Костёр. вечер тринадцатый

КОСТЁР
Вечер тринадцатый
После тишины и шока

                «История редко рушится с грохотом.
                Чаще она ломается тихо — чтобы потом ударить больнее».               

Мишка приехал поздно вечером. Солнце уже садилось, воздух был густой, тёплый, пах пылью и дымом — кто-то в деревне жёг траву. Дед ждал у калитки, будто знал точное время.

— Повзрослел, — сказал он вместо приветствия.
— Ты тоже, — ответил Мишка и тут же смутился.
— Это нормально. — Дед усмехнулся. — Я взрослею в другую сторону.

Костёр разжигали долго. Не потому что не умели — потому что не спешили. Дед аккуратно складывал дрова, как будто строил что-то важное. Мишка молчал, смотрел, как огонь сначала сопротивляется, потом сдаётся.

— Ты тогда уехал, — сказал дед, когда пламя стало ровным, — а я остался здесь и всё думал: правильно ли я тебя отпустил с таким финалом. Без ответов.

— Я много об этом думал, — ответил Мишка. — Особенно о том, что было дальше. Мы тогда остановились на Союзе. А дальше — пустота.

— Не пустота. — Дед покачал головой. — Тишина. А тишина — вещь обманчивая.

Он подбросил ветку. Огонь зашипел.

— После девяносто первого всем показалось: всё, история закончилась. Не будет больше войн, блоков, идеологий. Будет рынок, свобода и мир. Даже у нас так думали.

— А ты?

— А я чувствовал тревогу. Когда всё рушится слишком быстро — это не освобождение. Это потеря опоры.

Мишка кивнул.

— Люди радовались?
— Сначала — да. Свобода слова, поездки, джинсы, музыка. А потом пришло утро.

— Какое?

— Когда выяснилось, что свобода без правил — это не рай. Это драка.

Они долго сидели молча. Костёр трещал, как старое радио.

— Девяностые называли лечением, — продолжил дед. — «Шоковая терапия». Только забыли спросить, готов ли пациент.

— А что сделали?

— Всё и сразу. Отпустили цены. Раздали заводы. Государство ушло — не постепенно, а хлопнув дверью. Теория была простая: рынок сам всё отрегулирует.

— И не отрегулировал?

— Регулировал. Только не в пользу людей.

Дед говорил медленно, без нажима. Как человек, который давно перестал доказывать.

— Заводы встали. Деньги обесценились. Люди с высшим образованием торговали на рынках. Учёные — челноками. Врачи — без зарплаты. Пенсионеры — с пустыми руками.

— А те, кто разбогател?

— Они поняли главное раньше других: в хаосе выигрывает тот, кто ближе к власти. Ваучеры, приватизация — красивые слова для одного простого действия: взять всё и поделить между своими.

— Это было предательство?

Дед долго молчал.

— Это было отсутствие ответственности. Предательство — это когда знаешь, что делаешь зло. А тут многие искренне верили, что делают добро. Это ещё страшнее.

— А Запад?

— Запад смотрел. Советовал. Хвалил. Давал кредиты — под условия. И был уверен, что так и надо. Что мы просто отстаём и должны догнать.

— И не думали о последствиях?

— Удобно не думать, когда ты не платишь цену.

Огонь стал ниже, спокойнее.

— Девяностые сделали с нами одну вещь, Миш. Они выбили веру в слова. Люди перестали верить обещаниям. Любым.

— Поэтому потом захотели силы?

— Да. Когда слова обманывают, начинают верить кулаку.

Мишка смотрел в огонь.

— А можно было иначе?

— Можно. Медленно. С защитой слабых. С сохранением страны. Но для этого нужна была честность. А честность — самая редкая валюта в переломные времена.

Ночь опустилась незаметно. Костёр стал центром тьмы.

— Завтра продолжим, — сказал дед. — Поговорим о том, что выросло из этой тишины. О начале двухтысячных. О том, как страх сменился уверенностью — и что за это пришлось отдать.

— Это будет следующий вечер?
— Это будет уже другой разговор.

Они не тушили костёр сразу. Пусть догорит сам — как эпоха, которая ушла не с грохотом, а с дымом.

История не закончилась.
Она просто затаилась.