Улисс. Раздел I. Подраздел D. Блок 1. Лекция 47

       Раздел I. Историко-культурный контекст

       Подраздел D. Интеллектуальные течения и медиа

       Блок 1. Философские и научные идеи

       Лекция №47. Призраки разума: Теософия, оккультизм и их дублинские адепты в контексте «Улисса»

       Вступление

       Погружение в мир теософии и оккультных движений дублинских 1900-х годов напоминает попытку составить детальную карту рассеивающегося тумана. Эти идеи, одновременно расплывчатые и навязчивые, присутствовали в воздухе эпохи, просачиваясь в гостиные, редакции журналов и умы творческой интеллигенции, оставаясь при этом на периферии официального общественного признания. Для Джеймса Джойса, этого дотошного анатома дублинского сознания с его параличами и вспышками энтузиазма, подобные духовные искания представляли ценность отнюдь не в качестве абсолютной истины или пути к спасению. Они функционировали как симптом, красноречивый показатель глубинного брожения умов, тоскующей по чему-то запредельному души эпохи, стоявшей на распутье между догматом и экспериментом. Его монументальный роман «Улисс» действует как мощный духовный насос, втягивающий в себя весь спектр современных ему дискурсов, и оккультный поток становится одним из многих питательных ручьёв, подвергающихся затем сложнейшей художественной дистилляции и перекодировке.
       Международное Теософское Общество, основанное харизматичной и скандальной Еленой Петровной Блаватской в 1875 году, стремительно превратилось в глобальный интеллектуальный феномен, предложив западному миру, измученному сухостью материализма и кризисом традиционной религиозности, соблазнительную синкретическую альтернативу. Его ветер, напоённый ароматами гималайских ашрамов и кабинетов лондонских оккультистов, в конце концов докатился и до скалистых берегов Ирландии, упав здесь на почву, и без того взрыхлённую болезненным поиском утраченной национальной идентичности. В Дублине немногочисленные, но активные оккультные кружки и ложи стали своеобразными анти-церквями или духовными лабораториями, где за чаем и спорами обсуждали закон кармы и устройство астральных планов, создавая тем самым вызывающую альтернативу как католическим догматам, так и холодным схемам научного позитивизма. Они рисовали иную, вертикальную карту реальности, пронизанную невидимыми силами и смыслами.
       Исследование этой специфической среды позволяет нам нарисовать поверх реальной, материальной топографии Дублина — с его улицами, барами, церквями и набережными — ещё одну, тайную, эзотерическую карту. Она состояла из приватных квартир-салонов, где при задернутых шторах проводились спиритические сеансы, из редакций небольших журналов, проповедовавших мистицизм и возрождение древней мудрости, из умов отдельных персонажей, одержимых жаждой тайного знания, способного объяснить мир полнее, чем это делали университетские профессора или приходские священники. Постоянное напряжение, возникавшее на границе этого скрытого, «ночного» мира с миром официальным, институциональным — всевластной церковью, академической наукой, коммерческой прессой — создавало то уникальное интеллектуальное поле, те «умственные токи», которые Джойс с присущим ему гениальным даром фиксации улавливал и преобразовывал в энергию своего письма.
       Следовательно, цель настоящей лекции выходит далеко за рамки простого перечисления оккультных обществ Дублина или биографий их членов. Наша задача — вскрыть глубинную роль этих маргинальных, на первый взгляд, кружков в формировании того уникального, пестрого культурно-интеллектуального коктейля, который питал творческое воображение Джойса и его современников. Мы проследим извилистые пути проникновения теософских и спиритуалистических идей на «изумрудный остров», познакомимся с портретной галереей их главных местных адептов и критиков, проанализируем сложное, амбивалентное и зачастую ироничное отношение к ним самого писателя. Кульминацией же станет тонкая работа по выявлению многочисленных, часто замаскированных следов этого оккультного подполья в плотной, многотканой материи «Улисса», где они перестают быть просто отсылками, а становятся частью поэтики романа.

       Часть 1. Беспокойный дух времени: Европейский оккультный ренессанс на пороге XX века

       Конец девятнадцатого столетия в Европе был отмечен парадоксальным, но закономерным всплеском интереса ко всему иррациональному, мистическому, лежащему за гранью обыденного опыта. Научный позитивизм и вера в неудержимый прогресс, достигнув своего зенита, неожиданно породили свою мрачную и пленительную противоположность — тоску по духовному, трансцендентному, по утраченной связи с тайнами мироздания. Оккультизм в его разнообразных формах — от систематической теософии до салонного спиритизма — предлагал альтернативную, всеобъемлющую систему познания, претендующую на то, чтобы быть одновременно древнейшей мудростью человечества и новой, синтетической «наукой о духе». Этот духовный поиск сознательно выходил за рамки догматов традиционных религий, предлагая индивидуальный путь посвящения и откровения.
       Теософия, детище Елены Блаватской, с громким манифестом провозгласила существование единой, вечной и универсальной истины, сокрытой в сердцевине всех мировых религий и философских систем. Её эклектичное учение, сотканное из буддизма, индуизма, неоплатонизма и западного герметизма, оперировало захватывающими воображение понятиями кармы, цепочки реинкарнаций, иерархии мудрых, невидимых Учителей (Махатм), обитающих в Тибете. Общество с центром сначала в Нью-Йорке, а затем в Адьяре (Индия) стремительно обрастало отделениями по всему миру, привлекая под свои знамёна художников, писателей, общественных деятелей, разочарованных в догматическом христианстве и искавших более универсальную и интеллектуально насыщенную духовную пищу.
       Параллельно, словно из подполья, набрал невероятную силу спиритизм, совершивший эволюцию от маргинального хобби провинциальных медиумов до массового светского увлечения. Столики, вращающиеся и стучащие в ответ на вопросы, материализации «эктоплазмы», голоса из ниоткуда — всё это стало привычной частью вечерних собраний в гостиных как аристократов, так и представителей среднего класса. Что характерно, некоторые учёные мужи, вроде сэра Уильяма Крукса, первооткрывателя таллия, с серьёзным видом пытались изучать эти феномены с помощью новейших физических приборов, что создавало сюрреалистическую атмосферу стирания границ между строгой наукой и откровенным суеверием, порождая ощущение, что в эту эпоху возможно буквально всё.
       В викторианской Англии апогеем организованного, ритуализированного оккультизма стал Герметический орден «Золотой зари», основанный в 1888 году. Это был не просто дискуссионный клуб, а строгая, иерархическая структура с системой степеней посвящения, сложными церемониями, заимствованными из каббалы, алхимии и египетской магии, и собственной эзотерической доктриной. «Золотая Заря» превратилась в уникальную интеллектуальную и творческую лабораторию, притянувшую под свои своды целую плеяду выдающихся умов, среди которых одно из самых почётных мест занял молодой ирландский поэт Уильям Батлер Йейтс, увидевший в магии путь к обретению поэтического языка новой силы.
       Влияние оккультных идей на искусство и литературу fin de si;cle трудно переоценить. Французские символисты, от Гюстава Моро до Одилона Редона, насыщали свои полотна сложной эзотерической символикой, превращая холст в зашифрованное послание. Архитектура и дизайн модерна (ар-нуво) с их плавными, «органическими» линиями, стилизованными растительными формами, часто вдохновлялись теософскими представлениями о духовных энергиях и токах, пронизывающих всё сущее. Оккультизм дал искусству новый, тайный словарь для выражения того, что лежало за пределами видимого, смутных трепетов души и метафизических тревог.
       Разумеется, эти разнообразные движения встречали ожесточённое сопротивление с разных сторон. Католическая церковь, чутко улавливая в них прямую ересь и опасную конкуренцию, не уставала клеймить теософию и спиритизм как бесовщину. Учёные-скептики, такие как психолог и философ Уильям Джеймс, при всём его глубоком интересе к религиозному опыту, публично разоблачали мошенничество медиумов и критиковали расплывчатость оккультных построений. Существование оккультистов протекало в пространстве постоянной полемики, на острие между жаждой признания и риском быть осмеянными, между претензией на тайное знание и обвинениями в шарлатанстве.
       В Ирландию, находившуюся на периферии европейской интеллектуальной жизни, но страстно жаждавшую в неё влиться, эти веяния проникали по нескольким основным каналам. Главными проводниками стали литературные и художественные журналы, переписка образованных ирландцев с континентальными и английскими корреспондентами, а также личные поездки и паломничества таких фигур, как Йейтс или Джордж Рассел, в Лондон и Париж. Таким образом, идеи, рождённые в душных салонах Лондона или в мистической тиши ашрамов Индии, находили неожиданно живой отклик в душах ирландских интеллектуалов, искавших духовную основу для своего национального возрождения вне рамок навязанного английского протестантизма и зачастую воспринимавшегося как слишком ригидный и подавляющий католицизма.
       Следовательно, к моменту, выбранному Джойсом для действия «Улисса» — 16 июня 1904 года — оккультизм во всех его проявлениях уже был полноправным, хотя и эксцентричным, элементом европейского и, что для нас важнее, дублинского интеллектуального ландшафта. Он представлял собой одну из самых ярких реакций на глобальный кризис веры и рациональности, предлагая свой, наполненный призраками, символами и древними мифами, ответ на извечные вопросы о смысле жизни, смерти и природе реальности. Этот ответ мог казаться смешным или пугающим, но его невозможно было игнорировать.

       Часть 2. Дублинские храмы и салоны: География и персоналии местного оккультизма

       Организованное теософское движение официально ступило на дублинскую землю в 1886 году с основанием местной ложи Теософского общества. Её костяк составили не маргиналы, а уважаемые горожане — учителя, врачи, юристы, литераторы, люди, искавшие знания и духовного роста за стенами университетских аудиторий и проповеднических амвонов. Ложа устраивала публичные лекции о карме и перевоплощении, о древних цивилизациях и скрытых возможностях человека, которые для глубоко католического Дублина звучали одновременно откровенно еретически и невероятно притягательно, предлагая выход из душного пространства греха и благодати в бескрайние космические дали.
       Одной из первых и самых ярких фигур в этом раннем ирландском теософском кругу был Джеймс Х. Казинс — разносторонне одарённый поэт, художник, издатель и педагог. Для Казинса теософия была не просто интеллектуальным увлечением, а основой для нового, синтетического, универсального искусства, которое должно было исцелить разорванное современное сознание. Его энтузиазм носил почти миссионерский характер, он активно привлекал в ложе новых членов из творческой среды, становясь живым мостом между мистицизмом и художественной богемой. Его квартира на Ратгэр-роуд постепенно превратилась в неофициальный культурный центр, где за чаем спорили о символизме и астральных телах.
       Однако подлинным магнитом, центральным солнцем, вокруг которого в основном и кристаллизовался дублинский оккультизм, бесспорно, стал Уильям Батлер Йейтс. Его интерес к сверхъестественному был не данью моде и не поверхностным увлечением, а подлинной, всепоглощающей страстью, во многом определившей траекторию его жизни и эволюцию его поэтического дара. В 1890 году Йейтс, жаждущий системы и мифа, вступает в лондонский орден «Золотой зари», получая магическое имя «Demon Est Deus Inversus» — «Дьявол есть перевёрнутый Бог». Ритуалы ордена, работа с символами Таро и каббалистическим Древом Жизни стали для него не игрой, а источником глубинных поэтических образов и основой для выстраивания собственной, грандиозной мифологической системы, позднее изложенной в «Видении».
       Участие Йейтса в оккультной практике носило глубоко личный, почти лабораторный характер. Он вместе с возлюбленной Мод Гонн проводил магические операции по созданию «мыслительных форм», скрупулёзно записывал свои сны и видения, изучал гримуары и трактаты по алхимии. Его теория поэзии, его концепция «маски» и «анти-маски», его понимание истории как циклов — всё это напрямую выросло из этого уникального сплава поэтического гения и магического мировоззрения. Для Йейтса магия была не бегством от реальности, а активным, героическим способом познания мира и, что особенно важно, мощным инструментом для формирования нового национального сознания, которое он мечтал возродить на почве древних кельтских мистерий, а не политических компромиссов.
       Не менее значимой, хотя и в совершенно ином ключе, фигурой был Джордж Уильям Рассел, известный всему Дублину под мистическим псевдонимом ЭЙ. Если подход Йейтса можно назвать церемониальным и интеллектуально-изощрённым, то мистицизм Рассела носил спонтанный, визионерский, почти природный характер. Он утверждал, что с детства видит астральных существ, светящиеся ауры вокруг людей и испытывает состояния космического единения со вселенной. Как талантливый редактор журналов «Ирландский теософ» и позднее «Ирландский усадьбовед», он сумел популяризировать оккультные и национал-романтические идеи среди самой широкой аудитории, окружив себя молодыми писателями и художниками, создав вокруг себя атмосферу духовного учительства и творческого братства.
       Помимо этих «титанов», в городе существовала целая сеть менее известных, но оттого не менее интересных салонов и кружков. Ярким примером служила квартира леди Эллис Смит на престижной Фитцуильям-сквер. На её вечерах, окутанных табачным дымом и атмосферой интеллектуальной раскованности, собирались теософы, спириты, художники из Школы искусств и просто любопытные представители среднего класса. Здесь читали и обсуждали доклады о буддийской философии, с трудом продирались через многотомную «Тайную доктрину» Блаватской, спорили о смысле символов и, конечно, время от времени проводили спиритические сеансы, пытаясь установить контакт с «тем светом». Это был своеобразный интеллектуальный полу свет, где смешивались серьёзные поиски и светское развлечение.
       Любопытно, что волна оккультных увлечений докатилась даже до семьи самого Джеймса Джойса, человека, впоследствии прославившегося своим скептицизмом. Его младшая сестра, Маргарет («Мэй») Джойс, по воспоминаниям, проявляла живой, неподдельный интерес к теософии и спиритизму. Можно предположить, что это давало молодому Джойсу уникальную возможность наблюдать за феноменом не извне, как за абстрактным культурным трендом, а изнутри, в непосредственной близости, в семейном кругу, где мистические идеи становились темой бытовых разговоров и, возможно, причиной споров. Это был ещё один ракурс, под которым он изучал это явление.
       Восприятие этих «посвящённых» и «визионеров» широким дублинским обществом было, как и многое в Ирландии, глубоко двойственным. С одной стороны, их за глаза часто считали безобидными чудаками, прекрасным материалом для анекдотов и колких шуток. Карикатуры на рассеянных теософов, говорящих на непонятном языке о «высших планах» и «астральных путешествиях», периодически появлялись на страницах сатирической прессы. С другой стороны, к ним испытывали невольное, смутное почтение как к хранителям некоего тайного знания, недоступного простому смертному, как к людям, соприкоснувшимся с иным измерением бытия. Они создавали альтернативный, «волшебный» ирландский миф, который вступал в сложные отношения как с английской практической рассудочностью, так и с католической ортодоксией, предлагая третий путь — путь внутреннего, индивидуального откровения.

       Часть 3. «Таинственные восточные письмена». Джойс и оккультизм: отношение и отторжение

       Важно понимать, что Джеймс Джойс не был посторонним, равнодушным наблюдателем оккультного бума, захлестнувшего дублинскую интеллигенцию его молодости. Он вращался в тех же самых кругах, что и Йейтс, Рассел, Казинс, особенно в начале своего творческого пути, жадно впитывая впечатления и формируя собственную позицию. В 1902 году, вернувшись из Парижа, он посещал вечера в доме Джорджа Рассела на Сисе-стрит, где, по воспоминаниям современников, сидел угрюмый и молчаливый, скептически внемля горячим спорам о мистических откровениях, астральных путешествиях и космическом сознании. Этот непосредственный, почти тактильный контакт с носителями оккультного дискурса стал для него бесценным источником как художественного материала, так и питательной почвы для острой, беспощадной иронии.
       Отношение Джойса к мистицизму его старших современников и коллег можно без преувеличения охарактеризовать как принципиальный, воинствующий скептицизм, часто переходящий в открытую насмешку. В глазах молодого бунтаря, одержимого идеей художественной правды и «непобедимого разума», мистические устремления Йейтса и Рассела выглядели прежде всего формой романтического эскапизма, красивым, но опасным бегством от социальных, политических и бытовых проблем реальной, прозаической Ирландии в призрачный, удобный мир величественных символов и бесплотных духов. Для Джойса, видевшего свою миссию в том, чтобы выявить «эпифанию» — внезапное озарение смыслом — в самой гущи обыденности, в «пошлости» дублинских улиц и пабов, такой уход был творческой и этической капитуляцией.
       Уже в своих ранних, отточенных как бритва произведениях мы находим едкие, почти карикатурные портреты адептов новых духовных течений. В знаменитом рассказе «Мёртвые» из сборника «Дублинцы» мельком, но весьма показательно упоминается некая «леди Мэнкри», которая, среди прочих своих светских занятий, «увлекается теософией». Для Джойса здесь важно не содержание её веры, а её социальная функция — это маркер определённого, слегка пустого и претенциозного образа жизни, один из множества ярлыков, которые наклеивают на себя люди, чтобы заполнить внутреннюю пустоту. Оккультизм вписывается в общую картину дублинского «паралича» как одна из его изощрённых форм.
       Однако было бы глубокой ошибкой считать Джойса полным профаном в тех вопросах, которые он так язвительно высмеивал. Тщательные исследования его записных книжек, черновиков и состава личной библиотеки убедительно доказывают, что писатель был знаком с ключевыми текстами теософского канона. В его поле зрения попадали и «Разоблачённая Изида», и монументальная «Тайная доктрина» Блаватской, и работы её последователя Альфреда Синнетта. Читал он их, разумеется, не с благоговением адепта, а с холодным, аналитическим любопытством культурного археолога, выискивая причудливые идеи, экзотические термины и готовые мифологические конструкции, которые можно было бы разобрать на части и использовать как сырьё для своего собственного, несравненно более сложного художественного механизма.
       Глубинная, сущностная критика Джойса была направлена против использования оккультизма и мистицизма в качестве инструмента для конструирования комфортной, «возвышенной» национальной идентичности. Йейтс в своих статьях и поэмах активно создавал миф об Ирландии как о земле древней кельтской мудрости, населённой магами, героями и сидами, связанной тайными токами с духовными центрами земли. Джойс же с болезненной остротой видел в этом красивом построении форму духовного нарциссизма, попытку подменить реальную, трагикомическую историю нации, полную поражений, компромиссов и бытового «паралича», уютной сказкой о волшебном прошлом. Его Ирландия, выжженная иронией, была начисто лишена такой магической, утешительной ауры.
       При этом оккультная терминология сама по себе не могла не привлекать Джойса-лингвиста, Джойса-виртуоза слова. Лексические единицы вроде «астральный», «кармический», «реинкарнация», «эфирное тело» обладали для него не содержательным, а прежде всего формальным, звуковым и ассоциативным потенциалом. Они несли на себе отпечаток экзотики, учёной таинственности и могли быть мастерски вплетены в ткань текста для создания комического диссонанса, ощущения интеллектуальной пестроты или пародийного эффекта. Эти слова становились для него своеобразными готовыми кирпичиками, частью того безграничного «словесного месива», из которого он вылепливал свои неповторимые стилистические конструкции.
       Показательно в этом контексте сравнить подход Джойса с отношением к оккультным мотивам его великого современника и иногда оппонента Т.С. Элиота. Если Элиот в «Бесплодной земле» использует карты Таро, видение в чаше и отсылки к мистериям как к серьёзным, хотя и фрагментированным, элементам для построения единого (пусть и разорванного) мифа о кризисе западной цивилизации, то Джойс чаще прибегает к приёму пародийного снижения, балаганного обыгрывания. Оккультное у него — это чаще не трагическая глубина, а элемент ярмарочного представления, карнавальной «вселенной вверх тормашками», частицей которой является и высокая культура, и уличный фольклор.
       В конечном счёте, для проницательного ума Джеймса Джойса оккультизм был лишь одним из множества конкурирующих голосов в том грандиозном «эпистемологическом беспорядке», что царил в сознании образованного европейца начала двадцатого века. Наравне с осколками католической схоластики, обрывками научных теорий Дарвина и Эйнштейна, гипнотизирующими слоганами рекламы и плакатными политическими лозунгами, он формировал тот самый хаос мнений, верований, языков и дискурсов, который писатель поставил своей высшей целью запечатлеть и преодолеть в своей «энциклопедии всеобщего разложения и одновременно — обновления», каковой и является «Улисс».

       Часть 4. Невидимые токи в «Улиссе»: Оккультные мотивы и подтексты

       В тексте «Улисса» оккультные мотивы и отсылки не выстроены в стройную систему, они растворены в повествовательной ткани, подобно лёгким, но ощутимым электрическим разрядам, пронизывающим воздух. Возьмём, к примеру, эпизод «Эол», действие которого разворачивается в редакции газеты «Фрименз Джорнэл». Центральная тема здесь — передача информации, новостей, слухов на расстояние, то есть медийная коммуникация. Эта тема получает неожиданную и ироничную параллель с популярной теософской концепцией «мыслепередачи» или «телепатии». Шутливые реплики персонажей о «мыслефонии», об «астральной телеграфии», вбрасываемые в суету редакционного дня, служат тонкой пародией на оккультные идеи, переводя их в плоскость профессионального газетного жаргона и бытового зубоскальства.
       Леопольд Блум, этот воплощённый здравый смысл и практицизм, человек, чей разум занят расчётами, кулинарией и решением бытовых проблем, тем не менее периодически проявляет спорадический, дилетантский интерес к областям знания, пограничным между наукой, шарлатанством и оккультизмом. Он с любопытством изучает брошюру о «чудесном» средстве для похудания, размышляет о принципах френологии (псевдонауки о связи характера с формой черепа), живо интересуется любыми новинками и усовершенствованиями. Его можно назвать «блуждающим адептом» мирского, эмпирического знания, чьи поиски истины лежат исключительно в плоскости физического, материального мира, но иногда, по касательной, затрагивают и его таинственные, необъяснимые границы, которые оккультизм как раз и стремится описать и колонизировать.
       Стивен Дедал, напротив, существо метафизическое, постоянно размышляющее о природе духа, творения, времени, о призраках истории и личного прошлого, довлеющих над живыми. Его сложные, заумные теории, изложенные в эпизодах «Протей» и «Сцилла и Харибда», — о сотворении мира из «ничто», о «призраке отца», о вечном возвращении и цикличности — хоть и выражены в терминах схоластической философии, августинианства и аристотелизма, но порой причудливым образом перекликаются с теософскими концепциями эманации божественного, кармического воздаяния и цепи перевоплощений. Эти идеи пропущены через горнило его гордого, одинокого, страдающего интеллекта и лишены какого бы то ни было мистического утешения.
       Мотив метемпсихоза (переселения душ) прямо и открыто заявлен в самом начале романа, в сцене за завтраком в башне Мартелло, когда циничный Бак Маллиган, указывая на море, спрашивает Стивена: «А ты, говорят, веришь в метемпсихоз? В переселение душ?» Этот мотив, возникнув как шутка, становится одним из ключевых структурных и философских принципов всего произведения. Каждый последующий эпизод — это не просто новая сцена или поворот сюжета, но и своеобразное «перевоплощение» центральных тем романа, их развитие и рассмотрение в совершенно ином стилистическом, жанровом, тональном ключе. История, мифы, литературные формы — всё подвергается метемпсихозу, реинкарнируя в события одного обыкновенного дублинского дня.
       Эпизод «Цирцея», кульминация ночных блужданий, — это апофеоз оккультной и гротескно-мистической образности в романе. Публичный дом Беллы Коэн на Маунджой-стрит волшебным образом преображается в сцену галлюцинаторного магического действа, где подсознательные страхи, подавленные желания и психологические комплексы персонажей материализуются в виде фантасмагорических видений. Ритуалы смены пола, явление призраков умерших (матери Стивена, отца Блума), превращения людей в животных, пародийные заклинания — всё это разыгрывается как гигантский, кошмарно-смешной оккультный спектакль, карнавал подсознательного, где снимаются все социальные, моральные и психологические запреты, а языком общения становится символический бред.
       Трагическая фигура отца Леопольда Блума, Рудольфа-Виктора, венгерского еврея, покончившего с собой в отеле «Куинс» в заливе Дублина, также может быть рассмотрена в своеобразном спиритическом или оккультном ключе. Его призрак, его неупокоенная тень незримо, но ощутимо присутствует в сознании сына, всплывая в памяти в моменты печали или стресса. Мотив самоубийства и последующего «блуждания» духа, её невозможности обрести покой, не только имеет глубокий психологический резонанс, но и перекликается со спиритическими представлениями о «земных» духах, а также с оккультными теориями о тяжёлых кармических последствиях такого насильственного разрыва жизненной нити.
       Не следует забывать, что популярная культура 1904 года была буквально насыщена отсылками к «психическим» экспериментам и псевдонаучным диковинкам. Гипноз, месмеризм, «животный магнетизм», чтение мыслей — всё это было темой газетных статей, публичных платных лекций, развлекательных представлений в мюзик-холлах. Джойс, с его феноменальной памятью на детали эпохи, неизменно включает эти реалии в ткань романа. Вспомним разговоры о знаменитых гипнотизёрах или о фокусах с передачей мыслей в эпизоде «Быки Гелиоса». Оккультное предстаёт здесь не как глубокая традиция, а как часть медийного шума, потребительского товара и ярмарочного зрелища, элемента того «звукового ландшафта», что окружает героев.
       Таким образом, оккультизм в художественной вселенной «Улисса» последовательно лишается своей системности, доктринальной строгости и претензии на духовную истинность. Он рассыпается на отдельные намёки, пародийные цитаты, случайные упоминания, становится предметом бытовых шуток или материалом для кошмарных фантазий. Джойс использует его не как цельную философию или путь спасения, а как один из многих языков, на котором говорит разорванное, многослойное, хаотичное сознание современного ему человека, отчаянно пытающегося — и неспособного — сложить из осколков старых и новых мифов, наук, религий и суеверий хоть какую-то цельную картину мира, найти точку опоры в реальности, утратившей свои твёрдые контуры.

       Часть 5. Между наукой и откровением: Оккультизм в диалоге с другими дискурсами

       Интересно проследить, как в рассматриваемую эпоху методы оккультного познания парадоксальным образом сближались, а иногда и сознательно подражали методам научным. И теософы, и спириты, и церемониальные маги, подобно учёным, претендовали на открытие скрытых, но объективных законов мироздания. Теософы выстраивали сложные, почти схоластические классификационные схемы эволюции рас, планет, принципов человека, напоминавшие научные таксономии. Спириты же активно использовали самые современные приборы — фотокамеры, весы, электрометры — в попытках зафиксировать «психическую энергию» или «эктоплазму». Это была эпоха острой конкуренции различных, подчас взаимоисключающих, моделей реальности, каждая из которых апеллировала к опыту и доказательствам.
       В специфических условиях Ирландии главным и самым могущественным оппонентом оккультизма была, безусловно, католическая церковь, чей авторитет пронизывал все слои общества. Если теософия предлагала идею личного, индивидуального духовного прогресса через множество перерождений, без необходимости в посреднике-священнике, то католицизм с железной последовательностью настаивал на единственном пути спасения, пролегающем через церковные таинства и подчинение её догматам. Их диалог, чаще всего превращавшийся в открытый конфликт и взаимные обвинения в ереси и мракобесии, был, по сути, борьбой за монополию на объяснение потустороннего, за право рисовать карту загробного мира и определять правила взаимодействия с ним.
       Почти одновременно с расцветом организованного оккультизма в соседней Австрии зарождался психоанализ Зигмунда Фрейда, а в Швейцарии — аналитическая психология Карла Густава Юнга. И та, и другая сфера с жадным интересом обращались к тёмным континентам бессознательного, к миру сновидений, комплексов и архетипических символов. Юнг, в частности, на протяжении всей жизни живо интересовался алхимией, гностицизмом и восточными мистическими учениями, видя в них проекции коллективного бессознательного. В «Улиссе» мотивы психоанализа (эдипов комплекс Стивена, вытесненные травмы, свободные ассоциации) часто идут рука об руку с оккультной образностью, вместе описывая тёмные, иррациональные закоулки человеческой психики, которые и наука, и магия пытались осветить своим, часто противоречащим друг другу, светом.
       Оккультная топография Дублина, накладываемая Джойсом на реальную, — это прежде всего топография порогов, границ, мест встречи с иным. Башня в Сэндикоуве, где начинается действие романа, — бывшее оборонительное сооружение, превращённое в съёмное жилище для бедных интеллектуалов, могла в восприятии эпохи с её романтикой кельтского возрождения считываться как своеобразная «обитель адептов», уединённое место для размышлений у границы суши и моря. Бордель Беллы Коэн — это классическое «лиминальное» пространство, место инициации, встречи с вытесненным, с теневыми аспектами собственной личности. Даже кладбище Гласневин в эпизоде «Гадес» — это не просто место действия, а точка напряжённого контакта живого мира с миром мёртвых, где разговор идёт о тленности и памяти, то есть о самом главном.
       Политический национализм Уильяма Батлера Йейтса, и это его принципиальное отличие от многих современников, был глубоко и органично окрашен оккультизмом. Он мечтал не просто о политическом самоуправлении или независимом парламенте, а о создании Ирландии как уникальной духовной цивилизации, возрождённой на основе древних мистерий и магических практик. Его национализм был мистическим, направленным на «заклинание» новой реальности силой поэтического слова и магического ритуала. Этот путь был прямой, осознанной противоположностью прагматизму большинства политиков из Шинн Фейн и, конечно, тотальному социально-бытовому скептицизму Джойса, видевшего в подобных построениях очередную, пусть и прекрасную, иллюзию, уводящую от «свинцовых мерзостей» реальной дублинской жизни.
       Важно отметить, что оккультные движения предоставляли женщинам той эпохи, таким как сама Елена Блаватская или пламенная революционерка и муза Йейтса Мод Гонн (активно вовлечённая в оккультные практики), необычную, практически беспрецедентную возможность духовного лидерства, интеллектуального авторитета и творческой самореализации вне жестких рамок патриархальных институтов — церкви, государства, академии. Они становились жрицами новых культов, создательницами сложных доктрин, провидицами, чей голос был значим. Это было немыслимо в традиционных для Ирландии структурах власти и вызывало как восхищение, так и раздражение.
       Нельзя сбрасывать со счетов и тот факт, что оккультизм к началу XX века стал и вполне доходным коммерческим предприятием, частью incipient индустрии развлечений и духовных услуг. На страницах дублинских ежедневных газет, которые так внимательно, почти с профессиональным интересом, изучает Леопольд Блум, рядом с рекламой мыла и объявлениями о вакансиях можно было встретить скромные или, напротив, кричащие объявления о платных спиритических сеансах «известного медиума», рекламу новейших книг по теософии или услугах хиромантов и астрологов. Оккультное знание становилось товаром на рынке, предметом купли-продажи, что также не ускользнуло от цепкого, беспристрастного взгляда Джойса-реалиста.
       В конечном итоге, в гигантской художественной вселенной «Улисса» оккультные идеи и образы окончательно теряют свою независимость, доктринальную строгость и претензию на описание объективной реальности. Они переплавляются в горниле джойсовской поэтики, подвергаясь пародированию, цитированию, деконструкции и сложной интертекстуальной перелицовке. Оккультизм становится для Джойса не предметом веры или даже серьёзной философской полемики, а одним из многих элементов гигантской языковой и культурной игры, источником метафор, поводом для иронии, краской на его необъятной палитре. Джойс не верит в астральные планы и кармические законы, но он виртуозно использует их как один из инструментов для создания своего тотального, полифонического романа-космоса о человеке, городе и хаотичном потоке сознания, пытающемся этот мир осмыслить.

       Заключение

       При ближайшем рассмотрении теософско-оккультное подполье Дублина рубежа девятнадцатого и двадцатого веков перестаёт казаться просто маргинальным курьёзом или причудой нескольких чудаковатых интеллектуалов. Оно предстаёт перед нами как закономерная, яркая и симптоматичная реакция значительной части ирландской творческой и мыслящей элиты на глобальные вызовы модернити — стремительную секуляризацию, кризис традиционной религиозной веры, мучительный поиск новых духовных и культурных основ для обретающей голос национальной идентичности. Без учёта этого специфического, «призрачного» пласта наше понимание интеллектуального климата, той особой атмосферы, в которой формировалось мировоззрение и стиль Джеймса Джойса, остаётся заведомо неполным, лишённым важного измерения.
       Художественная стратегия Джойса по отношению к этому богатому и противоречивому материалу была отнюдь не простой отрицающей, а гораздо более сложной — ассимилирующей, преобразующей, переваривающей. Он впитывал оккультные идеи, термины, мифологемы как один из многих «культурных шумов» эпохи, как часть того языкового и концептуального хаоса, который его окружал, чтобы затем включить их в свою грандиозную художественную систему не в качестве предмета слепой веры или даже последовательной критики, а в качестве объекта виртуозной эстетической и интеллектуальной обработки. Они стали для него своего рода духовной и языковой глиной, сырьём, из которого можно и должно вылепить новые, невиданные доселе смыслы и формы.
       История дублинского оккультизма и его причудливое преломление в страницах «Улисса» говорят нам об универсальном культурно-психологическом феномене. В периоды радикальных цивилизационных сломов, когда старые системы координат, объясняющие мир, дают трещину и рушатся, а новые ещё не успели утвердиться и обрести безусловный авторитет, человеческое сознание с особой силой обращается к поиску тайного, эзотерического, скрытого от большинства знания. Такое знание предлагает иллюзию порядка, глубины и избранности в мире, внезапно утратившем ясные ориентиры и простые ответы, оно становится духовным убежищем и интеллектуальным вызовом одновременно.
       «Улисс» Джеймса Джойса в итоге предстаёт перед нами не только как роман об одном дне из жизни дублинцев 16 июня 1904 года, но и как грандиозный резервуар, вобравший в себя, переработавший и подчинивший своей художественной воле все значимые интеллектуальные течения своего времени, включая их оккультные, маргинальные изводы. Пройдя через мощнейший фильтр его беспощадной иронии, аналитического скепсиса и творческого гения, эти «призраки разума» эпохи обрели в книге новую, вечную литературную жизнь. Они перестали быть просто верованиями или заблуждениями конкретных исторических персонажей, превратившись в часть универсального мифа о современном человеке, вечном страннике, блуждающем в бесконечных, зеркальных лабиринтах собственного сознания, истории и культуры в тщетных и величественных поисках смысла, дома и себя самого.