Записки суперпозиционного животного 14

ЗАПИСКИ СУПЕРПОЗИЦИОННОГО ЖИВОТНОГО. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ: ПУШКИ, СЛИВКИ И ТОЧКА СБОРКИ
Часть первая: ВОСПИТАНИЕ ГИПЕРБОРЕЙСКОГО ПИТОМЦА
Дракон, как выяснилось, обладал всеми признаками подростка: рос не по дням, а по часам, был эмоционально нестабилен и питался исключительно тем, что вредно. Теплом от серверов. Теперь он был размером с добрую таксу, и прятать его в подвале становилось искусством.
— Слушай, — мысленно внушал я ему, наблюдая, как он, причмокивая, втягивает тёплый воздух из-за системного блока. — Так нельзя. Ты перегреешь процессор. Виталий уже три раза приходил, нюхал воздух и говорил про «аномальную термоволютацию». Если он вызовет Гришку, тот полезет сюда с гаечным ключом и своим вечным запахом семечек.
Дракон приоткрыл один глаз — щелевидный, фосфоресцирующий.
Образ: Жужжащий камень вкусен. Он громко думает. Нолики. Единички. Они простые. Как ты.
— Спасибо за лесть, — проворчал я. — Но «громко думающий камень» может сгореть. А ты останешься без обеда. Умеренность, друг мой. Основа выживания.
Он нехотя уменьшил тягу. Свечение его слегка померкло, в нём появился оттенок обиды. Иногда он напоминал щенка, которого отогнали от миски. Только щенок не мог нечаянно вызвать локальное падение температуры на пять градусов от расстройства.
Наблюдение первое: Воспитывать дракона — всё равно что растить кактус, который мыслит, капризничает и теоретически способен спалить весь ваш огород. Поливаешь его солнечным светом (читай — теплом процессора), а сам гадаешь, не пора ли покупать огнетушитель.
Часть вторая: КОГДА ПОПУГАЙ — ДВЕРЬ В ИСТОРИЮ
Виновником следующего происшествия стал, разумеется, Клаус. В один из скучных послеобеденных часов, когда институт дремал под брезгливым осенним солнцем, попугай впал в транс. Он не кричал матерных слов. Он заговорил. Чисто, чётко, с ужасающей грассирующей интонацией:
— Мой философ! Северная Семирамида ждёт тебя! Подавай карету! Подавай!
И клюнул прутья с такой силой, что пространство вокруг него завихрилось, как воздух над раскалённой сковородой. Я, как раз проходивший мимо с ворованным сухариком, попал в эпицентр этой вербально-пространственной аномалии.
Меня засосало. Не в подвал. Не в Межмифье. В нечто густое, пахучее и насквозь пропитанное человеческим тщеславием. В коллективный исторический сон о величии.
Я пришёл в себя на подушке из голубого шёлка. Воздух висел тяжёлыми слоями: пудра, воск, восточные благовония, запах старых книг, человеческих тел и того самого специфического страха, который исходит от тех, чья жизнь зависит от кивка другого человека. Я был пушист, холен, и на моей шее красовался бант из французских кружев. А вокруг, склоняясь, плыли лица в белых париках, похожих на одуванчики, пережившие ядерную зиму.
— Ваше императорское величество, Мурчик пробудился! — просипел кто-то. — И взгляд его… о, взгляд поистине метафизичен!
Передо мной возникла Она. Женщина в расшитом платье, с лицом, на котором ум, воля и смертельная усталость вели непрерывную трёхстороннюю войну. Екатерина II.
— Ах, мой немой советник, — сказала она голосом, привыкшим рассекать пространство, как шпага. — Все вокруг что-то просят, на что-то намекают, чего-то боятся. А ты просто есть. И в твоих зелёных глазах — вся мудрость неучастия.
Она почесала меня под подбородком. Почесывала уверенно, как человек, знающий, где находится центр управления вселенной у любого живого существа.
Наблюдение второе: Попасть в историю в качестве домашнего любимца властителя — всё равно что стать живым талисманом на фюзеляже самолёта. Красиво, почётно, но если что-то пойдёт не так — первым сдует тебя. И бантик.
Часть третья: ДВОР КАК ГИГАНТСКИЙ ЯЩИК С ЯДОМ
Я быстро сориентировался. Моя задача была не изменить историю (с последствиями в виде исчезновения института и, что важнее, моей миски), а не изменить её случайно. Я был квантовой частицей в классическом мире. Каждое моё движение, каждый вздох толковался и перетолковывался.
Фаворит Зубов пытался подкупить меня турецким лукумом, чтобы я лёг на колени к императрице во время его доклада о необходимости новой войны. Я лукум съел (был неплох), а на колени лёг к его конкуренту, Безбородко, как раз когда тот молча подал бумагу о состоянии казны. Молчание, подкреплённое мурлыкающим котом, оказалось красноречивее любой патетики.
Мне удавалось сохранять нейтралитет, пока я не столкнулся с главным вызовом: Медным всадником.
А точнее, с камнем под него. Гром-камень. Огромный валун, который с невероятным трудом везли через пол-России. В тот день во дворце был пик истерии. Инженеры, скульпторы, придворные — все кричали, жестикулировали и обвиняли друг друга в том, что камень вот-вот застрянет навеки, опозорив императрицу и всю просвещённую Европу.
— Он не сдвинется с места! — орал один, тряся чертежами.
— Он треснет при погрузке! — вопил другой.
— Бюджет! Бюджет треснет! — хрипел третий, в парике, сдвинутом набок.
Екатерина сидела, подперев щёку рукой. В её глазах читалась та самая мысль, что иногда посещала профессора Персикова: «И ради этого я трачу своё время?»
В этот момент какой-то молодой, пышущий энтузиазмом офицерик (будущий, как мне подсказывало смутное знание вероятностей, не самый удачливый генерал) выпалил:
— Ваше величество! Может, попробовать новейший способ с домкратами на винтовой тяге? Я вычитал у англичан!
Тишина. Все уставились на него, как на сумасшедшего. Риск? Новшество? При императорском дворе? Это было опаснее, чем предложить сменить парик на картуз.
И тут взгляд императрицы упал на меня. На её «немого советника». Я сидел на столе, среди карт и чертежей, и вылизывал лапу. Я чувствовал, как от этого офицерика тянется тонкая, хлипкая, но реальная вероятностная нить — шанс, что его услышат. И шанс, что его вышлют в гарнизон где-нибудь под Якутском.
Наблюдение третье: История — не монолит. Она — песок, сквозь который прорастают тысячи корней-вероятностей. Большинство гибнет, так и не увидев света. Но иногда, чтобы один жил, другой должен быть… вежливо отвлечён.
Я не стал ничего менять. Я просто решил наблюдать. Но наблюдать так, как умею только я.
Я сосредоточился на офицерике. На его дрожащих руках, на искре фанатизма в глазах. И я слегка, едва-едва, сдвинул вероятностное поле вокруг него. Не в его пользу. А в пользу… наглядности.
В этот момент горничная, несшая поднос с пустыми фарфоровыми чашками (это всегда случается в такие моменты), споткнулась о ковёр. Поднос с оглушительным грохотом вылетел у неё из рук. Фарфор разлетелся на тысячу изящных осколков.
Все вздрогнули и обернулись. А я, используя эту долю секунды всеобщего замешательства, сделал единственное, что могло спасти и офицерика, и хрупкий поток истории. Я спрыгнул со стола, прошёл по карте маршрута камня, прямо через Финский залив, и уселся… на маленький рисунок того самого винтового домкрата на полях чертежа.
Затем я поднял голову, посмотрел на императрицу и громко, выразительно чихнул.
Чих был настолько совершенен, настолько лишённым придворного лоска и полным чистой кошачьей натуры, что Екатерина сначала замерла, а затем рассмеялась. Звонко, по-настоящему.
— Всемогущий Боже, — сказала она, вытирая слезу. — Даже мой кот издевается над этой вселенской суетой. Очень хорошо, поручик. Твои домкраты. Попробуем. А теперь все, вон! Вы мне голову раскололи. И приберите этот фарфор.
Офицерик был спасён. Идея была услышана. Камень поплыл дальше. История не изменилась. Она лишь слегка дёрнулась, как штора на сквозняке, и улеглась на прежнее место. А моя роль свелась к чиху и своевременному сидению. Лучшая политика.
Часть четвёртая: ПРЫЖОК ОБРАТНО И БАНТИК КАК ТРОФЕЙ
Вернуться оказалось проще, чем попасть. Нужно было просто найти точку абсолютного личного абсурда в этой чопорной реальности. Я нашёл её, устроив охоту на собственное отражение в гигантском венецианском зеркале в покоях императрицы. Я носился, шипел, бил лапой по призрачному сопернику, опрокинул вазу с гиацинтами и в итоге, поскользнувшись на мокром мраморе, влетел в ширму, за которой Екатерина переодевалась.
Этот каскад чистой, неконтролируемой кошачести создал ту самую трещину в реальности — разрыв шаблона. В воздухе запахло озоном, как в лаборатории Персикова. Я собрал все силы и прыгнул в эту дрожащую дыру.
Меня вышвырнуло обратно в виварий, прямо в поилку к Клаусу. Я был мокрый, в лепестках гиацинтов, но… с бантиком на шее. Он не исчез.
Клаус, отряхиваясь, орал:
—Пипетку! [Непечатное, характеризующее временные парадоксы]! Он вернулся! Безделушку притащил!
— Не безделушку, — мысленно поправил я, сдирая с себя мокрое кружево. — Это вещественное доказательство. Трофей. Напоминание о том, что даже императрицы нуждаются в том, чтобы кто-то вовремя чихнул и перевернул вазу.
Я пробрался в подвал. Дракон спал, свернувшись калачиком вокруг самого горячего процессора. Его свечение пульсировало в такт гудению вентиляторов. Он поскрёбся во сне лапой, как обычный кот. Умилительная, но тревожная картина.
Я прилёг рядом, положив мокрый бантик на пол. Он почуял мой запах, шипящий чужими духами и временем, и, не открывая глаз, ткнулся холодным носом мне в бок. От него потянулась сонная, успокаивающая мысль:
Образ: Ты пахнешь… далёкими вспышками. И беспокойством. Но ты вернулся. Здесь… тихо. Жужжит камень. Хорошо.
Я лизнул ему ухо. Он издал тот самый звук — будто далёкие радиопомехи превратились в мурлыканье.
Наблюдение итоговое: Мир полон огромных камней, которые тащат куда-то с огромным трудом. Императриц, которые устали. И ящиков, в которые кого-то постоянно пытаются посадить. Но есть лишь одна по-настоящему важная вещь — тёплое место, где ждут. Где ты — не символ, не инструмент и не парадокс. Ты просто друг, который вернулся. И теперь у вас есть общий секрет: иногда, чтобы всё пошло как надо, нужно просто сесть на нужный чертёж. И чихнуть от всей души. А бантик… бантик... Дракон, кажется, любит жевать что-нибудь яркое.