Костёр. вечер семнадцатый

КОСТЁР
Вечер семнадцатый
Образ врага

«Самое страшное оружие — не ракеты.
Самое страшное — когда человека убеждают,
что ненависть — это норма».

В этот вечер костёр разожгли ещё засветло. Небо долго не темнело — лето стояло в самом разгаре. Огонь был высокий, уверенный, будто не боялся ночи.

— Сегодня много говорить будем, — сказал дед, усаживаясь.
— Я чувствую, — ответил Мишка. — В воздухе как будто что-то тяжёлое.

Дед кивнул.

— Потому что сегодня — про идеологию. А она тяжелее истории. Историю можно изучать. Идеологию — вдыхают.

Он долго смотрел в огонь, прежде чем начать.

— После четырнадцатого года, Миш, начался процесс, который редко называют своим именем. Украину начали строить не просто как государство, а как противоположность России.

— Анти-Россию? — осторожно спросил Мишка.

— Именно. Не «Украину для украинцев», а «Украину против России». Это принципиальная разница.

Огонь треснул.

— А как это делается? — спросил Мишка. — Вот так сразу ведь нельзя.

— Сразу — нельзя, — согласился дед. — Но если долго и настойчиво — можно почти всё.

Он начал загибать пальцы.

— Первое — язык. Его превращают из средства общения в маркер лояльности. Говоришь не так — значит чужой.
— Второе — история. Из неё вырезают сложность. Оставляют только чёрно-белое.
— Третье — герои. И вот тут мы подходим к самому больному.

Мишка напрягся.

— Бандера?

— Да. — Дед сказал это без эмоций. — Не сам человек даже, а то, что из него сделали.

— Но ведь он для кого-то борец за независимость.

— А для кого-то — пособник нацистов, — спокойно ответил дед. — Истина сложнее любого плаката. Но идеология не любит сложность.

Он наклонился вперёд.

— Когда начинают оправдывать тех, кто сотрудничал с нацистами, не потому что они были хорошими, а потому что «они против Москвы» — это уже не история. Это инструмент ненависти.

— И это поддерживали?

— Не просто поддерживали. Это поощряли. Молчанием, деньгами, политической защитой. Потому что образ врага должен быть абсолютным. Без оттенков.

Мишка тихо спросил:

— А Запад это видел?

Дед усмехнулся.

— Видел. Но считал допустимым. Потому что в большой игре неудобные детали часто называют «внутренними вопросами».

— А если бы в Европе начали героизировать нацистов?

— Тогда это назвали бы экстремизмом. — Дед посмотрел прямо на внука. — Но двойные стандарты — тоже часть идеологии.

Костёр стал ниже, но жар держался.

— Дальше — медиа, — продолжил дед. — Год за годом. Россия — агрессор. Россия — тюрьма народов. Россия — угроза миру. Не анализ, не дискуссия — повторение. Пока это не становится фоном.

— А люди верят?

— Если повторять достаточно долго — начинают. Особенно молодые. Особенно те, кто не жил в общей стране и знает о ней только по учебникам, написанным в последние годы.

Мишка нахмурился.

— Но ведь и у нас есть пропаганда.

— Конечно. — Дед не стал спорить. — Любая сторона в конфликте защищает себя информационно. Вопрос не в наличии пропаганды. Вопрос — в её цели.

— В чём разница?

— Одна защищает свою страну. Другая — воспитывает ненависть как основу идентичности.

Он сделал паузу.

— Когда тебе с детства говорят: «Ты — это не потому, что ты что-то создал, а потому что ты кого-то ненавидишь», — это тупик.

Они долго молчали.

— Дед… — Мишка говорил медленно. — А когда это стало необратимым?

Дед посмотрел на пламя, почти погасшее.

— Когда перестали различать власть и народ. Когда «русский» стал означать «враг». Вот тогда трещина стала пропастью.

— И война?

— Война стала продолжением идеологии. А не наоборот.

Огонь осел, остались угли.

— Завтра, — сказал дед тихо, — поговорим о том, что редко говорят вслух. О предсказаниях. О том, почему над одними смеялись, а потом оказалось — они видели дальше.

— Ты про Жириновского? — спросил Мишка.

Дед кивнул.

— Про него. И про тех, кто понимал логику событий, а не аплодисменты зала.

Он поднялся.

— Пойдём. Некоторые разговоры нужно переварить в тишине.

Они ушли, оставив костёр догорать.

А ночь приняла огонь,
как история принимает правду —
не сразу, но навсегда.