Послушайте!

               
                «Послушайте!»

  Музыка звучала  за стеной, а Алиса смешивала на палитре ультрамарин и белила, пытаясь поймать оттенок предрассветного неба — того, что было пять минут назад. Цвет получался не тот. Она с досадой швырнула мастихин в банку с растворителем, брызги полетели на холст, создав неожиданный, живописный бардак. Она засмеялась. На запястье, тонко вплетенный в кожу, тихо вибрировал дисплей. Стандартное уведомление: «Приглашение на ежегодный аудит счёта Хронос. Рекомендуемое время визита: 10:00».

  В десять ноль-ноль она сидела в белоснежном кресле перед таким же белоснежным столом. Чиновник, мужчина с лицом, лишенным возраста и мысли, скользнул пальцем по голограмме.

 — Алиса С. День жизни: семь тысяч триста двадцать первый. Стандартный начисленный лимит с момента совершеннолетия: триста шестьдесят пять дней в год. Минус плата за обучение в Академии Визуальных Практик за прошедший цикл. Минус ежемесячный социальный сбор. Минус комиссия за обслуживание счета.

  Цифры мелькали, зеленые и безликие. Алиса смотрела в окно, где голубь бился о стекло.

— Однако, — голос чиновника стал чуть суше, будто бумага, — активирован пункт 7.4 Хартии «Хронос» о наследуемых обязательствах. Непогашенные долги ваших родителей, покойных А. и М.С., переходят на ваш баланс.

  Воздух в комнате вдруг стал вязким, как сироп. Голубь замер на подоконнике.

— После полного расчета, — чиновник сделал паузу для значимости, которой не чувствовал, — ваш оставшийся жизненный ресурс составляет сто восемьдесят два дня, семь часов, двенадцать минут.
  В ушах зазвенела тишина, густая и абсолютная. Алиса увидела свои руки, лежащие на коленях — руки, которые умели смешивать краски, чувствовать фактуру холста. И вдруг, с нелепой, щемящей ясностью, в голове всплыло что-то давно забытое: синий бархатный переплёт, запах старой бумаги, монотонный, убаюкивающий голос бабушки. «И зелень глаз моих, и нежный голос, и золото волос…» — читала она когда-то из древней книги стихов. Говорила, что это про душу, которую не измерить и не взвесить. Система «Хронос» только что измерила, взвесила и выставила счёт её душе, её будущему — сто восемьдесят два дня. Цифра висела в воздухе, безразличная и окончательная.

— Рекомендуем незамедлительно забронировать место в Центре Умиротворённого Перехода, — продолжил голос из-за стола. — При раннем бронировании действует скидка. Процедура гарантирует безболезненное угасание в обстановке покоя, когда счетчик обнулится…
  Она встала, не услышав конца фразы. Ее ноги подчинились. Она вышла. На улице мир был прежним: люди спешили, смарт-автомобили бесшумно скользили, рекламные голограммы предлагали выгодные тарифы на время. Их жизнь, с её «насущным хлебом» планов и «забывчивостью дня», что стирает вчерашние тревоги, — текла мимо. А её данные вот-вот должны были быть стерты навсегда, не оставив вмятины в этом гладком потоке.

  Она шла, не видя пути, и смотрела на лица. Вот мужчина, лет сорока, с озабоченным лицом — у него, наверное, ещё лет пятьдесят в запасе, но он уже жил как на перерасходе, не замечая самого себя. «Уж сколько их, таких же, упало в эту бездну, разверстую вдали», — пронеслось у неё в голове холодной, ясной мыслью. Бездна была не внизу. Она была впереди, на линии горизонта каждого из этих дней, и все неуклонно двигались к ней. Теперь она знала свои координаты с точностью до секунды.

  На чердаке, который служил ей мастерской, стемнело. Она сидела на полу, прислонившись к холодной стене, и смотрела, как последние угли заката догорают на крышах, оставляя пепельно-золотистый отсвет. Опять вспомнилась бабушка. Другой вечер,  и слова «любила час, когда дрова в камине становятся золой». Алисе  всегда нравилось в этом образе  — не покой и умиротворение, а сама алхимия превращения, эта последняя, отчаянная красота живого огня перед тем, как стать пеплом. Теперь этот мимолётный образ стал её единственной и последней метафорой. Она и была этим тлеющим поленом.

  Утром она была спокойна. Принятое решение давало странную силу. Она подключила свой терминал к общедоступному благотворительному порталу — «Приют для безвременных». Дети, рожденные с критически малым лимитом. Она перевела сто пятьдесят два дня. Подтверждение пришло мгновенно. Её счетчик обновился: 30 дней 00:00:00.

Обратный отсчет начался.

  В тот же день она пришла в Академию на просмотр эскизов. Преподаватель, утонченный циник Леонид Петрович, ходил по залу и раздавал скупые замечания. «Интересная фактура… Не хватает глубины… Заимствованно».

  Он остановился перед её работой — не эскизом, а уже почти законченной инсталляцией, которую она начала ночью. На полу — лист черного зеркала. Под ним, на просвет, бесконечно текли строки: имена, даты, цифры балансов. «Упавшие».

— Любопытно, Алиса, — сказал Леонид Петрович. — Но немного… буквально. Слишком прямолинейный концепт.

 Она посмотрела на него прямо. Зелень ее глаз горела холодным огнем.

— У меня осталось двадцать девять дней, Леонид Петрович. Пятнадцать из них я потрачу на эту работу. У меня нет времени на «любопытно». Скажите, что это гениально или что это дерьмо. Но не «интересно». Мне нужна ваша вера. Хотя бы в то, что я не трачу последнее впустую.

В аудитории повисла тишина. Он попытался улыбнуться: «Драматизм — не замена качеству».

— Это не драматизм, — отрезала она. — Это условие задачи. Теперь решайте ее.

Она отвернулась и ушла, оставив его в кольце потрясенных студентов. Ее монолог начался.
  Она нашла Марка, с которым встречалась полгода назад. Он был архитектором, рациональным и амбициозным, строил карьеру, «вкладывая время» в правильные проекты. Он встретил ее в кафе с легким недоумением.

— Я думал, ты пропала. Работаешь над чем-то грандиозным?

— Над жизнью, — сказала она, не трогая кофе. — У меня двадцать пять дней, Марк.

Он фыркнул, решив, что это метафора художника.

— В смысле, дедлайн на диплом?

— В смысле, двадцать пять дней жизни. Потом счетчик — ноль. Я пришла попросить у тебя любви.

Он отодвинулся.

— Алиса, что за…

— Не ту любовь, — она улыбнулась, и в этой улыбке было что-то щемящее и недетское. — Ты помнишь, мы как-то ехали в метро, и ты рассказал мне анекдот про двух архитекторов? Ты смеялся так, что захлебывался, и забыл посмотреть на свой планировщик. Вот за этот смех я тебя и любила. Подари мне еще одну такую секунду. Сейчас. Пока мы сидим здесь.

  Он смотрел на нее, и постепенно снисходительная улыбка сползла с его лица.

— За что любить? — переспросила она тише. — Мне вспомнилось… у бабушки в той книге была строфа, где героиня просит любви буквально за всё. За правду, за игру, за грусть в двадцать лет. Мне это всегда казалось странным и прекрасным. Теперь я поняла. Это не просьба о снисхождении. Это — требование быть увиденной целиком, до самого дна.

Она помолчала, глядя куда-то мимо него.

— Так вот… Люби за эту безумную скорость, с которой во мне теперь всё летит. И, Марк… послушай самое главное. Полюби меня, потому что секунда вот эта, наша, последняя — и делает её… невероятно, болезненно, единственно настоящей.

  Он не нашел слов. Он просто смотрел. И в его глазах, вместо паники, появилось то самое внимание, которого она требовала. Это и был ответ.

  Подруга детства, Лиза, встретила ее на пороге уютной квартиры, пахнущей печеньем.

— Ась, какой сюрприз! Заходи, я как раз пеку…

— Лиза, помнишь, как мы в лагере представляли, что мы — принцессы на волшебных конях? И мы скакали на палках в лес, в самую чащу, чтобы найти заколдованный источник? — выпалила Алиса, не переступая порог.
Лиза замерла со скалкой в руке.

— Боже, ну и воспоминания. Что-то ты…

— У меня восемнадцать дней, — сказала Алиса просто. — Давай представим это снова. Прямо сейчас. На пять минут. Не для фото, не для ностальгии. А чтобы почувствовать. Чтобы ускакать.

— Я… у меня тесто подходит, — слабо сказала она.

— Тесто подойдет и без тебя, — ответила Алиса. — А источник — нет.
Она ждала на площадке. Через минуту Лиза, скинув фартук, вышла, по-детски виноватая и взволнованная. Они сели на ступеньки подъезда.

— А помнишь, я тогда упала с «коня» и разодрала коленки? — сказала Лиза, краснея.

И они засмеялись.
  Потом она целыми днями творила свою инсталляцию. В её голове, поверх гула тревоги и бешеной энергии, звучал навязчивый, сбивчивый ритм. Она ловила обрывки, пытаясь понять, откуда они. И поняла: не слова, а их звуковая память, врезавшаяся в детство. Низкий, грудной голос бабушки, читавшей стихи. Всё это сплелось в одну тревожную, незнакомую и до боли родную музыку — музыку прощания, которую она теперь должна была перевести на язык линий, цвета и пустоты.

  Финальную выставку она назвала «Монолог». Это было не в галерее, а в небольшом центре искусств. Туда пришли из любопытства, из чувства долга, из шока, распространявшегося слухами.

  Не было картин в рамах. Был только зал, из динамиков лился ровный, назойливый стук — метроном, сливавшийся с сердцебиением. В другом углу — запись звона колокола, растянутая и искажённая до состояния низкого, гудящего гула тревоги. В центре на грубом столе лежали ее старые вещи: растоптанные кеды, сломанный мастихин, засохший букет полевых цветов.    Над ними проецировался ее цифровой портрет, который медленно, на глазах у зрителей, рассыпался на пиксели, утекал в угол экрана и исчезал.

  И среди этого — она сама. В простом зеленом платье цвета своих глаз. Она стояла неподвижно, смотрела на входящих. Она пылала. Казалось, из неё излучалось физическое тепло, опровергающее холод расчёта системы. «Вот я! — кричало каждое её движение, каждый взгляд, брошенный в зал. — Такая как есть! На этой неласковой земле, посреди вашего страха!» Она была воплощённым парадоксом.

Люди плакали. Кто-то в ярости топал ногами и кричал «Позерство!». Кто-то молча разворачивался и уходил. Алиса ловила их взгляды, и в ней звучал не поэтический текст, а её собственный, выстраданный перевод тех  стихов на язык её катастрофы:   
 «Вас всех… я прошу! Поверьте, что этот миг — реален! И… да, я прошу о любви. Хотя бы на эти минуты. Любви за мою сегодняшнюю грусть, которой, кажется, не место в двадцать лет! За всю эту безудержную, неловкую нежность, которой слишком много! Вы слышите меня?!»
Они слушали. Не все. Но — слушали.
  В её последний день, на счетчике 00:04:00, в мастерской были они. Марк, бросивший важную встречу. Лиза, испечённая дома целый поднос того самого печенья. Леонид Петрович, принесший бутылку старого вина, которое «жалко было тратить на обычный день». Пожилая соседка с нижнего этажа, которую Алиса когда-то рисовала.

  Она была удивительно спокойна. За окном садилось солнце, снова окрашивая все в тот самый неуловимый золотой пепел.

— Я не успела поймать этот цвет, — сказала она, глядя в окно. — Но я успела кое-что другое. Я просила. И некоторые из вас — откликнулись.
Она раздала им небольшие листы плотной бумаги. На каждом — простой, почти детский рисунок: травинка, пробивающая асфальт, отражение облака в луже, птичье перо.

— Это …, — сказала она. — Это напоминание. Теперь ваша очередь. Жить так, будто завтра не будет. А у меня оно, — она бросила взгляд на запястье, 00:00:30, — и правда не настанет.

Они молчали. Счетчик на ее запястье мигнул: 00:00:00. На их собственных дисплеях синхронно появилось тихое уведомление: «Контакта «Алиса С.» более не существует. Статус: Угасшая».
 Тишина  была не пустой. Она была густой, насыщенной и выстраданной. В ней висел ее смех, ее отчаянное «Послушайте!».

 Леонид Петрович первым пошевелился. Он подошел к мольберту, где стоял незаконченный холст. Он взял кисть, обмакнул в банку с синей краской и одним резким, небрежным движением провел по центру. Мазок лег поверх старого, дикий, яростный и полный жизни.

— Вот, — хрипло сказал он. — Теперь — похоже.

Лиза разломила печенье и раздала по кусочку. Они ели, глядя на простые рисунки в руках. Они не хоронили ее. Они впервые по-настоящему видели друг друга.

  Она исчезла с поверхности земли, но не из памяти. Она ушла в ту самую бездну, о которой когда-то, в детстве, смутно догадывалась, слушая бабушкин голос. Но её собственный, отчаянный монолог — этот пересказ древних стихов на новом, жестоком языке — остался. Он остался не тишиной, а новым способом слышать тиканье собственных часов.
  Леонид Петрович, глядя на холст, видел как будто ярче каждый оттенок. Лиза, разламывая печенье, слышала в хрусте хрупкость каждой минуты. Марк, выходя на улицу, на секунду замирал, ловя оттенок заката, который уже никогда не сможет описать словами.

  Она оставила им живые, колючие семена — требование жить с полной отдачей, любить с полным правом и помнить, что даже тлеющий уголёк, прежде чем стать золой, способен осветить всё вокруг на прощанье ослепительным, коротким, незабываемым светом.
Её монолог кончился. Но его эхо, гуляя по их сердцам, только начинало свой долгий, нескончаемый путь.