Глава 37. Фонарь, унесённый в ночь

Лоу Фань купил мороженое у старого торговца с тележкой. Синьи взяла, и холодок щипнул кожу. Посмотрела на Лоу Фаня, и вопрос вырвался сам собой:

— Это точно не свидание?

Она сама испугалась этой простоты. Прозвучало, как детское любопытство, которое прорвалось сквозь все барьеры приличия.

Лоу Фань усмехнулся, смотрел на неё своей беззаботной улыбкой.

— А ты, видно, хочешь на свидание.

Жар хлынул в лицо. Она опустила глаза. Зачем пошла с ним? Из-за того глупого «Служи мне», что бросила Лю Аню? Эти слова жгли изнутри весь день, повторяла их в уме, и хотелось бежать, спрятаться от самой себя, от этой нелепости.

«Вот же ляпнула, так ляпнула…»

И вот явился Лоу Фань, единственный друг в этой душной, давящей школе — простой и ясный, словно глоток холодной воды.

«Байхэ, — подумала она с тоской, — что же со мной? За сутки я наговорила глупостей одному, сбежала от другого, а сама не знаю, чего ищу».

И тогда всплыло другое лицо. Не Лю Аня, а Вэй Чэня. Открытый и искренний, каким увидела его в тесной комнатке над лавкой. В тот миг, когда склонился так близко, что чувствовала его дыхание. Сердце стукнуло с такой силой, что стало больно и стыдно. Она ждала продолжения. Ждала, позабыв обо всём на свете. А если бы не Мо Лан… Она отгоняла эту мысль, боялась её.

— Сегодня на площади парень поёт, — сказал Лоу Фань, вернув её к шуму улицы. — Пойдём послушаем? Отвлечёмся.

Синьи кивнула, стараясь придать лицу безмятежное выражение. А про себя, с пугающей ясностью, металась мысль: «Нет! Только не это! Лучше встретить Лю Аня. Или Чжао Миня. Кого угодно. Лишь бы не его!»

Шум площади нарастал. Людской гул, смех, хлопки. И поверх всего — мужской голос. Сердце узнало раньше слуха. Это был он. Вэй Чэнь.

— Смотри-ка, у него и правда талант, — произнёс Лоу Фань, с лёгкой, дружеской завистью.

Парень хохотнул, и прежде, чем она успела опомниться, руки сомкнулись на талию и рывком подняли, усадив к себе на плечо, будто ребёнка.

— Лоу Фань! — беспомощно вцепившись в его куртку, перепугано выдохнула Синьи. — Что ты делаешь?! Поставь! Все же смотрят!

— Пусть смотрят, — пальцы крепче сжались на её тонких лодыжках, передавая тепло руки через тонкую ткань брюк. Плечо впивалось в неё, как единственный твёрдый устой в колеблющемся море людей. — Главное, что ты теперь всё видишь.

Она вздохнула, смех поднимался из горла пузырьками, а стыд давил на грудь. Но едва вознеслась над толпой, над этой живой, дышащей массой, воздух ушёл из лёгких.

На ящиках из-под овощей, что служили подмостками, стоял Вэй Чэнь. Но не тот парень, которого знала — не угрюмый, с пристальным взглядом. Другой. Свет уличных фонарей и лавок играл в его чёрных волосах, он улыбался, пел для всех, подмигивал девушкам и сиял, завораживая всех вокруг. Голос проникал в самую душу, и толпа, подхватывая, подпевала. Прекрасный образ и волна простой, недосягаемой радости, кольнули Синьи под сердцем.

И когда песня оборвалась, Синьи всё ещё не дышала. Внутри закипело дикое, нелепое желание — броситься вперёд, к нему! Но прежде чем успела пошевелиться, вперёд выпорхнула Мо Лан. Легко, как бабочка, вспорхнула, обвила его шею руками и прильнула к губам своим уверенным поцелуем.

Толпа взревела от восторга. А Синьи застыла. Сидела на своём возвышении, как на позорном столбе, и смотрела, как первая, робкая надежда разбивается в прах и уносится этим чужим, оглушительным гулом. Что-то горячее и солёное подкатило к самому горлу.

— Лоу Фань, опусти меня, — прошептала она, и в голосе запрыгали мелкие иголки. — Пожалуйста.

— Ладно.

Он поставил её на землю, на твёрдый асфальт. Ноги подкосились, будто подрубленные. Щеки пылали. В груди клубилось унизительное, жгучее сознание собственной глупости.

«Он чужой, — бился в сознании холодный, ясный голос, — у него есть девушка, Чэнь никогда не смотрел на тебя иначе, прекрати. Тебе показалось». Но сердце, это непослушное, глупое сердце, не хотело слышать. Оно ныло и рвалось к нему.

Лоу Фань посмотрел на неё, потом на Вэй Чэня, на смеющуюся Мо Лан. В глазах, обычно таких насмешливых, мелькнуло не то понимание, не то жалость. Он всё уловил.

— Парень талант, — произнёс он, возвращая к шуму площади. — И песня хорошая.

— Думаешь? — выдохнула она, стискивая зубы, чтобы они не стучали.

— Конечно. Мелодия... цепляет.

Он не мог знать, что музыку написала Синьи. Что она родилась в тишине его комнаты, под её пальцами. И не сказала. Не имело значения.

— Ты какая-то грустная, — сказал Лоу Фань, когда они свернули с площади, и оглушительный шум сменился ровным городским гулом. — Опять Лю Ань достал?

— Нет, — она потупилась, разглядывая трещины на асфальте, которые тянулись, как черные реки на серой карте. — Просто... устала.

Он не стал настаивать. Они прошли несколько шагов, и его голос прозвучал снова, на этот раз тише и осторожнее.

— А что ты о нем вообще думаешь? О Лю Ане? Все в школе его боятся, а ты... ты с ним говоришь. Будто не видишь, кто такой.

— Не знаю, — честно ответила Синьи. — Он не жестокий по природе. Просто... в нём столько боли, что ей некуда деться. Такая резкость, эта броня из колючек — она же кричит… Но никто не слышит.

Она замолчала, удивляясь собственным словам. Ведь, и сама чувствовала себя так иногда — маленькой и несчастной, готовой закричать на весь мир.

— А обо мне что думаешь? — спросил так прямо, без уловок или насмешки.

Лоу Фань. Спасательный круг в этом бурном школьном море. Единственный, кто не видел в ней ни «гнома», ни странную тихоню. Но его мелодия звучала едва слышным шёпотом и походила на трепет листьев в вечернем лесу. Она никогда не слышала ничего подобного: робкая, беззащитная и отстранённая мелодия. «Неужели он безэмоциональный? Или всё это — лишь виртуозная игра?» — пронеслось в голове. Но нет, это невозможно подделать. Он искренен, фальшь бы точно определила. Значит, прятался. Вопрос: от чего?

— Ты... хороший друг, — в собственном голосе услышала ту самую неуверенность, которую хотела скрыть. — Но иногда кажется, что ты как будто... ну, не знаю. Шутишь, улыбаешься, а сам где-то не тут.

Он засмеялся, легко и непринуждённо.

— Может, я стесняюсь? — подмигнул он, и в глазах снова заплясали весёлые искорки. — Ты и правда немного жутковатая, Синьи. Другая бы на твоём месте рыдала в подушку или злилась на обидчиков. А ты пытаешься спасти главного «злодея». Это восхищает. И пугает одновременно.

Слово «злодей» отозвалось в памяти Синьи страницей из «Речных заводей»[1]. Тут же представила Лю Аня в роли Гао Цю[2] — в пышных чиновничьих одеждах, с приторно-сладкой улыбкой подлеца, заискивающе подносящего меч императору. Образ оказался настолько нелепым, что она рассмеялась.

— Ну да, — ответила Синьи. — Наверное, это и правда немного жутко.

Некоторое время они шли молча. Город медленно выдыхал ноябрьскую сырость. Асфальт, почерневший от дождя, леденел, отдавая накопленный холод, и воздух густел, пропитываясь сладким духом варёной кукурузы и едким, манящим дымком с шашлычных жаровен. Люди ворочали воротники и спешили мимо; автобусы, фыркая, подбирали усталых пассажиров.

Синьи слушала не улицу, а Лоу Фаня, шагавшего рядом. Ловила отзвуки его тишины, пытаясь разгадать, что скрывается за ней. Мелодия пробивалась сквозь городской гул, и этот едва слышный звук действовал умиротворяюще. Судьба Фаня сложнее, чем кажется, но сейчас, под этот тихий шелест, душа успокаивалась.

— Кстати, — сказал он после долгой паузы, — ты слышала? К нам скоро переведут одну девочку. Наделала шуму: обвинила судью во взятках и в службе некому Вееру. Её, конечно, осудили. И переводят к нам, подальше от греха.

— Смело с её стороны, — удивилась она. — А из-за чего?

Они как раз подошли к остановке. Лоу Фань уставился на дорогу, по которой ползли вечерние огни.

— Её зовут Чжан Вэйсинь[3], — произнёс он с какой-то странной почтительностью. — У неё странная история. Можешь в интернете почитать, там много интересного.

Влились в автобус, вжались в густую, дышащую массу людей. Толпа держала их, как живые поручни. Синьи сдавили так, что стало смешно от нелепой тесноты. Взглянула на Лоу Фаня и поймала взгляд; он ответил той же удивлённой, смущённой улыбкой. Воздух в салоне, как тяжёлый коктейль из пота, едкого дыма заводских окраин, дешёвых духов и пыли, щекотал ноздри.

«Люди так ездят каждый день...» — мелькнуло у неё, и где-то в глубине родилось смутное желание: когда-нибудь найти способ это изменить.

Но когда они вышли на своей остановке, им пришлось пройти ещё несколько кварталов, свернув с шумной магистрали в лабиринт старых улочек, прежде чем их встретил другой мир. Улица Фуцзымяо[4] лежала перед ними, залитая светом тысяч алых фонарей. Их отражения дробились в черной воде каналов на сотни трепещущих бликов. Воздух, прохладный и влажный, полнился ароматами — жареных каштанов, пряного тофу, сладкой патоки. Толпа гудела, как большой, ленивый улей; люди двигались медленно, словно совершая ритуал. Где-то пел уличный музыкант, кто-то торговался за безделушки. Золотые листья платанов хрустели под ногами и, словно живые монетки, кружились в свете фонарей. Они не спешили, они растворялись в этом потоке, в этом всепоглощающем празднике света и жизни.

Шумная, яркая улица поглотила их прежние неловкости и тяжёлые мысли. Лоу Фань пробивался сквозь плотную толпу впереди, уверенно расчищая путь; оборачивался, ловил её взгляд.

Но в какой-то момент его рука мягко легла ей на локоть, а потом на спину, направляя и оберегая. Музыка вдруг прояснилась. Теперь доносился чистый, ясный шелест, полный беззаботного смеха, лёгкой, почти мальчишеской бравады и чего-то тёплого, бережного. В этот миг он не играл.

— Боишься, упадёшь в воду? — он шутливо подтолкнул её к самому краю набережной, к черной, блестящей глади канала.

— С твоей-то опекой? Только если сам столкнёшь! — парировала Синьи, и сама удивилась своей раскованности, тому, как легко слова сходят с языка.

Теперь смеялся громче и чаще, но уже без прежней натянутости. Покупал угощения — хрустящие каштаны, которые они очищали прямо на ходу, согревающий чай в баночке из рук продавца, — и она не могла отказаться. Потом купил забавный брелок с символом года: маленькую плюшевую крыску.

— На счастье, — сказал он, пожимая плечами.

Он шутил, показывал на забавные вывески, и Синьи ловила себя на мысли, что тревога понемногу смолкает, подстраиваясь под его.

Они подошли к лотку, где продавали небесные фонарики. Лоу Фань, не говоря ни слова, протянул продавцу купюру и взял один — большой, алый, как всполох зари над вечерним городом.

— Запустим? — спросил он, и в глазах, где плясали отражения тысяч чужих огней, жил теперь один-единственный, пристальный и вопрошающий, свет.

Синьи молча кивнула. Он щёлкнул зажигалкой, и они, присев на корточки, вдвоём принялись расправлять тонкую хрупкую бумагу. Их пальцы едва не встретились в этой работе, и Синьи почувствовала, как по спине пробежал лёгкий, невольный трепет. Исчезла его вечная насмешливая небрежность. В этот миг он стоял перед ней настоящий: внимание не ускользало в сторону, не пряталось.

Фонарик наполнился тёплым воздухом, натянулся, словно живое существо, рванул вверх, унося с собой что-то невысказанное, что они бережно хранили где-то глубоко внутри. Они отпустили одновременно, и их взгляды встретились — в облике Лоу Фаня прочла то же странное, щемящее волнение, что сжимало сердце.

— Синьи, давай встречаться?

У неё перехватило дыхание. Он выбрал самый беззащитный момент. И мелодия в этот миг звучала так ясно и искренне, что не оставалось сомнений. Однако в этой искренности жила чистая, испуганная надежда. Он не влюблён. Просто боится её потерять.

— Фань, — сказала она. — Со мной ты можешь быть просто собой. Всегда. Для этого нам не нужно встречаться. Давай не будем, а?

Он кивнул. На лице не мелькнуло ни тени разочарования или удивления. Лишь лёгкая, понимающая улыбка. Он и не ждал другого ответа. Быть может, это всего лишь проверка — последняя попытка понять границы их дружбы.

Но затем задал тот самый вопрос, который обжёг, сорвал все покровы и обнажил самую сокровенную и стыдную тайну:

— Тебе нравится Вэй Чэнь? Тот парень-музыкант.

Синьи опустила голову, пряча пылающее лицо. Щёки залило огнём жгучего, всепоглощающего стыда. Признаться в этом вслух казалось делом невозможным, страшнее любого падения. Признаться в том, что она, дурочка, смотрела на чужого парня, жаждала его прикосновения, его поцелуя...

— У него есть девушка, — прошептала единственное, что могла выговорить. — Как певец… нравится голос… да, — слабо и неубедительно попыталась отшутиться. — У меня же музыкальный слух...

Лоу Фань слушал нелепые оправдания, и всё понял. Понял больше, чем она сама осмеливалась понять.

— Ладно, — он снова поднял глаза к небу. — Значит, оставим все как есть. Друзья.

Они вновь уставились на плывущие по небу фонарики.

— Все же красиво.

— Угу, — прошептала Синьи, чувствуя, как громада стыда и горя медленно сваливается с плеч, оставляя после себя лишь щемящую пустоту.



Лю Ань приехал к матери под вечер. На улицах тянулся тёплый смог, а внутри корпуса стояла неподвижная тишина.

Мать лежала на том же месте, в том же положении, как и в прошлый раз. Лицо оставалось светлым, почти детским, хотя кожа заметно истончилась, а губы сжались, будто что-то не договорили. Вокруг — трубки, провода, аппарат, что время от времени издавал короткий писк.

Парень сел рядом. Осторожно коснулся её руки.

— Мама, это я, — заговорил он вполголоса. — У меня всё хорошо. Учусь, живу, не болею. Ем нормально...

Он не знал, слышит она или нет. Иногда казалось, что в какой-то миг ресницы дрогнули, но, может, это свет скользнул по лицу. Всё равно говорил. Не мог уйти молча. Вдруг и правда слышит. Вдруг тревожится.

— Я уже рассказывал тебе: у нас в классе появилась новенькая девочка. Красивая, тихая. Умная такая, что даже учитель математики хмыкнул. Ты бы ею гордилась.

Взгляд остановился на шевелящемся пульсе на шее.

— Лин Цинь живёт у нас. Мы не ругаемся, не бойся. Ты говорила, что из неё выйдет хорошая жена. Так и есть.

Горькая улыбка отразилась на лице, а в груди чуть кольнуло.

— Она хорошая, правда. Присматривает за мной. Всё делает аккуратно. Она мне нравится, с ней спокойно, но это точно не любовь. Не такая, как у вас с папой.

Зашевелились воспоминания. Мать ходила по дому, шуршала платьем, улыбалась. После смерти отца так и не вышла замуж, хотя многие сватались. Но только отказывала, будто ждала любимого мужа домой.

— «От красивой любви рождаются красивые дети», — ты говорила так, глядя на меня.

Лю Ань улыбнулся уже мягче. Потом вздохнул и, склонившись, прошептал:

— А вот та девочка, новенькая… Синьи. Она другая. Словно вода с тихой гладью, за которой прячется глубина. В ней что-то есть. Не знаю, что, не пойму, но из головы не выходит. Она сегодня, знаешь, что выдала? Служить предложила, представляешь? Возомнила себя императорской дочерью.

Он рассмеялся, прикрыл глаза, представив, как бы мама удивилась. Наверняка округлила бы глаза, всплеснула руками — «Да ты что! Вот смешная?» и одобрительно кивнула бы.

Вошла медсестра. Белая униформа чуть шелестела, как крылья птицы. Женщина поклонилась ему, подошла к аппарату, поправила какой-то провод. Лю Ань поднялся и отступил к окну, пропуская её.

Капли дождя образовывали ручейки, превращая город в размытую картину огней. Всё шло своим чередом. Где-то рядом жили другие люди, ходили по рынкам, ругались, влюблялись, зарабатывали и уставали. А здесь всё замирало. Только говорил, надеясь, что слова всё-таки доберутся до матери.

Он подошёл к медсестре, которая как раз заканчивала свою проверку, и негромко сказал:

— Госпожа, я хотел бы взглянуть на карту. Медицинскую.

Она взглянула на него быстро без особого участия.

— Простите. Медкарта у врача. А он уехал домой.

— Я прихожу раз в неделю. Хочу хотя бы понять, есть ли изменения. Я ведь оплачиваю лечение.

Медсестра кивнула. Казалось, ей стало немного неудобно.

— Извините, господин.

Уже не в первый раз получал этот ответ. Карта будто растворилась. Сколько ни просил показать, всегда находились причины отказа. И теперь начал сомневаться: существует ли она вообще?

Глядя на лицо мамы, подумал, что мог бы и сам достать карту. Он знал, где кабинет врача. Осталось только решить, как туда попасть. Вряд ли воровство поможет — камеры висели в каждом углу. Но, может, можно зайти иначе. Найти кого-то, кто не вызовет подозрений.

В памяти всплыл разговор со стариком Мао, тот с горящими глазами рассказывал о каком-то чудо-докторе, что открыл кабинет на окраине. Говорил, местные к нему потянулись, как на источник. Лечит, мол, вникая в самую суть болезни, а не выписывает таблетки на отвяжись. И, что совсем уж невероятно, бесплатно. Если бы не лапшичник, человек трезвомыслящий, решил бы, что это очередной шарлатан, зарабатывающий дешёвую популярность.

— Мама… может, старик Мао прав. Стоит проконсультироваться у другого врача.

Лю Ань остался у матери ещё около часа. Рассказывал, что происходило на неделе, что решил по делу, с кем спорил, кого похвалил учитель, кого поймали на жульничестве. В какой-то момент даже задал вопрос. Ответа, разумеется, не последовало. Но почувствовал себя чуть увереннее. Как будто молчание было согласием. Или благословением.

Наконец поднялся. Поцеловал маму и поправил одеяло.

— Я ещё приду. Только ты держись, хорошо? До скорого…

Он вышел в коридор. А впереди — улицы, свои дела, люди, которых нужно держать в порядке, и сеть, которую когда-то начал плести, а теперь сам же в ней и тонул.



Дверь распахнулась — и по скрипу петли, Лин Цинь сразу узнала: сегодня вернулась грозная туча, а не Аньань[5]. Но прежде, чем успела это осознать, улыбка уже расцвела.

Сердце подпрыгнуло от звука ключа в замке — тело отозвалось раньше мысли. Подпрыгнула, по-кошачьи ловко, повисла у него на шее, лёгкая, как пушинка, пахнущая теми духами, на которые он когда-то кивнул: «Нормально».

— Аньань! — выдохнула она, и в этом имени поместилось всё: «Ты дома», «Я здесь», «Как хорошо, что ты есть».

Он отстранился — привычно, как отряхивается от дождя. Циньцинь[6] тут же перехватила куртку, ещё тёплую изнутри, и нашла полотенце.

— Давно пришла? — спросил, пока Циньцинь вытирала волосы, как мальчишке после футбола.

— Только что, — легко соврала она. — Лапша готова! Хочешь с чесноком или я капусту достану?

Ань промычал «хорошо» — и для неё это был целый гимн. Значит, всё как обычно. Значит, мир на месте.

Пока вытирался, Цинь развешивала куртку, заботливо растравляя каждую складку. Чистая и сухая рубашка уже ждала на вешалке, выглаженная.

— Вот… переодень, — потянула с него сырую футболку вверх. — Постираю потом.

Робко отвела взгляд — торс, знакомый до последней царапины, но каждый раз всё равно смущалась. Лю Ань чуть улыбнулся. Лин Цинь свернула мокрую ткань и унесла в ванну.

Он сел за стол, девушка поставила перед ним миску — лапша с двумя яйцами, варёными ровно три минуты, как он любит, толстый кусок свинины. Солёный чеснок — щедро, но отдельно.

— Зачем ты всё это делаешь? — вдруг спросил, сжимая палочки.

Циньцинь лишь на мгновение задержала взгляд на напряжённых плечах, затем спокойно пододвинула тарелку с соленьями.

— Что именно? Если не хочешь чеснока, могу огурцы порезать или редьку достать. Или сделать что-то ещё.

Он усмехнулся — коротко, без радости. Знакомый смешок, но не стала комментировать, аккуратно взяла его руку и разжала пальцы, как делала уже сотни раз.

— Опять кулаки, — мягко поглаживала тыльную сторону. — Опять он?

Лю Ань резко выдернул руку, вскочил. Глаза горели той знакомой болью, что всегда пряталась глубже.

— А что ты хочешь услышать?! Что я его убью? Меня пристрелят раньше! Я даже... даже…

Девушка не отпрянула. Медленно поднялась, подошла вплотную. Ладони легли на его щёки — тёплые, уверенные.

— Такое страшное лицо, — прошептала она, улыбаясь глазами. — Жуть какая.

Потом мягко, но твёрдо потянула обратно к столу.

— Садись. Доедай.

Он сел, сжав зубы. Лин Цинь села рядом, их плечи соприкасались.

— Могла бы не готовить, устала ведь.

Она лишь улыбнулась в ответ.

— Ты же голодный, — и переложила яйцо из своей тарелки в его.

Ели молча. Незачем было заполнять тишину — в ней обоим дышалось спокойно. Он украдкой бросал на неё взгляды, она делала вид, что не замечает. Не спрашивала: к чему вопросы, когда и так всё ясно? Любовь не требовала подтверждений — просто витала в воздухе, как дыхание: незаметная, но необходимая.

Когда-то, в пятнадцать, он поцеловал впервые — резко, неловко. Тогда не прозвучал вопрос: «что это значит?» Так и осталась. Ну а как уйти? А если заболеет? Если раны окажутся серьёзными — кто промоет, кто перевяжет? Если бы не приготовила, лёг бы спать голодным.

Теперь глаза сами выискивали бурые пятна на рубашках, когда бралась за стирку. Если ткань рвалась — зашивала, если дыра не поддавалась — незаметно подменяла вещь новой. Руки сами тянулись за мазью и бинтами, стоило заметить сбитые костяшки или свежий порез. А однажды, когда рана загноилась, пришлось даже стукнуть по лбу, чтобы не дёргался, дурак.

Он доел, отодвинул тарелку. Лин Цинь уже тянулась к чайнику — ровно в тот момент, когда обычно просил. Дома всё отличалось от улицы.

Там он мог дёрнуть её за руку, грубо обнять, поцеловать так, что от стыда хотелось провалиться. Но стоило переступить порог дома, как с него спадала чужая шкура. Становился тише, внимательнее, возвращался к себе настоящему. Здесь, на этой кухне, он был не тем, кого боялась школа, а тем, кого знала только она.

— Чжао Минь снова сегодня зол, — заметила она, наблюдая, как плечи парня непроизвольно напряглись.

— Он всегда зол.

Лю Ань сегодня притих, отгородившись от мира тонкой, почти невидимой плёнкой. Сидел напротив, уставившись в чашку чая, — взгляд пустел, уходя куда-то в бесконечную даль. В нём что-то решалось. Такое бывало и раньше, но прежде тревога бушевала — громко, яростно. А теперь затаилась, ушла вглубь, словно подземные воды.

Циньцинь не знала, откуда взялась эта тень. Но чувствовала: дело не в Чжао Мине. И не в ней. За этим молчанием стоял кто-то другой.

— Что тебя тревожит? — спросила прямо, как всегда.

Он замер, потом неожиданно спросил:

— Что ты на самом деле думаешь о Ли Синьи?

Лин Цинь внимательно изучила лицо — он будто увидел в Синьи своё отражение.

— Вы... похожи, — наконец заговорила Циньцинь. — Только она... — задумалась, подбирая слова, — ...будто через неё прошёл ураган, и она осталась стоять.

Он не перебивал. Слишком многое в этом отзывалось чем-то знакомым, болезненным.

Лин Цинь понимала — Синьи та, кем станет Лю Ань, когда переживёт всё что с ним происходит. Та же сталь в позвоночнике, то же молчаливое упрямство. Только Синьи казалась... законченной. Как будто все битвы уже отгремели, и теперь она, как могучий клён, не склоняющий ветвей ни перед кем. А ещё… в тени можно укрыться…

— Ли Синьи не боится, — тихо сказала Лин Цинь. — И этим опасна. Кто не боится — тому нечего терять.

Смотрел на тёмную поверхность чая, и видел только её. Он чувствовал то же. Синьи, как отражение в зеркале — точное, но без трещин.

Он медленно налил себе чаю, и Лин Цинь увидела что-то новое — какое-то странное уважение, смешанное с насторожённостью.

— Не лезь к ней, — мягко сказала Лин Цинь. — Вы слишком похожи. Два одиноких волка на одной тропе — либо разойдутся, либо порвут друг друга. Хотя… может и стая выйти.

«Стая? С Ли Синьи? — дыханье сбилось. Лин Цинь всегда говорила прямо — и, может, именно поэтому боялся услышать то, что и сам уже знал. — Может и правда… будет самым верным решением?»

Лин Цинь знала — он услышал. Не как предупреждение, а как заботу. И если когда-нибудь решит уйти к той, кто так похожа на него... Лин Цинь не станет удерживать. Потому что настоящая любовь — это когда ты желаешь человеку счастья, даже если его путь лежит не рядом с тобой.

Но пока он здесь, сидит за столом и пьёт чай — она будет рядом.

Лю Ань долго смотрел в чашку, где плавали чаинки. Пальцы сжались вокруг горячего фарфора так, будто хотели раздавить, но не решались.

— Ты боишься за меня?

Лин Цинь наклонила голову, рассматривая профиль.

— Нет. Знаю, что ты справишься. Но... — она аккуратно вынула чашку из рук Аньаня, прежде чем обожжётся, — но даже железо можно перекалить.

Он резко вдохнул, будто хотел что-то сказать, но вместо этого схватил её за запястье. Не больно — скорее, как тонущий хватается за соломинку.

— А если... — он замолчал, сжал губы.

Она ждала. Терпеливо, как всегда.

— Если я уже в этом? — выдохнул наконец. — Если уже поздно отступать?

Лин Цинь не ответила сразу, аккуратно высвободила руку и тихонько рассмеялась.

— Тогда, — поправила ему воротник, — тогда я просто буду рядом. Как обычно.

Он замер, глядя широко раскрытыми глазами. В них читалось непонимание — как можно быть настолько спокойной?

— Ты... — начал, но голос сорвался на полуслове.

Она встала, собрала посуду. У раковины обернулась:

— Чай остывает. Допивай, пока тёплый.

Он сидел, сжимая чашку, и вдруг осознал — впервые за долгие месяцы в груди не цвела привычная, разъедающая боль. Не стало легче, но... тише.

Лин Цинь обернулась и увидела Лю Аня застывшим, напряжённым. Таким задумчивым его не видела никогда. В глазах читалось решение, которое не отменить.

Подошла ближе и прикоснулась ладонью к его щеке — холод кожи постепенно сменялся теплом.

— Всё будет хорошо, — прошептала, и коснулась губами щеки.

Лю Ань вдруг поднялся и подхватил её на руки, как что-то хрупкое и драгоценное.

Обняв за шею, прижалась лбом к виску. Не спросила ни зачем, ни почему, ни что дальше — просто была там, где он хотел видеть.

В полумраке комнаты уложил на кровать, и во взгляде Лю Аня мелькнула редкая незащищённость — не слабость, а та самая хрупкость, которую всегда прятал.

Ладони потянулись под одежду, и он нежно коснулся губ. Их дыхание сплелось. Лин Цинь поглаживала спину медленно, как будто стирала тревоги. Тело дрожало — сперва едва, потом всё заметнее, пока не прижался крепко, всем весом.

Она приняла его без остатка, как берег принимает пловца, выбившегося из сил. Без вопросов, без условий. Потому что нужен именно таким — настоящим.

Тишина комнаты казалась особенной — тёплой, насыщенной дыханием. Лин Цинь не шевелилась, слушая, как под ладонью мерно стучит сердце. Она не умела объяснять любовь словами — зато умела делать так, чтобы даже в его душевной смуте находился уголок покоя. Там, где боль утихает, а плечо всегда ждёт.

Рука Лю Аня лежала на её животе — тяжёлая, расслабленная во сне. Лин Цинь прикрыла глаза, запоминая: тепло кожи, запах дождя в волосах, солоноватый привкус на плече. Она запоминала каждую деталь, будто собирала их в копилку, чтобы потом перебирать в мыслях.

За окном дождь рисовал узоры на стекле, а она считала вдохи, хотела запомнить этот ритм. Пальцы скользили по спине, находя знакомые отметины — напряжение в плечах, шрам, чувствительное место у поясницы.

«Аньань, ты не здесь, — думала она. — Мысли всё ещё бродят в темноте, рядом с демонами».

Но Лю Ань рядом — тёплый, живой, доверчиво расслабленный. Пока он рядом, она не отступит.

Натянув его рубашку, Лин Цинь уткнулась носом в воротник. Пахло сигаретами, осенней сыростью и чем-то глубоко личным — тем самым запахом, что оставался на её вещах. Закутавшись в ткань, вышла на кухню.

По привычке перемыла посуду, проверила куртку — у плеч ещё влажная. Взгляд скользнул к кроссовкам у порога: потёртые, старые. «Пора бы новые», — мелькнула мысль, но тут же отогнала. Ненавидел, когда на него тратились.

Вернувшись в комнату, мимоходом провела ладонью по школьной форме на спинке стула — пригладила складки, стряхнула воображаемую пыль. Рука замерла, заметив, как фонарный свет скользит по спящему профилю.

На запотевшем стекле пальцем вывела «520», потом, улыбнувшись себе самой, добавила «1314»[7]. Сердце сжалось от тихого счастья — простого, хрупкого. Прикусив губу, чтобы не выдать смехом радость, юркнула под одеяло.

Крепче прижалась к спине. Он здесь — в её постели, с её рукой на сердце. Целиком — её.
Губы коснулись лопатки — поцелуй лёгкий, почти невесомый. Ещё один, чуть ниже. Ни к чему не призывая, не требуя. Быть рядом. Большего и не нужно.

Лю Ань вздохнул во сне и повернулся, обняв за талию. Лин Цинь замерла, боясь спугнуть момент. Лицом к лицу, дыханием к дыханию — так чувствовала его ближе, чем когда-либо. Не тело — душу, которая, наконец, позволяла себя увидеть.

___________________________________________

 «Речные заводи» (Шуйху Чжуань) — один из четырёх великих классических романов китайской литературы, повествующий о братстве 108 благородных разбойников.
 Гао Цю — главный антагонист, воплощение коварства и подлости, могущественный сановник при императорском дворе. Мысль Синьи носит шутливый и немного детский характер: её местный обидчик, Лю Ань, в воображении примеряет маску и пышные одежды великого литературного злодея. Этот нелепый образ вызывает у неё улыбку, так как контраст между грозным Гао Цю и назойливым, но неопасным Лю Анем — комичен.
 Чжан — фамилия. Вэй — «поддерживать, сохранять». Синь — «новый, обновлённый». Имя Вэйсинь можно перевести как «Хранящая новое» или «Защитница обновления».
 Фуцзымяо — знаменитый пешеходный квартал и храмовый комплекс в Нанкине, посвящённый Конфуцию. Это популярное туристическое место, известное своими традиционными архитектурой, магазинчиками, закусочными и яркими неоновыми огнями, отражающимися в водах канала Циньхуай.
 Удвоение имени — в китайском языке распространённый способ ласкового обращения, особенно к детям, возлюбленным или близким друзьям. Обращение «Аньань» вместо «Ань» выражает нежность, близость и глубокую привязанность.
 Таже история что и с Аньань

[7] Цифровой любовный код, очень популярный в китайском интернете и смс-общении. Цифры произносятся схоже со словами: 520 — «я тебя люблю», 1314 — «на всю жизнь». Надпись «520 1314» означает «Я люблю тебя на всю жизнь».