Костёр. вечер четырнадцатый

КОСТЁР
Вечер четырнадцатый
Возвращение

                «Иногда люди хотят не свободы,
                а чтобы снова было за что держаться».

Костёр в этот вечер разгорелся быстро, будто ждал. Дрова были сухие, огонь лёгкий, ровный. Мишка заметил это и усмехнулся.

— Сегодня легче.
— Сегодня яснее, — ответил дед. — Хотя не проще.

Они сели, как всегда, друг напротив друга. Между ними — огонь. За спиной — тьма.

— Ты вчера сказал: «Когда слова обманывают, начинают верить силе», — напомнил Мишка. — Это про двухтысячные?

— Про них. — Дед кивнул. — И про то, почему они вообще стали возможны.

Он помолчал, будто выбирая, с какого конца браться за воспоминания.

— Конец девяностых. Страна устала. Не злилась уже — просто устала. От бедности, от неопределённости, от ощущения, что никто ни за что не отвечает.

— А потом появился порядок?

— Появилось его ощущение. А для людей это почти то же самое.

Дед подбросил ветку.

— Зарплаты начали платить вовремя. Пенсии — тоже. Бандитские разборки ушли с экранов. Государство снова стало заметным. Не добрым — заметным.

— И это понравилось?

— Конечно. После хаоса люди всегда готовы обменять часть свободы на стабильность. Это не наша особенность — это человеческая.

— А Запад это понимал?

Дед усмехнулся.

— Понимал. И радовался. Потому что тогда казалось: Россия становится «нормальной». Рыночной. Предсказуемой. Удобной.

— Удобной для кого?

— Для тех, кто привык диктовать правила.

Мишка насторожился.

— Ты сейчас про НАТО?

— И про него тоже. Но не только.

Дед вздохнул.

— После холодной войны был шанс. Реальный. Построить систему безопасности, где никто не главный, а все равные. Где не расширяются военные блоки, а договариваются.

— И почему не получилось?

— Потому что победители редко отказываются от преимущества. Зачем делиться, если можно расширяться?

Огонь потрескивал, как будто спорил.

— Страна за страной. Граница за границей. Всё ближе. И каждый раз говорили: «Это не против вас».

— А это было против?

— В политике важны не слова, а ощущения. Представь, что возле твоего дома ставят заборы, камеры, охрану — и говорят: «Это не из-за тебя». Ты поверишь?

Мишка покачал головой.

— Вот и государство не поверило.

— Но ведь можно было говорить, договариваться?

— Можно. И говорили. — Дед посмотрел в огонь. — Только когда одна сторона говорит из позиции силы, а другая — из памяти унижения, диалог не получается.

— Унижения девяностых?

— Именно. Это очень важно понимать. Для одних девяностые — время свободы. Для других — время позора. И эти люди потом выросли, заняли места, начали принимать решения.

Мишка долго молчал.

— Значит, двухтысячные — это ответ?

— Ответ на хаос. Но не обязательно правильный.

— Почему?

Дед посмотрел на внука внимательно.

— Потому что порядок, построенный на страхе, со временем требует всё больше страха. А порядок, построенный на силе, рано или поздно хочет проверить эту силу.

Они сидели, слушая, как трещит огонь.

— А Запад видел, что мы меняемся?

— Видел. И испугался. Потому что слабая Россия была понятной. А восстанавливающаяся — нет.

— И что сделал?

— Продолжил делать то же самое. Расширяться. Давить санкциями. Читать лекции о демократии, не замечая собственных ошибок.

— Это лицемерие?

— Это самоуверенность. А она часто опаснее злобы.

Мишка посмотрел на небо.

— Дед… а всё это уже тогда вело к войне?

Дед не ответил сразу. Он долго смотрел в огонь, будто видел в нём не пламя, а годы.

— Нет, — сказал он наконец. — Война никогда не один путь. Это всегда сумма решений. Ошибок. Гордыни. Страха. И с одной стороны, и с другой.

— Значит, вина общая?

— Вина — не арифметика. Её нельзя делить поровну. Но ответственность — всегда коллективная.

Костёр начал оседать.

— Завтра, Миш, мы подойдём к самому тяжёлому разговору. Про Украину. Не как про поле боя. А как про место, где история надломилась.

— Ты готов?

Дед усмехнулся — устало, но спокойно.

— Я живу достаточно долго, чтобы не прятаться от трудных вопросов.

Он поднялся, не спеша.

— Пойдём. Пусть огонь догорит. Некоторые вещи лучше не тушить силой.

Они ушли, оставив костёр самому себе.

История снова не спешила.
Она ждала, когда её назовут по имени.