеспечить хоть какую-то стабильность, была организованная преступность. И милиционеры, хоть и презираемые, но все же обладающие властью и оружием, оказались в странном положении: они были одновременно и стражами порядка, и, по сути, придатком этой самой преступности, вынужденными лавировать между долгом и выгодой.
       Вяткин, наблюдая за этой картиной, чувствовал не только не справедливость, но и растущее раздражение. Его профессиональная этика, если таковая вообще осталась, кричала о не приемлемости происходящего. Он видел, как система, призванная защищать, сама стала частью проблемы, как законность превратилась в фарс, а честность – в слабость. И хотя он сам не был чист, его методы, хоть и сомнительные, были направлены на то, чтобы хоть как-то разобраться в этом бардаке, а не просто плыть по течению.
       Он вспоминал времена, когда милиция была уважаемой силой, когда люди верили в справедливость и в то, что закон на их стороне. Теперь же, глядя на серые, потухшие лица прохожих, на женщин, вынужденных торговать своим нажитым непосильным трудом, чтобы выжить, он понимал, что та эпоха безвозвратно ушла. И на ее месте расцветало нечто новое, дикое и непредсказуемое, где правила устанавливали те, кто умел брать силой, а не те, кто служил закону.
       Иногда, в моменты отчаяния, Вяткину казалось, что он сам становится частью этой системы, что его руки тоже запачканы, и что скоро он перестанет отличать себя от тех, кого должен был преследовать. Но потом он видел, как Гурам и его «бойцы» с наглым видом наслаждаются жизнью, как они чувствуют себя хозяевами положения, и в нем просыпался прежний азарт. Азарт борьбы, азарт выживания, азарт попытки хоть что-то изменить, даже если это изменение будет лишь крошечным шагом в правильном направлении.
   Все остальные проблемы обычного человека были проблемами денежными: как только заканчиваются долгие и нудные разбирательства из-за одних долгов, тут же начинается конфликт с другим откровенным уродом опять из-за денег. На работе платят мало, жена хочет больше,  детей тоже нужно содержать; а где взять? Также денег хочет домоуправление и другие государственные органы, которые вчера еще  были бесплатными. И ни одну из этих проблем простым  мордобоем не решить.
                ***

      Летний вечер располагал к неспешному отдыху. Оперативники Вяткин и Дорофеев, не горели никаким желанием , стать отличниками в оперативной службе , размышляли устроившись в привычном  уютном кафе, наслаждались заслуженным бездельем. Дела по определению законности, если и были, то теперь , во время «подножного корма», могли подождать. Их судьба зависела от того, как повернется ситуация: либо дело закроют за отсутствием состава преступления, либо придется срочно бросаться на поиски. Учитывалось лишь то, чьи интересы окажутся сильнее – «братков», готовых щедро заплатить за нужный исход, или начальства, требующего «отмазать своих» или наказать кого-то по звонку «сверху».
       Вяткин, потягивая пиво, смаковал свой «заказной» ужин. Дорофеев, сидевший рядом, пребывал в блаженном умиротворении. Казалось, этот день обещал закончиться тихим праздником души.
       Но спокойствие было нарушено, уже привычным  местным и приезжим гостям города, криком о помощи. Как в кино, визг, и женщина, словно спасаясь от невидимого преследователя, летела в сторону кафе. Она подбежала и остановилась прямо перед ними.
– Что случилось? – спросил Вяткин, бросив взгляд на Дорофеева. – Ты ее знаешь?
 – Вот, вот, посмотрите, – женщина сунула им под нос сумочку, из которой торчали пальцы.
     Вяткин отметил.
– Пальцы – это всегда интересно. Ухоженные. Вижу, Интересные пальцы. Свежий маникюр.
 Это был классический прием карманника, отточенный годами, разрез. Расчет прост: большая сумка, невнимательный «лох», и вот уже кошелек отправился в новый мир. Обнаружат пропажу, конечно, но будет уже поздно.
 – Как вы поняли, что нужно бежать сюда, а не в милицию? – спросил Вяткин.
 – Да вас я раньше видела, когда шла в магазин. Вас трудно не узнать, таких приметных, всегда отзывчивых. Вы же милиционеры?
 – Точно, она тут шла. Я ее помню. Оглянулась еще, как будто кого узнала, – раздался голос Дорофеева. Неплохо! Значит, она их еще и разглядывала.
    Женщина заулыбалась, закивала и торопливо протянула им сумку.
  – Там у меня почти две штуки баксов. Наторговала, – она смущенно добавила, – помогите, пожалуйста.
  – Интересно, что она такое продавала, что стоит под две тысячи баксов и помещается в сумочку? Точно не тушь или помаду, – прошептал Дорофеев, Вяткину.
      Но это уже не имело значения. Женщина рассматривала , словно впервые, сумочку, а оперативники отошли в сторону, чтобы обсудить дальнейшие действия.
 – Карманники рядом с домом не орудуют, так? – пояснил Дорофеев. – Встанем там. Рано или поздно этот хмырь поедет из района праздновать свой гешефт. Тут мы его и накроем.
 –Ты уверен, что поедет, а не будет отсиживаться?
 – Ну, если нет, значит, нет. Но я думаю, что посчитает «зелень» и отвалит, даже не будет светиться в местных забегаловках. Вдруг эта пострадавшая его опознает? «Зелень» – не деревянные, с ними сразу спалишься. Он же не знал, что в кошельке. Факт! Конечно, вопросов много, но шума он не станет поднимать.
 – А если не поедет, а несколько остановок пройдет пешком?
 – Ну тогда он идиот,  рискует быть ограбленным местной гопотой!
 – А если он спрячет кошелек, а потом вернется, завтра?
 – Тогда я тебе уже ответил. Нет, значит, нет.
 – А что она ему сделает?
 – Орать будет. Это неприятно довольно. Поэтому лучше ее оставить в кафе. Купи ей что-нибудь на пару часов. Горячее и вина, или коньяка, чтобы мысли ее остудить.
 – А от нас она чего ждет, если нас не боится?
 – Она нас, скорее всего, ну ты понял. Такие, как она, думают всегда одинаково: главное, чтобы первый глоток был приятным, а там все по накатанной. Посмотри, то, что за ней никто не смотрит, очевидно. И достаточно уделить чуточку внимания, и мысли ее потянутся в ином направлении.
 – Ну, доверюсь твоей интуиции. Только вот еще что уточни: а если, пока мы там будем караулить, с ней еще что-то случится?
 – Ну случится и случится! Ну не можем же мы разорваться!
    Вяткин был вынужден согласиться. Как тут поспоришь, если и его мысли сработали аналогичным образом.
     Они направились к ближайшей остановке. Женщина, с бокалом коньяка в руке, провожала их взглядом, полным надежды. На кухне летнего кафе уже разогревалось заказанное Вяткиным горячее блюдо с сыром и ветчиной.
 – Провожает так страстно, – мелькнула мысль у Вяткина. Ему захотелось ощутить последний поцелуй, почувствовать, как она прижимает его к себе. Откуда берутся такие мысли у опера?
      На противоположной стороне дороги, стояла такая же остановка: Голый бетон, местами облупившийся, с пустой скамьей для ожидающих пассажиров. Вокруг – ни души, лишь редкие прохожие. Опера заняли позицию так, чтобы пассажир, ожидающий автобус, не видел их до момента входа в салон. И началось ожидание.
     Но это было уже другое ожидание – тягостное, тревожное, как перед засадой. В голову лезли непрошеные, мерзкие мысли: а что, если он уже уехал? А что, если он, получив добычу и не успев ее спрятать, выследил женщину и теперь сидит где-нибудь в аллейке, посмеиваясь? Вяткин ничего не мог с собой поделать. Его мысли метались между переваривающимся ужином и зияющей пустотой остановки.
      Прошло около получаса. Подошел уже третий автобус, и тут к нему выбежал, нервно озирающийся мужчина, в коричневой куртке, точь в точь по описанию, потерпевшей женщины. Вяткин, кажется, видел его раньше, но не мог быть уверен. Зато он точно знал, что в толпе не узнал бы в этом типе воришку. Одеждой он ничем не отличался от местных. Обычный хмырь, которому так и хотелось врезать.
     Вяткин замер, словно ожидая команды.
    – Быстро в автобус, – тихо сказал Дорофеев. – Нужно его быстрее вытащить обратно.
 – Зачем? – спросил Вяткин.
 – Ну, вдруг на помощь звать будет.
 – И что, если будет?
 – А вдруг и правда кто-то придет. Люди у нас сознательные, не забывай! Нам лишние проблемы не нужны.
   Они вскочили в салон. Мужчина устроился на переднем сиденье у окна, спокойно, будто дома. Понятно, что это был не первый его налет, и, скорее всего, не первая встреча с милицией.
     Мгновение – и автобус тронулся, увозя дремавших пассажиров, которые даже не заметили, как один из них исчез так же внезапно, как и появился. У воришки звенело в голове, он ничего не соображал, кроме очевидного факта – он попал в передрягу. Когда он снова обрел способность мыслить, то закричал.
    Но это, разумеется, не спасло грабителя. Опера, били его вдвоем, очень старательно, кулаками и локтями, стараясь не сломать, но причинить как можно больше боли. Швыряли его друг другу, соревнуясь, с какой стороны нанести неожиданный удар. И «чудак», на букву «м», очень быстро перестал сопротивляться.
      Затем Вяткин принялся его обыскивать. Сначала нашел документы и выбросил их в ближайший палисадник – если понадобится, поднимет. Потом нашел складной нож и забрал себе. Для этого типа он все равно оказался бесполезен. А потом нашлось и портмоне. В нем лежали уже знакомые зеленые купюры,  вперемешку с  деревянными, причем, по виду, их оказалось больше, чем могло поместиться в  женском кошельке.
       Вяткин отсчитал примерную стопку и положил ее в один карман, остальные – в другой. После чего добавил хмырю коленом. Тот скорчился, застонал и затих. Вяткин пнул его еще пару раз, чтобы закрепить пройденный материал. И они спешно, ушли дворами, обратно к кафе.
      Захмелевшая женщина с сумочкой, на двойных застежках, смотрела на них во все глаза. Вяткин, как бы невзначай, протянул ей стопку «зеленых».
 – Вот, возьмите. Удалось взыскать, посчитайте, мне показалось, чуть больше.
   Женщина считала купюры, и на глазах у нее заблестели слезы.
   – Я… не… как вам удалось?
   –  Да по-обычному, – добродушно заулыбался Вяткин. – Кстати, у вас какие планы на этот вечер?
    Ее взгляд, полный изумления и благодарности, задержался на Вяткине, словно пытаясь разгадать тайну его успеха. Он же, чувствуя легкое головокружение от предвкушения близости женщины, лишь пожал плечами, стараясь выглядеть непринужденным.
   – Обычное дело, мадам, – повторил он, и в его голосе прозвучала усталая нотка . – Главное  знать, где искать и как подступиться.
     Он не стал вдаваться в подробности их «операции», ведь для него это было лишь очередным эпизодом в череде будней, где справедливость, пусть и в такой грубой форме, торжествовала.
    Женщина, все еще не веря своему счастью, прижала деньги к груди. Слезы текли по ее щекам, но теперь в них не было отчаяния, лишь облегчение и робкий испуг. Вяткин наблюдал за ней, и в его душе шевельнулось что-то похожее на удовлетворение.
  – А планы на вечер у меня самые простые, – продолжила она, переводя взгляд  на приближающуюся к ним фигуру Дорофеева.  – Ужин, который вы мне заказали в кафе, я с удовольствием съела, возможно, еще одна рюмка чего-нибудь крепкого, и домой спать. А у вас, я надеюсь, вечер теперь будет куда приятнее.
     Она подмигнула им, и в этом  было что-то от старого друга, которому только что помогли выбраться из передряги.
      Дорофеев слушал, его лицо было слегка раскрасневшимся от возбуждения.
   – Ну что, Вяткин, неплохо сработали, – сказал он, бросив быстрый взгляд на женщину.– Этот хмырь, кажется, не ожидал такого поворота событий.
 – Никто не ожидает, когда его ловят на горячем, – ответил Вяткин, чувствуя, как предвкушение, близости, начинает давать о себе знать. – Ну что там осталось на кухне еще жаркое? И коньячка в первую очередь.
       Они проводили женщину, до подъезда, где ее к удивлению Вяткина, ждал  с волнением муж.   «Не получилось – не срослось!» – выпалил с улыбкой Дорофеев, и  оперативники  направились обратно, к летнему кафе. Воздух был наполнен ароматами готовящейся еды, и Вяткин почувствовал, как его желудок заработал в другом предвкушении. Он бросил взгляд на остановку, на одинокий фонарь,  тускло освещающий, пустую бетонную конструкцию. Теперь она казалась ему не просто местом ожидания, а местом где  иногда, чтобы восстановить равновесие, нужно действовать по своему внутреннему убеждению.
        Он улыбался о том, как быстро все произошло. Это была работа опера, работа, которая требовала не только ума и наблюдательности, но и определенной доли цинизма и готовности к действию. И Вяткин, несмотря на все свои размышления о поцелуях и страстных прощаниях, чувствовал себя на своем месте. Он был частью этого мира, где справедливость, пусть и не всегда по закону, но все же находила своих героев.
   Когда они сели за столик, и официантка принесла им дымящееся жаркое, Вяткин взял вилку, и первый кусок мяса, сочный и ароматный, показался ему самым вкусным на свете. Он посмотрел на Дорофеева, который с аппетитом уплетал свою порцию, и улыбнулся.
    – Вот так, Дорофеев, – сказал он, – иногда приходится быть немного негодяем, чтобы сделать мир чуточку лучше. Он разделил вторую половину «советского салата , украшенного иностранной зеленью» и протянул  другу.  Дорофеев лишь кивнул, его рот был полон еды, но в глазах читалось понимание.
                ***

      Ночной воздух хлестал Ларея по лицу ледяными иглами, словно стремясь высечь искру сознания в его полной сомнениями, душе. Он прикурил сигарету, жадно затянулся, чувствуя, как терпкий никотин растекается по легким, приглушая набатом звучащую тревогу. После слов  Шнайдера , тёмные улицы города,   дышали недружелюбием, каждый звук казался крадущимся шагом, каждая тень – притаившейся угрозой. Слова, словно заноза, заставляя искать зловещий подтекст в каждом выражении, в каждой  не случайной  фразе. Действительно,  сыщик понимал , что   видеть в каждом человеке преступника , это похоже, на фанатизм. Маниакальное убеждение себя в том , что  действия , даже  не законные – ведут к справедливому возмездию.
        В отделе его встретила сонная тишина и полумрак, нарушаемая лишь ленивым шелестом журнала, принятых нарушителей, и заявлений, в руках дежурного. Ларей прошёл в свой кабинет, где настольная лампа вырвала из тьмы стопку старых дел, фотографии убитых женщин и карту города, исчерченную нервными пометками. Он с головой погрузился в этот сложный мир преступлений и загадок, упрямо надеясь отыскать долгожданную разгадку.
      В кабинет  с докладом  вошел Игорь, увидев Ларея, он протянул ему фотографию очаровательной дамы. Взгляд Ларея, уставился на снимок.
    – И что?
    –  Столичная красотка, – лучезарно улыбаясь, произнес Игорь, растерянно.
    Что-то неуловимо знакомое было в этом безмятежном выражении лица, но Ларей никак не мог понять, что именно. Он снова и снова всматривался в фотографию, пытаясь уловить хоть какую-то подсказку, хоть малейшую связь с другими жертвами.
     Интуиция шептала: мотив ко всему кроется в прошлом этих женщин. Игорь, между тем, увлечённо озвучивал биографию красавицы, собранную по крупицам от знакомых и коллег. Вскоре стало ясно: дама вела двойную жизнь, искусно скрывая за маской благопристойности тёмные секреты. Она была замешана в грязных делах, связанных с финансовыми махинациями и незаконным предпринимательством. Возможно, именно это и стало роковой причиной её гибели.
      Однако что-то тревожило Ларея, заставляло сомневаться. Слишком много нестыковок, слишком много случайных совпадений. Он чувствовал: за смертью этой женщины стоит нечто большее, чем теневые разборки. Он решил копнуть глубже, обратиться к старым связям и информаторам. Тяжелым искушением было вновь встретиться лицом к лицу с теми, кого он с величайшим удовольствием спровадил бы за решётку прямо сейчас.
      Просидев в кабинете почти полночи , он  все-же уснул. Утром Ларей, окруженный горами показаний и протоколов, с  пепельницей, доверху набитой окурками, чувствовал себя выжатым, словно лимон. Новая информация, словно назойливая муха, вновь связала Шнайдера с убитой красоткой. Оказывается, влиятельный актёр был её знакомым, но никогда не упоминал об этом. Ларею оставалось лишь выяснить, насколько далеко зашли эти «знакомые» отношения.
     Ларей откинулся на спинку кресла, устало массируя переносицу. Шнайдер. Имя, всплывающее в каждом громком деле, словно тень за кулисами. Богатый, влиятельный, с репутацией человека, для которого не существует преград. Связать актера с нераскрытыми убийствами, после того, как у Ларея едва наметились  доверительные отношения со Шнайдером, казалось немыслимой, но упрямые факты говорили сами за себя. Он вызвал Игоря и попросил организовать встречу со Шнайдером в месте, далёком от посторонних глаз. У Игоря насчёт Шнайдера было своё мнение: скользкий тип с тёмным прошлым, что само по себе вызывало обоснованные подозрения.
      Шнайдер, как он сам признался, встретившись с Лареем в парке, был знаком с  красоткой, он предлагал ей даже небольшие роли в кино и она, судя по всему, не отказывалась. Любая информация в отношениях, между людьми ,  имела для Ларея свою цену. Но вот какую именно, об этом Ларей категорически отказывался озвучивать. «Ларей, если вы заинтересованы в дальнейшем общении со мной, будьте любезны, избавьте меня от подобных расспросов». – Останавливал Шнайдер,  любопытство на личные темы.
     Ларей понимал, что у него нет прямых доказательств, чтобы предъявить Шнайдеру обвинение. Нужны были свидетели, улики, что-то осязаемое. Он решил зайти с другой стороны, начать давить на окружение Шнайдера, искать слабые места в его неприступной броне.
      Он начал с его ближайшего партнёра, жесткого и немногословного человека по имени Вернер, известного в столице авторитета, который обложил своим «вниманием» все сферы бизнеса, в том числе и киноиндустрию. Ларей знал, что у Вернера есть семья. Молодая жена, уставшая от   «сладкой» жизни, в «золотой клетке», за бокалом вина и щедрой порцией внимания, поведала Ларею о тайных делишках своего мужа и Шнайдера, о их связях с манекенщицами, натурщицами и даже стриптизершами. Ходили слухи, что эти дамы составляют их личный гарем, для связи с «общественностью» – публичными людьми , которым не чуждо  женское общество , прекрасных и доступных  салонных барышень. Этого было недостаточно для выводов. Ларей чувствовал, как правда приближается, как новая петля затягивается вокруг шеи Шнайдера. Он знал: чтобы вытащить наружу всю грязь и ложь, скрывающуюся за маской благопристойности, нужны более весомые факты.
       Ларей собрал команду из надежных и проверенных   лиц, следствия и  силовых структур. Они начали «обрабатывать» всех, кто хоть как-то был причастен к бизнесу Шнайдера. Вернер, чувствуя какое-то  « скользкое» движение вокруг  своего бизнеса, предложил Шнайдеру покинуть страну. Шнайдер же, понимая, что следователь, каким бы добрым и приятельским он ни казался, всё-таки не друг, а значит, в любой момент можно оказаться в подвале, на бетонном полу, а сейчас уже не та тёплая осень, чтобы зябнуть, и за несколько дней в камере можно и околеть! Недолго думая, он уехал в неизвестном направлении.
      Операция была спланирована до мелочей. В момент передачи крупной суммы денег в одном из заведений, Шнайдера его и его людей должны были взять с поличным. Ларей лично возглавил операцию, зная, что Шнайдер, по словам завсегдатаев, именно в этот день должен получить свой «гешефт». В «заведении» началась заварушка, в ходе которой было много задержанных. Шнайдера среди них не оказалось.
      В ходе обыска в  загородном доме Шнайдера, не было обнаружено никаких доказательств его причастности к исчезновению женщин, включая их личные вещи и записи об их деятельности в компании Шнайдера. Обвинения по нескольким статьям, включая похищение, вымогательство и убийство, которые собирался предъявить Ларей Шнайдеру, предъявить оказалось некому.
     Дело Шнайдера так и не было возбуждено. Ларей знал, что это очередной провал в его карьере. Он понимал, что Панина выставит его «козлом отпущения», за его самоуверенность, за мягкотелость , и за многое то , что накопилось за долгие годы службы.

      Глава 7. Финальная версия
      В провинциальном городке, где жил Олег Волховский, время текло размеренно, а воздух казался пропитанным благочестием. Его семья была образцом добродетели, настолько безупречным, что даже вездесущие мухи, казалось, испытывали неловкость, осмеливаясь залететь в их дом. Отец, местный священник, был столпом общины. Его проповеди, полные мудрости и утешения, отпускали грехи, освящали новые жизни и дарили надежду. Матушка, кроткая и добрая душа, принимала всех, кто нуждался в помощи, даже тех, кто, несмотря на свои финансовые неудачи, отказывался от участия в благотворительных начинаниях. В ответ люди несли ей всякий скарб, порой больше похожий на хлам, который она с любовью распределяла среди бедных и обездоленных. Отец, не брезгуя помощью благотворителей, даже если чувствовал, что многие таким образом лишь откупаются от своих грехов, продолжал свою миссию.
        Олег же не отличался особой набожностью. Его смущало непонимание писания. Сам Бог, представленный в его глазах, казался ему странным. Как мог он, наслаждаясь в Раю наготой Адама и Евы, после их стыдливого укрытия изгнать их, навсегда закрыв дорогу к себе? Отец терпеливо объяснял сыну о первородном грехе, и когда Олег, наконец, соглашался, отец, радуясь его способностям, удалялся служить Богу.
        Но чем больше Олег вникал в писание, тем больше вопросов возникало. Люди жили в свободе, радуясь всему, что происходило, но Бог, дозволявший им в Раю делать все, что вздумается, на земле вдруг установил свои правила. Правила, которые люди не принимали. Бог по своему нравоучению, за непослушание – то топил их, то жег огнем. Так Олег, в смирении и негодовании, познавал писание. Он привык к тому, что Бог всех прощает, и сам познал Божье прощение, когда, пытаясь  понять , свои способности, принес Богу жертву, зарезал овцу. Отец, привыкший отпускать грехи, легко принял  жертву , при этом  склоняя сына к пониманию содеянного. Убедившись , что  сын принес жертву осознанно , отец  отпустил ему грехи .Аминь.
        Олегу стало легко. Что бы он ни делал, он понимал, что так угодно Богу, и всем воздаяние от Него. Постепенно он так вжился в образ служителя Бога, что перестал замечать, кого и за что наказывает. Да и наказание ли это? Кто-то остался без воды, кому-то отключили свет, а кто-то не нашел в своей сумочке кошелек. Все во славу Бога, ради Бога. Жестокость без всякого милосердия, которое Олег считал самым смертным грехом.
      Прошли годы. Теперь Олег находил  свою миссию  исполненной , когда жертвой становился человек. Принес  в жертву студента, который считал себя в праве  распоряжаться   человеком , силой заставляя  стать рабом своих желаний. В беседах , Олег познавал основы нравственности студентов, из «мерзких семей», в которых  родители не научили своих чад почитать более достойных, к коим, конечно, он причислял себя, любимого Богом.
      Олег, теперь уже не просто сын священника, а человек, уверовавший в свою собственную исключительность и божественное предназначение, продолжал свой миссионерский путь. Университетская жизнь, полная новых знакомств и, как он считал, проявлений греховности, стала для него новым полем деятельности. Он наблюдал за студентами, их увлечениями, их ошибками, и в каждом проступке видел подтверждение своей правоты. Его прежние сомнения в божественном милосердии трансформировались в уверенность в необходимости сурового, но справедливого воздаяния.
     Он начал свои проповеди с малого. Стал вставлять в Божественные откровения, свои мысли  о грешном пути, совершенном студентами в университете; указывал на мелкие кражи, сплетни, нечестные поступки – все , то , что  становилось поводом для его «вмешательства». Он не убивал из мести, нет. Сначала он устраивал мелкие неприятности для грешников:  рассказывал о «случайно» порванных  конспектах, украденных ключах, испорченных вещах так, чтобы   студенты сами разбирались с теми , кто совершал такие неблаговидные поступки. Он наслаждался страхом в глазах грешников, их растерянностью, перед неизбежностью наказания. Это было для него своего рода игрой, где он был судьей и палачом одновременно. Он чувствовал себя сильным, значимым, и это чувство было пьянящим.
   Но постепенно его требования возмездия за грехи, росли. Мелкие наказания, перестали приносить удовлетворение. Он начал искать более «серьезные» грехи, чтобы оправдать более «серьезные» наказания. Он стал присматриваться к тем, кто, по его мнению, слишком уж наслаждался жизнью, кто казался ему самодовольным и беззаботным. Он видел в них отражение тех, кто, по его мнению, не ценил дары Бога, кто жил в свое удовольствие, не думая о последствиях. Олег находил для себя единоверцев, с которыми он подробно разбирал  все , что он считал мерзким , требующим непременного наказания
       Однажды он увидел девушку, которая казалась ему воплощением всего, что он презирал. Она была красива, популярна, и, как ему казалось, совершенно не задумывалась о духовной стороне жизни. Олег начал наблюдать за ней, выискивая в ее поведении хоть малейший повод благости. Он видел ее смех, ее радость, ее беззаботность, и это вызывало в нем умиление. Но причина ее смеха была в том , что  юноши и мужчины , увлеченные ее красотой и  доступностью , часто ссорились , дрались , выясняли отношения, что выглядело для нее очень забавным .Она испытывала  неземное удовольствие , при виде кровавых разборок , которые она провоцировала своим поведением . Олег решил , что такое отношение к  людям , которые искренне ее добиваются , проявляют свою страсть и  душевную слабость решил, что она заслуживает особого наказания.
      Единоверцы подкараулили ее поздно вечером, когда она возвращалась домой. Набросили на нее мешок, который завязали так, словно внутри был священный предмет. Они не чувствовали страха, только холодную решимость. Они принесли ее на  созданное для жертвенника капище, сняли мешок, и в факельном освящении и в ее глазах они видели  страх,  удивление, а затем и ужас. Они раздели ее и привязали к столбу. Сухие дрова , создавали понимание происходящего.
    Она пыталась кричать , но пламя , сковало ее горло , и она удивительно тихо вспыхнула,  и вскоре в огне  очертания  красоты и  удовольствия, живого тела,  исчезли . Первые лучи солнца , освятили  капище заполненное пеплом , в котором  можно было едва ли найти хоть какое либо напоминание человеческих останков.
     После этого случая, Олег почувствовал не облегчение, а скорее опустошение. Он понял, что даже такое «божественное» наказание не приносит ему истинного удовлетворения. Он стал искать новые пути, новые способы воздействия на грешников. Он начал читать книги по философии, по психологии, пытаясь найти рациональное объяснение своим поступкам. Но чем больше он читал, тем больше запутывался.
       Он стал отдаляться от людей, от семьи. Единоверцы, которые стали частью его , его целым  неделимым сознанием, могли  как слушать его, так и вносить свои предложения , по искоренению зла. Искать причины. Они жили в своем собственном мире, мире, где они были единственными кто правил свой закон справедливости. Они продолжали приносить жертвы, но теперь они стали непременно осмысленными. Они наслаждались страхом, который вызывали у своих жертв, и это стало их таинственным источником удовольствия.
       Однажды, прикоснувшись к тексту Библии, они нашли в ней очередной смысл своих действий. Они поняли, что их понимание Бога, могло быть искажено, что их путь мог быть ложным, если бы они прислушались  к  пророкам церкви, которые разъясняют  своей пастве смысл писания.
        С каждым новым откровением Олег ощущал, как их внутренний мир меняется. Они стали более уверенными в себе, их мысли о Боге и о всепрощении грешников, стали вызывать все больше сомнений: « Кто убьет какого-либо человека, тот предан будет смерти. Кто убьет скотину, должен заплатить за нее, скотину за скотину. Кто сделает повреждение на теле ближнего своего, тому должно сделать то же, что он сделал: перелом за перелом, око за око, зуб за зуб; как он сделал повреждение на теле человека, так и ему должно сделать. Кто убьет скотину, должен заплатить за нее; а кто убьет человека, того должно предать смерти. (Лев 24:17–21)»;
      Многие тысячи лет назад человеческая мстительность не знала границ. В первобытную эпоху за преступление против одного члена рода мстили его сородичи, причем пострадать мог не только преступник, но и его родственники. Кара часто была страшнее самого злодеяния, она вызывала следующий виток мести, и нередко мелкий конфликт перерастал в долгую кровопролитную вражду. Эти обычаи были характерны и для древних евреев. Чтобы изменить ситуацию, Господь через пророка Моисея учреждает новую судебную систему, основанную на принципе равного, симметричного воздаяния. Для своего времени это был значительный шаг вперед к пониманию того, что есть подлинная справедливость.
     Олег  не понимал , как можно  отвергнуть то , что придумано не вами ? Если Богу угодно то , что его трактовку бытия , кто то переиначил , и Бог увидел , что это хорошо , то можно отнестись к  изменениям с пониманием .Но , как быть в том , что меняя Закон Бога , стало еще хуже. Люди  не находят справедливости  у пророка, который вместо наказания , предлагает подставить вторую щеку.
     Он продолжал искать  смысл  в существовании пророка, но теперь его внимание было сосредоточено на поиске ответственности пророка , перед лицом Бога !  Он спрашивал своих единоверцев, которые, по его мнению, заслуживали большего уважения , чем  любой пророк; какое наказание  за изменение Закона Бога , назначено пророку, или же  ему открылась дорога в Рай ?
       Они только тем и занимались , что изучали писание , в котором  никто из пророков за свои деяния не попал в Рай ! Более того, никто  из праведников выбранных Богом , не оказался в Раю! В своих поисках истины и справедливости  от Бога , они пришли  к тому , что создали   свою школу просвещения, на занятиях они ставили целью  учить своих студентов  размышлению,  призывали участвовать в обсуждениях и даже советоваться  с теми , кому они доверяют свои мысли. В свободное время они устраивали театральные шествия , с песнями  и хороводами, которые находили в  давно забытых, но где то ее сохраненных в народе текстах, которые они когда-то не понимали. Они искал в них подтверждение своей правоты, убеждая себя, что их действия — это божественное правосудие. Они изучали жизнь , стариков, искали их былые радости и использовали, против традиционной церкви. Олег чувствовал себя в роли Бога, решающего, кто достоин принять  их верование и понимание Бога, а кто – нет. Он не принимал во внимание то, что  традиционная церковь , проповедует  всех , кто не принимает ее трактовки  и установки, безжалостными и жестокими существами, лишенными милосердия и благости Бога.
        Внутри него разгорелась борьба между отречением понимания Бога  от пророка и жаждой власти Бога , от Бога. Он осознал, что стал тем, кто презирает все то , чему его учили, в том числе  отец , служитель церкви. В конце концов, решил он, пусть их собственные демоны поглотят всех, и он остался один, в мире, который создал Бог.
       Студентом Олег, стал не просто увлеченным  знатоком Шекспира, он стал одержим им. Особенно Ричардом III. В  сознании людей, искаженном болезненным восторгом, шекспировские страсти переплетались с реальностью, превращая каждое убийство человека, в акт трагической драмы, где описана роль злодея, обреченного на вечное проклятие. Люди каятся, признаются в содеянном, но каждый раз, словно ведомые невидимой рукой, снова погружался в пучину насилия. Образ Ричарда III, словно зловещая тень, преследовал людей, не давая покоя, не позволяя вырваться из заколдованного круга. Историю пишут победители. Если справедливость мешает укреплению государства, то через нее можно перешагнуть. Следует избегать тех пороков, которые могут лишить  правителя, его государства, от остальных же – воздерживаться по мере сил, но не более. Главное для монарха – следить за тем, чтобы не совершать ничего, вызывающего ненависть и презрение народа. «Надо являться в глазах людей сострадательным, верным слову, милостивым, искренним, благочестивым – и быть таковым в самом деле, но внутренне надо сохранить готовность проявить и противоположные качества, если это окажется необходимо».
     Годы правления монархов , королей и царей с царицами, наполнены мучительными размышлениями, ночами – кошмарами, где их можно всех рассматривать в кровавом одеянии, с короной на голове, окруженными призраками своих жертв. Они  не пытаются бороться, сила образа власти, слишком велика, чтобы отказаться  убить , отравить , устроить кровавый заговор. Кто их правителей, чувствовал себя пленником собственной души, запертым в темнице, построенной из амбиций и жестокости? Кто из кровавых убийц, стал наказан Богом , за  несоблюдение Закона Бога ?
        И вот, в один из таких безрадостных дней, когда мир казался серым и безнадежным, Олег услышал. Не ушами, а сердцем. Слова, которые прозвучали в его сознании с такой ясностью, что он замер, пораженный: «свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих». « Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною».
      Это было откровение. Он отворил дверь. Не физическую, а дверь своей души, впустив в нее иное.
     С этого момента все изменилось. Иное вошло в его жизнь, став его проводником, его опорой. Олег чувствовал  присутствие  иного постоянно, как теплое дыхание на затылке, как невидимую руку, направляющую его. Он больше не думал о жертвах. Вместо этого он начал провожать. Провожать страдающих – тех, кто, подобно ему самому когда-то, утратил веру, кто был сломлен жизнью, кто потерял надежду.
       Он устраивал с единоверцами, эту вечерю с иным, как момент полного слияния. Не просто трапезу, а единение душ, где развеются все сомнения, где откроется истинный смысл их предназначения. Он чувствовал, что его путь – это путь избранных, тех, кто, возможно, даже не подозревает о своем истинном предназначении, пока не услышит зов.
      Но что же те, кто остался за дверью? Те, кто не услышал, или услышал, но не отворил? Или те, кто вышел из этой двери, но с головой, полной не понимания – куда я зашел? Они смотрели на Олега  и не были ни холодны , ни горечи. Их извергает  Бог . Он знал, что иное выбрало его. И этот выбор был  для него высшей наградой, высшим оправданием.
       Он был Олегом, человеком, который услышал зов и ответил на него. Человеком, который нашел осознал путь к истине и справедливости, через служение другим. И хотя тень прошлого иногда мелькала на периферии его сознания, она больше не имела власти. Потому что теперь в его жизни появилось иное измерение, которое входило в него с дыханием , захватывало  сознание , становилось его телом.
     Он видел, как его новая жизнь, начавшаяся с такого радикального преображения, вызывала разные реакции. Некоторые из тех, кто знал его прежнюю жизнь, кто был свидетелем его падений и взлетов, смотрели на него с удивлением. Они помнили его одержимость, его жестокость, и им было трудно поверить в столь резкую перемену. В их глазах читалось: «Как тот, кто сеял ненависть, теперь ведет  восхождение, заблудших душ, к иному?» Они не понимали, как можно было так легко отбросить прошлое, как будто его никогда и не было.
        Другие, те, кто сам боролся с внутренними демонами, кто чувствовал себя потерянным и одиноким, видели в Олеге прозрение. Они видели в его глазах не только свое  раскаяние, но и новую силу, новую цель. Они тянулись к нему, ища утешения и руководства. Для них вечеря с иным была не просто соитием, а реальным примером того, что даже из самой глубокой тьмы можно взойти к иному.
       Олег же, в свою очередь, понимал их. Он помнил, каково это – быть запертым в собственном разуме, быть пленником своих страстей. Он знал, что не все могут услышать тот же зов, не все готовы открыть дверь. И он не осуждал их. Вместо этого он старался быть для них тем проводником, которого он ждал – проводника в его собственный путь. Он делился своей историей, не для того, чтобы оправдать прошлое, а чтобы показать, что восхождение возможно.
      Он часто размышлял о тех, кто «вышел с головой, полной непонимания». Они могли чувствовать себя обманутыми, брошенными, или просто неспособными постичь глубину его трансформации. Возможно, они ожидали от него чего-то другого, чего-то более понятного, более земного. Но Олег знал, что его путь был не в земных ожиданиях, а в небесном призвании.
        Иногда, в тихие моменты, когда он оставался наедине со своими мыслями, он чувствовал легкое прикосновение прошлого. Тень отца, могла мелькнуть на краю его сознания, напоминая о том, кем он был. Но теперь это было не важно. Это было как далекий отголосок, как напоминание о пройденном пути. Он знал, что эта тень больше не имеет власти над ним. Потому что Свет Откровения был гораздо сильнее.
       И это откровение, как невидимый щит, ограждало его от осуждения мира, от шепота тех, кто не мог постичь высоты его преображения. Они видели лишь следы прежних деяний, не замечая иного, что теперь захватило его душу. Для них он оставался тем, кто совершал зло, тем, кого следовало ненавидеть. Но Олег знал, что истинное понимание лежит за пределами их ограниченного восприятия. Он видел себя как сосуд, очищенный огнем испытаний, готовый нести иное туда, где его еще нет.
       Вечеря с иным стала для него не просто метафорой, а реальным, осязаемым явлением. Каждый день он ощущал присутствие Высшей Силы, направляющей его руку, когда он помогал страждущим, когда он утешал отчаявшихся. Он больше не искал оправданий, ибо теперь его история была написана рукой самого Творца, и каждая строка в ней была наполнена смыслом и любовью. Он понимал, что его прошлое, каким бы темным оно ни казалось, было лишь ступенью к этому новому бытию. И те, кто остался за дверью, кто не услышал зова, кто не смог открыть свое сердце, оставались в своем невежестве, в своей боли. Они были тенями, призраками его прошлого, жертвами его… служения. Некоторые из них пылали гневом к Олегу, к тому, кто причинил им  боль и страдания. Они проклинали его имя, желали ему мучительной смерти. Но Олег не боялся этой всеобщей ненависти, ведь он чувствовал в себе иное восхождение.
       Несогласие с тем, как устроил мир  человек, пробудило в Олеге новые стремления. Он не понимал, почему одни купаются в роскоши, а другие влачат жалкое существование. Почему одним дано все, а другим – ничего. Он решил искать тех, кто, по его мнению, считал себя  «богатыми, могущественными, успешными, красивыми», но при этом оставался равнодушным – ни горячим, ни холодным. Тех, кто погряз в самодовольстве и забыл о духовном.
        И тогда Олег увидел их – тех, кто выделялся в этой серой массе. Они были словно маяки, излучающие ложный свет. Их дорогие костюмы, надменные взгляды, пустые улыбки – все это кричало о внутренней пустоте. Теперь он искал среди них самых опасных, тех самых «ни холодных, ни горячих».
      Он подходил к ним под видом благотворителя, предлагал осознать свое богатство, чтобы взойти, вознестись в иное, прикоснуться к тайне, которая скрывает смысл бытия. Он становился другом, проводником, советником, чтобы потом, когда они стали готовы, нанести удар, в обнаженную душу.
     Удар, смертельный, при том, что Олег  никогда не считал себя убийцей. Он был проводником, двигающим  открытую душу к  иному пространству – к восхождению. Он приводил их к краю, к бездне, в которой они должны были переосмыслить свою жизнь, избавиться от своей равнодушной оболочки. Он лишал их всего, что они считали ценным: деньги, власть, репутацию. Он разрушал их мир, чтобы построить новый, более чистый – иной.
       Он верил, что делает благое дело, что спасает их души. Но в глазах тех, кого он «спасал», он был чудовищем, воплощением зла. Они не понимали его мотивов, не видели его «иного измерения». Они видели лишь разрушение, боль и отчаяние.
      Олег продолжал свой путь, уверенный в своей правоте. Он был слеп к страданиям, которые причинял, оглушен голосом своего права. Он был уверен, что провидение позволит ему все, во имя  восхождения.
       Волховский склонился над бездыханным телом, над плотью, еще не успевшей утратить ускользающее тепло, над последними тлеющими искрами жизни. Лезвие ритуального ножа, чертило на ногах линии, возвещавшие о древности,  оно тускло поблескивало в пляске света от фонарика, словно усмешка древнего божества. Снова и снова, он повторял это жуткое таинство. Приносил жертву. Нестерпимые сомнения, словно ядовитые гадюки, ощетинившись, обвивались вокруг его сердца, впрыскивая в каждый вдох парализующий яд.
       Он слышал голоса – шепот предков, рокот подземных вод, утверждающих его избранность. Не созидателя, нет, но зловещего проводника душ, меняющего их на нечто иное, на субстанцию, способную перекроить саму ткань мироздания. Но что это за «нечто»? И как смерть, пропитавшая воздух кровью и ужасом, как боль, превращенная в ритуальный танец, может стать семенем нового бытия?
       Волховский, словно зачарованный, взирал на плод своих трудов – пустую оболочку, лишенную искры. Творец смерти, меняющий фантомные души на неведомых существ, способных, по уверениям голосов, преобразить мир… Это казалось бредом воспаленного разума, дикой, первобытной жестокостью, той самой, что он презирал, вычитывая о ней в пыльных, забытых фолиантах.
       Он, Волховский, человек наделенный разумом, стал звеном в этой цепи кошмара? Он уподобился тем древним жрецам, что, одурманенные слепой верой и животным страхом, возносили жертвы своим кровожадным идолам, выкованным из суеверий и мрака невежества?
       Он вглядывался в безжизненное лицо, в остекленевших  глазах  которого, отражался ледяной, всепоглощающий ужас. Олег не испытывал никаких угрызений от содеянного злодеяния,  в нем не селился ужас от разъедающих, словно ржа, сомнений, ужас от осознания, что он, возможно, просто безумец, пленник собственного истерзанного сознания, «дом скорбей ума».
      Голоса, которые Олег слышал, звучали монотонно и  настойчиво, ритуал однообразен, он должен продолжать, без мыслей о вечном проклятии, неприкаянном  скитании души в пространстве. Сомнения, рождали лишь одно желание; постичь смысл того, что творит, даже если это знание сокрушит его до основания, оставив лишь пепел.
       Именно это зияющее несовпадение – бездонная пропасть между действием и смыслом – терзала его душу с неумолимой жестокостью. Неужели все эти века, все эти бесчисленные жизни, скошенные на алтарь неведомых сил, были лишь результатом коллективного безумия, охватившего человечество? Неужели вся история, вся отчаянная борьба, все возвышенные порывы, вся непоколебимая вера – лишь кровавый балаган, разыгранный по безумному сценарию, написанному рукой умалишенного? Или  есть  иной смысл ?
       Волховский всегда считал себя человеком разумным, склонным к осмыслению сущности. Он препарировал историю, изучал антропологию, исколесил вдоль и поперек религиоведение. Выявлял закономерности, анализировал мотивы, искал рациональные зерна в абсурде. Но здесь, , где воздух густел от удушливого запаха крови, где древние символы оживали в тенях, его рациональность давала глубокую, зловещую трещину, превращалась в хрупкий лед, готовый рассыпаться в любой момент.
       «Перераспределение душ…» – словно заклинание, твердил он, отчаянно пытаясь ухватиться за эту странную, противоестественную концепцию. Что это значит? Неужели он, Волховский, действительно посредник, трансмутирующий одну форму жизни в другую? Но в какую? И зачем? Для чего этот каскад бессмысленных жертв, эта невыносимая боль сомнений, этот неумолимый мрак истины? Неужели мир и вправду отчаянно нуждается в столь радикальном, столь кровавом «обновлении»?
        В его памяти всплывали строки из древних текстов, которые когда-то казались лишь витиеватыми метафорами, поэтическими образами, созданными фантазией поэта: «кровь питает землю», «душа – валюта вечности», «жертва – мост между мирами». Теперь эти слова звучали с пугающей, леденящей душу буквальной точностью, словно молот, разбивающий его разум. Он ощущал невидимые нити, связывающие его с теми, кто стоял здесь до него, с теми, кто свято верил, что их дьявольские деяния имеют высший, непостижимый смысл.
       Но Волховский не мог познать этот смысл, как ни пытался.  «Если это бред, то почему он так реален?» – пронзила его мысль. Голоса предков не умолкали, настырно шептали о долге, о предназначении, о силе неизбежности, словно были единственными носителями истины. Они уверяли его, что он неотъемлемая часть великого замысла, который он непременно постигнет.
         Олег очнулся сидя в ванной, запрокинул голову под очищающие сознание и тело струи. Под сомкнутыми веками  еще пульсировал призрак ритуального ножа. Его рукоять, холодная и гладкая, словно змеиная кожа, болезненно врезалась в кончики пальцев. Он чувствовал его зловещий вес, его смертоносную остроту. И в этот миг, в бушующем океане сомнений и всепоглощающего ужаса, родилась еще одна мысль, еще более чудовищная: а что, если он не просто избранный, а рожденный,  жаждущий крови участник этого сакрального безумия? Что, если глубоко внутри, под слоями разума, он сам, вопреки себе, создан в этой древнем, кровавом противостоянии? Что, если он, подобно тем, кто жил до него, создан  полным жестокости неким высшим смыслом? Тогда, может быть,  не стоит тщетно пытаться отыскать смысл, в существующем  рациональном мире? Эта мысль была настолько ошеломляющей, что он отшатнулся от нее, в ужасе, но она, уже успела пустить ядовитые корни, в его сознание, словно зловещий плющ, готовый поглотить его целиком.
        Теперь, приступая к занятиям по раскрепощению сознания, которые приносили расслабление, участникам тренинга, Волховский всякий раз ощущал зловещий холодок. Он испытывал жуткое волнение, стоило лишь закрыть глаза и погрузиться в транс. Олег видел свои руки, замазанные, как ему казалось, по локоть в крови. Багряные струи , сочились по его груди , проникая сквозь оболочку тела. Энергия, бурлившая в нем в эти моменты, была смертоносной и освобождающей одновременно. Его занятия йогой и медитации участники тренинга, использовали для борьбы со своей тревожностью, не способностью управлять своим сознанием, но в его случае эти методы, казалось,  стали бессильны. Волховский, возвращался из созданного им пространства, опускался в реальность,  мысленно закрывал лицо руками и ждал, пока кровавый поток вновь обретет водянистую сущность и исчезнет из его сознания.
        Он отчаянно пытался рационализировать эти видения, списывая их на стресс и остаточные явления от погружения в мрачные практики, стоящие на границе магических превращений, но каждый раз его охватывал первобытный, животный ужас. Это было не просто искажение реальности; это было гнетущее ощущение внутренней мерзости, просачивающейся наружу, оскверняющей даже самые обыденные моменты жизни.
       Вода, призванная очищать, несла зловещий отпечаток его кровавых деяний. Она стала живым символом того, что он не мог смыть с себя даже под обжигающими струями душа. Кровь, струящаяся из крана, казалась не галлюцинацией, а жуткой метафорой его души, пропитанной насилием, болью и безнадежным отчаянием. – «Я увидел тьму, и она – это я»
      Именно в эти мгновения болезненные сомнения вспыхивали с новой силой, терзая его изнутри словно хищные птицы. Он, Волховский, человек, стремящийся к пониманию сути естества, осознавал, что сам  не является источником этой мерзости. Он видел себя  проводником душ, их наставником, очищающим саму ткань мироздания.
       Йога и медитация, являются спасением, который приводит в порядок внутренний хаос, с которым сталкивается каждый участник тренинга. Занятия, возвращают необходимое спокойствие, стирают из памяти увиденное и пережитое, то, что приводит людей в неконтролируемое состояние. Участники тренинга, обращались к Олегу за помощью, рассказывая о страданиях связанных с искаженной реальностью. Он  помогал им, предлагая рациональные объяснения и проверенные методы самоконтроля. Но когда дело касалось его самого, эти методы оказывались бессильными.
       Собственным спасением , от  галлюцинаций с реальностью, стало терпение, ожидание когда кровавая вода вновь обретет чистоту, когда иллюзия сама по себе, развеется, исчезнет словно туман. В  глубине души Волховский понимал, что это лишь временное облегчение. Кровь – часть его, часть ритуалов, часть сакральных голосов, которые поселились в его голове, пока он не поймет, пока не найдет смысл в этом присутствии, он будет жить со своей галлюцинацией.
    «Бред или реальность?» – не унимался он, но теперь в его вопросе звучал не только поиск смысла, но и смутное предчувствие неизбежного. Он был мотылек, запутавшийся в паутине собственного разума, в липкой паутине крови. И он не знал, где  выход из этого не реального лабиринта.
        Но что, если это не бред? Что, если это не галлюцинации, а проводники во что-то древнее и могущественное, неподвластное человеческому разуму? Что, если эти жертвенные видения – не проявление безумия, а зловещее возвращение забытье памяти, запечатленной в самой ткани реальности?
          Он силился вспомнить те самые «древние, мрачные капища», которые так удобно было списывать на невежественные заблуждения, остатки первобытности. Названные научным миром,  плясками теней перед воображаемыми богами, в  сердце которых билась неведомая сила, спящая, словно дремлющий вулкан?
     Эти багровые реки, казалось, несли шепот тех времен, когда кровь была валютой богов – на алтарях, в сражениях, в ритуальных танцах смерти. Он, адепт йоги и медитации, искатель гармонии, ощутил себя звеном в цепи, выкованной из костей и страха. Неужели иные практики, призванные очищать душу, сорвали повязки со старых ран, выпустили на волю демонов, что копились тысячелетиями в коллективном бессознательном, словно яд в древнем колодце?
       В его памяти всплывали истории, легенды, словно страницы из древних  сказаний – о жертвоприношениях, багряных обрядах, богах, алчущих плоти и крови. Всегда казалось, что это лишь дикие сказки, пережитки варварства, давно похороненные под слоем цивилизации. Но теперь, когда алая жижа хлестала из крана, когда вода превращалась в портал в ад, он не мог отмахнуться от мысли, что в этих «примитивных верованиях» скрывалась истина, жуткая и непостижимая.
      Что, если эти «выдуманные боги» – не плод больного воображения, а лишь искаженный отблеск могущественных сил, голодных и реальных? Что, если «бессмысленная и глупая жестокость» – не просто предрассудок, а своеобразная «плата за проезд, в иной мир», способ установить связь с этими проводниками? И что, если он, Волховский, случайно коснулся этого древнего механизма, и теперь он работает через него, через его волю, через его осознание смысла?
       Он чувствовал, как его сознание расширяется, как границы реальности трещат по швам. Эти кровавые видения больше не были просто ночными кошмарами, они стали окном в бездну, порталом в общую память человечества. Он видел не только кровь, но и эхо тысячелетий ритуалов, молитвы, проклятия, надежды и отчаяние. Он видел, как люди, лицом к лицу с хаосом природы, с холодным дыханием смерти, с тайнами вселенной, отчаянно пытались наладить контакт с непостижимым. И жертвоприношение, каким бы отвратительным оно ни казалось, было их языком, их просьбой о милости, их мольбой о защите, их попыткой подкупить судьбу.
«Слепая случайность?» – спрашивал он себя, – «или же универсальный язык, который человечество интуитивно понимало, стоя на коленях перед лицом бесконечности?» Возможно, эти «выдуманные боги» были не столько фантазией, сколько попыткой обуздать и назвать те силы, что правят миром, силы, что требовали почтения, а иногда и жертвы. И эта жертва, кровь, была не просто актом садизма, а символом отдачи самого ценного, что у нас есть – жизни.
        Волховский чувствовал, как его собственная жизнь, его поиски просветления, на самом деле будили в нем эти дремлющие отголоски. Он не просто практиковал йогу, он, возможно, не осознавая того, воспроизводил в себе те самые состояния, что когда-то толкали людей к алтарям. Его тело, его разум, стали порталом для древних энергий, что являлись ему в виде кровавых галлюцинаций.
       Он перестал бороться. Он начал принимать. Принимать эту кровь как часть себя, как часть истории, которую он теперь нес в себе словно избранный. Он понял, что йога и медитация не могут стереть прошлое, но они могут помочь ему понять его, интегрировать его, найти в нем новый смысл. Возможно, ему суждено не избавляться от этих видений, а понять их, расшифровать их послание, словно древний свиток, написанный кровью.
         Олег погружался глубже, проваливался в бездну. Картины, которые он видел ещё вчера – путешествия, города, страны – будто растворились в параллельной реальности. Сознание неслось в пустоту неизбежности. Ощущение, что тело больше не принадлежит ему, поглотило его целиком. Он распахнул врата в иное, и оно теперь пожирало его волю и рассудок. Оно вело его сквозь туман, не давая зацепиться за реальность, где он жил, ел, спал, строил планы, спорил и смеялся. Мир разломился на осколки зеркал, в которых отражались разные грани бытия, и Волховский одновременно видел их все и ни одну. Он был везде и нигде, состояние присутствия обернулось небытием. Олег знал, что это галлюцинации, но где же, черт возьми, реальность?
        Он вспомнил обрывки фраз, услышанных, возможно, в забытых книгах, о том, что человеческое сознание – не просто индивидуальная обитель, а часть огромного коллективного разума, поля, где хранятся все переживания, все страхи, вся боль и вся жестокость, накопленные человечеством за тысячелетия. И что, если его «галлюцинации» – не просто сбой в его личном восприятии, а отголосок, эхо этого поля? Эхо тех времен, когда кровь была не метафорой, а реальностью, пропитывающей землю и души, словно дождь, льющий не переставая.
        Мысль о том, что он, Волховский, – не просто избранник коллективного разума, а проводник, знающий эти древние, кровавые тропы, одновременно пугала и очаровывала. Если так, то все его попытки рационализировать, свалить все на нравственную усталость, были наивны, как попытка остановить цунами песочным замком. Он пытался захлопнуть дверь пугающего познания, а на самом деле открыл портал иному, смотрящему из бездны.
         Он чувствовал, как его тело сжимается, в предвкушении нового витка видений. Вода в стакане рядом казалась мутной, и ему почудилось, что он видит в ней алые блики. Он закрыл глаза, но образы не отступили. Они стали ярче, настойчивее, назойливее. Он видел не просто кровь, а потоки жизни, прерванные насилием. Видел не просто жертв, а ужас, который они испытывали, ужас, в котором он вдруг узнавал что-то свое, что-то глубоко личное.
      Что, если эти видения – шанс? Что, если древние силы или голос коллективного бессознательного пытаются донести до него какую-то истину? Истину о том, что жертвы – не просто акт вандализма, а фундаментальная часть человеческой натуры, которую нельзя ни игнорировать, ни отрицать. Истину о том, что попытка убежать от нее, спрятаться за мантры и молитвы, только усиливает ее власть.
      Он, Волховский, искатель ответов в глубинах сознания, теперь стоял перед лицом ответа, который был одновременно пугающим и освобождающим. Освобождающим, потому что он больше не чувствовал себя одиноким в своем безумии, иное , стало его путеводной звездой, словно путнику, заблудившемуся в пустыне. Ужасающим, потому что это безумие оказалось не его личным, а частью чего-то гораздо большего, чем он сам, словно океан, полный чудовищ.
       Он открыл глаза. Вода в стакане была кристально чистой. Но он знал, что это лишь затишье перед бурей. Кровь была там, внутри него, снаружи, повсюду, словно заразная болезнь. И пока он не научится смотреть ей в лицо, не пытаясь ее рационализировать или отрицать, он будет гореть в аду своих видений. В каждой капле воды, в каждом отражении, в каждом вздохе, словно под микроскопом. И, возможно, в этом и заключался истинный смысл его «мрачных практик» – встретиться с сакральными силами, лицом к лицу. И, возможно, однажды, научиться с ними взаимодействовать. Или, что еще более невероятно, научиться их трансформировать, словно алхимик, превращающий свинец в золото.
         Он понял, что его «мрачные практики» были не просто погружением в прошлое, а резонансом с коллективной памятью, пропитанной кровью и насилием. Кровавые видения перестали быть галлюцинациями, они стали эхом древних ритуалов, пробудившим в нем нечто большее, чем личный страх, словно извержение вулкана. Осознав себя частью этой древней, жертвенной цепи, Олег перестал искать выход из лабиринта, а начал искать путь сквозь него. Он знал, что истинное знание не в отрицании, а в принятии темной стороны, словно тень, без которой не бывает света. И, возможно, именно в этом принятии таится надежда на трансформацию, как семя, из которого прорастет новое дерево.
        Принять тьму? Принять то, что он видел, принять призраков, которые, может, были обыкновенными людьми, и лишь плод его буйной фантазии, его галлюцинаций, рисовал над ними ореол мертвого, голубого света, будто клеймо безумия, указывая на то, что это мертвые, вышедшие из-за завесы в обмен на живых, которых для них находили проводники. Олег шел за призраками и избавлял мир от монстров, словно избранный, исполняющий свой долг.
       Волховский прожил свою жизнь будто сон, в котором он играл роль чистильщика, носителя, проводника, избранного, и эти сны, казалось, никак не переплетаются с его реальностью. Лишь в трансе, в который он погружался, он снова соприкасался с миром снов, находясь в сознании, словно во сне наяву. Олег всегда думал, что, выйдя из этого состояния, он опять окажется в своей студии, занимаясь медитацией с теми, кто приходил на его сеансы погружения в себя, словно в тихую гавань. Но в последнее время он все чаще приходил в себя на полу душевых или ванных, смывая с тела багровые ручьи, словно проснулся в луже крови.
       Он больше не пытался рационализировать. Стресс, усталость, эхо древних практик – все это были жалкие попытки прикрыть дыры в стене, которая давно рухнула, как карточный домик. Кровавые потоки были не просто искажением реальности, а ее органичной частью, просачивающейся сквозь тонкую завесу его сознания, словно ядовитый дым из трещин в земле. Он больше не пытался видеть в них метафору своей истерзанной души, а скорее отражение той самой «тьмы», которую ему еще только предстояло принять, как неизбежное.
        Призраки. Голубой, мертвый свет. Он больше не боялся их. Они были проводниками, посланниками из потустороннего мира, предлагающими сделку, которую он, Волховский, возможно, неосознанно заключил, словно подписал контракт кровью. В обмен на людей, которых он находил, они давали ему возможность очищать землю от монстров, словно он стал охотником на чудовищ. Монстров, которые, возможно, жили не только вовне, но и внутри него, порожденные все той же жестокостью, которую он так долго отрицал.
       Его жизнь превратилась в сон. Сон чистильщика, носителя, проводника. Он играл отведенную ему роль, и эта роль, казалось, не имела ничего общего с его прошлой жизнью. Студия, медитации – теперь все это казалось далеким эхом, приглушенным шумом морских волн. Он был погружен в транс, в мир грез, но теперь он понимал, что это не просто сон. Это и была его новая реальность.
Теперь, приходя в себя, он не удивлялся, обнаруживая свое тело на полу душевой или в ванной, смывая с себя кровавые ручьи – кровоточащие письмена на скрижалях бытия, вечное напоминание о том, что его существование не ограничивается лишь бесплотными лабиринтами разума. Он стал  чистильщиком, сгребающим грязные тени из закоулков сознания. Его мучительное расщепление души, это вечное балансирование на лезвии между реальностью и призрачным миром стало его новой, жутковатой нормой.
      Он принял тьму, в этом принятии, в этом самозабвенном погружении в бездну он нашел не безумие, а странное, леденящее душу спокойствие.
       Но однажды, стоя на краю пропасти, в которую он только что столкнул очередную жертву, Олег услышал тихий шепот. Шепот, который пронзил его броню самообмана. Шепот, который заставил его усомниться в своей миссии.
       «А что, если ты ошибаешься, Олег? Что, если Бог не просит тебя об этом? Что, если ты просто
оправдываешь свои собственные темные желания, Олег? Что, если твоя «вечерня с иным» – это лишь ширма, для твоей собственной жажды власти и контроля?». Олег замер, его руки, еще недавно уверенно толкавшие очередную жертву к краю, дрогнули. Он огляделся, но вокруг была лишь привычная пустота, лишь отголоски криков и плача тех, кого он «освободил».
     Этот шепот, теперь, спустя время, исходил не извне, а из самой глубины его существа, он преследовал его, из тех уголков души, которые он так тщательно скрывал даже от себя.
      Он всегда считал себя орудием, чистым проводником божественной воли. Его судьба была предопределена, и он с радостью принял эту роль, видя в ней высший смысл своего существования. Но теперь, в очередной раз, в его сознании ожило сомнение. Неужели он мог ошибаться? Неужели его «служение» было лишь самообманом, изощренной игрой его собственной иллюзии?
      Он вспомнил лица тех, кого он «спас». Их глаза, полные ужаса и непонимания, когда он лишал их жизни. Он видел в них не равнодушных, а сломленных, уничтоженных. Он списывал это на их сопротивление божественному замыслу, на их привязанность к земным благам. Но теперь, в свете этого тихого шепота, эти лица предстали перед ним в ином свете – как свидетельства его собственной жестокости.
      «Восхождение к иному», которое служило ему щитом и оправданием, вдруг показалась ему холодным и чужим. Оно больше не грела, не давала силы. Вместо этого, оно начало давить, обвинять. Он почувствовал, как его собственная «избранность» оборачивается не приятием , он будто  всматривался в себя из вне, отвергая собственное сознание, своего существа.
        Олег, стоя  на краю утеса, опустился на колени. Скала под ним казалась холодной и чуждой, как и его собственное сердце. Он больше не видел знаков, намеков, шепота высших сил. Он видел лишь себя – одинокого, заблудшего, окруженного тенями своих прошлых деяний.
        «Если я ошибаюсь, Господи, – прошептал он, его голос был хриплым и слабым, – если я не тот, кем себя считал, прости меня».
      Но ответа не последовало. Лишь ветер, проносящийся над пропастью, казалось, подхватывал его слова и уносил их в бесконечность, оставляя Олега наедине с его пробудившимся сознанием. Его судьба, казалось, перестала быть предопределенной. Теперь она зависела от него самого, от того, сможет ли он найти в себе силы признать свою ошибку и найти путь, который очистит  его от страданий.
       Тишина, повисшая над Олегом, давила сильнее криков его жертв. Он пытался ухватиться за детское ощущение божественного прощения, но оно ускользало, словно песок в решето. Он ощутил себя не проводником, а простым человеком, слабым , подверженным  земным страстям, способным на ошибки, и эта мысль стала пугающей, невыносимой.
         Он поднял глаза на темнеющее небо. Звезды, всегда казавшиеся ему знаками, сейчас были лишь далекими, равнодушными огоньками.
        Медленно, с трудом, Олег поднялся на ноги. Он больше не чувствовал силы духа, лишь тяжесть и усталость. Но в этой усталости появилось что-то новое. Он повернулся спиной к пропасти, символу его прежней жизни, и откинув голову взглянул в  небосвод. Он не знал, что ждет его впереди, но он понимал, что ему предстоит долгий и трудный путь. Путь самопознания, покаяния и, возможно, даже искупления. Путь, где ему  возможно, придется нести ответственность за свои действия, не прячась за маской «иного». И этот путь, он надеялся, приведет его к чему то истинному, что он так и не смог постичь.
                ***

               

       Ларей сидел на пирсе, его мысли блуждали в тумане безысходности. Ветер пронизывал его до костей, присутствие коньяка лишь слегка согревало замерзшее сознание. Небо постепенно темнело, и первые звезды начали мерцать, словно подмигивая ему издалека. Приказ о его отстранении , лежал в кармане , вместе с диким желанием  послать всех к черту!
      Взгляд его упал на утес, который был все так же пронизан зловещими напоминаниями. Но в этот момент он воспринимал его как нечто совершенно иное. В его воображении возникали странные образы — очертания человека, склонившегося к земле. Ларей снова сделал глоток коньяка, пытаясь прогнать холод и неясные мысли. Дым закуренной сигареты немного согревал его изнутри, но не мог развеять тьму, окутывающую его душу.
       Он пригляделся внимательнее: фигура на утесе начала обретать четкость, словно кто-то действительно стоял там, глядя в небо с надеждой или отчаянием. Внезапно тело, казалось, дрогнуло, а затем, словно освободившись от оков, стремительно полетело вниз, к скалам, оставляя за собой чистое звездное небо. Ларей затаил дыхание, не в силах отвести взгляд от этого странного зрелища.
        Он не мог понять, что именно привлекло его внимание — сама фигура или тот момент, когда она, казалось, решилась на прыжок. В его голове закружились мысли, как осенние листья, уносимые ветром. Что толкает человека к краю? Отчаяние? Безысходность? Или, может быть, надежда на избавление? Он и сам не раз стоял на этом краю, чувствуя ледяное дыхание бездны.
      Ветер усилился, и брызги осенних тяжелых волн, ударяясь о пирс, вылетали, чтобы окатить зазевавшегося на берегу, словно природа сама, пыталась смыть с него груз мрачных  мыслей. 
     Ларей закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться на звуках — на шорохе волн, разбивающихся о скалы, на свисте ветра, который проносился мимо, как будто унося с собой его тревоги.
     Он чувствовал, как холод проникает в его душу, и в этот момент он подумал, что призрак на утесе — это всего лишь очередной демон, плод его воспаленного воображения, разбуженный алкоголем. Но даже осознание этого не приносило облегчения. Демоны, порожденные разумом, порой оказываются самыми живучими.
        Он открыл глаза. Утес был пуст. Лишь звезды, холодные и безучастные, продолжали мерцать в темном небе. Ларей сделал еще один глоток коньяка. Тепло обманчиво разлилось по телу, но холод в душе остался. Он знал, что ему придется вернуться к своей жизни, к своим проблемам, к своим демонам. Но сейчас, сидя на этом пирсе, под звездным небом, он чувствовал себя немного ближе к пониманию того, что ему предстоит. Возможно, прыжок в бездну – это тоже выход?
    Он выбросил окурок сигареты в набегающую волну. Ветер подхватил его и унес в темноту. Ларей поднялся с пирса, пошатнулся, но удержался на ногах. Он пошел прочь, в сторону города, в сторону мерцающей жизни.
                ***