Улисс. Раздел I. Подраздел D. Блок 1. Лекция 48

       Раздел I. Историко-культурный контекст

       Подраздел D. Интеллектуальные течения и медиа

       Блок 1. Философские и научные идеи

       Лекция №48. Мерило всех вещей: Научный позитивизм, его ирландские адепты и оппоненты в эпоху Джойса.

       Вступление

       Дублин на заре двадцатого столетия представлял собой уникальный интеллектуальный тигель, где сталкивались, казалось бы, несовместимые силы. С одной стороны, многовековая власть католической церкви, мистические порывы литературного возрождения, живучие народные суеверия. С другой — набирающий мощь ветер модерна, вера в безграничный прогресс, науку и рациональное переустройство общества. Этот конфликт между откровением и экспериментом, между догмой и фактом, пронизывал все сферы жизни, от университетских диспутов до газетных полос и обывательских разговоров. Джеймс Джойс, внимательнейший летописец своего города, не мог пройти мимо этого фундаментального напряжения. Его творчество, особенно монументальный «Улисс», стало художественным полигоном, на котором проверялись на прочность главные философские претензии эпохи.
       Сердцевиной этого рационального, прогрессистского мировоззрения был научный позитивизм, детище французского философа Огюста Конта. Эта доктрина провозглашала окончательный закат теологической и метафизической стадий развития человечества и наступление царства позитивной науки. Единственным источником подлинного знания отныне признавалось эмпирическое наблюдение и логический анализ. Всё, что не могло быть проверено и измерено, объявлялось несуществующим или бессмысленным. Позитивизм не просто предлагал новую методологию познания, он претендовал на роль новой светской религии с собственной догматикой, обрядностью и даже календарём святых — великих учёных и мыслителей. Это была религия факта, ставившая науку на алтарь, освобождённый от традиционных божеств.
       Для Ирландии, стремившейся вырваться из пут провинциальности и экономической отсталости, позитивизм обладал особой притягательностью. Он казался билетом в современность, инструментом для построения справедливого и управляемого общества, основанного на знании, а не на предрассудках. Его идеи просачивались через научные журналы, лекции визитирующих учёных, дискуссии в медицинских и университетских кругах. Однако их принятие наталкивалось на мощное сопротивление глубоко религиозной культуры. Таким образом, спор о позитивизме в Ирландии был не отстранённым академическим диспутом, а острой, жизненной проблемой, затрагивающей вопросы идентичности, веры и будущего нации.
       Цель нашей сегодняшней лекции — проследить сложный путь научного позитивизма в ирландском контексте рубежа веков. Мы не только исследуем его философские основы и местных последователей, но и пристально рассмотрим фронт критики, который формировали церковь, мистики и художники. Главным же объектом нашего внимания станет художественный ответ Джеймса Джойса. Мы увидим, как в ткани «Улисса» позитивистская методология одновременно используется и беспощадно пародируется, как фактология сталкивается с мифом, а наука — с потоком субъективного сознания. Этот анализ позволит нам понять, как Джойс, этот величайший архивист реальности, в итоге создал самый убедительный антипозитивистский манифест, показав неисчерпаемую тайну человеческого бытия, ускользающую от любых измерительных приборов.

       Часть 1. Религия факта: Генезис и сущность позитивистского проекта

       Философская система Огюста Конта, изложенная в его «Курсе позитивной философии», совершила настоящую революцию в европейской мысли середины девятнадцатого века. Конт утверждал, что человеческое общество и познание проходят три неизменные стадии развития. Теологическая стадия, где все явления объясняются волей богов или Бога, сменяется метафизической, где на смену божествам приходят абстрактные сущности и силы. Наконец, наступает позитивная стадия, когда разум отказывается от поиска первопричин и сущностей и сосредотачивается на открытии неизменных законов, связывающих наблюдаемые явления. Наука, понимаемая как систематическое накопление и классификация фактов, объявлялась высшей и окончательной формой знания, единственным легитимным способом взаимодействия с миром.
       Позитивизм Конта не ограничивался сферой эпистемологии. Он стремился стать основой для полного переустройства общества, новой «религией человечества». Социология, названная Контом «царицей наук», должна была заменить теологию, предоставляя научные основы для морали и политики. Философ разработал детальный культ с календарём, где каждый месяц и день были посвящены тому или иному «святому» прогресса — учёному, мыслителю, художнику, способствовавшему развитию человечества. Ритуалы, праздники и даже молитвы (адресованные, впрочем, не Богу, а Великому Существу — человечеству) должны были сплотить общество на светских, рациональных началах. Это была грандиозная утопия, мечтающая заменить церковные своды сводами научных законов.
       Ключевыми принципами позитивистской гносеологии стали эмпиризм и верифицируемость. Знание признавалось достоверным только в том случае, если оно основывалось на чувственном опыте и могло быть подтверждено через наблюдение или эксперимент. Любые рассуждения о трансцендентном, о внутренней сущности вещей, о конечных причинах объявлялись «метафизическими» и подлежали изгнанию из серьёзной дискуссии. Мир должен был быть очищен от призраков и сведён к совокупности объектов, описываемых на языке математики и естественных наук. Человеческое сознание, в идеале, тоже должно было стать таким объектом — прозрачным и объяснимым.
       Общественное влияние позитивизма в Европе второй половины XIX века было колоссальным. Его идеи питали движения за социальные реформы, светское образование, развитие общественного здравоохранения. Вера в то, что общество можно «инженерно» усовершенствовать, опираясь на данные статистики, социологии и биологии, стала общим местом для многих прогрессистов и либералов. Позитивизм дал интеллектуальное обоснование технократическому подходу к управлению. Городское планирование, санитарные нормы, пенсионные системы — всё это виделось приложениями великой позитивной науки к хаосу человеческого существования.
       Триумфальное шествие доктрины было особенно заметно в естественных науках, где она гармонировала с духом открытий. Однако её влияние распространилось и на гуманитарную сферу. Возникли позитивистская история, сосредоточенная на документах и архивных изысканиях, позитивистское литературоведение, искавшее биографические и социальные детерминанты творчества, позитивистская лингвистика. Казалось, универсальный ключ ко всем тайнам бытия, от устройства галактики до законов стихосложения, наконец-то найден. Это был век невиданного оптимизма, основанного на вере во всемогущество научного метода.
       Европейская мысль дала целую плеяду ярких последователей и интерпретаторов Конта. В Англии Джон Стюарт Милль, хотя и критиковавший некоторые аспекты культа человечества, принял и развил позитивистскую логику науки. Герберт Спенсер применил эволюционные идеи к социологии, создав грандиозную синтетическую философию, пронизанную духом позитивизма. В Австрии Эрнст Мах, физик и философ, развил феноменалистическую версию позитивизма, утверждая, что наука должна иметь дело только с ощущениями, «элементами» опыта. Их работы формировали интеллектуальный климат, в котором дышали современники Джойса.
       Философские корни позитивизма уходили в глубокую традицию. Он был прямым наследником британского эмпиризма Локка, Беркли и Юма, с их скептицизмом по отношению к врождённым идеям и акцентом на опыт как источник знания. С другой стороны, он впитывал материалистические тенденции французского Просвещения с его критикой религии и верой в силу человеческого разума. Конт, по сути, систематизировал и довёл до логического предела эти тенденции, создав из них цельную, тотальную систему, претендующую на окончательное решение всех философских вопросов.
       Краеугольным камнем этой системы была идея линейного, необратимого прогресса. История человечества представлялась как восхождение по лестнице познания от тьмы невежества к свету науки. Этот прогресс считался не только интеллектуальным, но и нравственным и социальным. Научные открытия неизбежно должны были привести к улучшению условий жизни, искоренению войн, социальной гармонии. Такой взгляд порождал почти религиозный оптимизм, который, впрочем, будет серьёзно поколеблен катастрофами двадцатого века. Но для человека эпохи модерна, для того же Леопольда Блума, этот прогресс был осязаемым — в виде водопровода, электричества, газет и новых социальных идей.

       Часть 2. Ирландские последователи: Принятие и адаптация доктрины на «острове святых и учёных»

       Проникновение позитивизма в Ирландию имело свою специфику. В отличие от континентальной Европы или даже Англии, здесь он не смог стать господствующим интеллектуальным течением, натолкнувшись на монолит католической культуры. Однако его влияние было отнюдь не ничтожным. Оно концентрировалось в узких, но значимых кругах. Научные общества, такие как Королевская Ирландская Академия или Королевское Дублинское Общество, становились площадками для обсуждения новейших достижений науки, часто в духе позитивистского мировоззрения. В университетах, особенно в Тринити-колледже, сохранявшем протестантскую и более светскую атмосферу, идеи Конта и Спенсера находили отклик среди передовых студентов и преподавателей.
       Одной из ключевых фигур, связавших Ирландию с материалистической наукой, был физик Джон Тиндаль. Уроженец графства Карлоу, Тиндаль прославился своими исследованиями в области магнетизма, акустики и излучения. Однако для широкой публики он стал символом воинствующего научного материализма. Его знаменитая «Белфастская речь» 1874 года, произнесённая на собрании Британской ассоциации содействия развитию науки, вызвала бурю негодования. Тиндаль открыто провозгласил притязания науки на территории, традиционно занимаемые религией, заявив о стремлении «овладеть крепостью, в которой до сих пор укрывалось человеческое сознание». Его фигура демонстрировала, что ирландец может быть на переднем крае научной революции, бросающей вызов вековым устоям.
       Особенно восприимчивой к позитивистскому духу оказалась медицинская среда Дублина. Больницы и медицинские школы были естественными центрами прикладного научного знания. Здесь культ наблюдения, эксперимента и клинического факта был не абстракцией, а ежедневной практикой. Борьба с витализмом — учением о особой «жизненной силе» в организмах — велась именно с позиций позитивистского материализма. Врач видел не душу, страдающую в теле, а комплекс симптомов, подлежащих анализу и лечению. Этот взгляд, безусловно, влиял на общее мировоззрение медицинской интеллигенции, делая её более секулярной и скептически настроенной.
       Печатные СМИ Дублина также не остались в стороне от позитивистских веяний. Газеты вроде «Фрименз Джорнэл» или «Айриш Таймс» всё чаще включали в себя не только политические новости, но и научно-популярные обзоры, отчёты о лекциях, статистические отчёты о рождаемости, смертности, торговле. Формировался новый идеал журналиста — беспристрастного регистратора фактов. Даже в освещении таких тонких материй, как литература или искусство, пробивался дух «научной» критики, ищущей социальные или биографические объяснения творчеству. Леопольд Блум, сотрудник рекламного отдела, жил именно в этом мире медиа, где факт и мнение, данные и их интерпретация находились в постоянном, не всегда осознанном взаимодействии.
       Литературная среда, несмотря на доминирование мистиков из кружка Йейтса, тоже знала позитивистские настроения. Джордж Мур, вернувшийся из Парижа под впечатлением от французского натурализма Золя, пытался привить ирландской прозе культ детали, физиологической правды и социальной обусловленности. Его романы, такие как «Эстер Уотерс», были вызовом и романтическим, и религиозным условностям. Хотя сам Мур вряд ли был последовательным позитивистом, его эстетика тяготела к тому, чтобы сделать литературу инструментом исследования реальности, почти сопоставимым с наукой. Это стремление к документальности, к «письму как срезу жизни» будет доведено Джойсом до невообразимых пределов.
       В политической сфере позитивизм предлагал соблазнительную модель. Идея «научного» управления, основанного на данных, а не на партийных интересах или эмоциях, привлекала некоторых сторонников самоуправления (Home Rule). Им казалось, что рациональное планирование, заимствованное из позитивистской социологии, поможет построить современную, эффективную Ирландию, свободную от пороков как британской бюрократии, так и местного патриархального уклада. Социальные реформы в области образования, здравоохранения, жилищного строительства также часто обосновывались языком социальной гигиены и научной необходимости, что было отголоском позитивистского утилитаризма.
       Однако самым острым и неизбежным был конфликт позитивизма с католическим догматизмом. Церковь, обладавшая в Ирландии беспрецедентным моральным и социальным авторитетом, видела в этой доктрине прямую угрозу. Позитивизм отрицал сверхъестественное, отвергал божественное откровение, ставил под сомнение самые основы христианской метафизики. Для многих ирландских интеллектуалов, стремившихся к модернизации страны, позитивизм становился инструментом секулярного вызова всевластию клира. Этот конфликт веры и разума был глубоко личным для многих образованных ирландцев, разрывавшихся между лояльностью к традиции и тягой к современности. Стивен Дедал в «Портрете» — живое воплощение этой драмы.
       В итоге, позитивизм в Ирландии так и остался маргинальным, элитарным течением. Он не смог пустить глубокие корни в народной почве, пропитанной католичеством и фольклором. Его адептами были учёные, врачи, некоторые журналисты, редкие политики — то есть узкий слой городской образованной прослойки. Но именно эта маргинальность делала его влияние особенным. Он был вызовом, интеллектуальным соблазном, запретным плодом для тех, кто сомневался. Он создавал тот самый фон, на котором разворачивалась основная драма ирландского сознания начала века. И именно поэтому Джойс, писатель, выбравший изгнание и радикальный скепсис, не мог обойти его стороной, сделав скрытой пружиной многих интеллектуальных коллизий «Улисса».

       Часть 3. Оппоненты алтаря науки: Критика позитивизма с разных флангов

       Католическая церковь ответила на вызов позитивизма не паникой, а мобилизацией собственных интеллектуальных сил. Ответом стал неотомизм — возрождение философии Фомы Аквинского, систематизированное папой Львом XIII в энциклике «Aeterni Patris» (1879). Эта доктрина предлагала стройную рациональную систему, которая, в отличие от позитивизма, находила место и для разума, и для веры. Она утверждала возможность познания объективной истины через интеллект, но при этом настаивала на существовании высших, богооткровенных истин, превосходящих разум. В Ирландии, с её мощными семинариями и орденом иезуитов, неотомизм стал официальной философской платформой. В 1907 году Пием X была издана энциклика «Pascendi dominici gregis», прямо осуждавшая «модернизм» — попытку примирить веру с современной философией, включая позитивистские тенденции. Церковь заняла круговую оборону, и для верующего ирландца критика науки часто звучала с амвона как прямой религиозный долг.
       Совершенно иной, но не менее мощный вызов исходил от Ирландского литературного возрождения. Его лидер, Уильям Батлер Йейтс, видел в позитивизме смертельную опасность для души и воображения. Его интерес к кельтскому фольклору, мистицизму, теософии, оккультизму был сознательной альтернативой «прозаическому» научному взгляду на мир. «Кельтские сумерки» — это мир, где факт уступает место видению, где холмы населены сидами, а поэт — медиум, проводник тайных знаний. Для Йейтса и его круга наука обедняла реальность, вытравляя из неё чудо и тайну. Их творчество было эстетическим и духовным бунтом против диктата эмпирического факта, попыткой восстановить права мифа и символа на описание вселенной.
       Философская критика позитивизма велась и на сугубо профессиональном поле. Во Франции Анри Бергсон предложил философию, построенную вокруг понятия «длительность» (duree). В противоположность позитивистскому, механистическому времени, которое можно измерить и разделить на равные отрезки, бергсоновская длительность — это поток качественных, непрерывных изменений, переживаемых сознанием. Разум, по Бергсону, способен анализировать лишь мёртвые, застывшие срезы этой реальности, истинную же суть жизни можно постичь только через интуицию. Эти идеи, получившие широчайший резонанс в начале века, подрывали саму основу позитивистской методологии, утверждая примат непосредственного переживания над абстрактным анализом.
       Параллельно в Британии и Германии переживало возрождение философский идеализм. Философы вроде Ф. Г. Брэдли или Джосайи Ройса, опираясь на традицию Канта и Гегеля, критиковали позитивизм за редукционизм — сведение сложных духовных и ментальных явлений к простым физическим или физиологическим процессам. Они настаивали на том, что реальность есть, в конечном счёте, реальность духа или абсолютного опыта, а не совокупность атомов. Для них наука изучала лишь поверхностный, производный слой бытия. Эти высокие абстракции, хотя и далёкие от дублинских пабов, формировали интеллектуальный климат, в котором позитивизм уже не выглядел бесспорным победителем.
       Сам Дублин рубежа веков был городом не только верующих католиков, но и любопытствующих мистиков. Теософские кружки, куда одно время заглядывала даже мать Джойса, искали синтеза всех религий и наук в неком высшем, эзотерическом знании. Оккультные общества изучали каббалу, магию, астрологию. Для их участников позитивистская наука была ограниченной, юной дисциплиной, не замечающей целых пластов реальности. Они стремились к знанию, выходящему за рамки пяти чувств, знанию, полученному через откровение, медитацию или магический ритуал. Эта подпольная, маргинальная духовность была ещё одним живым доказательством того, что жажда трансцендентного не угасала даже в самом, казалось бы, «позитивном» столетии.
       Революция, совершённая Зигмундом Фрейдом и Карлом Юнгом, хотя и коренилась в науке, сама по себе стала ударом по позитивистской модели сознания. Открытие бессознательного, динамика вытеснения, работа сновидений — всё это свидетельствовало о том, что человеческая психика не является прозрачной, рациональной машиной, которую можно полностью описать языком физиологии. Психоанализ вернул в научный дискурс понятия мифа, символа, внутренней драмы, которые позитивизм стремился изгнать как «метафизические». Он показал, что самый важный факт — факт нашего внутреннего опыта — зачастую иррационален, амбивалентен и сопротивляется простой верификации.
       Эстетический протест против позитивистской утилитарности и плоской фактологии оформился в движениях декаданса и символизма, находивших своих приверженцев и в дублинских литературных кругах. Искусство ради искусства, провозглашённое Теофилем Готье и развитое Уолтером Патером, видело в позитивизме врага красоты и индивидуального чувства. Если наука стремилась всё обобщить, классифицировать и объяснить, то эстет настаивал на уникальности мгновенного впечатления, на самоценности формы, на преображении грубой реальности в совершенный художественный образ. Символисты, в свою очередь, искали за видимым миром иную, высшую реальность, выразимую лишь через намёк, музыкальность строки, сложную ассоциацию. Для них поэзия была не отражением фактов, а «тайной тропой» к сокровенному знанию, абсолютно недоступному для скальпеля учёного. Даже в Дублине, далёком от парижских кафе, эта идея находила отклик у тех, кто, подобно молодому Джойсу, видел в художнике жреца и творца, а не регистратора социальных условий или проповедника научных идей.
       Наиболее же массовым и живучим оппонентом позитивизма выступала сама народная, повседневная культура ирландцев, пронизанная суевериями, приметами, верой в чудеса и необъяснимые явления. Научная картина мира, предлагавшая холодное, детерминистическое объяснение всему, от грозы до болезни, просто не могла вытеснить тысячелетние пласты дохристианских и народно-католических представлений. В деревнях и на городских окраинах продолжали верить в дурной глаз, в фейри, в вещие сны, в целебную силу святых источников. Даже образованный горожанин мог в минуту кризиса инстинктивно перекреститься или избегать определённых действий «на всякий случай». Эта устойчивость донаучного мышления была не просто пережитком, а свидетельством глубинной человеческой потребности в осмысленном, одушевлённом мире, где случайность имеет скрытый смысл, а смерть — не конец, а переход. Позитивизм, отрицавший эту потребность, оставался для большинства ирландцев чуждой, книжной абстракцией, не способной ответить на главные экзистенциальные вопросы. Джойс, коллекционировавший эти суеверия и вплетавший их в ткань «Улисса», прекрасно понимал их силу.

       Часть 4. Джойс и позитивизм: Художественная деконструкция «религии факта»

       Интеллектуальный багаж самого Джеймса Джойса создавал идеальную основу для сложного диалога с позитивизмом. Его иезуитское образование в Клонгоузе и Бельведере, помимо прочего, дало ему безупречную школу схоластической логики и томистской философии. Томизм, с его стройной системой доказательств бытия Божия, иерархией сущего и учением о аналогии, был мощной рациональной структурой, способной на равных противостоять позитивистским построениям. Эта тренировка ума в строгих категориях и дефинициях научила Джойса методичности, но также и показала ему границы чисто логического подхода. В итоге, его собственное мышление стало своеобразным гибридом — скрупулёзная, почти научная точность наблюдения соединилась с глубочайшим скепсисом по поводу любой системы, претендующей на окончательную истину, будь то система церкви или система науки.
       Первые признаки критического отношения к позитивистскому мировосприятию заметны уже в «Портрете художника в юности». Во время лекции директора-иезуита о физике и равновесии тел Стивен Дедал мысленно противопоставляет ей свою зарождающуюся эстетическую теорию. Сухие, объективные законы механики, излагаемые директором, контрастируют с лирическим, субъективным переживанием красоты, которое исследует Стивен. Для него истинное познание лежит не в измерении сил и расстояний, а в постижении «сияющей, тихой, преходящей» сущности прекрасного, в том, что он позже назовёт «эпифанией» — внезапным озарением духовной природы объекта. Эта сцена — микромодель конфликта, где позитивистское знание о мире сталкивается с художественно-интуитивным его постижением, и для будущего художника побеждает, безусловно, второе.
       В «Улиссе» взаимодействие с позитивизмом достигает невиданного масштаба и сложности. С одной стороны, роман можно рассматривать как гигантский памятник позитивистскому методу. Джойс собирает, классифицирует и документирует тысячи фактов о Дублине 16 июня 1904 года. Топографическая точность, исторические и бытовые детали, цитаты из газет, рекламные слоганы, научные и псевдонаучные теории — всё это создаёт иллюзию тотального, энциклопедического охвата реальности. Кажется, автор стремится подчинить хаотический поток жизни строгой каталогизации, превратив роман в литературный аналог позитивной науки. Однако эта иллюзия тут же разбивается о структуру и стиль произведения. Сама форма «Улисса» с её постоянными сдвигами, пародиями, потоком сознания является насмешкой над позитивистским идеалом ясного, объективного, линейного повествования.
       Леопольд Блум, этот «человек науки» в обывательском его понимании, становится живым воплощением позитивистского дискурса, низведённого до уровня газетной статьи или разговора в пабе. Его размышления полны отрывочных, часто комически искажённых сведений из области диетологии («органы животных и птиц, употребляемых в пищу… лёгкие… напоминают по виду…»), гигиены, механики, популярной астрономии. Он верит в силу науки улучшить жизнь, размышляет о социальных усовершенствованиях, о санитарии. Но это знание у Блума эклектично, поверхностно и служит чаще для успокоения собственных тревог или поддержания светской беседы. Наука в его сознании — не стройная система, а набор полезных и курьёзных фактов, смешанных с предрассудками и личными ассоциациями. Таким образом, Джойс показывает, как великие позитивистские идеи профанируются, входя в плоть повседневности.
       Апогеем и одновременно крахом позитивистского подхода в романе становится эпизод «Итака». Всё содержание главы — вопросы и ответы, построенные в форме катехизиса, самого жёсткого из возможных логических конструктов. События, мысли, чувства персонажей переводятся на язык сухих определений, цифр, физических и химических процессов, статистических данных. Здесь можно было бы увидеть триумф позитивистского стиля, сведшего человеческую драму к серии верифицируемых утверждений. «Какой воды и какого способа пользования водой утолили жажду Блум и Стивен?» — следует многострочный ответ с описанием химического состава дублинской воды, конструкций резервуаров и трубопроводов. Однако эффект получается обратным. Чем более исчерпывающими и точными становятся ответы, тем дальше они уводят от сути происходящего — от тонкой, почти невыразимой связи, возникшей между двумя одинокими людьми. Бесстрастный тон лишь подчёркивает бездну несказанного, превращая главу в монумент тщетности попытки объяснить человека лишь фактами и цифрами.
       Стивен Дедал выступает в романе как главный интеллектуальный критик позитивистского материализма. Его мысль постоянно ищет не факты, а паттерны, не причины, а смыслы. Он проецирует на дублинскую реальность сложные философские, литературные и мифологические схемы, видя в Блуме — блудного сына, в себе — Телемаха и Гамлета, в Дублине — лабиринт истории. Для Стивена мир — это не набор объектов, а палимпсест текстов и символов, требующий не измерения, а герменевтического толкования. Его спор с материалистами в Национальной библиотеке (эпизод «Скилла и Харибда») — это столкновение двух типов познания. Медик Бэст, рассуждающий об анатомии Шекспира, и библиотекарь Эглинтон, ищущий биографические соответствия, представляют позитивистский, редукционистский подход к искусству. Стивен же предлагает сложную, мифопоэтическую теорию, где Шекспир — это «призрак-отец» Гамлета, а творчество — акт преодоления личной и исторической травмы. В этом споре Джойс, безусловно, на стороне Стивена.
       Самый мощный инструмент джойсовской деконструкции позитивизма — техника потока сознания. Она принципиально антипозитивистская, ибо утверждает абсолютный примат субъективного, внутреннего опыта над внешним, объективным фактом. В потоке сознания мысль не следует законам логики или хронологии, она ассоциативна, фрагментарна, эмоционально окрашена. Читатель получает доступ не к «правде» о персонаже, добытой научным анализом, а к самому процессу мышления и чувствования во всей его противоречивости. Рациональное здесь смешано с иррациональным, высокое — с низким, память — с воображением. Этот метод взрывает изнутри позитивистскую модель прозрачного, контролируемого сознания, показывая его как тёмный, бурлящий океан, лишь верхний слой которого доступен для анализа. Джойс доказывает, что истина человеческого бытия не в фактах, которые можно выписать на карточки, а в этом неуловимом, вечно меняющемся потоке.
       Трагикомический итог джойсовского исследования заключается в том, что ни одна из систем — ни религиозная вера, ни научный позитивизм — не даёт его персонажам целостного ответа. Блум, при всей своей вере в прогресс и науку, не может справиться с экзистенциальной болью от потери сына и охлаждения в браке. Стивен, отвергнувший и церковь, и упрощённый материализм, остаётся неприкаянным интеллектуальным скитальцем. Мир «Улисса» остаётся принципиально загадочным, полифоническим, не сводимым к единой формуле. Позитивистская мечта о полном и окончательном описании реальности терпит в романе сокрушительное поражение, но не потому, что Джойс отрицает ценность факта или наблюдения. Напротив, он собирает их с маниакальной тщательностью. Он отрицает лишь претензию на то, что факты сами по себе составляют истину. Истина для Джойса рождается в зазоре между фактами, в их столкновении, в том, что остаётся за кадром самого подробного отчёта. Его роман — это и памятник позитивистской энциклопедичности, и самая остроумная эпитафия ей.

       Часть 5. Наследие спора: От модерна к постмодерну и уроки для XXI века

       Судьба научного позитивизма как господствующей философской доктрины была предрешена уже в первые десятилетия XX века. Работы Карла Поппера, с его принципом фальсифицируемости, нанесли удар по наивной вере в возможность окончательной верификации научных теорий через накопление фактов. Поппер показал, что наука развивается не путём подтверждения, а путём опровержения гипотез. Затем Томас Кун в своей «Структуре научных революций» ввёл понятие «парадигмы», продемонстрировав, что смена научных теорий — это не плавный прогресс, а драматические революции, связанные со сменой всего мировоззрения научного сообщества. Наука предстала не как безличная машина по добыванию истины, а как социальный и исторический процесс. Это окончательно разрушило позитивистский миф о науке как прямом зеркале природы, раз и навсегда отражающем объективную реальность.
       Ирландский путь в XX веке стал наглядной иллюстрацией сложного компромисса между технократическими амбициями и традиционными устоями. Обретя независимость, молодая республика долгое время оставалась консервативным, глубоко католическим государством. Однако к концу столетия, особенно после вступления в Европейское экономическое сообщество, она совершила головокружительный рывок, превратившись в «Кельтского тигра» — одного из лидеров в области IT и фармацевтики. Ирландия научилась сочетать верность своим культурным корням с агрессивным внедрением новейших технологий и научных подходов в экономику. Этот синтез, невозможный во времена Джойса, показал, что конфликт между верой и разумом не обязательно должен быть антагонистическим, он может привести к созданию новой, гибридной модели развития, где наука служит инструментом, а не новой религией.
       Призраки позитивистского мировоззрения отнюдь не канули в лету, они обрели новые формы в современной глобальной культуре. Культ «больших данных» (big data), вера в то, что массив информации сам по себе способен предоставить окончательные ответы на любые вопросы — от потребительского поведения до предсказания преступлений, является прямым наследником позитивистской веры во всемогущество факта. Evidence-based подход в медицине, образовании, управлении, при всех своих несомненных достоинствах, иногда рискует выродиться в новый догматизм, игнорирующий контекст, интуицию и индивидуальный случай. Сциентизм — представление о том, что естественнонаучная методология является единственно продуктивным путём познания во всех сферах, включая гуманитарные, — продолжает вызывать ожесточённые споры в академической среде и публичном дискурсе.
       Парадоксальным образом, цифровая эпоха, порождённая триумфом научной рациональности, породила и невиданное возрождение интереса к мистицизму, эзотерике и иррациональному. Интернет стал платформой не только для распространения научных знаний, но и для астрологических прогнозов, теорий заговора, неоязыческих культов и новых духовных практик. Социальные сети, эти, казалось бы, детища алгоритмов и данных, оказались пространством, где бушуют эмоции, мифы и коллективные бессознательные страхи. Это сосуществование гиперрациональных технологий и глубоко иррациональных человеческих импульсов — один из главных парадоксов современности, который Джойс, с его интересом к самым разным формам знания, вероятно, оценил бы как закономерный. Он показал, что сознание человека всегда будет местом встречи расчёта и чуда.
       «Улисс» в этом контексте читается как пророческий текст, предвосхитивший информационную перегрузку и фрагментацию сознания в мире, перенасыщенном фактами и сообщениями. Его герои, особенно Блум, постоянно сталкиваются с лавиной газетных заголовков, рекламных слоганов, обрывков разговоров, научных курьёзов. Их сознание пытается как-то переработать, классифицировать, осмыслить этот хаос, но чаще всего терпит неудачу, порождая причудливые и комические ассоциации. Роман демонстрирует, что увеличение объёма информации отнюдь не равнозначно увеличению понимания. Напротив, оно может вести к когнитивному шуму, потере смысловых ориентиров, к тому, что сегодня назвали бы «инфо-стрессом». Джойс, таким образом, ещё сто лет назад поставил вопрос о цене знания в обществе, где факты дешёвы, а мудрость остаётся редким и труднодостижимым благом.
       Актуальность джойсовской иронической, скептической позиции по отношению к любым тотальным системам сегодня лишь возрастает. В мире, раздираемом конфликтами идеологий, религиозного фундаментализма и технократического высокомерия, урок «Улисса» заключается в отказе от простых ответов. Джойс не предлагает выбрать между наукой и мистикой, между фактом и мифом. Он предлагает сложное, полифоническое видение реальности, где эти элементы сосуществуют, спорят, дополняют и опровергают друг друга. Его искусство учит нас противостоять редукционизму — будь то редукционизм религиозный, сводящий многообразие мира к одной догме, или редукционизм научный, сводящий его к набору данных, — не впадая при этом в примитивное мракобесие или отрицание достижений разума.
       Взаимоотношения между научным позитивизмом и гуманитарным знанием остаются областью напряжённого и незавершённого диалога. С одной стороны, гуманитарии всё чаще обращаются к количественным методам, цифровым инструментам анализа текстов, заимствуют терминологию из естественных наук. С другой, сама философия науки XX-XXI веков стала гораздо более рефлексивной, историчной и открытой для дискуссий о пределах научного метода, о роли интерпретации, о ценностной нагруженности научного знания. Спор уже идёт не о том, какая из форм познания «истиннее», а о поиске продуктивного взаимодействия между ними. «Улисс» с его энциклопедизмом и одновременным глумлением над энциклопедичностью остаётся вечным напоминанием о том, что понимание человека и культуры требует не только анализа, но и синтеза, не только расчленения, но и целостного созерцания.
       Главный урок, который Джойс преподносит внимательному читателю, заключается в воспитании интеллектуальной скромности и терпимости к неопределённости. «Улисс» — это школа сомнения. Он сомневается в церкви, сомневается в национализме, сомневается в прогрессе, сомневается в науке. Но это сомнение — не нигилизм, а форма высочайшей интеллектуальной честности. Пройдя через эту школу, читатель учится с недоверием относиться к любым грандиозным нарративам, обещающим окончательно объяснить мир. Он учится ценить сложность, противоречивость, многослойность реальности. Он понимает, что истина, если она и существует, скорее похожа на сложный, многоголосый роман, где нет последнего слова, чем на статью в научном журнале с однозначным выводом. И в этом, возможно, заключена самая важная мудрость, которую искусство может противопоставить догматам — как религиозным, так и научным.

       Заключение

       Научный позитивизм, при всей своей амбициозности и влиянии на европейскую мысль, так и не сумел стать доминирующей интеллектуальной силой в Ирландии начала двадцатого века. Он остался уделом узкой прослойки учёных, врачей, прогрессивных журналистов, столкнувшись с мощным сопротивлением католической ортодоксии, мистических исканий литературного возрождения и инерции народной культуры. Однако именно эта маргинальность сделала его особенно значимым феноменом. Он был вызовом, катализатором интеллектуальных споров, символом разрыва с традицией и тяги к модерну. Без понимания этого скрытого напряжения между верой в факт и верой в чудо невозможно до конца осмыслить ту сложную, противоречивую духовную атмосферу, в которой создавался главный литературный памятник эпохи — «Улисс» Джеймса Джойса.
       Сам Джойс в своём отношении к позитивизму предстаёт фигурой глубоко диалектической. Он не был его адептом, но и не был простым критиком. Скорее, он выступил как гениальный художник, вобравший в свою поэтику сам метод позитивистского накопления и классификации фактов, чтобы затем подорвать его изнутри. Его роман — это одновременно и величайшая в мире коллекция дублинских деталей, и самая изощрённая пародия на саму идею тотального каталога реальности. Используя форму катехизиса, поток сознания, мифологические параллели, Джойс показал, что человеческий опыт принципиально ускользает из сетей, расставленных самой совершенной научной методологией. Он доказал, что реальность — это не сумма фактов, а бесконечный диалог между фактом и интерпретацией, между измерением и переживанием.
       Вечный конфликт между измеримым и невыразимым, между объективным фактом и субъективным смыслом, который составляет нерв джойсовского творчества, не имеет окончательного разрешения. «Улисс» не предлагает нам удобного синтеза или третьего пути. Он оставляет нас в состоянии продуктивной неуверенности, заставляя признать, что мир одновременно познаваем и непознаваем до конца. Наука описывает его механизмы, религия предлагает утешение и метафизические рамки, искусство — как у Джойса — схватывает сам процесс жизни во всей её парадоксальной полноте. Величайшая философская мощь романа заключается именно в этом отказе от окончательных ответов. Он является одновременно и скрупулёзнейшим документом своей эпохи, и трансцендентной насмешкой над самой идеей, что эпоху можно исчерпывающе документировать.
       В конечном счёте, «Улисс» Джеймса Джойса, через призму споров о научном позитивизме, преподносит нам урок огромной ценности о природе человеческого познания и границах наших притязаний на истину. Он напоминает, что любая система, претендующая на монопольное владение истиной — будь то система религиозной догмы или система научного метода, — неизбежно оказывается слишком тесной для необъятной, хаотической, живописной сложности бытия. Подлинная мудрость, согласно Джойсу, начинается не с обладания ответами, а с умения задавать вопросы, с готовности жить в мире неопределённости, с открытости к множеству голосов и перспектив. И в этом, возможно, заключена его главная победа — не только над позитивизмом, но и над всякой формой интеллектуального догматизма. Его роман навсегда останется универсальным зеркалом, в котором человечество видит себя не как вид, окончательно постигший законы мироздания, а как вид, вечно вопрошающий, творящий мифы и ищущий смысл в звёздном небе и в чашечке утреннего кофе.