Дуэль. Глава II

«Иду на врага, не дрогну рукой, 
Только сердце бьётся под табакеркой пустой.»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В которой подробно излагаются ночные мысли дуэлянтов, трудности с секундантами и печальное шествие к месту поединка

Весть о предстоящей дуэли разнеслась по всему присутственному месту с быстротою, которой позавидовала бы сама фельдъегерская почта. В кабинетах шёпотом пересказывались подробности; каждый добавлял что-то от себя: будто Крупенников назвал Мелкоскопова не только пачкуном, но и «канцелярским разгильдяем», а тот в ответ обозвал первого «буквоедом и бездушной машиной». Начальник отделения, узнав, лишь тяжело вздохнул и приказал запереть дверь своего кабинета, давая понять, что знать ничего не знает, а если и знает, то считает сие делом личным, до служебного порядка не относящимся, но крайне неприятным.

Ипполит Ипполитович, вернувшись в свою каморку, долго сидел на краю кровати, глядя на висевший на стене портрет какого-то сановника, доставшийся ему по наследству от предшественника по квартире. В душе его происходила странная сумятица. С одной стороны, он чувствовал себя глубоко оскорблённым: его труд, его безупречная служба были осмеяны! Пятно на бумаге было не просто пятном, оно было символом всего того небрежного, легкомысленного, что разрушает стройный порядок вещей. Он защищал принцип! Но с другой мысль о дуэли, о пистолетах, о возможности завтра же лежать на сырой земле с дырою в груди, наполняла его таким животным страхом, что ноги подкашивались. «За что? шептал он. Из за капли чернил? Но нет… из за пренебрежения к делу…». Он пытался разжечь в себе гнев, но гнев куда-то испарялся, оставляя лишь липкий, тоскливый ужас. Он достал из комода старый, покрытый ржавчиной пистолет, доставшийся от покойного дяди, служившего когда то в провинциальном гарнизоне. Оружие было тяжёлое, неуклюжее, страшное. Крупенников попытался прицелиться в тень на стене, но рука дрожала так, что мушка плясала.

Порфирий Порфирьевич пребывал в состоянии более сложном. Первоначальный пыл, чувство оскорблённого достоинства дворянина (хотя дворянство его было столь же сомнительным, как и у большинства чиновников, выслуживших личное), постепенно сменялись растерянностью. Он вспоминал, как действительно иногда торопился, как чернила с его пера брызгали, и ему становилось стыдно. Но отступать было позорнее всего. Он видел себя героем, жертвующим собой на алтарь… чего, собственно? Права на нечаянную ошибку? Это звучало не слишком возвышенно. Он пытался представить свой последний, эффектный жест, прощальные слова… но воображение упрямо рисовало вместо этого глупое, нелепое падение в грязь. Пистолеты у него были получше пара старых, но добротных дуэльных, купленных Когда то на толкучке «на случай». Он взял их в руки, ощутив холод металла, и сердце его ушло в пятки.

Главная же беда заключалась в секундантах. Никто из сослуживцев, при всём интересе к истории, не желал брать на себя ответственность. Все вдруг оказались страшно заняты, обременены семейными обстоятельствами или просто трусоваты. После долгих унизительных просьб Крупенникову удалось уговорить двух своих дальних родственников, служивших где то в другой канцелярии: тщедушного коллежского регистратора Цыпленкова и вечно простуженного губернского секретаря Чихачёва. Оба согласились со слезами на глазах, заранее обречённо сморкаясь в платки.

Мелкоскопову повезло ещё меньше. Он нашёл лишь отставного акцизного чиновника Шамкалова, человека пьющего и мрачного, и своего квартирного хозяина, отставного фельдфебеля Гвоздилова, который согласился исключительно «для порядка» и всё время говорил о том, как в их полку дрались на штыках.

Ночь прошла в лихорадочных хлопотах. Секунданты, едва знакомые друг с другом, встречались на нейтральной почве в трактире «Вена» и, путаясь в словах, пытались согласовать условия. Цыпленков и Чихачёв настаивали на максимальной дистанции шагов тридцать, «чтоб, не дай Бог, не зацепило». Шамкалов и Гвоздилов, напротив, требовали сходиться на десять шагов, «чтоб дело решилось наверняка». В итоге, после долгих препирательств и выпитой бутылки портвейна, сошлись на пятнадцати. Оружие решено было не проверять слишком тщательно оба комплекта были старыми, и так было ясно, что стрелять из них лотерея.

Под утро, когда город ещё спал, а небо на востоке было цвета грязного гусиного пера, две неуклюжие извозчичьи пролётки выехали в сторону старой мельницы. В одной, сидя прямо и неподвижно, как манекен, ехал Ипполит Ипполитович, сжимая в окоченевших пальцах футляр с пистолетом. Он смотрел на пустынные улицы и думал о том, что, может быть, в эту самую минуту его столоначальник уже пришёл в канцелярию и удивился его отсутствию. Во второй пролётке Порфирий Порфирьевич, напротив, ёрзал, поправлял галстук и без конца задавал своим секундантам один и тот же вопрос: «А вы уверены, что правила мы поняли верно?». Шамкалов мычал Что то невнятное, а Гвоздилов отвечал: «Точно по уставу, ваше благородие!».

Место было выбрано унылое: заброшенная мельница с поломанными крыльями, грязный пустырь, поросший бурьяном, и вдали тощая речушка, больше похожая на канаву. Туман стлался по земле, и в нём белесыми пятнами виднелись очертания разного хлама. Было сыро, холодно и безотрадно.

Окончание второй части