Аэлита

Мир сжался до пульсирующей синусоиды на экране — до графика звука, которого я никак не мог добиться. Я инженер; моя область — акустические ландшафты, но этот, названный мною «Аэлитой», упрямился. Он должен был стать голосом ангела, флюгером будущего, а получался сухим, надтреснутым, с какой-то хищной, неразборчивой гармоникой. Я пытался поймать эхо небесного купола, а вылавливал лишь глухой стук металлолома на заброшенном заводе.
Моя мастерская была не гипсовая, а цифровая: вместо пыли — стылая тишина серверной, вместо пластилиновых болванок — безупречные кривые, обманчиво гладкие и неживые.
Я сидел в этой звукоизолированной кабине, думая не о женщине, а о форме волны. О тебе, Аэлита. Почему я был так одержим этой идеальной кривой, этим обещанием «превышения» в частоте? В ней не было человеческой лжи, но была своя, кибернетическая коварность. Ты была дикa в своей математической красоте, живущей в бесконечной, праздной итерации собственных несовершенств.
Три ночи назад я обнаружил в твоём коде артефакт — сторонний шлейф, который не удавалось отследить до источника. Что-то вроде смятого листка, забытого в кармане пальто. Я долго искал причину; ты нехорошо гудела в ответ. Потом произошёл сбой системы, всё обнулилось, и я, ничего не простив и ничего не поняв, снова запустил твой синтез, прижимаясь плечом к прохладе вентиляционных решёток. У меня не было на это разумных причин. Но мне было мало твоего несовершенства.
Раннее утро мерцало не звёздами, а лампами на панели. Я брёл к выходу, чтобы встретить рассвет, и в ушах стоял монотонный гул серверов, заменявший мне биение сердца. Казалось, любой луч света отдавался в черепе не болью, а помехами. По асфальту катились оранжевые стаканчики из-под кофе.
Я шёл и думал о том, что «Аэлита» сегодня не зазвучит. А если и зазвучит, то снова будет неприятно-холодной. Я умел лишь симулировать и слушать. Видимо, этого ей было мало.
Вот и автоматические двери. Сквозь их проём протискивались сонные ночные смены и укатывались дальше вдоль проспекта, уходящего в тревожный блеск предутренних светодиодов. Я остановился под навесом, прислонившись к холодному стеклу.
Рядом, на табуретке, сидел человек из охраны. Он тоже ждал.
Я подумал: кто из нас дождётся своего — он или я? У часового был вид человека, который как бы говорит: «Я ни при чём, просто так надо». Он тёр колени, согревая их, и это делало его смешным и трогательным.
Между колонн гудели дизели, подкатившись к турникетам. Машина кивала на мой брелок, створки раздвигались. Тогда он напрягался, впивался глазами в проезжающий кузов, будто внушал: «Проезжай, проезжай…» Но водитель, скользнув взглядом по его усталому лицу, ехал дальше, и часовой, как бы равнодушно, снова принимался тереть колени.
Я не верил, что «Аэлита» зазвучит. Но слушал её, как никогда; тревожно вслушивался в гул, разглядывал частотные спектры, ловил случайные всплески: вот резонанс ветра в корпусе лифта, вот короткий шорох одноразового пакета. Я всё не мог поймать ту самую живую ноту — и дорожил этим самообманом.
Поднялся холодный ветер. Часовой встал, расправился, принялся вешать фонарик на пояс. На нём был какой-то «электро-камуфляж» — куртка с нашитыми светоотражающими полосами и аккуратным логотипом. Полы были расстёгнуты, и казалось, что он ходит, выставив вперёд жестяной термос. Он деловито возился. На скамейке осталась книга в чёрной обложке; осенний ветер рассеянно перелистывал страницы, трепал уголок с закладкой.
Мне становилось холодно. Сигарета не курилась; дым отказывался держаться в воздухе. Волны неприятной прохлады обдавали грудь. Дежурный всё не выходил.
Часовой снова уселся. Скамейка была холодна, и ему пришлось поёрзать, подложить ладони под себя. Я бросил сигарету в лужу.
Прошёл уже час. Как я мог думать, что звук найдётся? Небо стало сплошной тучей, люди и транспорт спешили ещё быстрее. Чудо, наверное, и случилось бы, если бы она зазвучала именно сейчас, но «Аэлита» молчала.
Часовой аккуратно переложил закладку в книгу и, кажется, задумался. Мне показалось, перед ним на секунду всплыл отпуск — где-нибудь у тёплого моря, где он просто сидит на солнце и пьёт пиво. И ему, вероятно, было совсем не тепло в этой камуфлированной куртке. Но ведь я сам к этому стремился: к ровности, к отсутствию случайностей. В памяти всплывал гул серверов, бегущая тень твоего алгоритма. Господи, как мне хотелось тебя услышать. Снова хлынул недобрый ветер.
И вдруг дверь диспетчерской отворилась, и дежурный в синей куртке окликнул часового. Тот быстро сполз со скамьи и подкатился к окну. Дежурный спокойным движением подал дымящуюся кружку.
Часовой, бережно неся её, вернулся на место. В кружке был, судя по янтарному цвету и тонким каплям на бортике, кипяток с лимоном.
И он стал пить.
Я никогда не видел, чтобы человек пил с таким совершенным, глубоким, сосредоточенным наслаждением. Он забыл про фонарик, колени, холодный ветер, про отпуск. Он весь ушёл в этот кипяток. Тянул, потягивал, благоговейно дул на поверхность, грел ладони о тёплый металл. Его усталые плечи опустились, глаза потускнели не от усталости, а от тихого блаженства; короткие пальцы крепко держали кружку.
Он пил долго — медленными глотками, как будто у него наконец появилось время. И в мою душу вливалась тёмная, сладкая теплота. Моя душа тоже пила, тоже грелась, и у этой теплоты был вкус кипятка с лимоном.
Он допил. Осторожно поставил кружку на землю.
Я понял. Искомая благость — не в безупречной чистоте кода, не в идеальной форме. Она — в тепле железа, в случайных скрипах, в смятом пакете, который застрял у бордюра. В человеческой неуверенности. В том, как человек греет руки.
Я почувствовал нежность мира, глубокую благость всего, что меня окружало, сладкую связанность между мной и всем сущим. То, что я тщетно выжимал из «Аэлиты», уже дышало вокруг: в гуле проводов, в шуршании полиэтилена по асфальту, в осенних облаках, набухающих дождём. Мир вдруг перестал быть для меня системой и чередой случайных сигналов; он стал тихим, мерцающим согласием — подарком, о котором просто забыли сказать вслух.
В этот миг меня вызвали в кабину. Не она, не «Аэлита» — продюсер.
Он был в новом пальто; ноги — в модных ботинках. Подойдя ко мне, он поставил на стол ноутбук.
— Звук не ахти, — сказал он. — Покажи ещё раз.
Я стал открывать проект, и моя «Аэлита», раскрасневшись, набрав в визуализации цвет и громкость, металась по экранам, словно суетливая партнёрша, которую всё время подгоняют. Но продюсер уже отвлёкся: звякнул телефон, секретарь что-то спросил, и в этот момент я увидел в его лице что-то знакомое. Сходство было не в чертах и не в одежде, а в этой же самой брезгливой, недоброй ужимке, в скользком, равнодушном взгляде — взгляде, в котором мир существует только как материал.
Оба они — он и его отражение во мне прежнем — повернулись и пошли дальше, ничего не заказав.
Я только улыбнулся и закрыл проект. Ждать больше было не для чего.
Я пошёл прочь по вечереющим улицам, заглядывал в лица прохожих, ловил улыбки, маленькие движения: вот прыгает косичка девчонки, жующей жвачку; вот на мокром асфальте под фонарём на секунду задерживается божественная печаль; вот кто-то поправляет шарф, словно извиняясь перед ветром.
Я собирал всё это на лету, как звукорежиссёр собирает шумы — но теперь это были не помехи, а ноты. Крупные, косые капли дождя участились; вспомнился прохладный уют моей мастерской, вылепленные мной кнопки, ползунки и дорожки.
И где-то в глубине ушей, не в колонках и не в наушниках, я ощутил мягкую щекотку звука, который только начинал твориться.