Почему я не сошёл с ума на войне

Так распорядилась судьба, что живу я в приграничье, в десяти километрах от ЛБС (линии боевого соприкосновения), поэтому привык засыпать и просыпаться, вообще существовать под бесконечный вой сирены, жужжание дронов над крышей дома моего, звуки прилётов снарядов и т. п. Мой разум уже почти не сопротивляется, когда я узнаю от знакомых или читаю в местных чатах сообщения о разрушенных детских садах, гибели мирных жителей, моих земляков, о том, что сегодня с утра прилетело двадцать БПЛА, а к вечеру ожидается сто. Я уже не проецирую возможный ущерб, трагедию на себя, а как-то отстранённо читаю оповещения: летит по такой-то улице, свернуло на площадь, подлетает к... и лишь сжимаюсь, мысленно высчитывая, за сколько прилетит к моему дому, рванёт ли до или после, или… Я устал бояться, бояться за себя и за своих близких, устал ждать, когда оптимистические репортажи по ТВ начнут совпадать с реальностью за моим окном, когда станет хоть немного тише в небесах, и давно уже просто живу, пережидаю весь этот ужас в состоянии какого-то социального анабиоза, можно сказать, как законсервированное человеческое существо, всё ещё подающее признаки жизни, но уже почти не способное надеяться и верить.
И всё же, хотя происходящее вокруг и напоминает некий бездарный голливудский фильм ужасов девяностых годов прошлого века, а человечество явно впало в коллективное безумие, я, кажется, пока не сошёл с ума. Почему же? Как мне это удалось? Что спасло и спасает до сих пор мой затаившийся в безвременье мозг?

Сейчас я вам расскажу историю моей личной войны Духа.
Провидению было угодно, чтобы именно в это время у нас на работе чудесным образом появилось фортепиано XIX века «Gabriell» в прекрасном состоянии – его перевезли для сохранности в город из полуразрушенного окраинного села. В сопроводительном письме владелица его, бабулька лет девяноста, написала, что инструмент ей достался от её бабушки, гимназистки царских времён, что за ним всегда был надлежащий уход и что настроено оно на тон ниже камертона из-за вековой растянутости струн (такая скрупулёзность в вопросе о тонкостях настройки старинного пианино этой глубоко культурной и ответственной женщины из прошлого тронула меня до слёз). Я воспринял это происшествие как знак свыше, тут же связался со знакомым преподавателем музыкальной школы, который помог мне подремонтировать и подстроить фортепиано в соответствии с бабушкиными рекомендациями (к большому горю, этот замечательный и талантливый человек недавно погиб) и… дерзнул поставить себе задачу, пока вокруг происходит весь этот военный беспредел, разучить 8-ю («Патетическую») сонату Бетховена – по моему убеждению, самое совершенное произведение из тех, которые только мог создать человеческий разум. Для музыканта по наитию, коим я и являюсь по своей природе, это всё равно что полететь в космос на каноэ. Поставить-то себе задачу можно, только вот как свою мечту-идею осуществить? Первое время я не знал, как и подступиться к этому сложнейшему для пианиста-чайника произведению, ноты его просто лежали на виду, я их брал в руки, перелистывал иногда, вздыхал, тысячу раз переслушивал сонату в исполнении Рихтера, Гилельса и наконец…

Но сначала скажу пару слов о том, почему я выбрал именно это произведение Бетховена. Не только потому, что он мой любимый композитор, а от прослушивания «Патетической» я с детства прихожу в неописуемый восторг. Как известно, великий творец НЕ СЛЫШАЛ мир, но слышал внутри себя великую музыку, а абсолютный слух помог ему её записать, я же НЕ ХОТЕЛ СЛЫШАТЬ современный мне безумный мир и поэтому стал посредством бесконечных репетиций заполнять своё внутреннее пространство фрагментами этой божественной музыки.
Здесь уместно будет вспомнить, как Антонин Згорж описывал в своей книге о Бетховене первое исполнение этой великой сонаты: «Струны глухо запели скорбную мелодию… Слышалась не просто мелодия, то был диалог. Будто в одном существе вели страстную беседу две души. Фортепьяно пело. Оно пело без слов, и всё же до такой степени зримы были чувства, выраженные в музыке, что слушателям временами казалось, будто они сидят в театре и слушают полную драматизма оперу. Сочинение было исполнено глубочайшей грусти, стихавшей лишь временами. В музыке слышалась печаль, а не жалоба, мужественное страдание высокой души… Только в третьей, заключительной части как бы пробивается радостный свет. Грусть звучала приглушённо, слышалась надежда и даже радость. Отзвучали последние аккорды, Бетховен сложил руки. Он утолил свою боль музыкой. Тряхнул головой, будто отгоняя от себя отзвуки пережитого горя».
Наверное, вот так же и я хотел бы отогнать от себя отзвуки бесконечной войны за окном. Я собрал всё своё мужество и упорно и последовательно принялся разучивать «Патетическую». Происходило это очень медленно, часто в этот и без того нелёгкий для меня процесс вмешивались внешние обстоятельства, как-то: длительные эвакуации, изнуряющие беспросветные бомбёжки, дистанционная работа без доступа к инструменту. И всё же мало-помалу, по нотке, по такту, я начал разбирать этот драгоценный музыкальный артефакт – первый фрагмент, второй, чётче, быстрее, вернее. Занимался я обычно в обеденный перерыв, порядком измучив своих коллег, а ещё бежал к инструменту под вой сирены, когда все спускались в убежище, или в моменты, когда у нас отключали электричество, и компьютеры, наши рабочие лошадки, беспомощно замирали. И так шёл день за днём. Скоро у меня, кажется, начало что-то получаться, ноты медленно, но верно стали складываться в полотно, задуманное великим маэстро; конечно, далеко не так совершенно, как должен был звучать оригинал, но всё же по звуку, по нотной строчечке, всё ближе и ближе к финалу я прошёл удивительными звуковыми тропами первой части – той самой трагической, затем освоил вторую – раздумчивую и в чём-то дерзкую и с наслаждением окунулся в третью, в которой засиял «радостный свет». И вот уже четвёртый год я живу этими прекрасными, величественными звуками (да-да, даже в моём исполнении!), этим приобщением к божественному творению величайшего музыкального гения, ЖИВУ, а не выживаю (хотя, конечно, как и все, с ужасом всем своим существом сжимаюсь под свистящими минами). И когда звучит очередная сирена, я сажусь за вековое фортепиано, пережившее Первую, Гражданскую, Великую Отечественную войны, и, сливаясь с его струнами в музыкальном экстазе, думаю: вот если сейчас, во время моего исполнения бетховенской сонаты, прямо в меня попадёт снаряд – не будет ли это прекраснейшая из всех возможных смертей, уготованных человеку войной? Не так ли открываются ворота в Вечность?..
И мне вспоминаются слова Ромена Роллана, посвящённые моему любимому композитору: «Дорогой Бетховен! Немало людей отдавали должное его величию художника. Но он, конечно, больше, чем первый из музыкантов. Он самая героическая сила в современном искусстве. Он самый большой и лучший друг всех, кто страдает и борется. Когда нас удручают горести нашего мира, он приходит к нам, как приходил к матери, потерявшей сына, садился за фортепьяно и без единого слова утешал её, плачущую, своей песней сострадания. И когда нас охватывает усталость в нашей непрерывной борьбе, как несказанно хорошо окунуться в этот животворный океан воли и веры. Мы черпаем и отвагу, которая всё ширится, и счастье, что мы можем и будем воевать».
Да, истинно: «как несказанно хорошо окунуться в этот животворный океан воли и веры и черпать в нём отвагу и счастье!» Лучше я бы сказать не мог.
Будем воевать. И, надеюсь, жить!