Анечка. Душечка

Эти два слова живут во мне как тихий набат, как пароль в другую реальность, которая когда-то щедро разлилась по моей обыденности, а потом ушла, оставив после себя тишину, настоянную на аромате её духов и дыме ее вечных сигарет Vogue. Мы познакомились на грохочущем  рок-концерте. Выступала набирающая обороты столичная группа "Death in midnight", играющая на стыке эмо- и метал- кора. Тогда толпа, взбудораженная очередным мощным гитарным риффом под дабл тайм (двойной темп на ударных) прижала её ко мне. Я извинилась, ловя её взгляд – испуганный и дерзкий одновременно из-под челки светлых  кудряшек. Аня. С этого началось всё. Потом были уличные тусовки у бронзового Пушкина, где пахло весенней сыростью, пивом и кожей курток-косух,  и наше излюбленное кафе – построенная  байкерами бревенчатая избушка с лосиными рогами и  готическими принтами на стенах.  Она была яркой, нервной точкой в этом полумраке.

«Никаких интрижек на стороне! Я уже выбрала отца своих детей! И всё! А если с Жекой не выйдет – уеду в Питер жить», – выпалила она как-то, решительно тряхнув головой. Кудряшки, сбежавшие из-под шерстяной повязки, взметнулись и снова упали на тонкие плечи. Мое сердце сжалось тогда от щемящей, безнадёжной нежности, перемешанной с досадой. Я бы на край света последовала за этой Анькой. За Анькой Вздёрнутый Носик. Но мне казалось, что моя судьба – быть лишь подругой, тихой тень на краю её яркой, стремительной жизни, которая проносилась мимо, как экспресс, лишь иногда замедляя ход на моей запасной ветке.

Помню её это "фи"! Она была принципиальна до тошноты. И в этом было её обаяние, её детская, почти наивная серьёзность, над которой мир уже давно смеялся, но которую я невольно обожала. А я… Я была притянута к ней как к магниту, и долго не могла понять – почему. Помимо этой болезненной, почти анорексичной хрупкости («44 килограмма, Алис, представляешь?» – хвасталась она как-то, словно это достижение), помимо грации испуганной лани, в ней была какая-то невероятная, лихорадочная жажда жизни. Она хваталась за всё: за психологию и дизайн (два её высших образования), за кришнаитство с его кулинарными субботами и пением мантр в подвале, за капоэйру, за фаер-шоу. Она металась, как бабочка на ветру, пытаясь успеть всё, познать всё, стать всем. И я, всегда взвешенная, осторожная, немного циничная (жизнь в нашей рок-тусовке этому быстро учит), ловила себя на мысли, что завидую этой её безрассудной отваге. Она горела, а я лишь тихо тлела, согреваясь у её пламени. Или, может быть, наоборот – мне отчаянно хотелось прикрыть её от сквозняка, дать этому нестабильному, яркому пламени гореть ровнее и дольше. Защитить её хрупкий максимализм от мира, который непременно попытается его погасить, затоптать в грязь прозаичных будней. В ней был тот самый ветер свободы, которого мне всегда не хватало, но который я боялась впустить в свою жизнь полностью.

Она рассказывала о своем предыдущем мужчине, и в её историях сквозила та же бескомпромиссность. До Жеки-театрала был Андрей, с которым она встречалась четыре года. Музыкант, байкер, каратист, «директор очередной фирмы» – кого только не совмещал в себе этот универсальный парень, по её словам. Она говорила о нём с восторгом, пока однажды не пришла в слезах, размазывая чёрную тушь по щекам: он забыл поздравить её с Восьмым марта. «Представляешь? Это же принципиально! Это показывает его  отношение ко мне!» – рыдала она, как над предательством вековой величины. Я же Андрея знала давно – милый балабол, мастер пускать пыль в глаза и разводить девочек красивыми жестами. Весёлый, щедрый, но пустой. Я видела, как она, с её тонким чутьём на людей (психологическое образование-таки!), на самом деле ощущала эту пустоту, но отчаянно цеплялась за яркую обёртку, пытаясь вписать в свою стройную картину мира  этого «достойного мужчину». Мне было и смешно, и бесконечно жаль её в эти моменты. Она искала идеал, а находила лишь проекции собственных завышенных ожиданий, которые потом больно бились о суровую реальность.

Я видела её и с Жекой, когда они сошлись.  На том самом новогоднем корпоративе в ресторане, куда меня затащили друзья. Женя, её новый парень, двухметровый, с широкими плечами, был Дедом Морозом.  А она – Снегурочкой. Это была весьма импозантная пара! И она не просто стояла рядом с велеречивым Дедом Морозом как прочие Снегурочки, а у нее был свой номер, центральное шоу этой новогодней вечеринки. Стройная и изящная красавица выходила в центр зала с  приглушённым светом и танцевала с поями. Это было завораживающе и немного жутко: такая хрупкая, почти невесомая фигурка в серебристо-голубом, изящными, точными движениями закручивающая вокруг себя шары живого огня. Пламя отражалось в её широко раскрытых, полных концентрации глазах. Народ был в восторге! А потом, после номера, она, запыхавшаяся, с сияющим от адреналина лицом, убежала за кулисы, а этот гигант-Дед Мороз горделиво обнял её за плечи. Это выглядело как красивая открытка - Я видела это фото. И что-то внутри меня сжалось в холодный комок. Она сияла в лучах его внимания и общего восхищения, а я сидела в тёмном зале, глушила шампанское и понимала, что между нами – пропасть. Она на сцене, в свете софитов и огня, я – в зрительном зале, в темноте.

В обычной жизни, в байкеровском логово на краю города, этом удивительном свободолюбивом кафе, она была проще, но оттого не менее далёкой. Я ловила каждое её слово, каждый жест. Она курила без перерыва свой Vogue, тонкими пальчиками нервно теребя пачку, и мне казалось, что питается она не едой, а этим дымом, горьким кофе и собственной нервной энергией. Однажды на прощание я, набравшись наглости, приподняла её – она взвизгнула от неожиданности и рассмеялась, повиснув у меня на руках, лёгкая, как пушинка. «Пусти, дурочка!» – засмеялась она, но не вырывалась. Она была невесомой. Пустой внутри? Нет. Наполненной каким-то особым, горючим газом, который и держал её на плаву, и грозился взорваться в любой момент.

---

Переломным, тем самым «мостиком» от дружбы к чему-то большему, стал тот вечер в школе. Я пригласила её на нелегальную ночную  репетицию панк-группы "Целибат". Парни  готовились к очень важному для них  выездному концерту в Вологде и грохотали в актовом зале её же бывшей альма-матер, в которую Аня проходила шесть лет до выпускного класса. Нередко за глаза в панк-тусовке хохмачи эту группу именовали "ЦелуйВзад", что, конечно, музыкантам нравилось на особо.

Надо отметить, что я была на этой репетиции группы "Целибат" не случайным гостем. Я вообще-то в ней играла. Ну как играла - громко сказано. В актовом зале стояло цифровое пианино "Касио", и я в трёх песнях должна была играть на выездном  концерте. В двух - фоновые аккорды, а в третьей - ещё и соло, которое можно сыграть одним пальцем. Но, понятное дело, в группе я была на птичьих правах, так,  довесок. Но я и не на что не претендовала. Ходила иногда на репетиции, тусовалась. И даже клавишницей я на самом деле не была. Моя специализация - классическая гитара, по ее классу я закончила музыкальную школу. И даже полтора года отучилась в городском училище искусств и ремёсел. И вообще до конца непонятно было, будет ли нам на концерте в Вологде предоставлен синтезатор, ведь ради скромной побочной партии свой инструмент тащить не хотелось. У меня дома было купленное с рук "Casio CTK", но не полноклавишное цифровое пианино, а популярная у мамочек-домохозяек "самоиграйка" со встроенным автоаккомпанементом и записью всего пары треков.

Аня пришла одна, впорхнув с ночного мороза, вся в искрящемся инее, пахнущая холодом, сладкими духами и сигаретным дымом. «Опять как Снегурочка», – прошептала я про себя, помогая стряхнуть снег с её потрёпанной кожанки. Она скинула шапку, освободив свои кудри – они пружинили, жили своей жизнью, моим личным, тайным фетишем.

В какой-то момент она достала из сумки банку сладкого  коктейля и жестом попросила открыть розовую баночку – она панически боялась этих металлических колечек, её нос всегда морщился от этого хлюпающего звука. Девять градусов алкоголя. На её вечно пустой желудок, где в сигаретном дыму обитал лишь кофе да пара конфеток  – это был удар.

Аня выпила, стала оживленней и разговорчивей. В последнее время я стала замечать в ней некоторую развязность в таких ситуациях. От алкоголя она  становилась эмоционально возбужденной, движения были неестественными и  суетливыми; что ей вообще не идет, как и развязность.

Репетиция была долгой и неровной - до пяти утра. Ближе к шести  в школу через отдельный вход в столовую  приходят поварихи. И уже шуметь нельзя, а лучше, чтобы и все было прибрано уже в актовом зале, словно и не было никакой тайной панк-репетиции. К тому же в шестом часу, если навалило снега, могут заявиться и дворники, пахнущие перегаром и почему-то костром.  Дело в том, что вокалист группы Лимон работал в школе сторожем. На гранты и деньги спонсоров из богатых родителей была куплена аппаратура для школьного рок-ансамбля, парням и девчонкам из которого Димон помогал и в аранжировках, и в написании музыки и текстов песен.

Смотрю - Аня сидит, делая маленькие глоточки с той же самой своей фирменной полуулыбкой, одновременно чуть смущенной и дерзковатой. Постепенно оживилась, пообтаяла моя Снегурка. Под грохот рок-группы боязливо  прогулялась по залу, поосвоилась. Потом села и уже уверенно закинула ногу на ногу. И смотрела на сцену близоруким, слегка прищуренным взглядом.

Когда парни устроили перекур, она уже заметно «поплыла». Глаза блестели влажно и безрассудно, движения стали чуть размашистее. «Пойдем, сделаем пи-пи?» – предложила я. Она кивнула, встала и слегка качнулась. Я машинально подхватила её под локоть. «Ничего, – прошептала она, доверчиво опираясь. – Вставило немного. Я как раз хотела тебя попросить об этом. Ну прям, мои мысли читаешь! " Мы вышли из актового зала. Длинные коридоры тонули в глубокой, почти осязаемой темноте, нарушаемой лишь редкими аварийными светильниками, отбрасывающими красные неровные пятна. Воздух был неподвижен, пылен и холоден. Где-то далеко скрипела незакрытая дверь, а в оконные рамы, словно забывшись, бился февральский ветер, издавая протяжный, зловещий вой.

«Боже, тут как в игре «Doom»… На марсианской базе», – пробормотала Аня, вжавшись мне в бок, её пальцы вцепились в мой рукав.
«Страшно?»– спросила я, чувствуя, как под пальто заходилось сердце – не от страха, а от её близости, от этой внезапной, хрупкой зависимости.
«Жуть…– выдохнула она. – И туалет тут неблизко, в том дальнем крыле, помнишь?»
Я помнила. В самом конце длинного, самого тёмного коридора.


И мы пошли. Её шаги были неуверенными, мои – твёрдыми, но внутри всё ликовало и трепетало. Я вела её сквозь эту сырую, пахнущую старой краской и затхлостью преисподнюю, чувствуя себя проводником, защитником, единственным якорем в этом пугающем мире. Она шла, доверчиво  прижавшись ко мне,  и я чувствовала каждое движение её тонких рёбер, лёгкую дрожь в плече. Она, оказывается,  была ещё той трусихой. Или может алкоголь повлиял?  И в этот момент, доверяя мне свою трусость, свою простую, физиологическую нужду, она была невероятно, пронзительно красива и реальна. Это не была сцена с поями, не была поза «вумной вумен». Это была просто Аня – напуганная, пьяненькая девушка, нуждающаяся в опоре.

Несмотря на свои два высших образования, Аня почему-то все время работает в магазинах. То в кредитном отделе банка, то мерчандайзером, то еще каким-то ответственным работником, но не простым продавцом.

По дороге она  доверчиво мне  поведала про сегодняшнее происшествие на работе. Пришлось работать продавцом-консультантом. Некому. Эпидемия простуды и гриппа.  Пятница. Народу много. Покупатели нервные, даже стервозные. Вот на вредную тварь сегодня и  нарвалась. «Работаю я с покупателем, приятным мужчиной средних лет, а какая-то толстая бабка с огромной бородавкой на щеке докучливо требует внимания. Я ей вежливо говорю, что занята, скоро освобожусь. А она мне хамить: «Да пошла ты на…, малолетка!»  На ведь день ведь, сука, настроение испортила!
 - А может это был комплимент насчет малолетки? – говорю я  Ане. 
Она помолчала немного.
-  Да и все недовольные сегодня, старший продавец бросил мне: «Куришь как паровоз!».  В супермаркете, где сейчас работаю, выписывать нужно пропуск, чтоб куда-то выйти из торгового зала, даже чтоб покурить или в туалет. Жопа! - Ее глаза озорно блеснули. - Я отвела его в сторону и сказала, что у меня эти самые проклятые дни. Видела бы ты его подофигевший взгляд после такого откровения.

 Её голос звенел в темноте, срываясь на шёпот, когда в конце коридора мелькнула тень – просто влюбленная парочка из приглашенных музыкантами искала укромный уголок. Она вскрикнула и почти прыгнула мне за спину. Я засмеялась, но смех был нервным. «Обсикаешься со страху раньше времени», – сказала я, и она фыркнула, сжимая мою руку сильнее. Её ладонь была маленькой, холодной и потной.

Мы добрались до туалета. Она нырнула в кабинку, а я зашла в соседнюю. Но я не торопилась совершить естественное отправление. Я с замиранием сердца слушала, как за тонкой перегородкой звенят пряжки на её ремне, шуршит одежда. Услышала, как зажурчал ее золотой ручеек... И только после этого приступила. И в этой абсолютно бытовой, даже пошловатой ситуации было что-то милое и невероятно интимное. Я охраняла её в самом уязвимом моменте. Это была близость другого порядка – не романтическая, а почти что животная, основанная на базовом доверии. Когда она вышла, её лицо в тусклом свете было спокойнее, она улыбнулась смущённо. «Спасибо, – сказала она просто. – Я бы одна… ни за что». И мы пошли обратно, уже молча, но её рука так и осталась в моей. Этот тёмный коридор, этот поход в туалет стал для нас первым, непроговорённым ритуалом настоящей близости. Мы не целовались, не говорили друг другу нежных слов, не признавались в любви, мы просто прошли через страх вместе.

---
Пока мы совершали свой туалетный квест, парни перекусили бич-пакетами и всей компанией пошли курить. Курилкой было странное продолговатое, необорудованное  помещение. Там были голые стены и даже  не было розеток. Чтобы попасть туда, нужно было подняться по крутой лестнице под самую крышу.


Мы вернулись из квеста по тёмному царству коридоров в пустой актовый зал. Гулкая тишина после недавнего рёва усилителей была почти оглушительной.
«Ой, а где все?» – растерянно спросила Аня, её голос странно звенел в пустоте.
«Курить свалили. И пивка с собой захватили», – ответила я, и мы обе рассмеялись, сбрасывая напряжение того страшного похода.

Внезапная приватность этого обширного пространства, где только что бушевала музыка, опьянила. Было чувство, будто мы остались одни в заброшенном храме.
«Пойдём на сцену?»– предложила я, и в голосе прозвучала авантюрная нота, которой сама от себя не ожидала.

Аня кивнула, её глаза всё ещё блестели от выпитого коктейля и пережитого «ужаса». Мы поднялись по деревянным ступенькам. Сцена пахла пылью и старым бархатом кулис. Синтезатор стоял одиноко, подсоединённый к выключенному усилителю.

Я села на табурет, провела пальцами по клавишам – тихий, призрачный звук разлился по залу.
«Хотела что-то повторить,но, в общем-то, и повторять нечего», – сказала я больше для себя. И вместо этого сыграла несколько бардовских, задумчивых аккордов – не рок, не готику, а что-то простое, чистое.

Аня присела рядом на краешек стола, свесив ноги. Смотрела на мои руки.
«Попробовать хочешь?»– спросила я.
«Я не умею. Гитара – это одно, а тут…»
«А тут всё проще. Смотри».

Я подвинулась, давая ей место. Она осторожно, как ребёнок, опустилась рядом, её бедро коснулось моего. "Ах! " - вздохнула я про себя. Я взяла её руку – тонкую, с тонкими пальцами и коротко остриженными ногтями – и положила на клавиши.
«Вот, этот аккорд. Просто три белых клавиши вместе, через одну. Жми».

Она нажала. Чистый, немножко робкий звук заполнил пространство. Она взглянула на меня, и на её лице расцвела удивлённая, восторженная, наивная улыбка. В ней в этот момент не было ни тени той «вумной вумен», никакой защитной иронии. Только чистый, детский интерес.
«Ого!– прошептала она. – А можно ещё?»

Я показала ей последовательность треззвучных аккордов, в которых нужно просто перемешать руку, сохраняя расстояние между пальцам . До мажор, потом вниз по гамме ля минор, соль мажор, фа мажор, ми минор и ми минор. То, что на гитаре требует месяцы тренировок (особенно фа мажор на баррэ!), здесь учится за несколько минут. Потом встала, уступив ей место за инструментом полностью. «А теперь я буду импровизировать поверх. Играй вот эти, в любом порядке».

И началось волшебство. Она неуверенно, но старательно нажимала на белые клавиши, извлекая простые, гармоничные сочетания. А я, стоя сбоку, положив руку на корпус синтезатора, другой рукой вела тихую, плавную мелодию – что-то между саундтреком к старому кино и колыбельной. Музыка лилась, наивная и глубокая одновременно, резонируя с высоким потолком. Я любовалась  её профилем, смотрела  на сосредоточенно сжатые тонкие губы, на ресницы, отбрасывающие тень на щёки. В этот момент я вспомнила повесть «Крейцерова соната» Толстого. Ту безумную ревность, тот ужасный финал, порождённый страстью, замешанной на музыке. Но у нас было всё наоборот. Музыка не разжигала низменную страсть, а, казалось, очищала пространство между нами, делала его прозрачным и безопасным. Она была не поводом для ревности, а мостом – самым честным и эмоциональным из всех возможных. В ней не было лжи.

«А покажи какую-нибудь простейшую мелодию, чтобы  я сразу запомнила», – попросила она, оторвав взгляд от клавиш.

Я улыбнулась и незаметно вздохнула.  Опять внутренне "ах!". Снова встала рядом, теперь уже почти обнимая её сзади, чтобы она видела мои руки. Я взяла её правую руку в свою.
«Вот, смотри.  Всего пять нот. “В траве сидел кузнечик…”»

Я поставила её пальцы на нужные клавиши и нажала  вместе с ней в другой октаве.  Знакомая до боли песенка зазвучала неуклюже, мило и невероятно трогательно. Аня засмеялась – звонко, беззаботно, откинув голову назад, и её кудряшки коснулись моего подбородка.
«Получилось! Боже, как смешно!»

«А теперь ты играй по-прежнему мелодию  “Кузнечика”, а я сыграю  аккомпанемент», – сказала я, и моё сердце забилось чаще.

Так мы и играли. Она, старательно исполняла мелодию, и я, обнимая её одной рукой за талию, чтобы «дотянуться до нижних октав», второй накладывающая на её простой наигрыш тёплые, джазовые аккорды. Музыка действительно была чудом. Она позволяла то, что в обычной жизни было бы немыслимо. Позволяла касаться. Касаться ее тела и души.

Каждое прикосновение было списано на необходимость – поставить палец, поправить руку, показать положение. Я касалась её пальцев, её запястья, чувствуя под кожей тонкие, как спички, косточки. Моя рука, лежавшая на её талии, казалась естественной частью этого совместного творчества. А потом, когда она заливисто смеялась над нашим дуэтом, я, будто невзначай, шутливо похлопала её по бедру. А потом, когда она наклонилась вперед, чтобы лучше рассмотреть клавиши, я расхрабрилась, и  моя ладонь скользнула чуть выше, коснувшись, чуть задержавшись, той самой изящной, маленькой попки, очертания которой так сводили меня с ума в её узких джинсах. Она не отстранилась. Она лишь на секунду замерла, а потом продолжила играть, но смех её стал тише, а шея и уши покрылись лёгким, предательским румянцем. Я снова положила ей руку на талию.

В этот момент скрипнула дверь, и в зал шумной гурьбой  ввалились наши музыканты, громкие, пропахшие дымом и пивасом. Музыка оборвалась. Мы разом отпрянули друг от друга, как пойманные на чём-то запретном. Но связь была установлена. Не та, что описана у Толстого – тёмная, разрушительная, а другая – светлая, дрожащая, как та мелодия, что мы только что создали вместе на пяти нотах детской песенки. Это был наш общий, невинный и в то же время бесконечно интимный секрет, зашифрованный в звуке.

-------

Тот путь через тёмные коридоры стал прологом. А кульминацией, взорвавшей все её «принципы», стала та ночь на моей кухне, когда она, рыдая от очередной ссоры с Жекой, искала спасения. И нашла его в моих объятиях, которые из дружеских перешли грань после того, как она подняла на меня свои заплаканные, бездонные глаза. Мы не говорили о том, что это значит. Мы просто утонули в этом, отчаянном и нежном, забыв про мир за окном.

Но даже став любовницами, мы сохранили странную дистанцию. Наши встречи были редкими, украдкой, как будто мы обе боялись распугать хрупкую, новорождённую реальность наших отношений. И в этих редких встречах были свои, жёстко очерченные Аней правила. Секс всегда происходил в полной темноте. Она выключала даже ночник, и комната погружалась в кромешный мрак, где только осязание, шёпот и запахи были проводниками. Она стыдилась своего тела, его худобы, и только в невидимости позволяла себе расслабиться. Её границы были чётки и неприкосновенны. Анальные ласки в любой форме – под строжайшим запретом. Помню, как-то в пылу, увлечённая, я попробовала осторожно, просто кончиком пальца, прикоснуться к той запретной зоне во время ласк. Она вздрогнула, как от удара током, и резко отодвинулась, её голос в темноте прозвучал холодно и жёстко: «Нет. Я же сказала. Никогда. Это противно и опасно». Больше я не пыталась. Эти рамки были частью её, частью той самой принципиальности, которую я приняла вместе со всей её хрупкостью и страстью. Мы любили друг друга в тёмной комнате с закрытыми шторами, и этот полумрак стал метафорой наших отношений – ярких, но скрытых, страстных, но ограниченных.

---

Но самым пронзительным воспоминанием, талисманом, который я храню в самой глубине, был вовсе не тот бурный вечер на кухне и не те ночи впотьмах. Это было обычное утро после одной из её редких ночёвок со мной
 Мы завтракали на моей крохотной кухне. Я открыла банку с вишнёвым вареньем – раздался тот самый хлюпающий, отрывистый звук – и протянула её ей. Аня потянулась за ложкой, и тут её лицо сморщилось – тонкий, вздёрнутый нос задрожал, губы сложились в самую искреннюю, детскую гримаску отвращения и комического ужаса.
«Фу-у-у,как это противно! – фыркнула она, отодвигая банку. – Эта металлическая крышка, этот хлюпающий звук… Мне аж мурашки по коже пробежались! Гадость!»
И она вся съёжилась,по-детски, неподдельно, обхватив себя за плечи. В тот момент она не была ни фаерщицей, ни психотерапевтом, ни принципиальной девушкой с планами на семью. Она была просто Аней – по  детски смешной, милой, уязвимой и настоящей. Я рассмеялась тогда, а сердце сжалось от такой острой, сладкой боли, что я готова была открывать для неё все банки в мире, лишь бы видеть эту искреннюю, ничем не прикрытую гримаску. Это была та самая деталь, которая приземляла весь наш воздушный, иногда нереальный роман на грешную, бытовую землю. И делала его настоящим.

---

А потом… потом ветер перемен, всегда круживший её кудри, унёс её в другую сторону. Всё закончилось тихо, не со скандалом, а с постепенным затуханием. У неё появился новый парень. «Он – серьёзный. Я, кажется, устала от игр», – написала она в последнем, коротком сообщении. Тот самый, за которого она наконец-то вышла замуж и родила ребёнка. Её вечный максимализм, её поиск идеала, нашли новую, прочную форму.

Мы перестали звонить друг другу. Перестали переписываться. Стали чужими, но знакомыми профилями в соцсетях, изредка лайкающими друг у друга старые фотографии с концертов.

Иногда я вижу её фотографии. Она по-прежнему прекрасна. Все так же в движении – то в походе с семьёй в торговый центр или в театр, то на какой-то новой духовной практике. И глядя на эту улыбку, на эти знакомые до боли, хоть и укрощённые бытом кудряшки, я не чувствую обиды или горечи. Лишь тихую, светлую грусть и благодарность.

Потому что Анечка. Душечка.  Это не просто обращение. Это место в душе, куда больше никто не входил. Это пароль, который навсегда остался со мной. Как звук открывающейся банки в тишине утра. Как образ её, доверчиво жмущейся ко мне в тёмном, пахнущем страхом  школьном коридоре. Как тёплый комочек под одеялом в тёмной комнате, где мы были невидимы и свободны. Она – часть той меня, которая ещё верила, что можно гореть впотьмах, не боясь быть ослеплённой слишком ярким светом. Такая далёкая. Такая родная. Навсегда.