Голос против ветра...

Голос против ветра. Заметки о любви, плоти и правах на свою историю

Они говорят, что знают нашу природу. Заключают её в формулы, объявляют сосудом, измеряют высотой над пропастью греха. Отцы церквей, мудрецы в кельях, философы с тяжёлыми фолиантами — они строят из своих страхов и желаний каркас, в который потом веками пытаются уложить живую, дышащую плоть женщины. И самый хитрый их трюк — объявить нашу величайшую силу, способность любить всей плотью и душой, нашим же главным проклятием.

Говорят: самая сильная любовь — половая. Корень всех остальных чувств.

Да, она сильна. Это землетрясение в теле, весенний разлив рек, шквал, сметающий все доводы рассудка. И да, она связана с рождением новой жизни. Но разве корень дерева — это всё дерево? Разве источник реки — это её устье, её течение, её отражение в ней неба? Страсть — это не корень, а стихия. Она — как огонь. Его можно употребить на низкое: сжечь, опалить, обратить в пепел. А можно — на высокое: осветить тёмный путь, согреть дом, сплавить металлы в прочный союз. Превратить ли эту стихию в разрушение или созидание — вопрос не биологии, а культуры, договора двух душ, уважения.

От этой стихии мужской мир в священном ужасе отворачивается, называя её «грязной», объявляя телесную радость грехом. Но чей это грех? Грех чужой, неконтролируемой власти. Если женщина — сосуд, то сосуд чего? Не греха, а неподвластной, самостоятельной жизни. Её тело знает тайны рождения и наслаждения, в которые мужской логике нет доступа. И потому его нужно либо освятить (сделать инструментом для «продолжения рода»), либо очернить (объявить «сосудом скверны»). Удобнее всего — и то, и другое одновременно: терпи её ради детей, но презирай за удовольствие, которое она даёт и в котором участвует.

История с буддийской притчей — это не история о «развратной природе женщины». Это история о природе страха.

В одном из сборников буддийских притч есть и такая. Учитель-монах познакомил своего ученика со своей престарелой матерью, живущей в лесной хижине и велел за ней ухаживать. И даже эта древняя старуха в итоге стала воспринимать ухаживания молодого человека как проявление страсти к ней. Юноша  приносил дрова, готовил, прибирался и всячески помогал, был услужлив и внимателен. Тем самым учитель продемонстрировал ученику развратную природу любой женщины. Что женщины неисправимы. Инстинкт продолжения рода превыше всего и поэтому женщина существо второго сорта.
В этой притче молодой монах приходит к старухе с определённым знанием, вложенным учителем: «женщина — искушение». Вся его «служба» — это ритуал очищения от этого знания. Он не видит человека — он видит «женщину», миф, сосуд. А она, изголодавшаяся по простой человеческой теплоте, по заботе без подтекста, читает в его действиях единственный доступный ей в патриархальном словаре язык — язык потенциального ухаживания. Это не её испорченность. Это трагедия взаимного непонимания, построенного на фундаменте враждебной доктрины. Учитель не доказал порочность женщины. Он доказал эффективность своей идеологической машины: он заразил ученика страхом, а женщину — одиночеством, и столкнул их, получив ожидаемый взрыв. Это не эксперимент, это постановка.

И вот появляется в начале двадцатого века  Отто Вейнингер с его «Полом и характером». Выпустив свою единственную  книгу, молодой философ  прославился. Но через год, запутавшись в своих личных проблемах он совершил самоубийство. Русский философ Василий Розанов считал, что главная проблема Вейнингера была в том, что он не смог принять свою гомосексуальность.

Читаю его и вижу не философа, а панически испуганного мальчика. Мальчика, который так боится собственного желания, собственной «женственной», иррациональной части, что проецирует этот ужас на половину человечества. Женщина для него — воплощённое беспамятство, безлогичность, бездуховность. Его вывод — «самый низкий мужчина выше самой возвышенной женщины» — это не научный тезис. Это заклинание. Попытка магическим словом отгородиться от пугающей силы, присвоить себе монополию на дух, даже будучи подлым, лишь бы не признать в женщине равного, сложного, амбивалентного субъекта.

Но мы — не сосуды. Мы — реки.

В нас течёт и первобытная страсть, и нежность матери, и ярость защитницы, и тихая преданность подруги, и холодный ум учёного, и пламенное вдохновение художницы. Наша любовь к ребёнку — не «филиал» половой любви, а отдельная, всепоглощающая вселенная. Наша дружба — не суррогат, а союз избранных душ. Наша духовность — не выхолощенный уход от плоти, а часто — прорыв через плоть к чему-то большему.

Самый страстный протест против этой тысячелетней клеветы — жить полной жизнью. Не стыдиться своего тела, которое знает наслаждение. Не соглашаться, что его красота — единственная валюта. Не позволять сводить всю сложность своей любви к одному «инстинкту». Любить страстно, рожать осознанно, дружить преданно, творить вдохновенно и мыслить независимо.

Сильнейшая любовь — не та, что ниже по рангу, объявленная «грязным корнем». Сильнейшая любовь — целостная. Та, что не разрывает дух и плоть на враждующие лагеря, а сплетает их в одно целое. Та, в которой уважение к другому рождается из уважения к себе — ко всем своим частям: и к душе, и к телу, которому почему-то так боятся доверять мудрецы, строящие свои теории в стороне от шумной, цветущей, неудобной и прекрасной жизни.