На марсе

  - Так и не знаю, алкаш, какую встряску на сегодня тебе придумать, – старалась перекричать не только своего мужа, но и весь шум леса Евдокия Семеновна Богатырева.– Какую, какую! Ты же на то и мужик, чтобы самому себе наказание придумывать…
«Не баба, а мозоль какая-то», - говорили о ней в поселке Воздвиженском. И правда, есть такие женщины, которые не могут жить без разбитого корыта. Евдокия была именно из этого бойкого ряда пересмешниц. Она считала, что перед ней не только мужики во всем виноваты. Лес тоже, как думала она, нашелся, чем ее пронять и удивить - стал слать ей вой непонятных животных, язык которых заплетается. Так несвязно выли в Воздвиженском лесу местные волки. Впрочем, и без них хватало поводов. Ведь прямо около дома Богатыревых без конца пьяно шатались облезлые по весне деревья. В этом Евдокия тоже видела какой-то непорядок и за это почему-то грозила самому небу кулаком.
- Я тебе покажу-ууу, дрянь такая тучастая…
Одним словом, бабы – они и есть бабы, и появились не вчера, - считал муж Евдокии, Олег Николаевич Богатырев. Поэтому он только потешался над повадками своей благоверной. Этот старик с совершенно расклеванным видом, - без одного глаза, с рубцами на подбородке и курчавой челкой волос, не любил никогда со своей женщиной связываться, и поэтому, как всегда, отшучивался от ее нападок глухарем.
- А ничего не делай, - отвечал он ей. – Говори мне: делай-делай-делай… А я буду все равно отвечать: не делай. Ты мой чердак все равно не перекричишь. Можешь кричать волкам на радость!
Николаич давно был приучен к нравам своей босоногой женщины: каждый день, приведя тушью и мазями в порядок свое лицо, - привычка от жизни в городе, она его чихвостила с раннего утра до поздней ночи. Уже петухи тыкались своими клювастыми мордами в пол, а она – не унималась и без конца на него каркала. Босиком же ходила по нездоровью: врачи так ей советовали лечить ревматизм. Бывает, встанет над кроватью мужа своими одубевшими ступнями, и ходит – взад и вперед, шасть – шасть.
Но дело было, конечно, не только в метком пьянстве Николаича, отец которого помер от глубокого запоя. Не нравилось хозяйке самого красивого в поселке дома, который, опять же, благоустроил ее муж, что, урвав немного водки из своей чекушки, он первым делом шел шабашить по своим друзьям. Николаичу такая жизнь, напротив, нравилась. Одному за угощение подделает крыльцо, другому отремонтирует крышу. А плата? Николаич сам ничего с людей не брал. «Грех это», - говорил он, вспоминая наказ матери с бабушкой, своим дружбанам. Соглашался он только на одно: откушать за столом, каких Бог послал, кислых щей, и немного выпить водки.
- Ты бы хоть деньги брал!– бралась, как всегда, опять за свою «метлу» Дуня. – Или еще как нашел бы улучшить наш дом. У нас, конечно, дворец. Но можно и лучше, чего сделать. А то, понимаешь, здесь ничего, а другим – все. Бабы, что, натурой, небось, тебе платят?
- Зато другие и эти люди потом нам помогут! – тихонько шептал ей в ответ свои «молитвы» Николаич. – А натурой не платят. Я ж твой венчанный муж. У нас с людьми зато взаимообмен. И опять же, с людьми я поддерживаю общение. Мне и никакого телевизора не надо. Федька Остроухов мне и про президента расскажет, и с кем Жирик в Думе подрался. Жаль, сейчас в город перебрался… А телевизор только ругается со мной, старый дурак. Я его давно уже в пятерках обскакал. 
Но Дуня не всегда была такой чумной и надоедливой. Выпустив на людей, а чаще всего – на мужа, весь свой пар, она ласкала после этого окружающий ее мир своими добрыми-добрыми глазами. Своего мужа, к примеру, гладила по голове, к деревьям, которым еще минуту назад слала проклятие-пожелание - высохнуть и запнуться об ногу самого грязного замухрыжки, прижималась животом… Кто-то из местных подсказал ей, что в такой позе человек может от дерева перенять нужные ему силы.
Но так как на улице был дождь, да и, к тому же, приехала погостить дочь Нинка, Дуня в свою рощу решила пока не наведываться. Когда-то эту рощу они выращивали вместе с Олегом. «Так легче жить будет, - уверяла его Дуня, - я не буду нервная».
Теперь, в дождливую погоду, она просто попросила Николаича рассказать, как прошел его сегодняшний день и кому он сделал добрые дела.
- Я даже налью тебе за столом, дурень, - старалась своим расположением уговорить на разговор мужа - жена.
- Наливать мне не надо, - отнекивался Николаич, да так вздорно, что жена с дочерью от страха стали глядеться в окно, как в зеркало. Но там не было ничего интересного: дождь, как надоедливый дятел, долбил все одну и ту же песню: как в жизни все хмуро, сыро и пасмурно. – Я урву пятьдесят грамм, и опять пойду работать. Но сказать-то свою историю – это тоже работа. Работа языком. Он тоже, знаешь, свои гвозди забивает.
Поругиваясь со своим мужем и лесом, Евдокия Семеновна только прикидывалась пробковой дурой с бабушкиными взглядами на жизнь. Николаич знал ее историю, поэтому жалел ее и помалкивал. До пятнадцати лет Дуня жила самой первой модницей в городе областного значения. Носила самые лучшие платья, потому что родители ее безумно любили, ходила, как и ее подружки, в самую умную школу – с уклоном в английский язык и этикет. Это была экспериментальная школа, при которой дети в перерыве между уроками держали огород, вскапывали и пололи грядки. Было много чего! А потом, после взросления, бац, и случился у Дуняши нарыв на ее беспечной жизни. Потянул ее своей словно вышедшей из леса силой Николаич. Они однажды встретились на автобусной остановке. Во вторую встречу было предложение. Но не с его, а ее стороны. Своими глазищами, - тогда у него было два глаза, - он словно заколдовал ее. И она с первого дня ему покорилась и поверила. А он и не пытался что-то сделать против ее желания. «Раз нужна, - говорил, - тебе эта игра, то и поиграем в нее. Только бы родители не были против».
Родители были против. Но Евдокия Серегина убежала, ошарашив своих родных запиской: «Забудьте вашу Дуню. Я в тисках мужа». Но в поселке, почти забыв о своей жизни в городе, она уже давно привыкла играть в старину. Вместо чайника в своем бревенчатом доме кипятила самовар, книги читала не при свете, а со свечой. «Так больше переживаешь героям книжек», - говорила она Николаичу. Но у ее мужика этим было не пронять. У него имелись совсем другие «книги», - люди, которых он любил расспрашивать об их жизни, присасываясь ненасытной пиявкой.
- О том, что мне люди говорят, просто так и не обскажешь всего, - признавался в тот раз Николаич. – Некоторые сами в очереди ко мне стоят. Про себя хотят сказать. А некоторые – про политику. Ведь это – прямо ценность в наше времечко! А тут мне вот что говорят. У одной Змеюги, которая, видишь ли, думает, новая повестка… Так это слово у вас, городских, звучит? Вот, повестка поставлена… как бы сбыть у нас из страны продажных штрейхбрехеров. Это я поддерживаю. Но я думаю: как бы им себя освободить.
- Говорил бы не как дурак, а толком, - не удержалась от своих гадючьих замечаний жена.
На помощь отцу пришла дочь, у которой, как и у ее матери, был длинный, свернутый в закорючку нос, огнистые мелкие глаза и круглый рот. Если бы не морщины и не белый дамский костюм, их было бы друг от друга не отличить.
- Это верно батька говорит, - поправила она свою мать. – Недавно вышел такой указ: что если из-за бугра человек какие-то деньги получает, то он должен это задекларировать…
- А если я не хочу декларировать?
Разговор в семье Богатыревых так и не наладился. Выпив своих сто граммов водки, которые привезла ему его цветущая дочь, Николаич отправился чинить ворота одной престарелой жительнице.
«Сонька Вездеходиха», - так звали ее в поселке в честь рано погибшего мужа. Говорили, что в свое время ее муж был мастером на все руки: во времена своей молодости сделал собственными руками из железок какой-то вездеход. Теперь этот вездеход, а по простому – что-то вроде большого железного гроба на колесах, стоял, как памятник старине, на крыше самой старой жительницы поселка. С трудом верилось, что это малое чудо могло где-то ездить… Но молва говорила, что он запросто переправлялся на нем через болото.
 - Вот бы мне такого мужика, как ты! – пела свою надоедливую песню старуха. – Но мне сто лет в обед, я – старая вешалка, и жена у тебя выдра с яйцами. А так, глядишь, и ты бы какой-то новый вездеход сделал бы…
Евдокия, которая за ее язык не любила старуху Соньку, вопросительно посмотрела на мужа. Но он нашелся, что ответить на ее брызги:
- На Соньку, прошу тебя, не греши. У нее мужика на войне, Витьку-Вездехода, убило. Разорвало на части миной. Сейчас ей девяносто. По нашим понятиям она давно слетала на Марс напрямки и обратно. Может, еще полетает…
Дуня поморщилась на это и сказала:
- У-ууу, деревня! А ты не думаешь, что часто врет она!? Вот про моего отца хотя бы… Сказанула, он ведь из этой деревни, что его будто бы в военкомат на лошадях везли. На быках везли! Я помню. Это после его гибели мы перебрались в город. Это какие надо иметь мозги, чтоб лошадь с коровой перепутать. Наверное, квасит втихаря там у себя?
- Да какая разница, мам! – вмешалась в разговор дочь. – Баба Соня хорошая. Огурцы у нее вкусные. Вася хвалил. Под нашу настойку хорошо пошли.
- Для меня важно! А ты чего приехала-то?
Сказав эти слова, Евдокия уставилась на свою дочь, как на свое огородное пугало, которое приветствовало ее каждое утро вместе с петухами и часто проходившей мимо окон ее дома Сонькой Вездеходихой. Дочь и не находила, что в ответ на такую встряску ей сказать: шарилась маменькиными глазами, как полоумная, по фамильным портретам, потом – по печке, на лежанке которой стояла, булькая, огромная бутыль первосортной браги, пока, как дура, не уткнулась в сырой пол. Прошмыгнувшая мышь со своим писком взбодрила ее.
- Вот что, мам! – крякнула она, наконец. – В город я вас забираю. Ну что он будет тут бу-бу-букать. А там в городе и нам не скучно будет, и ему. Ты же сама говорила: работает за других…
Намерения дочери кольнули в самое сердце Евдокию Сергеевну, и она простила своему мужику все обиды.
- Ничего он не за всех работает! – сказала она и стала гладить его опилочную спину. – Он для всех старается. Ты же знаешь, я – полугородская. Самовары, свечки, - прихоть моя. Я засыпаю с ними под Акунина или этого… как его, Лимонова. Ох, как он там про негра написал, посмотри-ка. А он? Его же, прости меня, приличным людям, как чучело, нельзя показывать….
Теперь в ответ на вылетавшую изо рта Евдокии Семеновны «бяку» больно реагировала не она сама, а уже дочь: хмурилась, как сказочная принцесса, поджимала маленькие губы, и даже чуть про себя выла. Николаич, который слышал весь этот разговор, узнавать такую правду про себя было в диковинку. Как это он может быть ни к чему приспособленным чучелом, если он выстроил этот дом и помог почти всему поселку? Ведь это про Дуньку его мать говорила: «Ты чего привел нам городскую? Что она может делать? Только губы красить…Как кукла мазаная!»
Николаич, у которого по молодости, правда, оторвало на руке два пальца, - пострадал, ковыряясь с патронами ради детской забавы, с малолетства знал, что такое тяжелый мужицкий труд: мог копать, боронить, запросто управлялся с лошадью и быком. Сельскохозяйственная техника в их поселке, который был тогда деревней, появилась намного позднее. И все равно, смог так приучить свою Дуню к общинным порядкам поселка, что она без своего огорода не могла и жить. Впрочем, кое в чем по сельскому хозяйству она усвоила в особой школе… Книжки читала только по вечерам, если не заходила в дом какая-нибудь молодуха посмотреть на Олежкину жену и расспросить ее о жизни в городе. Дуня это охотно делала.
Новые мысли больно царапнули самолюбие Олега Николаевича. «Ну вот поеду-ка я в город, - прикидывал он своей головой, хотя в то же самое время не оставлял своих наблюдений над женой и дочкой – слал им дурную улыбку распластанного на дороге шута. – С кем я там буду управляться? Лифты я чинить не умею… Что такое там мультиварка… Не знаю я, что это такое». Николаич уже представил, в какие объяснения пустится его дочь, чтобы уломать его на этот переезд в город, и готовил свой ответ. Но его даже не стали уговаривать. Просто, как барана, поставили перед фактом существования новых ворот:
- Поживешь неделю в городе, пап. Если не понравится, вернешься ведь.
- Главное, - добавила к словам дочери Евдокия Семеновна и поправила на своем лице квадратные очки, - научить его хорошим манерам. Чтоб не харкался, не плевался, и чтоб каждого человека называл по имени и отчеству и на-вы. Чтоб не тыкал, как грубая деревенщина…
Николаич стоял перед родными как вырванный с корнем сорняк и сорил на пол своими никому не нужными лепестками: без конца повторял одни и те же слова:
- А что, чем мне в городе управляться? Что мне заменит мой молоток…
- Привыкай с мыслями, - сказала жена. - Жди, когда придут. Пока мы тебя оставляем. Пить разрешаю. Можешь выпить хоть весь самогон и всю браку. Потом, если чего, вызовем врача. Он откачает! У нас хороший доктор Воронель есть… С манерами!
Но откачивать Олега Николаича Богатырева им не пришлось. Как только с небольшими своими баулами мать и дочь с загулявшими на их лицах красками сели на автобус, как только расцеловались со своим опесочившимся, как они считали, от жизни отцом, так он тут же поправил ремень и пошел на свои шабашки. Не мог он просто так жить в поселке и никому не помогать своим добром. Встречая его заплывшее от грусти лицо с колючками на лице – он где-то затерял свою бритву и не мог избавиться от своих щетинистых сорняков, люди звали на помощь, потом приглашали на обеды. Но, поколдовав с молотком над дверью, крыльцом или окном, он уходил в грубый отказ. Лицо дергалось и тикало.
- Не лезет чего-то еда и выпивка, - несмело говорил им в ответ старик своим все больше и больше затухающим голосом. – Словно кусок мяса вырвали.
Но жизнь на то и есть жизнь, что ее болезненные причуды, как правило, недолговечны. Со временем расстройство личности у Николаича прошло, как мозолистые вмятины от недавних работ. Глядясь в хвойное «зеркало» могучего леса, вслушиваясь в дикий рев неопознанных даже им, знатоком леса, существ, он уже стал подумывать, что его родные забыли о переезде в город, который, как рассказывали ему, смотрит на человека сотнями окон и пугает своим морем огней. Проживший почти семьдесят лет Николаич никуда дальше своего поселка не выезжал, хотя по телевизору видел, как все выглядит в городе. «Но, - думал он, - может, там есть что-то такое, чего я не видел?»
Скоро он уверил себя в том, что никакого переезда в город с ним не будет. По случаю этого внезапно навалившегося события он решил сам себе устроить праздник. Он сварил себе чечевичный суп, нарезал несколько кусков ржаного хлеба и поставил на стол чудом уцелевшую чекушку. После этого он дохнул на стопку огнем своего рабочего пара, улыбнулся заглазевшим на него в окно деревьям и сказал:
- Слава Богу, сестрички! Остаюсь я…
На этом признании его и придавилисобой звуки незнакомой машины. Так как Николаич давно жил в поселке Воздвиженском, он каждую из машин знал на перечет. Он их опознавал не только по виду, но даже по запаху и хрипу двигателя. Теперь же был в замешательстве. Лишь только через пять минут, собрав в кулак все свои силы и мысли, догадался, что в поселок въехал, фыркая прохудившимся мотором, его зять Николай. Отношения у них никогда не ладились, потому что, как не встречался он со своим богатым родственником, тот ему без конца тренькал об одном том же:
- Ты, папаша, из ненужных людей.
- Почему? – никак не мог раскусить он своегородственника и еще пристальней вглядывался в его дикие черты лица: на неуклюжий дровяной нос, блестящие пуговицами глаза, и распаренные щеки. Об одежде и нечего говорить: в этом вопросе он был для него нарядным петухом или павлином, а не человеком.
- Потому что таких мы скоро будем утилизировать – отправлять в закрытый город, - старался утереть ему нос родственник. - Вы будете сидеть. Мы проводками соединять ваши мозги в один общий мозг… И какая-то куча народится. Ведь вы даже денег заработать не умеете.
С тех пор любое упоминание о городе бросало Николаича в дрожь. Ему мемекалось, что там-то с ним и устроят эту самую настоящую «бяку» - отключат его мозг и соединят с другими головами. «Как я буду там с лесом говорить?» - не мог уняться от преследовавших его мыслей Богатырев, с фырканьем раздувая ноздри.
Но теперь родственнику было не до разговоров с тестем. Он ворвался со скрипом в дом, как прущая на зелень саранча, молча схватил за рукав пиджака своего, как он говорил, песочного кретина, и повел к машине. Недопитую стопку водки с демонстрацией вылил на пол, а хлеб с остервенением растер ногами.
«Так с хлебом нельзя поступать», - ужаснулся Николаич, но ничего вслух не сказал.
Пока, сидя в плохо знакомой ему машине, Николаич думал, какими острыми словами снова схлестнется с зятем, родственник подал знак: молчи, не до тебя сейчас. И лишь когда захлопнулись двери и в нос ударило запахом заграничного дорогого бензина, от открыл рот и сказал:
- Отец, ты это… в городе не бубни. Не будь острословом. За умного сойдешь…
«Что я, покойник в отпуске, что ли? – недовольно, как мотор старой машины, гудел про себя Николаич. – Этого не сделай, того им не скажи. А как было на природе у меня? Солнцу поклонишься, и хоть уревись, - оно довольно и радо будет».
Поездка на машине из поселка в город тянулось долго. Николаич, который весь свой махорочный вкус променял на запах бензина, уже устал следить за тем, как за окнами разными уродливыми квадратами рвут его мозг на части разные дома. «Дивно, как в телевизоре, - думал он. – Но в телевизоре было лучше! Тут кругом грязи много…» Увидев его смущение, зять несколько раз брызнул одеколоном, заставив, как от настоящей чумы, несколько раз прокашляться.
- Это чтоб не пахло потом… в город едем, а не в хлев.
После такой профилактики Николаич провалился в сон и громко захрапел. Как его ни тыкал своей рукой родственник, он не сдавался и жил мыслями о своем поселке. Что-то важное сообщала Сонька Вездеходиха. Лицо ее надувалось огромным пузырем, подчеркивая шрамы и морщины, и лопалось, рассыпаясь прямо ему на голову кусками кирпичей. Николаич корчился, сжимался, а она в ответ ему слала свой нечеловеческий гогот: «Ха-ха-ха! Вездеходы везде пройдут. Мы, - вездеходы!» Рядом ходили-бродили коровы и тоже делали пакости – кидали свои вонючие лепешки прямо ему на лоб. Шумел замахавший сотнями зеленых крыльев лес. Потом все это смешалось, стало давить на лоб, а после – и взрываться сотнями мыслей в голове. Скоро он пробудился от всех своих кошмаров. Но наяву тоже было не лучше: когда он вышел из машины, на него дохнуло своим неприятным запахом что-то уродливое, квадратное и смешанное. Это был огромный дом сотнями окон и ощипанной дверью с надписями не совсем приличного содержания. «Уж не та ли это холупа… где наши головы друг с другом соединят?» - не отступал от своих ужасов Николаич.
Но долго пытать свой мозг ему не пришлось. Он встретил своего соседа Остроухова. Узнал не сразу – так много было помутнения в его взгляде. Живая, всегда смеющаяся голова сжалась, выгородив на первый план самые неприятные черты его лица: бородавки, болячки, шрамы, от которых отступили подальше огромные глаза. Он не так давно поменял дом на квартиру, стал жить со своими родственниками, и это глобальное изменение его жизни Николаич сразу же почувствовал.
- Здравствуй… Здравствуйте, Олег Николаевич, - как мышь, тихо промямлил человек, который когда-то обсказывал ему все новости и клялся в дружбе и любви. – Во-вот как…
- Чт… - чуть не провалился в землю от охватившего его шока. – Что это? Ты так!
- Мы в городе… Здесь вежливо надо. Я вижу, и ты не тот. Шуток не шутишь, с природой не в контакте. А здесь нет событий. Здесь все – раз, два, три… И конец!
- Так что делать, Федя?
- Ничего не надо делать! – уткнула ему рот вновь появившаяся жена. – Просто живи! И благодари судьбу. К тебе вежливо на-вы обращаются. А ты – как хам из деревни.
Словив, как пес, тикающим ухом знакомый голос, Николаич даже не узнал свою Евдокию. С таким гордым снисхождением на него, как на ребенка, смотрел человек, с которым он прожил сорок лет. Ему хотелось сказать, как хорошо она выглядит в своем новом полосатом костюме, с резко выступившими, окрашенными в черный цвет губами. Но… все отбивала ее короткая стрижка. Она ему напоминала своим видом вздорную собачонку. Чтобы затушить свой вернувшийся смех, он пытался как-то пошутить, но из этого ничего не выходило. Глядя на огромный с десятками окон девятиэтажный дом, который дразнил своим ядовито-желтым цветом, Николаич явно чувствовал глупость своего положения в городе. «Я и сам такая же собачонка», - словно нашептывал ему кто-то на ухо.
- Сколько окон! – наконец, все же брызнул смехом он на Евдокию и начал уворачиваться от ее ударов. – И в каждом таком окне – живые люди. Вы понимаете все, как мы пропадаем, в какой мы пропасти. Вот ведь где запрятана настоящая змеюга. А вы достаньте мне змею? Вы подождите… Небо сейчас на этот дом все звезды искрошит…
«Какой бесславный конец!» - подумал старик. На самом же деле его злоключения только начинались. Едва они нырнули в подъезд, Николаич с ужасом затрясся от одного вида лифта. Но подчинился. Того и гляди, - думал он, - он сейчас всех нас раздавит. Потом им представилась в своей цветастой роскоши двухкомнатная квартира: с неживыми деревьями, которые рвались и не могли вырваться на волю из висевшего на стене ковра. Но не ковры, не шкафы, не столы так хлопнули по глазам старика. Больше всего его напугало то, что в квартире не было ничего лишнего. Все гладко, чисто, словно у покойника-трупа, приготовленного к погребению. Не радовали Николаича анансы, яблоки, груши и даже непочатая бутылка водки, ударившие его по глазам с роскошного стола своим вкусным и ядовитым видом.
- Олег Николаевич, вот мы и дома! – совсем другим голосом сказал ему зять, подошел, чтобы обнять, но сам, как от чучела, отстранился: какая-то, видать, немнущаяся сила отбросила его и чуть не повалила на пол. Но он встал, отряхнулся, и добавил: - Здесь можешь, как хочешь, все говорить. Никто не видит! Расскажи про нашу страну, про участь. Вот стопка.
И жена вместе с дочерью по одному зову Николая поднесли ему на серебристом подносе стопку. Он не стал отказываться, с трудом выпил – водка вливалась в него с трудом, и он, едва одолев этого жидкого змия, отвернулся в окно. На время показалось, что все встало на свое место – так же шелестят деревья, такими же стаями увиваются около них птицы. Даже улыбнулся. Но теперь и его невидимая сила от этого нового праздника жизни словно оттолкнула.
- Нет, - сказал он своим родным. – Ну не могу я здесь. Меня словно в бочке с огурцами заквасили. Хочу обратно!
- А вот это нет! – попер грудью на него зять, да так, что чуть не порвал на себе свой  импортный галстук с зайчиками. – Мы этот дом на продажу. Он самый красивый ведь в поселке. Нам надо машину купить. Надо, надо! И не спорь. Ты пожил в свое удовольствие. Теперь наше время.
В своей, как он говорил, «клетке», Николаич просуществовал с родными несколько месяцев. Ему менторским тоном читали нотации, говорили, что показываться в городе соседям на глаза можно только выбритым, вычищенным и с вежливыми манерами, которые Олег понимал как «еле живые меры».
- Какие еле живые меры? – огрызался он на родных.
- Не меры, а манеры. Одежда должна быть хорошей.
- И в шапке ходить? – почему-то ни к селу, ни к городу давил он их своим внезапным вопросом.
- Не шапка, а головной убор, - приходила на помощь дочери и ее мужу его жена. 
Воспитание тянулось долго и только мозолило глаза, легкие и сердце. И однажды Олега Николаевича просто не нашли в его квартире.
- Значит, так и надо, - сказал зять. – Улетел на небо. Летчик-космонавт недоделанный.
Но он никуда не летал. Просто рано утром, пока семейство Богатыревых и Рыльских дрыхло, Николаич взял свой баул и пешком, по грязи, от улицы к улице, стал пробираться до своего поселка и до своего дома. Но новые хозяева тут же оттеснили его от своего лучшего во всех смыслах жилища. Высокий, только что поставленный забор, не дал ему даже глазком посмотреть на его маленькую рощу, на огород, на все, что своими руками он сделал и высадил.
- Мне бы хоть одним глазком взглянуть, - упрашивал их Николаич. – Меня весь поселок знает. Сколько чекушек было выпито за этой работой.
- Идите, пока ментов не позвали, - гаркнули на него новые хозяева жизни. Мельком Николаич успел разглядеть их белые пиджаки да бритые затылки. - Там у них есть замечательная лечебница… Для таких алкашей.
Но Николаич не оставил поселка, и с того словно хохочущего над всей его жизнью дня стал скитаться по разным домам. Народ, которому он сделал в свое время столько добрых дел, не забыл его, и в иной раз даже без всякой работы кормил, поил и баловал. За столом Николаич рассказывал людям обычно о своих неблагодарных родственниках.
- Дурацкие ковры. И в них, как в телевизоре – деревья. И в окнах. А рядом звезды.
- А они? – спрашивали его.
- Недовольны.
Скоро Николаичу самому надоело дышать на знакомых и не знакомых людей отравой своих обид, и он, сам того не ожидая, приткнулся к дому своей Вездеходихи. Он помнил ее острый язык, ее шутки, и долго избегал встреч. Но потом – решился. Дом ее стоял так же прочно, как и раньше, отсвечивал крышей с известным на весь поселок драндулетом. Бабушка Соня сразу же узнала своего полунаемного работника. Встретила, как и полагается, с народными почестями, накормила щами и налила настойки на крапиве. Но лицо ее, в отличие от родни, не несло никаких следов от того страшного сна, с каким он когда-то въехал в город. Согбенная, в лохмотьях, она, как и прежде, поражала чистотой своего лица. Влажные, словно пьющие эту жизнь глаза вдруг сказали ему что-то такое, что другие не говорили никогда.
- Ну как там в городе? –сжимая губы, спросила тётя Соня. – Видишь, стоит вездеход на крыше. Муж все говорил, что на нем можно не только уехать, но и… полететь на Марс.
- Люди так не живут. Как ящерицы ползают. Никакого дела до тебя нет. И все тебя чему-то учат. А я так не могу. А дом мой продали.  Где жить-то?
Сначала тетя Соня зажмурилась и начала причитать: вот ведь люди, по миру их мало пустить…
- А ведь я его сам выстроил…
- И у меня много сделал, - добавила бабушка Соня, после чего задумалась, посмотрела в окно, где так же, как во времена их свадьбы с Вездеходовым, бодались с воздухом лобастые березы, и нежданно-негаданно выкинула: - А живи у меня-ка. Мы помним добро. А их город как-нибудь лопнет. Еще увидишь!
Так и трудится, живя у старухи, Олег Николаевич Богатырев – трудится, выпытывает у людей их интересные истории, запивая обедами с чекушками. Сейчас из жителей города никто и в толк не может взять, что Сонька – не жена его, которая старше на много лет, а просто приютившая его старуха. Она не только его, но и нескольких котов, нескольких собак пристроила. И они пользуются с Олегом равными правами, едят за одним столом. Его же жена вместе с дочерью и зятем ездят на двух машинах и о нем не вспоминают. И только задиристая, как жгучая крапива, внучка спрашивает в иной раз Евдокию Семеновну:
- Баба, баба, а мой деда живой?
- Он был летчиком. Куда-то полетел там. Может быть, на Марс.
- Это здорово!