Визит

ВИЗИТ


Было это летом, дай Бог памяти, году этак в одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмом.  Баку. Апартаменты спартаковского альпиниста Юры Карумидзе, Ежа, набиты до отказа. Друзья собрались на проводы. Сегодня в роли героя дня выступаю я собственной персоной.
Решительно развернув штурвал судьбы, прерываю плавное течение жизни, уезжаю, оставляя в тёплом городе дорогих мне людей и ломая удачно складывающуюся карьеру. Уезжаю…


Ленинград стал городом моей мечты после первого же знакомства. Вздыбленные кони Клодта на Аничковом, чеканный ряд архитектурного каравана вдоль Невского… А Летний Сад? А Нева с впечатанным в сизое небо профилем Петропавловки? А маслянно-бронзовый Исаакий?  Уезжаю...
   ………………………………...

Комнаты ежовой квартиры в сигаретном дыму, голоса слагаются в невнятный гул, из плена которого вырываются отдельные фразы. На пока ещё свободном столе разлеглась крок-схема Центрального Кавказа. Район альплагеря «Безенги». Нашего привычного места сборов. Над ней склонились мои друзья. Добрые пожелания. Вензели росписей...
А где-то под ногами собравшихся носился юркин сынишка, отыскивая среди мельтешащих брюк папины:
- Ёзик, Ёзик…
Боже, как я был и счастлив и несчастен одновременно.
   ………………………

В Ленинграде я обрёл кров в петродворцовом районе. Черта города, однако же отделённая от Питера целой чередой прогонов пригородной электрички. На улице Коминтерна, ныне ей вернули старое имя — Разводная, красуется особняк. Сталинка.
На втором этаже в квартире тридцать угнездилась не самая скверная коммуналка.
Три семьи. Капитан первого ранга в отставке Фёдор Ефремович Сайданов, в военную пору командовавший соединением подлодок северного флота. Его жена — маленькая, неслышная и шустрая как мышка Виктория Павловна. На правах старожилов они пользовались прилепившейся к кухне бывшей кладовкой.
Странная пара — старая грымза Маша и её моложавый приживальщик Ваня, слесарь с танкоремонтного завода в Красных Зорях…
Эта парочка вечно провоцировала соседей на скандалы, чувствуя себя в грязном потоке перебранки свободно и комфортно.


Всё жизненное пространство общего пользования разделено с миллиметровой точностью:
в общей кухне — три стола, в ванной — три лампочки и три выключателя.
Жлоб Ваня в свободное от работы время где-то втихую выпивал, и Маша громогласно пилила супруга:
- Ни денег, ни х…
Они не стеснялись никого и ничего, легко выставляли напоказ личное, и обеденный машиванин стол притулился в проходе к плите, и супруги, чавкая, трапезничали, попутно привычно переругиваясь, и тяжёлый, как солдатский сапог, мат слетал с привычных уст смачными плевками, и тщетно было призывать дремучих маргиналов к приличиям:
- Она мне говорит колкисти, и я ей говорю колкисти...
   ……………………………...

Петергоф. Улица Коминтерна. Дом десять. Квартира тридцать. Мне - два звонка.
Иду к дверям. Открываю.
- Ба-а, Шурка! Каким ветром? Заходи…
Надобно заметить, что Шурка, он же — Александр Алексеевич Воскресенский, был общепризнанным гуру бакинских спартаковских альпинистов. И личным другом многим из незаурядного окружения своего.
Обнимаемся. Из соседней комнаты высовывается любопытная морда.
- Кыш!
Морда проваливается в дверную щель.
- Однако, брат...


В просторной комнате с огромным квадратом окна, выходящего на Татьянин пруд, Шурик, стоя у колченогого стола, раскрывает аэрофлотскую синюю сумку, извлекает из неё пышные связки кинзы, и тотчас по комнате густой волной растекается терпкий аромат, а потом, - с самого дна, - бутылку знаменитого красного азербайджанского вина. О, - "Кямширин"!..
Я срочно намыливаюсь в магазин, оставляя гостя осваиваться.
Возвращаюсь с полной авоськой. Вытаскиваю кильку в томате, батон минской колбасы. И - кирпичик карельского хлеба с тмином. И, ну там - солёные огурчики, квашеная капустка...
Пока я магазинничал, Шурик разложил снедь на газете, развёрнутой поверх потрёпанного ковролина. Он уже успел переодеться с дороги, и теперь щеголяет в футболке и шортах.
Разваливаемся на полу. Бокалы налиты.
- За горы!
Вослед сладкому току теплеет пищевод. Густой аромат кинзы мешается с лёгким духом молодого вина.


Стоп-кадр. Петергоф. апрель одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого. Шурик в гостях у Тимура...
Время за разговорами быстротечно, а назавтра утром у моего гостя поезд, и ещё надо заглянуть по паре адресов в Питере. Одеваемся.
- Момент, Шурик...
Достаю фотографию: ледоруб на фоне далёких заснеженных вершин.
- Подпиши, брат...
И - размашистое:   "Хочу, чтобы мой дорогой друг Тёмка был прекрасным альпинистом. По-настоящему знал и любил горы, это замечательное творение природы". И - подпись...
А потом была электричка, и на балтийском вокзале - распивочная. Запаслись парой жетонов.
- Смотри, сейчас пойдем к автоматам с "Гамзой", и нас будут останавливать, - пророчествует мой друг.
Однако, идём... И правда, только что за локти не хватают:
- Мужики, вы чё, там же "сухарь"!...
О, доброе братство выпивох...


Полчаса пути, и вот мы у цели. Типичный доходный дом. По псевдо-мраморной пологой лестнице в яминах от тысяч и тысяч ног поднимаемся на второй этаж.
Дверь пестрит кнопками звонков: два длинных и три коротких - Ивановы...
Звоним. На пороге миловидная женщина. За спиной - длиннющий коридор васильевостровской коммуналки.
- Привет, Света, - тихо говорит Шурик, - сын дома?
Они проходят внутрь, а я, сославшись на дела, сбегаю по лестничному полотну в уличную ни к чему не причастность.
   .................

Утром на Московском вокзале Шурик непривычно молчалив. Подошло время расставания. Мы обнялись…


ПАВИЛЬОН У ПЛАТФОРМЫ


Прилавок обильно залит пивными росплесками и отсверкивает слабыми бликами от щедрот подслеповатого фонаря, а беспокойная очередь густеет невнятно, но плотно.
Осенний рассвет едва брезжит, и смутные лучи раскачивающейся на косоватом столбе одинокой лампочки едва раздвигают густую тень.
Внизу платформы — рукой подать от свай, вознёсших её над рельсами железной дороги — неказистый павильон. У густо отдающих мочой стен шумит толпа. Она кажется монолитной, разве только время от времени от изголовья отваливаются и отползают тени, чтобы, застыв неподалёку, разложить на смятой газете добычу.
На свет божий извлекается заветная бутылка. Крышка сноровисто свинчена, и — буль-буль-буль — водка изливается в пивную пену.
Не теряя времени, ибо поезд уже скоро, - тень приникает к стеклянной кромке, и...
И литр адской смеси поглощается несколькими отработанными годами практики глотками...


Вдали прогудело, и у павильона - паника. Торопливо, иногда не успев подбодрить кружку спиртом, неудачники заглатывают вспененное содержимое.
Ещё гудок. Уже — ближе, и кто-то в спешке бросает у ног порожнюю кружку. Толпа, устремляясь по лестнице на платформу, покидает пивной рай. Вагон набивается потной публикой. Шум. Гам.
   

Состав дёрнулся. Проход между скамьями качнуло. Кто-то выматерился:
- Поехали, ёпть, с орехами…
А у затихшей на время платформы одинокая буфетчица, собирая брошенное, грозит кулаком во след увозящему хохот составу.


КУЗЯ, ОДУМАЙСЯ...


В квадраты окон полупустого зала районного суда врывается буйный весенний поток солнечного света, и видно, как в неподвижном воздухе плавают блёстки пылинок. Сегодня — разводный день. На сцене - обыкновенный конторский стол. Самый обыкновенный, разве что застелен чем-то до тошноты красным, и это накладывает на всё округ особенно несимпатичный — бюрократический - флёр. Три стула по ту сторону пока пустуют, и немногочисленная публика чувствует себя вполне привольно.
Перед сценой, у первого рядя кресел с откидными сиденьями, собралась в кучку и вполголоса бубнит компания из трёх перекормленных матрон бальзаковского возраста и одной молодой заплаканной. Наотлёт, я бы сказал — демонстративно наотлёт — малый в помятом пиджаке и пузырями на коленях неглаженных брюк. Под буйным чубом прячется глаз, временами остро простреливающий сквозь неплотный занавес волос.
Мужичок мается ожиданием начала процедуры высвобождения из ненавистного ига. Скорее бы развели, и в киоск, что через дорогу - наискосок.
Откуда-то из-за кулис выходит троица — мужчина в пиджачной паре и две тётки, народные заседательницы, активистки с местной трикотажки. В зале — движение, входящих встречают перестуком сидений.
Судья взмахивает молотком, и воцаряется тишина.
- Заседание объявляется открытым, - проговаривает пиджачная пара, - слушается дело о разводе… Истец, встаньте…


Чубатый вскакивает.
Выясняется, что, пусть не совсем примерный, муж весь изнемог под ненавистным бабским игом, что жена обманула его ожидания, наобещавши до свадьбы всего, и что тёща — форменная ведьма, а молодость на излёте…
Судья переводит взгляд на заплаканную:
- Ответчица, вам есть, что сказать?
Нелюбимая жена неожиданно твёрдым голосом жалуется, что этот, который тут врал, в последнее время пристрастился, дома почти не бывает, и у него где-то на стороне. Кто-то…
На этом месте бедолага с места в карьер припускается рыдать…
- Совсем плохо ведёт себя? Муж-то? — судья строго поглядывает на чубатого.
А тот увлёкся, что-то притягивает сполохи взглядов. На кумаче явно сэкономили, и из зала видно, как у одной из заседательниц задралась юбка и светят розовым панталоны.
- Ответчица, вы согласны на развод?
- Нет! Новые рыдания...


Судья переглядывается с заседательницами. Та, что в розовых панталонах, почесала ногу. И улыбнулась… Вторая как-то заинтересованно посмотрела на кандидата в холостяки…
Объявляется перерыв, главная троица покидает оживляющийся за спинами зал.
И снова: - Встать, суд идёт.
Зачитывается приговор, и чубатый хватается за голову.
- Приходите через месяц. Если не передумаете...
И честная компания заторопилась из зала. Впереди — само упорное намерение добиться таки заветного - раздосадованный, но непоколебимый истец. За ним — рановато приободрившиеся дамы бальзаковского возрасти и одна молодая:
- Кузя, одумайся… Кузя, вернись в семью… Кузя… Кузя...


РЫБА

В славные времена моей недолгой службы в проблемной лаборатории технической теплофизики, прикорнувшей на опогоненном плече ленинградского высшего военно-морского инженерного училища, произошло неприметное для посторонних глаз событие. В лабораторию заглянул наш куратор капитан второго ранга. Увидев меня, подозвал:
– Тимур, нужна характеристика в кадры. Набросай рыбу…
Я вытаращил глазВа: – Какую рыбу?
Капитан на пальцах разъяснил, что это такой как бы черновик. Ну, что же, рыбу так рыбу.
Через день я протягиваю исписанный листок. Капитан, не глядя, прячет трафарет в карман кителя… Между тем, рыба получилась не совсем простая:
***
   "Товарищ Байрамов – умеренных нравов.
   Сотрудник научный и младший по рангу,
   Трудиться приучен, и к красному флагу
   Питает почтенье. Товарищей мненье,
   что жадности чужд он,
   и что без сомненья
   в финансовых нуждах
   пойдёт не к врагу он, а в общества кассу…

   Рабочему классу
   отдаст он свой голос
   На выборах общих.
   Не ноет, не ропщет.
   Женат он и холост,
   Детей не имеет.
   Увы, не безгрешен: не пашет, не сеет.
   Он прост. Он не бросок. Не пыль и не глыба.
   А этот набросок – обычная "рыба".

   Начальник Проблемной физических жанров,
   ваш друг неизменно, кап-два Александров…"

   ...................

Назавтра меня вызывает Лев Абрамович Вулис. Иду на ковёр.
В профессорском кабинете кроме хозяина – возбуждённый кавторанг. Бегает из угла в угол.
– Тимур, – обращается ко мне Лев Абрамович, – что это? – и протягивает знакомый листок.
– А, это? Это, Лев Абрамович, рыба…
– Какая ещё рыба? Что вы такое говорите?
Объясняю, что поручил мне написать оную рыбу товарищ капитан второго ранга. И я поузнавал о предмете, и вот это… Возвращаю злосчастную рукопись профессору…
– А вы, Лев Абрамович, никогда рыбу не писали?
– Ладно, идите, работайте…
Ещё через день. Я снова в профессорских апартаментах.
– Тимур, коль скоро отметились в жанре, вот вам моё поручение-наказание. На подходе восьмое марта. За вами – выпуск праздничной стенгазеты…
................

Восьмого дня весеннего месяца марта одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года на стене лаборатории красовался лист ватмана, расписанный персональными поздравлениями. В стихах.
Это чудо-юдо провисело всего один день. А назавтра его не стало. Дознаться, кто слямзил шедевр так и не удалось, но старший научный сотрудник Кузнецов ходил, хитро улыбаясь...


В БУФЕТЕ

Свежие сочни тают во рту. Нежность творога оттеняется пряностью напоённого солнцем изюма. Запиваю сладким кофе с молоком. М-м-м… Класс! Лукулл обедает у Лукулла.
Питер. Вечер. Буфет балтийского вокзала. До электрички — добрых полчаса, и торопиться особенно некуда. Осматриваюсь.
За столом в дальнем углу двое записных алкашей делят дешёвенький «портвешок». Здоровенная буфетчица с шаляпинскими голосовыми связками время от времени повякивает.
Для порядка:
- Эй вы, чем занимаемся?
А у мужиков — срочное дело.
- Чё возишься, ёпть? Наливай шустрее… Да, не шуми ты!
Бутылка легонько позвякивает о край наполняющегося под прикрытием столешницы стакана.

В буфете распивать не разрешается, и стоящая за прилавком регулярно окидывает настороженным взглядом полупустой зал. Но наши герои в относительной безопасности, ибо их угол тонет в полумраке и надзирающей почти не виден.
Стакан между тем налит до краёв.  Первый из выпивох отворачивается от прилавка и вливает в себя содержимое, и это видно по запрокинутой голове и выставленному параллельно полу острому углу локтя.
Второй терпеливо ждёт. Ибо стакан - один.

Вот лидер утирает рукавом рот, и по мере проникновения забористого в самые дебри, расплывается в блаженной улыбке. Передача эстафеты, и вновь — синхронное излиянию из одной ёмкости в другую позвякивание о стеклянные края.
Бутылка опустела, и нарушитель буфетных правил не особо таится: утоление — в пути к пересохшему устью, и нет силы, способной преградить дорогу приближающемуся счастию.


Стакан, поблескивая в полумраке зала, — всё ближе. Согласно ему двинулся локоть, оттопыриваясь в правильное — горизонтальное — положение. И ... И гримаса отвращения. Судороги желваков, сопровождающие каждый глоток тошнотворного пойла.
Боже, как тернист путь к блаженству!


СЕГОДНЯ НА СЕМИНАР НЕ ИДУ

Институтская поликлиника. Чистенький светлый кабинет. В центре – зубоврачебное кресло. Молодая женщина в белом халате, застёгнутом далеко не на все пуговицы, предлагает присесть.
Из эмалированной посудины, полной блестящих штуковин, извлекаются пыточные железяки с крючками на концах. Господи, как страшно-то…
– На что жалуетесь?
Жалуюсь на острую боль в коренном. Вырвать бы…
– До завтра не потерпеть? Новокаин закончился…
Во непруха… Рвать? Не рвать? Что же мне, переться на семинар?
– Рвите…
– Откройте рот, – соблазнительная истязательница постукивает по больному зубу.
Боль прокатывается через горло и проваливается куда-то вниз.
– Больно?
– А то…
В руке врачихи, откуда ни возьмись, появляются блестящие каминные щипцы – самое то, чего мне никак не хотелось бы осязать у себя во рту… Боковым зрением засекаю странное движение. Мне показалось или барышня в самом деле перекрестилась?
Щипцы между тем сомкнули беспощадные зубцы свои на несчастной частице меня любимого. Разливаясь вспышками боли и издавая отвратительные скрипы под немалым весом мучительницы, больной зуб сопротивляется из последних сил.
– Крак! – и сразу полегчало…
– Сё, узе? – прошепелявил я?
– Беда. Зуб обломился. Наташа!
– Бегу, Ирина Владимировна…
В комнату вплывает медсестра.
– Наташа, помогай,.. – и на свет божий явились молоточек и изящное зубильце.
– Это ещё зачем?!
Наташа между тем уже расковыривала язву в десне, прилаживая инструмент.       Старательная Ирина Владимировна взмахнула молотком:
– Не закрывайте глаз!
– Ба-бах!
Господи, помилуй, – я вцепился в пластмассу подлокотников. Что-то щёлкнуло под рукой…
– Не закрывайте глаз! Я должна видеть ваши зрачки, – это она следит, не наступает ли болевой шок… Прелестно, прелестно…
– Бам, бам, бам-барабам!
Во рту смрад, скрип, в глазах – искры. Вот щипцы прихватывают что-то, вытягивают. В плевательнице звякнуло… И тут же снова – бам, бам… Целая вечность кромешной боли.
– Кажется, всё…

Выползаю. Из разомкнувшейся потной ладони на пол выскользнул обломок кресельной рукояти. Докторша дрожащей рукой заполняет справку.
Ура! Сегодня на семинар не иду…


НА ХЛОПКЕ

В сентябре по институту поползли слухи, мол студентов от второго и по четвёртый курсы отрывают от занятий и отправляют на целый месяц в район. На хлопок. Пропадает урожай.
Сведущие, а они всегда начеку, утверждали (почему-то вполголоса), что непотребство сие свалилось на наши головы с самого верха, и рыпаться - себе дороже. Государству позарез нужно белое золото, а колхозы... Ну, сами понимаете... Так что, вплоть до отчисления...
Коллегам-студиоусам, всяким-разным москвичам-ленинградцам было бы не понять, чего эти неженки-южане ноют, ну, отдохнут лишний месяцишко, подышат свежим воздухом.
Понятное дело, ведь осенняя барщина северян на картофельных полях отличается от нашей съедобностью добываемого из-под земли.
Да - сопутствующая грязь, да - холода... Но... Но - вечерний костёр искрящего под ветерком натасканного из ближней рощицы сухостоя, запах печёной свеженькой - только из-под земли - картошечки, да ещё кто-нибудь с гитарой, да пачка "Авроры" по кругу...
А хлопок, ну что - хлопок? Разве что, в кусты сбегать, да набрать в сборщицкий фартук ваты на подушку под голову, да где-то, скрывшись от надзирающего препода в зарослях, предаться тревожному сну... Под внятное бурчанье вечно пустого желудка...
Почему пустого? Да потому, что колхоз на обеды не расщедрился, а сельмаг разнообразием, кроме заморской баклажанной да хлеба на полках, не баловал, да и много ли на степушку наберёшь?
Эти соображения, да неотвязность судьбы основательно тревожили, пока сентябрь не перерос свой срок, и однажды... Однажды нас собрали в актовом зале института, и объявили, что послезавтра... И что не вздумал бы кто, самый прыткий, взять больничный... Словом, едем...

В день-Х разношерстная толпа собралась у входа в гулкий пустой институт.
Неторопливо сгустились сумерки, и под прикрытием их полога свершился спонтанный налёт на винный отдел соседнего продмага, и, бьюсь об заклад, план продажи, нет - встречный план продажи спиртного таки был коллективом работников советской торговли перевыполнен. И, разумеется, посвящён чему-то очередному.
Между тем возбуждённые студенты заполнили алкогольными выхлопами коридоры альма-матер, и активно перемещались между засыпающими аудиториями, мешая праведникам наслаждаться ранними снами. Старый пристойный Храм Науки покряхтывал, прислушиваясь к веселью юных питомцев:

Гаудэа'мус и'гитур,
Ю'вэнэс дум су'мус!1
"Давайте же радоваться, пока мы молоды..."

А потом, как и положено, наступило утро, и утомлённое ночными бесчинствами поголовье расторопные преподаватели кое-как пересчитали, сбили в гурты, и повели на вокзал.

В вагонах, расположившись на безматрасных полках, неопытные пьянчужки приткнули раскалывающиеся головы на скатанные в рулоны ватники. Поезд тронулся, и в соседнем с нашим купе довольно слаженный дуэт затеял на мотив "Вечернего звона" да под гитарный развязный аккомпанемент торжественную кантату "Ибиомать, бум, бум"...

Мы - в геокчайском районе, столице сладчайших на свете гранатов и неубранных хлопковых полей. Разместили успевший опохмелиться и вполне приободрившийся сельхоз-десант... Где? Разумеется, в сельской школе. Где же ещё?
Классы освободили от парт, выставленных в коридоре вдоль стен, на полу разложили набитые сеном матрасы, прикрытые байковыми одеялами...
Лежим. Лепота.
Утром разбудил стук в двери. Одна из створок, поддаваясь тактам , медленно приоткрылась, и те, кому удалось подсмотреть сценку из школьной жизни советского села, клялись, что видели детскую голову в охвате учительской пятерни. Голова ритмично стучала о двери под клёкот назидательного баритона.
Конца восхитительной сценки досмотреть не довелось, ибо священное воспитательное действо было прервано нашим выходом к машине. Пора в поле...

Хлопок был так себе. Около полуметра в высоту, с чахлыми головками ваты... Нам раздали фартуки с мешками наподобие кенгуриных сумок. Преподаватель, обращаясь ни кому и ко всем, проканючил дежурное:
   - Хлопка в поле лежит. Хлопка надо собирать...

Передвигаясь от куста к кусту, мы срывали комки влажной нечистой ваты и мало-помалу фартуки наполнялись. Очень скоро неумехи утомились. Один за другим эрзац-хлопкоробы снимали фартуки и, подкладывая под головы подушки из собранного, замирали в блаженном сне...
А по опустевшему полю потерянно бродил одинокий ментор, и неслось, обращённое не известно кому:
- Хлопка в поле лежит. Гниёт хлопка...

По периметру поля - канава, заросшая густыми колючими кустами ежевики... Ягодка к ягодке. Крупные гроздья манили, и мы, отойдя ото снов на свежем воздухе, не в силах противостоять соблазну, с разбегу впрыгивали в самую гущу колючек, и обирали вокруг себя ветку за веткой... Какое блаженство...
- Хлопка в поле гниёт. Хлопка надо убирать...
Однако, ребятушки, что-то собрать всё же надо. Вечером приедет приёмщик, а у нас... Вон, как привычные к сельскохозяйственному ребята с азербайджанского сектора набили мешки. Килограмм под сорок...
Сижу в поле. Вата, сволочь, лёгкая. Надо утяжелять. Перетираю песчаные булыжники. Для веса... Но сколько их перетирать-то?
Вечер. Из конторы прибыл приёмщик. С весами. Азербайджанский сектор споро подтаскивает свои мешки. Сорок ке-ге. Ещё сорок ке-ге. Молотки!
С тревогой ожидаю очередь к весам. Мой мешок шевельнулся:
- Скоро взвешиваться будем? Душно ведь...
Это - наше изобретение. В хлопок засунули самого худенького. Затаскиваем на весы. Пятьдесят килограммов! Переборщили. Спешно оттаскиваем рекордный вес.
Теперь будем по-честному. Но после двух облегчённых - килограммов по тридцать - тридцать пять - снова тащим чемпионское... Но контролёр что-то заподозрил, и для проверки пнул ногой, обутой в сапожище.
   А оттуда:
   - Твою же мать!!!
На вопли приёмщика набежал педагог:
- Как фамилии? Тычет, вот твоя, и ещё... Завтра отправлю в город на отчисление...
Мы переглянулись... Облом...
Однако на следующее утро нас неожиданно амнистировали, и отправили на свободное поле. Как выяснилось, для беременных. Там хлопок высокий, собирать легко.
И мы насобирали по сороковке на брата...
Завтра домой. Последний деревенский вечер. Бреду по пыльному молчаливому просёлку. Из-за колючей ограды сада свешиваются перегруженные ветви гранатовых кустов. Срываю, и прямо в ладони напряжённый от избытка напоённого солнцем сока плод надламывается трещиной, одаривая прощальным рубиновым салютом драгоценных зёрен.

1 - гаудеамус игитур(лат.) - давайте же радоваться, пока мы молоды - студенческий
гимн

ЕГИЙ

Невысокий, с тёмными жгучими глазами. Порывистый. О-очень темпераментный. Ну, просто – очень. С младых ногтей числил себя в писателях, что-то такое сочинял. Грандиозное. И буквально доставал всех встречных-поперечных, лихорадочно излагая, пока не перебили, содержание очередной главы военного романа. Про штабы на деревьях и прочую лабуду. Звали его – по обычаю сокращать фамилии – Егий.
Наша дружба незаметно выросла из коротеньких встреч по пути из школы домой, окрепла на дворовых площадках во время игр в отмерного или калания лямки.
Знаете, что такое "отмерной"? По жребию самому невезучему из участников выпадала роль подставки. И бедолага, переломившись в поясе, становился у черты, а более удачливые с разбегу перелетали через живое препятствие, сопровождая лихие прыжки чем-то особенным. Например, вот такое: "чипоры". Вероятно, это – искажённое от слова "шпоры": перелетающий в апогее траектории азартно поддавал ногой по мягкому месту согбенного страдальца.
А подбрасывание ногой, – калание – лямки, клочка бараньей шкуры, утяжелённого свинцовым грузиком?.. Искусники набивали до двухсот пар, а потом гоняли проигравшего, отпинываясь куда подальше от набрасываемого на ногу самодельного снаряда. И неудачник раз за разом и чаще всего – тщетно, пытался перехватить стремительный полёт. Но вот летящее мимо - в руке, и всё начинается по новой…
   ..................
Мы росли, мир становился просторней и манил подступающими открытиями и захватывающими приключениями.
   ................

Было в Баку такое популярное среди арменикендской пацанвы место – Третий Сад. Характерная примета – детская железная дорога. В павильоне в торце Сада размещалась станция, от которой по узкоколейке ходил маленький паровозик, впряжённый в четыре вагона. Дорога работала летом по воскресеньям, а на зиму подвижной состав прятали где-то в железнодорожном депо.
Машинист и кондуктора были из окрестных школяров – выпускников кружка юных железнодорожников. Их обряжали в пошитую на заказ униформу, головы венчали фуражки, в руках жезлы.
Публика покупала билеты в кассе, юные пассажиры рассаживалась по вагончикам. Дежурный звонил в колокол, и поезд отправлялся в путь… Станция пустела, лишь бабушки и мамы путешественников занимали свободные скамейки и ждали возвращения своих непоседливых чадушек…

Вот сюда-то частенько хаживали мы с Валеркой, но не прокатиться в миниатюрном составе. Мы шли дальше за станцию по тайной тропе, пока не выходили на поляну, заросшую густой травой. Это такая редкость – трава – в засушливом климате Апшеронского полуострова. Но мы однажды нашли её.
Сбрасывали куртки или пальто, выходили на середину арены. И – боролись, боролись…
Смешно подумать, но именно ради этого мы не жалели ни времени, ни ног.
   .......................

На летние каникулы родители определяли нас в прохладу и свежий горный воздух. В сторону древней Шемахи вело шоссе, по которому за два-три часа можно было, преодолев живописные серпантины, взобраться на почти километровую высоту в предгорьях Большого Кавказа, и старенький "Москвич" пыхтел на подъёмах, пыхтел, но не сдавался. В его тесноватом салоне разместились две мамы – моя и валеркина, а также двое моих старших сестрёнок. А мы теснились в багажнике, на дно которого было постелено старое ватное одеяло. Крышка отсека закрывалась не полностью, и через щели поддувал ветерок и была видна синяя полоска неба. Время от времени делались остановки, и пассажиры старательно разминали затёкшие руки-ноги.

В селе Чухур-Юрт выгружались, раскладывали нехитрый багаж в светёлках, с хозяевами которых уговаривались заранее. И выходили на улицу потешить изумрудом трав непривычно босые ноги.
Всего дачников, заселившихся в соседние дома, было три семейства: наше, Валерки и его мамы тёти Маруси и Розовых – матери и дочери.

Вот о дочери и поговорим. Высокая светловолосая девочка-девушка, довольно явственно оформившаяся к своим пятнадцати годам, она стала причиной острого соперничества пылких Ромео. Два закадычных друга-приятеля наперебой старались завладеть её высочайшим вниманием. С, увы, не равным успехом…
И всё из-за мамы, которая взяла за обычай на лето стричь меня наголо. И я ходил этаким арестантиком с неловко торчащими растопырками ушей. А валеркины кудри живописно обрамляли красивое лицо, и хоть был он невелик ростом и Ольга смотрела на него сверху вниз, но…
И я в гордом уединении безутешно переживал афронт на деликатном поприще.
Оттягивался же во время наших вылазок на окрестные горные склоны.
Мой друг побаивался высоты, но отказаться от совместных приключений не позволяла гордость, и я однажды таки затащил бедного Валерку на склоны крутого Мишкина Яра…
Сначала всё шло, как по маслу. Мы лезли вверх, пуская из-под ног известняковые ручьи. И незаметно для себя забрались высоко. Осыпь между тем стала круче, и мой друг заскучал… Он стал на месте, как вкопанный, и не мог заставить себя сделать следующий шаг…
– Тёма, я дальше не могу идти…
И с надеждой смотрел на меня… Что-то надо было предпринимать…
Одолевая собственную, внезапно подступившую, робость, я подобрался поближе к другу. Что-то говорил, успокаивал. И тихо-тихо, делая осторожные шажки, мы передвинулись на пологое место…
   ....................

До самых последних дней, а с момента памятного восхождения прошло более семи десятков лет, вспоминал Валера Чухур-Юрт, Мишкин Яр и приключение на его крутых склонах…
И как доблестно я "спас" его…
   ........................

Бакинский дом, в котором жило семейство Егиян, располагался напротив нашего, и мы часто перекрикивались через два двора.
– Вале-е-ра!, – вопил я, и друг выскакивал на балкон на втором этаже:
– Приходи. Мама ушла по делам…
Я прихватывал заначенную пачку папирос "Ракета", и – через ступеньку – скатывался по лестнице на улицу.
Двери в квартиру на втором этаже доверчиво распахнуты, и в их обрамлении сияла валеркина довольная физиономия.
– "Ракету" притащил?
И мы выпрастывали из слегка помятой пачки по папироске, и дымили… А рядом крутилась маленькая валеркина сестрица – Ляля, и во все свои огромные армянские глазищи пялилась на нас…
Время, однако шло, и я набирал домашний номер:
– Мама, я у Валерки. Сейчас приду. А мы тут лук кушаем…
Четвёртый этаж. Звоню в двери. На пороге мама:
– А, ну-ка, дохни…
   ............

Мы мужали. После университета Валерка перебрался в Москву. Меня же неугомонная судьба мотала по свету. И связь наша, связь, но не дружба, оборвалась на многие годы…
О ВАЛЕРИИ С.
Восемьдесят пять лет тому назад стены родильного дома над дремлющей во льдах Волгой огласил протестующий басовитый крик. Это я, недовольный изгнанием из рая материнского лона, недвусмысленно заявлял о несогласии вступать в неприветливый мир.

По совпадению, в то же время в далёком южном городе молодые супруги в порыве Любви сотворили Чудо, затеплив росток новой жизни. И, спустя девять месяцев, в декабре в по-зимнему холодном Баку раздался крик младенца…
Итак, март одна тысяча девятьсот тридцать девятого в Ярославле и декабрь того же года за две тысячи вёрст к югу. В мир людской последовательно явились два рассерженных гражданина.
И начали интенсивно расти…
Как ни далеки были места наших истоков, сколько бы ни разнилось изначальное, настойчивая судьба сближала и сближала траектории двух биографий.
Первая заметная подвижка относится к одна тысяча девятьсот сорок седьмому году. Наша семья переезжает в Баку. В дом на Второй Нагорной улице. Прямо напротив, – в доме по соседству – жил ты…
И припустили совпадение за совпадением…
Учёба в одной и той же начальной школе, потом в средней. Пути сблизившись, хотя всё же сохранили известную автономность, и потребовалось завершить среднее, а за ним и высшее образования, чтобы наконец оказаться настолько близко друг от друга, что не признавать духовное родство большим, нежели просто знакомство, было бы смешно и противоестественно.
Азербайджанский трубопрокатный завод. Центральная лаборатория автоматизации и механизации. Одна тысяча девятьсот шестьдесят четвёртый год. Мы, наконец, нашли друг друга…
Однако жизнь вновь развела совпавшие было стёжки-дорожки, и ты по-прежнему дышал тёплым воздухом дружелюбного по ту пору Баку, а меня носило по городам и весям, и на конец проклятых восьмидесятых друзья оказались порознь, и обоим досталось горестей от роковых лет, и траектории судеб – моей и твоей – снова и надолго разъединились. Меня занесло в медвежий угол на северо-западе России, ты же, преодолев рубежи и границы, прижился на земле обетованной…
Finita la commedia?… Очень было на то похоже, но… Но вмешательством свыше грянул Великий Скайп.
В один прекрасный день на мониторе моего компьютера возникло знакомое приветливое лицо:
– Привет, Тимур…


ХОДИКИ

На стене столовой комнаты старой городской квартиры, там, где выцветшие обои прятали от посторонних глаз изначальный желтовато-зелёный цвет, висели ходики. Мистерию этой редкостной в наше время вещицы не могла точно описать даже мама, хотя она уже носила кружевные платьица, когда дедушка принёс домой и развернул свёрток из вощёной бумаги.
Дедов денщик Егор взял на себя заботу о размещении покупки, и ходики оказались на стене, и на многие-многие лета обрели там постоянную прописку.
К ним потихоньку привыкли, и уже не обращали внимание на покряхтывание перед торжеством явления маленькой пёстрой кукушки, отмерявшей час за часом:
– Ку-ку, ку-ку…
И после сего акта неторопливо прятавшейся за ярко разрисованным фасадом домика, где-то в ветвях кудрявых осин, у озера с обязательными лебедями на синей глади…
Каждый новый день начинался с ритуала завода часов. Бабушка не допускала до семейной реликвии никого, и самолично перетягивала вверх латунную блестящую гирьку, за сутки опускавшуюся до нижнего своего уровня. Завершал торжественное действо легчайший толчок, запускавший неутомимый маятник в его бесконечный путь справа-налево, слева-направо, тик-так, тик-так…
Шли годы… Ходики ветшали, но по-прежнему временами покряхтывали и бормотали что-то неразборчивое. А однажды замолкла кукушка, застрявшая в дверце, да так и не сумевшая выбраться из ловушки.

Вскоре не стало бабушки, обретшей вечный покой на городском кладбище.
И на стене с обновлёнными цветастыми обоями старые часы в одночасье сделались лишними… Ненужными…

А тем временем в красном углу столовой, под родовыми иконами, отблескивая свежей полировкой корпуса, воцарился заграничный хронометр с каллиграфически оформленным циферблатом и гортанным медным боем.
Он категорически не издавал лишних звуков, чётко и ритмично отбивал такты маятника, соблюдал точность хода. Был холодно-безупречен.
А бездыханные ходики всё висели и висели на обжитом месте, пока однажды папа не снял старые часы с разом осиротевшей стены, и, завернув в пакет из вощёной бумаги, не вынес их из дома.

ДЖАНЛАГА, ДЖАНЛАГАЦЕ...

Моим первым фотоаппаратом был немецкий «COMPUR» с двойным растяжением меха и съёмными кассетами светочувствительных стеклянных пластин. Надёжная и вполне упакованная самым современным камера. С диапазоном выдержек от ручной и до одной двухсотой секунды. Один недостаток — слишком велик для вылазок на пленэр. И без штатива — никуда, и подготовленное к съёмке сооружение получалось впечатляющим.
Кадр подбирался — это нужно ещё было приноровиться - по перевёрнутой «вверх ногами» картинке на матовом стекле аппарата, и эта самая картинка - вдобавок к «перевёрнутости» - была блёклой из-за падающего снаружи света, и потому приходилось набрасывать на себя, что попадёт под руку:
- Внимание, сейчас вылетит птичка…
Строго поблескивает пенсне. Папа торжественно восседает на венском стуле, горделиво повернув голову. Я — над фотоаппаратом - напротив.
- Внимание, сейчас...
В общем, промурыжил я клиента минут десять, и наконец нажал на рычажок тросика. Вжик…

Проявитель готовил сам. Папины запасы явно залежались. В вощёной тубе компоненты будущего раствора слиплись, и приходится размалывать колючие комки в ступке. То же с фиксажем. Разве что, там воды поднакопилось, и раствор получился мутный и попахивает…
В чулане темно. Фонарь с густо-красным стеклом еле освещает кювету, в которой на что-то надеется погруженная в проявитель пластинка. Мой первый негатив никак не хочет сформировать изображение, и я тщетно ищу контуры пиджака бедного папы. Тщетно…

Новое увлечение не отпускало. Периодически сотворялись торжественные выходы «на съёмки»… Тщательная подготовка. Фотоманатки упаковываются в тяжеленный кофр, плечо оттягивает неуклюжий штатив, и, экипированный не слабее средневекового рыцаря, фотограф-любитель оправляется ради двух-трёх кадров фонтана у крепостной стены, памятника знаменитому поэту, морского пейзажа с белыми мазками чаек над барашками набегающих на берег волн в неблизкий путь. И потом — проявка, фотопечать зажатых в специальной рамке негатива и листа фотобумаги.
.......................................

- Джанлага, джанлагаце, джюнджюху…
В тесноватой лаборатории городского Дворца пионеров колдуют юные фотолюбители.
- Джанлага, джанлагацы, - и в такт заклинаниям переворачиваются листы фотобумаги в ванне с проявителем.
 - Джанлага…
Всё более чётко проступают изображения… Во-он у того, справа, - совсем недурное…
- Джанлага, - звучит в моей памяти речитатив далёких пятидесятых прошлого века
Ну, не забыть мне красного полумрака фотолаборатории, терпкого запаха проявителя и монотонного бормотания увлечённых мальчишек:
- Джанлага, лжанлагаце, джюнджюху…

Отслужил своё и был принесён в дар другу добрый старый «Компур», и вот уже в нарядной коробке красуется на письменном столе замена - «Комсомолец». Это — широкоплёночник, с кадром шесть на шесть сантиметров. С прибамбасами: наводка на резкость по шахтному видоискателю, перемотка плёнки — под контролем передвигающейся оцифрованной светонепроницаемой бумажной маски - ракорда. Вот цифра «один» - первый кадр…
Счастливые обладатели узкоплёночных фотоаппаратов имели значительные преимущества — компактность, тридцать шесть кадров против двенадцати, взвод затвора, совмещённый с перемоткой плёнки, так что казуса типа "кадр на кадр" опасаться не приходилось.
Но, "купишь уехал в Париж", и мы шли на ухищрения, приспосабливая узкую плёнку к механизмам своих "Комсомольцев".
Мой первый узкоплёночник — безотказная «СМЕНА» - прослужил долгие годы. И очень многим памятным фотографиям я обязан именно этому простенькому и неприхотливому фотоаппарату…

Листаю семейный альбом. Чередой — старые потускневшие кадры.
Вот мы с бабушкой и сестрой в Баку на прогулке в парке. Зима. На мне тёплое пальто, через плечо — ремешок, на котором повис тяжёлый кофр с «Компуром».
А вот я, довольный и счастливый, прижимаю к груди широкоплёночный «Комсомолец».
Годы спустя. Студент бакинского индустриального института. Молодой, весёлый. В руке — футляр от «СМЕНы»… Сама камера - у фотографа, запечатлевающего памятную картинку.

Джанлага, джанлагаце, джюнджюху...


СЕРЕДА

Он так близорук, что за толстенными линзами очков в тяжёлой роговой оправе добрые серые глаза кажутся непропорционально маленькими. Подслеповато щурится, снимая бинокуляры, и лицо его при этом делается беспомощным, а сам здоровяк Вова волшебным образом оборачивается мальчиком-переростком.
Он частенько приходил на Вторую Нагорную, и не отказался от привычного, даже когда я уехал из родного города, и навещал мою маму, звонил в нашу дверь, степенно пил сладкий чай из огромной, специально для него заготовленной, кружки, и они вели душевные разговоры, из которых всё, что так не доставало знать обо мне и моих делах, наконец-то обретало ясность. А знал обо мне и моих делах всё или – почти всё. И рассказывал маме то, о чём я должен был бы писать ей в письмах. Должен… Да мне было всё некогда. Дела, дела.
И когда я неожиданно неловко завершил свои альпинистские одиссеи, именно Середа рассказал о случившемся, облекши повествование в самую деликатную форму.
   .............................

Бильгя. Скальная тренировка. Молодая спортсменка поранила руку. Нужна перевязка.
Аптечку с собой никто не взял, ибо – рядом с домом, но сегодня носовым платком не обойтись.
И Середа собрался в дорогу. Около часа хода до электрички. То, сё – тренировка коту под хвост. Ближе к вечеру взмыленный Вовик наконец забинтовал руку незадачливой барышне. Хэппи энд… А мы над джентльменом подтрунивали.
А вот в горах. Свидетельствую. Сам видел, как Вова на маршруте чуть ли не силком разгружал уставшего товарища, перекладывая часть груза из его в свой рюкзак…
   И это никогда не было показухой. Теперь сие о-очень редкое называют эмпатией.
   .....................

Наступили страшные восьмидесятые. Неуклюжая горбачёвская перестройка-перестрелка. Потрясения на окраинах издыхающей империи. Вздыбленный Баку. Граффити на заборах: чемодан – вокзал – Россия. Неуверенность в завтрашнем дне. Паника.
И многие покинули город, преображавшийся на глазах. И Вова с семьёй оказались в украинском Кривом Роге.
   ................

Вы представляете, что такое спешный переезд, когда тебе почти пятьдесят?
Отвечаю, ибо познал на собственном горьком опыте. Это – отчаянье сегодня и во веки веков… И полный беспросвет…
   .................

На первых порах мой друг перебивался случайными заработками. Чинил телевизоры, подправлял сантехнику. И ему платили, не забывая налить чарку-другую.
Могу поклясться на чём хотите, я ни разу за много лет не видел друга хмельным.
Через какие же мытарства должен был пройти человек, чтобы в зрелом возрасте попросту спиться?
Рассказывает Вадим Машков.
"Я был в Кривом Роге в командировке. Решил навестить Середу. Нашёл его дом, и уже собирался было войти в парадную, как меня с ближайшей скамейки окликнул мужичок с реденькой бородкой на исхудалом лице:
– Привет, Вадим. Не узнаёшь?


СЛАВОЧКА, СЛАВА

В торце улочки – дом, двор которого нежился в объятиях одноэтажных апартаментов, тесно населённых совершенно разными, но так близкими по духу, людьми. Как и все его близнецы, двор этот являл собою мини Вавилон, в котором обитали армяне, русские, евреи, и где, не смолкая, пел-переливался неподражаемый бакинский русский....
Община жила своей вполне полнокровной автономией. Здесь рождались, росли, женились, и по двору носилась малышня, которая, набираясь сил, выплёскивалась крикливыми стайками на Вторую Нагорную, гоняла футбольный мяч, сражалась в войнушках, дралась и мирилась…
В этом доме среди всех прочих обитателей жили Михайловы, мама и папа, жили и растили единственного и неповторимого сыночка… А звали их чадо просто и ласково: Слава.

Мы оба росли аборигенами городской окраины, и судьбе было угодно, чтобы жизненные пути наши соприкоснулись теснее, и взошли ростком дружбы, сначала робким и слабеньким, но год за годом становившимся всё крепче и крепче.
У Славки был двухколёсный "взрослый" велик харьковского извода, и счастливый владелец чуда на двух колёсах взялся научить меня, безлошадного, искусству езды.
Мы выбирали пустынную улицу, и я безуспешно старался взгромоздиться на седло по всем правилам, чему, кстати сказать, так и не научился, и всю дальнейшую свою велосипиаду садился, просто перекидывая ногу через раму. А коронный "соскок на ходу", во время которого мой инструктор воспарял над железным конём, пропуская его между расставленных ног, и – "ОП-ПА!" – приземлялся уже позади снаряда, удерживаемого за седло?..
– Слабо, да?
Конечно, слабо…
   ...............

В институт Слава поступил с первой попытки. Я же попытку провалил, а когда через год добился своего, мой друг уже вполне прижился в новой среде… И его артистичную натуру захватила новая страсть. Кинематограф…
В последние из тысяча девятьсот пятидесятых годов они нашли друг друга на многие лета совместных киномытарств – Слава Михайлов и Анатолий Тер-Григорьян.
Снимали и демонстрировали студенческой аудитории фильмы из жизни института, а я время от времени заглядывал в их мастерскую, где на специальных контейнерах вечно сушилась свеже-проявленная плёнка очередного шедевра…
После защиты диплома Слава и Толик оказались в Москве на высших режиссёрский курсах – Слава в мастерской Сергея Герасимова, а Толик на курсах сценаристов Иосифа Ольшанского. Окончили с отличием. И дальнейшие их пути временно разошлись.

Слава вернулся в Баку, работал на студии Азербайджан-фильм, снимал на заказ документалку… На короткое время сошёлся с затейником Юлием Гусманом, Ассистировал на съёмках бестолкового "Не бойся, мама…". Женился, родил дочь, рассорился с первой женой. Развёлся. И отбыл в Москву…

И вновь рождается тандем – "Тер-Григорьян-Михайлов", вернее – "Эйрамджан-Михайлов", ибо Толик к этому времени решил взять киношным псевдонимом фамилию своей мамы Аревик Никитичны.

И пошли ленты, которые сегодня включены в "Золотую Коллекцию" Мосфильма: "Где находится нофелет", "Самая обаятельная"…
Кстати, в название фильма, перечисленного первым в коллекции Толика, вклинилось
неизвестное дотоле слово "нофелет". Историю его происхождения поведал Слава.

В свободное от киношных забот время бродили друзья по Москве в поисках амурных приключений. Они убалтывали приглянувшихся, завлекая их с единственной целью разделить мимолётную любовь-морковь. И пользовались при этом нехитрым слэнгом собственного изобретения. Просто слово произносилось задом наперёд. Прочитайте "нофелет" справа налево… То-то же…
   .......................

Однако, нет ничего вечного под луной. Случилась размолвка, и Слава ушёл на вольные хлеба. Что-то снимал по заказу Московской Епархии, и даже какое-то время служил звонарём в одном из столичных храмов.
Общались мы по телефону, и всякий новый разговор начинали , как с незаконченной давеча фразы. И рождался многолетний диалог.
А жил мой друг о ту пору бобылём в подмосковной Малаховке, где по случаю прикупил домик с садом. Бродил по окрестным лесам. Собирал грибы-ягоды. Старел. Пережил два инфаркта. Но случился третий…  Славочка… Слава…


МУХТАР

- Алиич, спасибо вам за Муху, - у моего визави болезненно трясётся голова, он смущён, мнётся. Рядом с ним - верная Линда, худая как щепка серенькая овчарка. Они - пара почти полных дистрофиков, жертвы вечного недоедания, усугубляемого у Егора непросыхающим алкогольным мороком.
А Муха, за которого меня так благодарят, - это мой Мухтар, здоровенный сторожевик, которого я однажды привёл домой с улицы, оторвавши от дежурства у входа в продуктовую лавку, авось, кто угостит...
Это был вполне взрослый пёс, поменявший за свою короткую и неприютную жизнь нескольких хозяев, неизменно через достаточно короткий срок выбрасывавших его.
Улица стала прибежищем, кормилицей и кровом в случайных подъездах, куда удавалось заползти хоть на часочек погреться, забыться в коротком горестном бродяжьем сне. И проснуться под пинками, и снова бегать в бесконечных поисках. Поисках чего? Кабы знать...

Он шёл за мною, привязанный дразнящим запахом свежего хлеба, и принёс в нашу комнатёнку дремучий запах псины. Съел кастрюлю супа. Осмотрелся. Убедился, что угощение закончилось, и, не дожидаясь пока добрые люди прогонят попрошайку, прошёл к двери и упёрся в неё крутым лбом.
На работе все были в курсе, что бугор приютил Муху.
- Алиич, ничего у тебя не получится, - сказал мне один из мухтаркиных бывших, - он пёс уличный, уличным и останется...
На следующий день Мухтар пришёл к нам под вечер. Стук в двери. Сосед, добрый и безобидный малый:
- Тимур Алиевич, принимайте гостя...
Мухтар переступил порог, и стал, глядя на нас настороженными янтарными глазами. От него несло солярой.
- Что, бродяга, в гараже дрыхал? Людочка, готовь угощение...
Шло время. На прогулках в лесопарковой зоне мой новый друг срывал и съедал какие-то травы, старательно вываливался в зарослях цветущей ромашки. И паразиты перестали донимать, и он незаметно преобразился. Вместо исхудалого, - весь в рёбрах, - то ли чучела, то ли пародии на собаку явился могучий пёс с лоснящейся гладкой шерстью и весёлыми умнющими глазами. Полными новообретённой Любви.
О, он не забыл былого, и приходилось держаться настороже, когда мы проходили по людной улице. Сколько же всего пришлось пережить, чтобы вот так на всю жизнь запомнить запах обид...
Мухтар почти никогда не лаял. Я буквально ловил признаки приближающегося непоправимого: чуть более, чем обычно приподнята холка, подпружиненный аллюр: где-то рядом обидчик! Атаковал молниеносно и молча. Прыжок...
Вот до прыжка я дела никогда не доводил. Натягивал поводок, И только тогда Мухтар разражался лаем... И басовый рык был вполне оперным...
Зарегистрировали новосёла в местном ветеринарном пункте. Имя по паспорту - Мухтар Т. Байрамов. Просил дописать, сквайр, но вот отказали.
Я любил прогуливаться по селу, имея у ноги такого красавца. Не всем это было по нраву. Знаю, кто-то не мог простить, что у приехавшего бог весть откуда чужого человека прижился поселковый бродяжка. Кто-то завидовал просто по привычке. Безотчётно... Но большинство из тех, чьим мнением я дорожил, не скрывали своей приязни:
- Спасибо вам, Алиич, за Муху...

Прожил с нами Мухтарка двенадцать лет. Заболел. Ветеринар сказал, что - неизлечимо.

Он лежал дома в луже мочи и смотрел на меня, не отрываясь. А я метался по квартире, не в силах принять страшное решение. И всё же...
И вот мы в клинике. Я уложил друга на приготовленную подстилку и примостился рядом, положил голову на тёплый мохнатый бок. Обнял. Подошёл врач. В руке снаряжённый шприц.

Мухтарка вздрогнул. Он уже затихал, как вдруг, откуда-то из дальних далей могучей груди, раздался затихающий лай.
- Лает? Запоминайте, - сказал доктор, - он прощается с вами...


ДОРОГОЙ ЧИТАТЕЛЬ,

нижеследующие коротенькие новеллы повествуют о наших братьях меньших. Сами истории, незатейливы, а их герои - обыкновенные деревенские кошки - не могут похвастать породностью. Игривые и хищные, ласковые и задиристые, они несут в себе отпечатки незаурядной индивидуальности.
Особый пиетет внушают мне чёрные особи. Какую-то, живущую отдельно от иных, звонкую струну будоражит в душе лаконичная красота гибких чёрных силуэтов, мелькающих в волнующихся травах.
Им, а также их сереньким, белым, рыжим и пёстрым сородичам пою я Песнь Любви.

О КОШКАХ И КОТАХ
Как они приходят? А вот как:
Форточка открыта. Вкусно пахнет, и знающие кошки говорят, что здесь не обижают...
И под нашими окнами болтаются, время от времени забегая на "перекусить или пересидеть непогоду", Братан, Поломатый хвост, Большой Белый Брат, безымянный рыжий и другие…
......................

У нас было много кошек. Иногда - слишком много.. Но даже в этом трудном случае присутствие в доме игривых и своенравных Индивидуумов приносило больше радости, чем беспокойств. В деревенском доме на всех хватало и места и еды и любви.
………………………………………….
  
 А началось с Дашеньки. Или - не так: начало положили крысы. Их великое множество водилось в подполах соседей, где пропитания в виде запасов картофеля и всякой всячины было вдосталь. Но, как известно, зверушки эти - крайне непоседливы и аппетиты их неуёмны, оттого шорохи и поскрёбывания по плинтусам не прекращались ни на мгновенье. Вскоре мы могли видеть их, пробегающими неторопливо по кухне, а когда настала пора молодняка, то под ноги, дабы не раздавить незадачливого малыша, приходилось смотреть в оба. И тогда появилась Дашенька. Её принесла соседка, работавшая нянечкой в детском садике.
Дашка была нарядным пушистым котёнком, с белым нагрудником и огромными глазами, раскошенными на персидский манер. Выкармливали молоком из пипетки, поелику была ещё мала и самостоятельно кушать не умела. А приёмной мамой стала моя Людмила.
Дашенда подрастала, крысы, соответственно, сворачивали активность, и первая их жертва пришлась на трёхмесячный срок пребывания у нас пушистой охотницы. Но всё же, всё же...
Это «всё же» кардинально поменялось с появлением дашиного первенца - Крича. Он был обыкновенным серым тигровым котом, но большие глаза так выразительно смотрели на мир...

Возмужавший Кот не обременял себя излишней беготнёй и томительными выжиданиями, но стоило где-то заскрестись, как он, не медля и не размышляя, метил дерзкую точку. И крысы ушли.
Давным давно нет Дашки, не стало и Крича. Маленькие, незаметные для большого мира, трагедии. Кто-то из знаменитых зоологов заметил, что радость общения с меньшими питомцами неизбежно омрачается их ранним по человеческим меркам уходом. Увы, это так...
Сегодня, как, впрочем, и всегда, в нашем доме кошкам уготованы и стол и тепло.
А теперь — поимённо...

ЛАПОЧКА - тошкина мама, внебрачная дочь помоечницы Маруськи, маленькой пронырливой особы, склонной к воровству и беспардонному блуду. Результаты своих похождений Маруська неизменно приводила под наше окно, и они, подрастая, постепенно подбирались всё ближе, сначала пытаясь, вскоре успешно проникали в дом через вечно открытую форточку. Именно из таких «форточников» и произошла Лапочка, которая в свою очередь рожала и приводила своих деток.
Красавица, с глазами-блюдцами, трогательно заботливая мама. Прожив почти десять лет с нами, позволяла лишь покормить, но ни в коем случае не притронуться к лоснящейся шубке. Именно ей мы обязаны появлением Тошки.
.........................................

На подоконнике в кухне Людмила устроила родильное отделение для лапочкиной сестрицы Патриции. И появилась тройня, а в одно прекрасное утро рядом с прежними котятами устроился стожок чёрной вздыбленной шёрстки. Стожок шипел и замахивался лапками, забавно скалил малюсенькие, но вполне острые зубки. Вылитый Антошка из популярного мультика. Такое взъерошенное «тили-тили, трали-вали» барахталось в центре притихшего выводка. А потом прибежала с улицы Лапочка, и принялась вылизывать новенького. И мы решили, что антошкина мама не Патриция, а Лапочка.
ТОШКА

Между тем, новичок понравился всем, и супруга решила - остаётся! Вскоре выяснилось, что сие явление природы - не кот, а кошечка, и стало быть не Антошка, а - Тошка, и что она - главная матрона в прайде, спит це­лыми днями где ей приглянется, хоть на обеденном столе, а всякий раз, когда я прихожу с работы, встречает в коридоре, забирается на руки и тихонечко мурлычет. И такая честь - только мне! И я горд этим и очень ценю, и души не чаю в моей красавице.

ФЕОФАН

Он пришёл к нам в состоянии почти полного истощения. Сказать - худой, значит не сказать ничего. Ныл, стонал, набрасывался на любую пищу.
Нечего и говорить, что Людмила сразу же определила его на постой, и на вопрос сына:
- А этот что тут делает?
Последовало:
- Живёт…

МЕНЯ ЗОВУТ КИРА

Меня зовут Кира. Я простая беспородная кошка. Родилась где-то на улице, а когда мы с сестрёнкой стали почти самостоятельными, мама Соня привела нас в Дом, в котором я с той поры за хозяйку.
Вместе со мной в Доме живёт Наум Феофанович, красивый сероглазый кот, и его предположительный папа – старец Феофан. Но папа – не в счёт, так как большей частью дрыхнет под креслом в тамбуре… Где ему – самое место…
С нами, кошками, в Доме проживают странные неуклюжие двуногие – маленькая Тётя и Большой Дядя, которых мы терпим из-за несомненной полезности: они кормят, убирают за нами и лечат, когда одолевают хвори.
Иногда, правда, пытаются фамильярничать, но в таких случаях мы сразу напоминаем, что относимся к отряду хищников, и что наши когти растут откуда надо.
Хотя не стану греха таить, иногда делается даже приятно, если Большой Дядя поглаживает по головке…
Мы живём напряжённой и насыщенной жизнью. Подкормившись, торопимся к окну, и кто-нибудь из обслуги исправно выпускает на волю.
А в деревне такая лафа! В огороде – жуки, бабочки. Случаются и мышки. Всё это страшно возбуждает!
Гуляем мы, пока не прихватит Едун. Тогда – бегом домой.
Нам накладывают в мисочку чего-нибудь такого, и пока кушаем, дядя или тётя издали любуются нашей красотой и грациозностью.
Ну, и бог с ними, неуклюжими. Пусть любуются.
Миски быстро пустеют. Дома больше нечего делать:
– Эй, Дядя, открывай окно!

УТРО
По верхней кромке едва проступающего сквозь мглу соседского забора – рваные карнизы. Ночь присыпала снегом, и в заоконье белёсая картина, расплывчатая и невнятная…
Дома сумрачно. Обхожусь подсветкой сочащейся сукровицы зари. Всё дремлет. Лишь кошки встречают меня, нетерпеливо переминаясь в ожидании угощения.
Выставляю полные миски: – Приятного аппетита, бестии.
Пыхтит газовая конфорка, и по кухне расползается терпкий дух утреннего кофе
Несу коронованную нежной пеной чашу в кабинет.
Ещё издали через приоткрытую дверь видно, как в полутьме поигрывают голубые всполохи, чуть слышный, шепчет компьютер.
Плохие новости: шлёпнулся лайнер, и где-то – горе; в спящий дом прилетела ракета, и заметались новые бездомные, лишившиеся в одночасье всего… Кто-то кого-то сверг с престола. Где-то шалят пираты… Мир сходит с ума…
Обычное утро. Такое же, как вчера.  А за окнами – серый чахотошный рассвет…
МАРУСЯ, РАЗ, ДВА, ТРИ…
Вот чем нас не удивишь, так это – нелепицами, вплетающимися мишурой в маету повседневности. И с этим обстоятельством приходится считаться.
   ..................
Время происходящего – год этак одна тысяча девятьсот шестьдесят какой-то, место – Грузия, летний лагерь энской воинской части вблизи города Рустави.
Пока ещё не зажатая казарменными условностями, гомонит толпа. Разношёрстная, здесь можно увидеть крикливо одетых, надменных и лоснящихся избытками "цеховиков", а рядом, но всё же чуть-чуть на отшибе, поблескивает окулярами задрипанная интеллигенция. Гортанные молодые грузины из солнечной столицы самоуверенны и ироничны: как же, как же – кавказская аристократия…
Выстраивается очередь в каптёрку. Правит бал потный старшина. Слышится периодическое:
– Размер? получите, следующий…
Моя очередь.
– Размер?
– Пятьдесят четвёртый, сапоги – сорок пятый.
Народ переодевается, сворачивая и складывая партикулярное в заготовленные мешки. И сразу все делаются одинаковыми – зелёными и безликими.
Отхожу в сторонку. Под насмешливые взгляды молодёжи, затянувшей себя в армейское впритирочку, легко вмещаюсь в распах гимнастёрки и форменных галифе. Проваливаюсь в сапоги… Всё велико, вид, конечно, мало эстетичный, зато суровое солдатское ха-бэ не будет натирать и без того раздражённую пеклом плоть.
Протыкаю погоны и закрепляю по одной звёздочке на каждом. Теперь я – младший лейтенант. Четыре из оставшихся припрятываю. Авось, пригодятся.
Выползаю на свет божий этаким Швейком… И сразу нарываюсь на негодующий взгляд командира.
   ....................
– Ряз, два, три, левой, левой… Рота топчет плац. Рядом, прислушиваясь, вышагивает щеголеватый капитан. Ему явно что-то не нравится. Ритм строевого шага досадно перебивается пришепётованием: мои сапоги не успевают за ногами: топ, топ, шарк, шарк…
– Рота, на месте-е стой! На-лева!
Капитан, провожаемый синхронными поворотами полусотни голов, прошёлся танцующим шагом по плацу вдоль замерших рядов.
– Младший лейтенант Байрамов, выйти из строя!
Шеренга размыкается, освобождая проход на лобное место.
– Ну, что за вид? Брюки в складках, гимнастёрка свисает до колен.
А сапоги!… Разгильдяй! Марш в казарму! Привести себя в порядок. Бегом!
   ...................
Нам с командиром, прямо скажем, не повезло. Обоим… Вот говорят, бывает Любовь с первого взгляда… Ну, бывает и бывает… Но в таком случае и внезапная Нелюбовь тоже вполне себе имеет право на жизненное пространство. И наш пример иллюстрирует ординарную вспышку взаимной антипатии.
Подобное неудобство может возникнуть на голом месте, не было его и – вот оно, а может, когда-то давным-давно обнаглевший мелкий плюнул под ноги пятикласснику или будущего капитана поколотил очкастый "ботаник". Вот и отозвалось… Но это – к психоаналитике…
Я в казарме. Присаживаюсь на койку. Снимаю погоны, достаю из загашника две звёздочки, и в одночасье делаюсь лейтенантом. Можно возвращаться на плац.
– Лейтенант Байрамов прибыл…
У капитана задёргалось веко:
– Отставить!!! В казарму! Лейтенант, ёпть! Привести себя в порядок! Бегом!
Разворачиваюсь кругом, едва не теряя по пути сапоги. Шлёпаю в казарму. Сажусь на койку. Снимаю погоны и… Правильно – превращаюсь в старшего лейтенанта.
И снова плац. И – капитан, никогда в жизни подобного не видавший, командует строю:
– На-пря-ва! В столовую с песней шагом марш!
И, не обращая внимания на молчаливо удаляющуюся роту, оборачивается:
– За мной!
Штаб части… Торжествующий конвоир делает знак рукой. Вхожу в просторный кабинет.
– Старший лейтенант Байрамов прибыл…
Моложавый полковник брезгливо рассматривает представшее пред его светлые очи чучело:
– Что за партизанщина?! Как ты посмел самовольничать со званием?!
– А я и не самовольничал. Можно прочесть в личном деле.
Меня выставляют из кабинета. Молчаливый адъютант исчезает из приёмной, и через несколько минут с папкой в руке возвращается в командирские апартаменты. И – тишина. А потом рык, и бледный капитан ошпаренной дворнягой выскакивает в приёмную:
– Ну, сука, теперь держись!
Это он мне. С тем и отправляюсь в столовую, ибо время – наше, и очень кушать хочется.
Вечером в казарме только и разговоров, что о случившемся.

Утро следующего дня. Подъём. Выход на зарядку. Перед строем светится капитан, едва сдерживающий распирающую грудь радость приближения неминучей расправы над чёртовым партизаном1…
- С-сми-и-р-на! Равнение напря-я-во!
Это на плац ступает шишка из политотдела.
Майор отмахивается:
– Вольно… Товарищи офицеры, полк накануне проверки. Ожидается инспекция из штаба дивизии. Наш художник не успевает изготовить предписанные плакаты. Нужна помощь. Есть умельцы?
Вот оно, Спасение. И я, не державший дотоле кисти в руках, делаю шаг из строя.
– Капитан, я забираю старшего лейтенанта… И под ухмылки роты мы с майором покидаем плац. Не удерживаюсь, и на прощание "делаю ручкой" убитому горем несостоявшемуся экзекутору…
Целый месяц, до самого конца сборов провёл я в прохладе клуба.
В приятной компании художника и его друга – серого тигрового кота Василий Иваныча.
Забыл, что такое утреннее построение.
Не обливался потом в душных аудиториях под сомнамбулическое бормотание менторов в погонах.
Завтракать, обедать и ужинать мы шли не в строю да с песней, а – неспешно – вдвоём с новым товарищем, и нам наливали и накладывали не по норме, а от души.
А потом возвращались в прохладу, гоняли чаи и писали свои шедевры.
Кстати, о творчестве… Мои плакаты, приперчённые апокалиптикой пикирующих бомбовозов и взмётывающихся в небо разрывов, пришлись по сердцу воинственным заказчикам, а самобытность "партизанской" живописи принята и признана.
Жизнь потекла безмятежно, и небо над головой было синим, и в синеве ласково посверкивало южное солнце. А время… Время летело птицей, и вот настал он, Наш День.
Не было утренней побудки, и роту никуда не погнали. Без криков и понуканий, как-то сам по себе, образовался строй, и над военным городком под чёткий ритм строевого шага весело полетело:
– Маруся, раз, два, три… Калина…
Мы лихо шли к заветной каптёрке.  Переодеваться…

1 – партизанами называли запасников, призванных на кратковременные военные сборы…

ХОЧУ В ГЕНЕРАЛЫ…

Живу в Петергофе, работаю в Пушкине. Мотаюсь двумя электричками, сначала полчаса до Питера, там – метро – с Балтийского вокзала до Витебского, и – другой электричкой – в Пушкин. Получается, что на колёсах провожу более двух часов ежедневно, плюс восьмичасовой рабочий день, плюс библиотека…
Далеко и сложно, но стоит того, ибо в нашей лаборатории правит бал Лев Абрамович Вулис… Тот самый, которого усиленно рекомендовал мой бакинский гид по дебрям науки Ринальд Караев:
– Теймур, постарайтесь найти Вулиса. Это – то, что вам нужно…
И, прошерстив неразговорчивый мегаполис, я таки нашёл ленингадское пристанище маститого учёного!
Состав лаборатории не просто сильный, а – очень сильный. Профессор, перебираясь из Алматы в Ленинград, склонил к переезду лучших учеников. Научную школу… В числе самых-самых – мой непосредственный шеф, Леонид Петрович Ярин.
Полный фанатик аэродинамики горения, вполне убеждённый, что время вне научных мытарств – непоправимо бездарно, и даже перерыв на перекус в училищной столовой не попадал в список исключений из сего аскетического.
Не ходите обедать с Яриным, господа. Ибо, не успеете проглотить первый кусок, как непременно споткнётесь об испытующий взор уже давно покончившего с кошмаром приёма пищи трудоголика.
Побаловать шефа можно было исключительно трудовыми подвигами, и ЭлПэ буквально расцветал, если ему удавалось застать подопечного после работы в читальном зале библиотеки академии наук – БАН. И он лучился обаятельнейшей улыбкой, буквально освещавшей обычно суровое лицо.
При таком руководстве и тяготах железнодорожного пути из варяг в греки плюс холостяцкий быт с неизбежными заботами об что пожрать, да ещё с вечерними БАН-ными заходами… За неделю так ухайдакаешься, что весь выходной плаваешь в тумане забытия…
Не мудрено, что на два звонка, означающие, что просятся ко мне, с неосмотрительной поспешностью бросаюсь открывать двери…
– Теймур Алиевич? – немолодая особа достаёт из папочки какую-то бумаженцию…
– Да… Вы наверное из ЖЭК-а, – затараторил я, – у нас на днях зарплата, так что долги погашу…
– Да нет, я – из военкомата… Вам повесточка…
Оп-па… Вот это попал! И машинально расписываюсь в получении…
На досуге перечитываю. Такого-то числа явиться в военкомат для прохождения медкомиссии…
Военно-врачебный конвейер, не мешкая, определял полную пригодность к несению службы:
– Здоров, годен, следующий.
А следующий, это я. Тётка в белом впилась взглядом в… туда, что обычно деликатная мужская натура прячет за чем-нибудь фиговым.
– А это что такое? – напрягается эскулапша…
Пару дней назад, стоя перед фаянсовой вазой, я и сам заметил некие неприятные перемены:
– К чему бы это, – я почесал затылок. И, застегнувшись, забыл.
И вот теперь докторша усекла неладное, и выписала направление. Запомнилась последняя строка: "После обследования явиться в военкомат"… Ага…
В диспансере у дверей весьма специфического кабинета скукожились на стульях ожидающие приёма шалунишки. Кого-то после удачно завершившейся вечеринки испугало жжение в некоем чувствительном органе, кто-то случайно познакомился и нерасчётливо сблизился… Вот и собрались. А из-за дверей, пронзая напряжённую тишину оробелого коридора, доносится непререкаемое:
– Опусти штаны! Покажи…
Захожу. Здоровенный мужик в халате уставился на меня:
– Чего стесняешься? На бабу, небось, запрыгиваешь с разбега… Опусти штаны!
Курс уколов. И я снова – новенький и без изъянов.
Срочно оформляю отпуск, сажусь в поезд Ленинград – Кисловодск, и отбываю в горы.
Лето, господа, кончается чересчур быстро. Не сравнить с зимой. Холода, ненастья, ранняя темень ползут неторопливо, наслаждаясь видом замученных двуногих, спешащих по утренней мгле на работу, а по вечерней, натолкавшись а магазинах в поисках съестного, домой. И так- изо дня в день…
Иное дело – лето. Отпуска. Южные пределы. Прекрасные незнакомки… Какие чудные мгновенья…
Итак, осенью прибываю в пасмурный Питер. Утро буднего дня. Электричка до Балтийского вокзала, метро до Витебского, электричка до Пушкина. Тысяча раз пройденные круги.
В лаборатории встречают новостью:
– Из военкомата пришла телега. Посмотри сам. Читаю. В глазах пестрит: дезертирство, неявка…
И резолюция кого-то из училищных боссов: "Разобраться! Доложить!"
Шлёпаю в военкомат. В заглавном кабинете докладываю. Однако, как выясняется, не по форме.
Выхожу за двери. На призыв войти, стучу ногами по полу, изображая что-то вроде строевого шага.
– Лейтенант такой-то прибыл!
Военком расслабился:
– Что там у вас, лейтенант?
И через пару минут:
– Дезертир!
Я предъявляю заключительную справку о здоровье:
– Видите, товарищ подполковник, в направлении было предписано явиться в военкомат после прохождения лечения. Срок точно не указан. Я выздоровел, и вот явился. Какое дезертирство?
– Кругом, марш! В следующий раз…
– А следующего раза не будет, – подумал я, покидая комиссаров кабинет.
Наступил новый одна тысяча девятьсот шестьдесят девятый год. Осталось ждать три месяца и двадцать дней до тридцатилетнего юбилея. С наступлением которого я де юре становлюсь недоступен призыву на службу в армии. Три месяца… И двадцать дней…
Утро восемнадцатого марта. Вторник. Послезавтра мне тридцать. На выходе около дверей натыкаюсь на давешнюю тётушку:
– Вам повестка…
Стучу в знакомые двери. Настроение препаршивейшее. На последних метрах!..
– Лейтенант Байрамов…
Военком улыбается:
– Отставить. Старший лейтенант!.. Поздравляю с присвоением очередного звания, – и добавил, – обмывать будете?
По дороге домой размышляю, что бы я написал в школьном сочинении на тему "Как продвинуться на военной службе…".
Ну, как продвинуться? Вот я, к примеру, дезертировал. Потом чуть подфартило… И теперь подумываю, не ломануться ли в генералы…


ТЕРРА ИНКОГНИТА

Отчадили смрадные костры погромов, и на неприбранных улицах потрясённого Баку там и сям чернеют остовы сожжённых машин. Куда-то подевались ещё недавно терроризировавшие город толпы. Сиплый норд гоняет по переулкам пыльные вихри вперемешку с рваными газетными листами…
Это было зимой одна тысяча девятьсот девяностого, после кровавого бакинского января, краснозвёздных танков, сметающих с лица земли наспех возведённые баррикады. Вместе с защитниками города. Зачастую – безоружными.
А потом потянулась тоскливая череда дней-недель-месяцев. Город похоронил своих мёртвых в Аллее шехидов1. И над могилами – неувядающие горы гвоздики, и страшный хор рыдания осиротевших матерей.
А на городских стенах запестрели приглашения убираться в свою Россию.
Лето того же года. Вторая Нагорная встречает кладбищенской тишиной. Наш Дом. Окна на четвёртом этаже. За окнами чья-то чужая жизнь.
Поклонился родному очагу. Издали. Больше здесь делать нечего. Ухожу навсегда, покидая целый мир, мой Космос, так безжалостно опрокинутый взбунтовавшимися безумцами.
Бреду по холодно-отчуждённому, проспекту. Не вписываюсь в жидкую вереницу незнакомых прохожих. Это уже не мой город.
...............................
Мама уезжала. И я полетел в Москву попрощаться… Ничего внезапного. Просто пришло время. Инициаторы переезда – родители мужа сестры – давненько склоняли строптивых гоев, но… Но папа был настроен решительно против, ибо считал, что ему нечего делать на чужой земле.
С уходом отца, скончавшегося от неумолимого рака, главная преграда канула, и приободрившиеся искусители вновь принялись за своё. Слабое мамино сопротивление, мотивированное грядущим разделом семьи, было подавлено. Не без моего участия.
– Как только устроимся, – убеждали меня свойственники, – сразу же вытащим тебя в Америку… Уговори Евгению Николаевну… И я наобещал маме всего.
И вот день отъезда. Путешественники отбыли. А мы остались. Как вскоре выяснится – навсегда…
Дела же на родине шли не блестяще. Сначала в Чите армия вдоволь поиздевается над старшим сыном. И он вернётся через два года. Подранком.
А потом неприятности настигнут уже непосредственно меня, не скрывшего во время местной "революции" своего отвращения нравами доморощенных пассионариев.
И тут, очень кстати, приходит приглашение на оформление американской визы, и, приободрённые, мы засобирались. И снова – напрасно, ибо заветное приглашение на собеседование где-то окончательно и бесповоротно застряло. Судьбе не было угодно, чтобы нам жилось легко и радостно.
А из Лос-Анжелеса, где изо всех сил старались, но всё никак не могли обустроиться новоиспечённые американцы, шли письма с перечислениями объективных причин наших неурядиц.
............................

Жить во враждебном окружении становилось всё труднее. А Америка всё более и более делалась terra incognita. и меня обуяли многие сомнения…
А тут ещё шеф подливает масла в огонь:
– Теймур Алиевич, вы так давно получили приглашение. Столько моих знакомых, которым заветное письмо счастья пришло много позже вашего, и у которых нет близких родственников в Америке, уже уехали и процветают…
Между тем, времени на размышления катастрофически не хватало. И, поспешно убегая от возможного возмездия за неприятие этических норм, кроваво воплотившихся в процессе позорных событий в Сумгаите, мы очутились в зачумленном бараке российского захолустья. И поплелись окаянные девяностые. Голодные-преголодные…
А жизнь между тем плелась по предначертанному, и за пасмурными окнами моего изгнания разлеглась кажущаяся бесконечной чёрно-белая зима, по ночам стонет простуженный ветер, и голые ветви мёрзлых клёнов мечутся в смутной тревоге.
А где-то в Калифорнии, прямо сейчас пылают алым пламенем бугенвиллии, и, прорезывая прозрачный воздух разноцветными трассами, перекликаются незнакомые птицы. Глухо рокочет, накатывая на песчаный берег волну за волной, великий Океан.  Terra inkognita…

ПРИВЕТ, НАТАША...
Перемешанный с грунтом, заснеженный уголь чадит, не желает гореть. Измученные кочегары без передыху ворочают тяжеленными лопатами, но котлы поминутно гаснут, и угрюмый посёлок кутается, кто во что горазд. Только всё напрасно, никакие одёжки не спасают от пронзительной сырости и холода, и в подножье угольной горы у поселковой котельной вечно копошатся тени, а над крышами убогих домов вьётся и вьётся жирный дымок.
Кожа да кости... Совсем махонькая. Она ещё не старая, но морщинки на измождённом лице прибавляют года к уже прожитым. Вечная папироска во рту. Грубый голос... Наташа.
Напрасно прогонял я её с угольной россыпи. Стоило отвернуться, как она - тут как тут со своей утлой тележкой... Дома зябнут малыши...
   ...............................
Со временем, когда я отказался ходить в начальниках и перебрался из кабинета к котлу, мы перезнакомились, и вблизи она оказалась приятной собеседницей, и при встречах на поселковых улицах чувствовал я симпатию к этому странному существу, не сломленному окаянством жизни.
Я не видел её неадекватной, хотя так многие из односельчан при схожих, но всё же менее тяжёлых, обстоятельствах находили утешение в алкогольном забытьи. Что-то удерживало эту непонятную натуру от окончательного и опасного.
Чем она жила?
Был маленький огородик, скромными дарами которого семья кормилась на протяжении скудного северного лета, но и от него изрядный кусок оттяпал переселившийся в ближний коттедж бывший жэковский бугор.
Одно время Наташу можно было застать за сбором трав для козочки-кормилицы.
А ещё она регулярно рыбачила на местной речке, и хвалилась, что кошкам хватает. И при этом смущённо улыбалась, обнажая щербатый рот...
Около неё постоянно вились приблудные твари, тявкали и крутились под ногами ничьи собачонки. И она зачёрпывала в глубоком кармане. И всем доставалось.
Жила она изгоем, ни с кем не общаясь... И только, завидев на пустынной поселковой улице, переходила на мою сторону. И приветливо улыбалась...
И мы обменивались парой-другой незначительных фраз, и расходились, сохраняя в душах неосознанную надежду на новую встречу...
.............................

По Центральной улице двигается странная пара: нелепо одетая маленькая женщина и собачонка в тулупчике.
- Привет, Наташа...

ТОЛИК...

Ты был одним из тех, очень немногих, кто называл меня Тёмой. Так обращались ко мне самые дорогие, так называла меня моя покойная мама - Тёма...
Нас связывало многое.
Помнишь, как мы ездили на литобъединение в Гатчину, и добирались до ближней железнодорожной платформы пешком и ехали полупустой электричкой до Татьянино.
И там - близко-близко - "купринка". Библиотека... И расставленные в актовом зале на первом этаже стулья. И местные литераторы во главе с известным, ленинградским прозаиком, драматургом, колоритным, бородачом, Мишей Кононовым.
И ты читал свои бесхитростные стихи:
   На своё на крыльцо
   Уронила кольцо...
И слышал заслуженные добрые отзывы.
А потом по холодным улицам, попадая в не замеченные впотьмах лужи, торопились на электричку. И за разговорами не близкая дорога казалась совсем короткой.
А следующим утром на работе время от времени сбивались на воспоминания о вчерашнем, и даже саркастическое - "писаки" - твоего коллеги не могло омрачить головокружительного ощущения сопричастности высокому.
А поездки в Питер к супругам Нутрихиным в их домашнее издательство "Четверг", и в результате - твой малотиражный сборничек?..
Время, однако, шло, и вот мы оба - пенсионеры, и всё чаще встречаемся на приёме у сельского фельдшера. На ЛИТО в Гатчину не ездим, и лишь изредка по надуманному предлогу совершаем вылазки, куда глаза глядят, и по дороге развлекаемся разговорами о былом.
Толик, Толик... Ну, почему случилась наша размолвка? Зачем кому-то, недоброму, понадобилось наговаривать на меня, а тебе досталось простодушно поверить?!
Последний раз мы виделись у входа в булочную, что притулилась к нашему деревенскому "Магниту".
Ты разговаривал с каким-то дедом, одним из своих многочисленных знакомых. Увидел меня, глянул неуверенно, а я прошел мимо, не останавливаясь и не оглядываясь. Господи, если бы знать, сколько нам осталось.
Я знаю, придёт и мой черед, и тогда мы встретимся. Встретимся там, где никому не больно, где легко и вольно дышится.
И я скажу:  - Здравствуй, Толя.
И услышу в ответ: - Здравствуй, Тёма...

НИКОЛАЙ СЕРГЕЕВИЧ

Возвращаюсь из магазина. Тихонько постукивают на неровностях тротуара колёса тележки. Осень. Воздух пухнет дождинками напополам со снегом. Улицы посёлка удручающе пустынны, и робкие тени моей памяти пользуются возможностью лишний раз померещиться неслучайному прохожему.
Один из заповедных уголков. Двухэтажный каменный дом. Ещё совсем недавно здесь жил Николай Сергеевич Дмитриев с супругой. Нынче квартира на втором этаже осиротела, хозяева её перебрались за речку, туда, где на высоком берегу шелестит кронами сельское кладбище…
Он был лучшим кочегаром местной котельной, и посёлку было теплее, когда котлами дирижировал этот долговязый старик.
Друзей не было — норов не позволял. Глядишь, улыбается, балагурит, и - внезапно - взрыв раздражения, брань... Хотя со всем этим как-то мирились. Уж больно хороши и жарки были топки его дежурств.
Колины беды начались в проклятые времена оккупации. Вот ведь минуло более полувека от окончания войны, а эхо её никак не угомонится...
Сказывали, что повадился вечно голодный мальчуган ходить к полевой немецкой кухне за объедками. И однажды...
- Комм..., - подозвал здоровенный фриц, протягивая голодному котелок с дымящейся кашей, - комм раус...
И мальчик, предвкушая угощение, доверчиво шагнул навстречу. В следующее же мгновенье свет померк, голову стиснуло горячим, а по щекам потекли ожигающие ручьи. Давясь, мальчуган мычал, пытался и никак не мог сорвать с головы плотно насаженное, а довольный фриц хлопал себя по жирным ляжкам, ржал, тыча пальцем на потешное...
Душу ребёнка застило ужасом надвигающегося.

В конце концов пострадавшего как-то освободили. Со временем ожоги на лице зарубцевались, но на Колю с тех пор временами накатывало тёмное, с чем справиться было выше человеческих сил…
В посёлке Дмитриев слыл лесовиком, знавшим тайные грибные-ягодные угодья. В лес ходил в одиночку, редко-редко делая исключения для чем-то приглянувшимся ему. И эти редкие соучастники тихой охоты утверждали, что заповедные места их гид находил по наитию, и что с пустым лукошком никогда не возвращался...
По лесу шёл широким хозяйским шагом, всё подмечая, и тыча пальцем:
- Вот там посмотри…
И благодарный спутник нарезал роскошное семейство ядрёных белых…
Казалось бы, живи и радуйся, но - характер, характер...
Однажды досталось и мне хлебнуть от колиной давней обиды. Случилось это в поселковой сберкассе, где пенсионеры коротали время за разговорами, дожидаясь очереди к окошку. Дмитриев балагурил. И вдруг... Лицо Николая Сергеевича исказилось, глаза стали злыми. Он наклонился ко мне и выкрикнул оскорбительное:
- Ты, чернож...ый!
И - тишина... И хотя подобное приходилось слышать в свой адрес ранее, ведь я действительно - не русский, но...
И наши добрые отношения были испоганены.
Шло время. Николай Сергеевич уволился на пенсию, и мы встречались изредка на улицах посёлка. И я ловил его взгляды, и однажды даже услышал жалобное и просительное - Тимурка, - но не откликнулся. Отвернулся от покаяния. Ушёл без оглядки... И так получилось, что - навсегда... Не смог простить. Mia culpa...
Последние годы многотрудной и невесёлой жизни провёл Николай Сергеевич в пансионате для одиноких. Хорошо, хоть расположился приют в родном посёлке, и старик мог прогуляться по знакомым с детства улицам, заглянуть в опустевшее гнёздышко. И, что грех таить, распить бутылочку горькой, поминая ушедшее…

Пустынная улица. Тяну тележку с продуктами мимо знакомых окон каменной двухэтажки.
И вдруг... Померещилось мне или в самом деле едва различимым промельком растаяла в дверях знакомая долговязая фигура?..


СНЕГА НАВАЛИЛО

Господи, опять навалило! Продираюсь по снежной целине, начинающейся прямо от порога дома. Ноги вязнут в мокром белом месиве. Одна надежда, авось, на дороге будет полегче: всё же редкие по ненастью авто как-то промяли колею, и вот по ней-то идти – самое то. Ну, а если привалит счастье и угнездившиеся в городах при благах цивилизации бугры замутят в глубинке какое мероприятие, то сопутствующую команду доведут до инстанции мигом. И выедет , пых-пых-пых, на дорогу полудохлая "Беларуська", кое-как облагородит деревню, но и нагребёт горбов вдоль главной улицы. И это рукотворное добавит сложностей сельскому стипль-чезу. подсуропив исхитряться выползать из девственных сугробов на расчищенную для господ трассу.
Но это – если начальство возжелает засветиться в глубинке… А так… А так даже главная наша Центральная улица в снегу по самое некуда.
– Алиич, в "Пятёрочку"? , – это сосед Мишаня топает домой с полной кошёлкой, – так вот, идите по дороге, там машины раскатали более-менее, а тротуар заснежен, не пробьётесь…
– Эх, ма, где наша не пропадала…
И я поворачиваю на белёсую, в снегу и тумане, улицу. По ней с пол-километра к шоссе, а там до "Пятёрочки" – рукой подать. Доползём, однако, кривая выведет…
ШоссВе, хотя и подраскатано, но снега всё же много, и приходится топать по проезжей части, время от времени отступая в кювет перед встречными авто.
Большинство водителей отруливают, освобождая колею, и я благодарно прикладываю руку к груди, говорю "спасибо", и кто-то сумеет прочитать по губам, и, может быть, ему или ей станет теплее на душе. По крайней мере, я на это надеюсь…
И вот заветный магазин. Сейчас пройду за автоматически открывающиеся двери в тёплый торговый зал. Но сначала надо перелезть через снежный бурт, и пересечь не сильно ровную площадку. Храбро шагаю вперёд. Нога попадает в скрытый провал, и я сажусь с размаху в пропитанный водой сугроб. Вслух и громко, благо, рядом – никого, подтверждаю широко известную мудрость про скользкий тротуар и культуру речи… Неуклюже выкарабкиваюсь на ровное место…
А там, как в анекдоте про Штирлица, дверь гостеприимно распахивается, "узнавая" меня.
Качу вдоль полок тележку, останавливаясь у нужных стендов. В руке – путеводный список…
Народа почти что нет, и в очереди к кассе я – первый.
Теперь – в обратный путь. Всё те же заснеженные дороги-тропы. То же шоссе с проезжающими авто, дорога через посёлок. И – ни единого прохожего. Разве что, попадутся навстречу муж и жена К. с дочерью, регулярно прогуливающиеся по замызганным улицам поселения, да пробежит по неотложным делам ничья собака.
Зелёная улица. Сейчас она, как и все остальные, белая-пребелая. Вход во двор. Наклоняю голову, дабы не зацепить низко свесившиеся под снежным прессом еловые лапы. Последние метры по сугробу. Уф-ф. Я у дверей…