29. Ой, то не вечер

Подходило время завтрака, и в дверях палаты появилась розовощёкая сбитая фигура сестры-хозяйки Алевтины Михайловны с пластиковой банкой в руках. В отделении её прозвали метким прозвищем – Боцман.
- Парни! Кто идёт на завтрак? – Бодро сказала она, погремев крышечками-«жетонами» в банке.
- А чего там сегодня? – Лениво спросил морфинист Андрюха.
- Рыбный суп!
Лица всех пациентов перекосило, словно они жевали лимон. Рыбный суп в диспансере обладал каким-то странным свойством. Поначалу он почти всем казался очень вкусным. Первые дни я ел его с огромным аппетитом. Однако, по прошествии нескольких недель одно лишь упоминание или запах этого блюда начинали вызывать тошноту и отвращение к всякой пище. Было ли дело в препаратах II ряда, которые искажали вкус еды, или же в самом супе, а может быть – в том, что его давали в последнюю неделю каждый день, - не знаю. Так или иначе, с койки никто не сдвинулся.
- Эй! Это что за коллективная голодовка? Всё отделение на завтрак не идёт!
- Да мы уж лучше лапшу в пакетиках запарим, чем этот рыбный суп! – Огрызнулся Бугай. – Ну каждый день одно и то же! Тошнит уже!
- Ну, не хотите – воля ваша! – Раздосадовано бросила Алевтина и собралась уходить.
- Дайте мне «фишечку», Алевтина Михайловна. – В последний момент спохватился я. – Схожу, попытаю еще счастья с рыбным супом...
Побрякивая посудой в пакете, я отправился на пищеблок. От одного только запаха рыбного супа, который стоял в столовой, аппетит у меня сразу пропал, и я понял, что эксперимент не удался. Но можно было выпить хотя-бы чаю.
Желающих отведать рыбного супа действительно практически не было, и зал столовой был пустой. Я даже обрадовался такой возможности побыть в одиночестве, которая в этих местах выдавалась не часто. Я занял столик поближе к окну и уже собирался погрузиться в свои размышления.
- Доброе утро! Не помешаю? – Прозвучал за моей спиной чей-то знакомый голос. Я обернулся.
Сзади меня стояла новенькая Наташа. Она держала в руках тарелку супа и робко озиралась вокруг.
- Нет, конечно! Присаживайтесь!
Наташа села напротив. Она подняла взгляд на меня и открыла рот, собираясь что-то сказать, но вдруг передумала, и стала есть суп. Вся её сутулость, неловкие движения, напряженная поза, бегающий взгляд – всё выдавало в ней высочайшую тревогу и страх. Со вчерашнего дня я заметил, что она в отделении то и дело, как бы случайно оказывалась в том же месте, что и я, следовала за мной тенью. Но так и не решалась заговорить.
- Как Вы себя чувствуете? – Решил я первым прервать паузу.
- А... Кажется, немного легче... Спасибо...
- А лечение как?
- Ох... Эти таблетки – это какой-то ужас!.. – Лицо Наташи вдруг просияло, и она даже засмеялась. – Особенно эти жёлтые... Я еще не запомнила, как они называются.
- Протионамид
- Да, да… Которые мышами пахнут!
- Мышами? – Улыбнулся я. – Забавное сравнение.
- Ну... Мне так показалось... – Смутилась женщина.
- Да уж, препротивная дрянь! Но, что поделать? Нужно пить и её.
- А Вы в этом что-то понимаете? – Осторожно спросила Наташа.
- Немного. Пытаюсь вникнуть. – Я немного смутился. – Я ведь провизор по образованию.
- Правда? – Удивилась собеседница. – А... Как же Вы здесь оказались?
- Как все... – Пожал плечами я. – Заболел.
- А у Вас только туберкулёз? И больше – ничего?
Чувствовалось, что Наташа хочет рассказать о чем-то очень важном для неё, но даже коснуться этой темы не может – так страшно ей и так больно.
- Только туберкулёз. – Ответил я спокойно. – Инфильтративный, верхней доли правого лёгкого... МЛУ. Устойчивый к изониазиду, рифампицину, стрептомицину, этамбутолу... Категория 4.1А
Я испытывал какое-то необъяснимое чувство достоинства, когда озвучивал свой диагноз кому-то. Словно это был дворянский титул. Но последнюю, новую для меня строчку я произнёс с грустной иронией. Она отозвалась болью где-то внутри.
- А у меня... – Наташа снова осеклась и замолчала. – Диссеминированный. Кажется, так это называется?
- Да, да. «Диссеминированный». Все верно. – Кивнул я. – Ничего страшного. Это тоже лечится.
- Правда?.. А если у человека не только туберкулёз...
- Вы имеете в виду...
- Нет! Ничего!.. Не важно!.. Забудьте! Я просто так спросила! – Заметалась в какой-то необъяснимой панике пациентка, не дав мне даже договорить. Она схватила свою тарелку, впопыхах сложила её в пакет и почти бегом выскользнула из пищеблока.
Я начал догадываться, о чем так боится поговорить Наташа, и какой такой ужас она носит внутри, но пока не представлял, как поддержать её.
В тот день мы больше не разговаривали друг с другом.
Тем временем, я стал замечать у себя первые тревожные «звоночки» ухудшения слуха. Звона в ушах пока не было, но восприятие звуков стало каким-то странным. Трудно было прислушиваться и выделить нужный звук, или человеческую речь из фонового шума, чтобы на них сконцентрироваться. Словно слушаешь радиоприёмник с расстроенными фильтрами. Я стал чаще прислушиваться, или переспрашивать собеседника. Первым делом – решил поделиться своей тревогой с Таней.
- Нужно тебе аудиометрию сделать. – Выслушав мои жалобы, сказала девушка. – Поговори на обходе с Виктором Ивановичем.
Я и сам это знал, но мне нужно было поговорить с кем-то. Страх потерять слух, как и страх неудачи лечения, - висел надо мной дамокловым мечом с самого первого дня лечения. Я даже заметил за собой, что стал сторониться больных, у которых начались проблемы со слухом. Мне было просто физически невыносимо видеть их страдания, и понимать, что в любой момент я могу стать следующим!
На обходе я сказал о своих жалобах Завхозу-Иванычу, но его реакция была вполне ожидаемой:
- С чего вы взяли, что это от наших препаратов, молодой человек? Ну мало ли, от чего могут быть шум в ушах и ухудшение слуха! Вот, поглядите, какая жара на улице! На погоду у меня тоже в ушах звенит! Я же не прошусь на аудиометрию!
С такими невесёлыми мыслями я бродил вокруг корпусов нашего диспансера, и во время этой своей «прогулки» столкнулся с Зариной. Вид у неё был совершенно растерянный и жалкий.
- Привет! – Поздоровалась она односложно.
- Привет! Как дела? Ты в порядке?
- Я в порядке... А вот Серёга... – Зарина всхлипнула и судорожно набрала воздуха в грудь.
- Что?! Что с ним?!
- Он умирает! – Выплеснула женщина застрявшие комом в горле слова вместе с выдыхаемым воздухом. – На третьем этаже!
Не спрашивая ни слова, я тихо обнял её. Она заплакала. Я давно заметил, что между Сергеем и Зариной была особая теплота, больше чем между обычными приятелями.
- Что, совсем плохо? – Спросил я, помолчав.
- Угу... – Всхлипывая, кивнула Зарина.
- В какой он палате?
- 303. – Ответила она на арестантский манер: «три-ноль-три».
- Я зайду к нему...

Сергей лежал один в палате №303, - точно такой же маленькой «келье», которой была наша 402-я палата. Поначалу я даже не узнал его. Передо-мной лежал не настоящий Сергей, а какая-то ненастоящая его копия. Весь красный, в сыпи и волдырях, отёчны, он лежал с широко раскинутыми ногами на обычной панцирной койке и матрасе, покрытом застиранным больничным бельем. Тяжелые веки лишь наполовину закрывали глаза. Он был в беспамятстве, бормотал что-то нечленораздельное, перебирая руками складки своей одежды. Дыхание его было шумное, с длинными паузами. Непослушный язык, казалось, тоже не помещался во рту и неприглядно торчал между зубами.
Я стоял несколько минут в каком-то отупении, пытаясь понять: что же я должен чувствовать в этот момент? Но я не чувствовал ничего. В голове была пустота, изредка прерываемая обрывками глупых и неуместных мыслей. Например, я стал фиксировать про себя симптомы, которые наблюдал у умирающего: сопор, дыхание Куссмауля, мусситирующий делирий... Словно на этой койке лежал не умирающий мой товарищ, а какое-то пособие на кафедре в медицинском университете!
В палату неслышно вошёл Павел Васильевич. Он не стал выгонять меня и просто стоял рядом.
- Что с ним? – Не глядя на врача, спросил я.
- Сепсис. – Ответил после небольшой паузы Павел Васильевич.
- И что, ничем нельзя помочь?
Врач только покачал головой:
- Мы сделали всё, что могли... Он умирает...
Постояв еще немного, я подумал, что должен что-то сказать Сергею. Но все слова вдруг показались абсолютно неуместны, нелепы и бесполезны. Он всё равно не слышит меня!
Всё это было настолько обыденно, механически, нелепо, что я не мог почувствовать ничего, кроме опустошения. Как же это было нелепо! Весельчак и оптимист Серёга, который первым встретил меня в этих стенах, познакомил с этим пугающим и неизведанным миром тубдиспансера, поддерживал и поил своим крепким чаем, - просто умирал на старой больничной койке. И неизвестно, был ли хоть кто-то, кто будет помнить и скорбеть о нём по ту сторону забора!..
Но тогда я всё же не чувствовал ничего. Ни боли, ни горя. Весь трагизм этого момента начал «догонять» меня только годы спустя. Кто знает, возможно я ради того и пишу эти строки, чтобы отдать дань памяти таким, как Серёга. Тем, кто не вернулся из того боя...
На пороге корпуса второго лёгочного отделения меня встретил Артём. Он был, как всегда, в отстранённо-благодушном настроении. Он стал рассказывать о чём-то, как обычно – переплетая факты и псевдонаучные теории. Я даже не мог сосредоточиться на его словах.
- Будем кофе? – Предложил он буднично.
- Прости, Тёма, но не сегодня...
- Что-то ты сегодня сам не свой!
- Есть такое. Таблетки и жара, наверное, действуют...

Вечером позвонила Зарина. Бог знает, откуда у нее оказался мой номер телефона.
- Он умер... – Тихо, без слёз произнесла пациентка.
- Царствие небесное... Держись, дорогая!
- Кто? – Спросила стоявшая рядом Таня.
- Серёга из 402-й палаты.
- Жалко. – Грустно сказала девушка. – Хороший парень был. Хоть и кололся. А человек был хороший. Не злой.
- Да, очень жалко...

Наступило время отбоя, но я всё ворочался в постели, не в силах уснуть. Перед глазами всё время возникал образ увиденного сегодня в палате №303. А еще, кажется, в полной тишине начал пробиваться едва уловимый «канамициновый» писк в ушах. Я закрывал уши руками, но это никак не помогало. Днём, посреди фонового шума, я его не слышал, но вот сейчас, в тишине – от него не было никакого спасения. Тогда, чтобы хоть как-то заглушить злополучный писк, я стал тихо напевать сам себе:

Ой, то не вечер, то не вечер.
Ой мне малым-мало спалось.
Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось…

- Ты чего там напеваешь, студент? – Спросил Володя Ерофеев. Он тоже не спал, борясь с мучительной болью в ногах.
- А? Да так, ничего...
- Спой громче. – Неожиданно попросил больной.
- Так спят же остальные.
- Да и плевать. Спой!
Я стал напевать немного громче:

Мне во сне привиделось,
Будто конь мой вороной
Вдруг Володя подхватил:

Разыгрался, расплясался,
Ой, да разрезвился подо мной.

Голос его звучал удивительно чисто и музыкально.
Мы стали петь громче и громче:

Ой, налетели ветры злые
Да с восточной стороны,
Да сорвали темну шапку
Ой, да с моей буйной головы.

В палату неслышно вошла Зоя Андреевна. Она не прерывала нас, а внимательно слушала.
- Набухались что ли? – Спросила санитарка Ивановна, любопытно заглядывая в палату.
- Нет! Все в порядке. – Мягко «отшила» её Зоя Андреевна. – Просто поют ребята. Красиво душевно.
- Ну вы отжигаете, блин! – Первым прокомментировал наш «дуэт» Бугай.
- Ага! Все бабы на отделении – ваши! – Съязвил злобно, как всегда, Макс. – Цирк, б...я!
- Нихрена ты, Макс не понимаешь! – Досадно махнул рукой Ерофеев. – Это песня моего детства! Я сам из Ростовской области. Мне её бабуля в детстве пела!
- Эй, ну дайте поспать, а! – Подал откуда-то из темноты пьяный голос Иваныч.
Наступила тишина. Звон в ушах не прошёл, но в конце концов я как-то научил свой мозг игнорировать его, и уснул.