Русы Часть вторая, глава четвертая

Глава четвертая
Град на холме

I

Рассеялся утренний туман на воде, и на крутом берегу показался город. Аскольд стоял на палубе первой ладьи, глядел на приближающийся чудный град, и ему казалось, что из этой предрассветной дымки выплывают его мечты. Он столько раз представлял себе, как сходит с палубы корабля и поднимается по тропинке меж холмами, где раскинулся город, что теперь явь делалась лишь продолжением тех снов. Утренние лучи скользили по реке, высвечивали зеленый берег, ложились на крыши домов, и чудилось Аскольду, что всё, что было ранее, лишь готовило его к настоящей жизни, и жизнь его вместе с этим новым днем начинается только сейчас.
Паруса кораблей, всё подходивших и подходивших к пристани, бросавших якоря на реке и уже не находивших себе место, чтобы встать и отдохнуть, наконец, после дальнего похода, - заслонили собой и огромную реку, и небо, и другой берег.

Люди, завидев это нашествие, выходили из домов, бросали дела и спускались к реке. Первыми бежали босоногие мальчишки. Они глазели на белые паруса, которые, словно стая белых чаек, опустились на воду и заполонили собой всё пространство. Из теремов, что стояли выше по берегу, торопливо выбирались горожане, одетые побогаче, и, соединившись в некую процессию, шли к пристани скорым шагом с видом несколько растерянным, но важным.

На берегу собрался весь город. Аскольд и Дир чуть впереди, за ними дружинные сотники и стража – ждали на пристани. Рать осталась на кораблях. Наконец, вперед выступили старейшины, поклонились, и старший из них заговорил:
- Здравствуйте, гости нежданные. Скажите нам, кто вы и откуда? С добром или с худом пожаловали?
- Я – Аскольд, князь русов. Идем мы с дружиной из города Новгорода, что на Волхове-реке стоит у Ильмень-озера. Идем мы от князя руси и земель словенских Рюрика. Слыхали ли о нем?
- Знаем о таком князе. Слухами земля полнится.
- Не умышляем мы злого, - продолжал Аскольд, - но слышал я, что притесняют вас крепко хазары, и вы платите им дань. Неужто нет князя в полянских землях, который смог бы вас защитить?
Старейшины завздыхали, опустили головы.
- Есть у нас совет из почитаемых жителей города. Он и правит всеми делами. А князя, что защитил бы наше племя, у нас нет.
- Вот вам князь - перед вами. Хотите, буду княжить в городе Киеве и не дам в обиду ни вас, ни всё племя полянское?

Ответа ждали недолго. Старейшины отошли чуть поодаль, посовещались: «Такая рать и вправду от хазар отобьет. А князь нужен: ему и в бой идти, ему и суд вершить.»
- Признаем тебя, Аскольд, нашим князем. Правь по разуму и по справедливости. Владей нами по ряду и по закону. А мы тебе обет даем в том, что слово твое станет законом для нас.

Как водится, собрали пир горой. Аскольду и Диру дали постой в лучшем тереме и позвали народ строить палаты для князя.
Как огонь в степи, дошли слухи о киевском князе и войске его до хазар. Видно, прав был Рюрик: поодиночке они горазды были пальцы ломать, а силой на силу пойти побоялись.

Город разрастался на глазах: обустроили дружину, нашли место, чтобы поставить на якорь корабли. И тогда Аскольд сказал Диру:
- Помнишь ли, что говорил нам царь, отправляя в поход? Помнишь ли, что царство русов ждет подмогу? Ты останешься в Киеве, а я возьму малую дружину с собой, дойду до Олешья и вызнаю, что делать дальше. Если не вернусь к осени, бери всю рать и выступай вслед за мной.
На том и порешили.
Ранним майским днем поплыли от Киева вниз по Днепру двадцать пять ладей и дружина в тысячу копий.





II

Вместо одного города и крепости в дельте Днепра Аскольд увидел два больших города, гудящих, словно ульи, от невиданного скопления людей. Со стороны Днепра ладьи в Олешье приходили редко, а в последние годы их вовсе не бывало. При виде рати на кораблях сторожевики натянули через протоку цепь, опасаясь нападения, но узнав Аскольда, ладьи пропустили, и весть о его возвращении полетела быстрее, чем ветер в парусах.

Олешье для Аскольда никогда не было отчим домом, а за четыре года походов, битв и странствий под северным, скупым на улыбки небом он поотвык и от ласкового моря, и от жаркого солнца, и от теплых встреч, а из всех жителей помнил лишь воеводу Ратибора и старика Пересвета. Поэтому никак не мог ожидать, что столько народа потянется на пристань встречать его. Но еще удивительнее было то, что в первых рядах огромной, собравшейся на берегу толпы, стояли его матушка и сам государь.

Еще до того, как он ее увидел, в каком-то необычном волнении и предчувствии забилось сердце, и вдруг из толпы вышла навстречу она – единственная женщина, о которой он всегда вспоминал с нежностью. Память о редких встречах и воспоминания детства о кудесниках и чудесах, оказалось, никуда не исчезли, а только спрятались до поры в уголке души. Любовь и почтение к матушке соединялись в нем с уверенностью в том, что много раз незримо спасала она его от неминуемой смерти, что неведомым для него образом она и с ним делилась волшебным даром своим.

Он готов был броситься ей на грудь, уткнуться ей в шею и заплакать от радости, как в детстве, но присутствие царя и бояр, что само по себе было странным, призывало к сдержанности. Аскольд поклонился и сказал:
- Не ожидал увидеть тебя здесь, государь. Привел тебе рать от князя Рюрика в тысячу копий, и еще в городе Киеве, что вверх по Днепру стоит, ждут семь тысяч дружинников и двести ладей твоего приказа.
- Рад тебе, Аскольд. Иного и не ожидал. Решил самолично взглянуть на дружину, что привел ко мне. Идем в палаты, там и поговорим. Да обними же матушку, княгиню Любаву, наконец.

Царь давно растерял былую силу, а за четыре года, что Аскольд не видел его, превратился в глубокого, белого от седин, высохшего старика. Он принимал его не в палатах, а в опочивальне: возлежал на высоких подушках и слушал внимательно, но сам говорил мало, с трудом. Казалось, что владыка собрал в кулак свою волю, чтобы явиться во всем величии перед народом на встречу дружины, и сейчас медленно и тяжело набирался сил. Может быть, впервые видел перед собой Аскольд не государя, а деда своего, заменившего ему отца, человека, с которого он старался брать пример.

Из-под полуопущенных век царь разглядывал Аскольда и думал: «Вот и наследник. Возмужал, заветрился в битвах. Рюрик ему рать под начало дал, стало быть, доверяет, ценит. В Киеве на княжеский престол сел, это дело.» А вслух сказал:
- Верно Рюрик молвил: «Из одного мы корня выросли, и крона у нас будет общей.» Сколько племен славянских, и все врозь, а коль соединим их вместе под единую руку, будет сила. Вот и действуй. Тебе по плечу это будет, знаю.

Аскольд всё ждал ответа на главный вопрос: что же приключилось с царством русов, что пришлось подняться всем народом с насиженного гнезда и уйти в новые земли.
Царь будто услышал его:
- Придет время, наберемся сил, прогоним хазар, вернем наши земли. Может быть, ты, может быть, твои дети или внуки, но вернем. По-другому быть не может.
Об измене Любомира царь умолчал: дойдет до Дира – беда. Сказал, что князь погиб в битве.
- Дозволь, государь, пойти ратью на хазар.
- Нет, Аскольд, еще не время, и сил маловато. Теперь твоя задача – земли славянские собирать. Езжай в Киев, княжь по закону и по совести. Отсюда уж недалече, не то что к варягам плыть.



- Матушка, матушка родная!
Княгиня Любава ждала сына в своем новом тереме, поставленном недалеко от царских палат. Опять прошли годы, и эта новая встреча, как и прежде, казалась им обоим подарком богов, нежданной, негаданной радостью, лучиком солнца, восходящего над теплым морем, без которого бы и жизнь была бы невозможна.

И снова при виде матери Аскольд подумал: «Какая она у меня красивая. И будто помолодела». А Любава вспомнила Борислава, отец Аскольда в свои двадцать лет был точно таким же. Как же они похожи. И еще подумалось: «Сел Аскольд на княжеский престол, сбылось пророчество. Князь, истинный князь.»

Любава обняла его, прижала к себе, погладила по головке, как раньше:
- Расскажи мне, Аскольд, как ты жил, как воевал, кого любил. А я буду слушать тебя и смотреть на тебя, и думать, как хорошо, что ты здесь, со мной. Я стану глядеть в твои очи и представлять, что всегда была рядом с тобой. Так и было, но теперь боль и тревоги ушли, потому что ты рядом.

И было приятно и не стыдно рассказывать ей о том, о чем умолчал бы перед Диром, царем или дружиной своей: о своих страхах и сомнениях, о гордыне, что сидела внутри, о боли, любви и зависти, о первой крови и о первой победе, о том, что мучило, и о том, что приносило радость и удовлетворение. Почему-то об этом обязательно надо было высказаться, и становилось легче на душе, а главное было в другом: в том, что есть на свете человек, который может понять и простить, и выслушать с удовольствием и одобрением. Матушка, она же ведунья, она всё знает и всё поймет. Наверное, он слишком долго держал в себе то, чего нельзя было показывать другим, то, о чем нельзя было даже обмолвиться: и слезы обид, и страх поражений, и боязнь показаться слабым, и желание славы. Теперь вместе со словами скатывалась с груди тяжесть, будто камень давил-давил, а сейчас он сбросил его с себя, распрямился и словно вырос в одночасье. И стало легко, будто очистился, будто пропарился до самых костей в жаркой баньке.

Окна были распахнуты во двор. Ночь была теплой и тихой. Пахло свежей травой и морем. В черном небе над головой блистали, как драгоценные каменья, звезды. Светлыми лужайками меж темных дубов ложилась на землю луна. Душистый воздух вливался в грудь, и Аскольду вдруг почудилось, что это матушка его дает ему на время покой.

Любава глядела на Аскольда и не могла наглядеться. И гордилась сыном, и сладко было и грустно. Сладко от любви, грустно от того, что опять скоро расставаться. Аскольд еще подрос, раздался в плечах, окреп, черты лица стали резче, мужественнее, взгляд сделался дерзким, смелым, гордым. Появилось в его облике то, что неуловимо отличает юношу от мужчины, какая-то внутренняя стать и сила.
Аскольд умолчал лишь об одном: о том, что встретил он в граде Киеве красу-девицу, и крепко запала она ему в сердце. До поры-до времени говорить об этом не хотелось, а матушка и не спрашивала.

Минула седмица, и Аскольд засобирался обратно в Киев. Дорога была известной и оттого казалась совсем близкой. Рать, что пришла с ним в Олешье, и корабли он оставил для защиты государя, взял с собой лишь сотню ратников и три ладьи.
Попрощался с царем, поклонился родной матушке и поплыл вверх по Днепру к городу Киеву.







III

Ту девицу, что не шла из головы киевского князя Аскольда, звали Юлианной. Отец ее по имени Ольма был знатным горожанином, мать умерла много лет назад. Об Ольме говорили разное, но достоверно было известно лишь одно: был он из греков, а в Киев пришел двадцать лет назад, спасаясь от преследований Константинопольского императора Феофила. Сам он был человеком замкнутым и не любил о себе рассказывать, но молва о нем шла такая. Будто бы был он из знатной византийской семьи и сватался к девице царского рода: родственнице или даже племяннице самого Феофила. Любовь их была взаимной, но, видно, неугодной для императорского семейства. По навету Ольму обвинили в поклонении иконам, что в те времена при византийском дворе каралось смертной казнью или ссылкой. Тогда он тайно обвенчался со своей избранницей и, не дожидаясь, пока стража придет за ним, сел на корабль вместе с молодой женой и отправился на север, куда глаза глядят, подальше от Константинополя. Так, на купеческом судне, доплыли они до города Киева, да здесь и остались. Вскоре после рождения Юлианны мать ее умерла. Ольма больше не женился и дочь свою воспитывал один. Говорили, что она очень похожа на свою мать. Ольма в ней души не чаял.

Юлианне было семнадцать лет. Среди подруг она выделялась необычной, яркой, какой-то южной красотой, и рядом со своими тихими, мягкими подружками была как ураган в степи, как молния в ночном небе над Днепром, как необъезженная кобылица – своенравной, пылкой, острой на язычок. Волосы ее были темными, мягкими, длинными, губы яркими, как кораллы, зубы, когда она улыбалась, выглядывали из-под них ровным жемчугом, и вся она была стройной и легкой, и такой от нее исходил жар, что хотелось скорее обнять ее, и боязно было обжечься. Единожды увидав, ее невозможно было забыть. Глаза цвета спелой вишни будто прожигали насквозь и западали в памяти. И в то же время она оставалась горделивой, недоступной, и это сочетание внешней неприступности и страсти, что дышала в ее груди, привлекало более всего.

К ней сватались многие, она отказывала всем. Словно ждала своего князя. И дождалась. Когда впервые увидела она Аскольда, то потупила взор, застучало ее сердечко, и она подумала: «Вот он, мой князь, вот тот единственный, о ком мечтала.»

Пришла пора любви. Аскольд, будто околдованный ею, думал о Юлианне непрестанно. Объезжает город, и вдруг мелькнет в толпе ее лицо. Плывет на ладье по Днепру, и вдруг чудится: зовет она его нежным голосом. Скачет по степи, и кажется: обнимает она его сзади и прижимается горячей грудью к его спине. Это была какая-то напасть, и чем больше он о ней думал, тем чаще повторял про себя: «Она будет моей».

Настал день, когда он решился. Позвал Дира и сказал ему: «Пойдем, сватать меня будешь».
Дир с тех пор, как Аскольд привез из Олешья весть о смерти его отца и матери, сильно изменился. Вроде и давно оторвался он от корня своего, а с матерью виделся совсем редко, защемило на сердце так, будто самая большая несправедливость случилась в его жизни. Будто ком застрял в горле. Он чаще оставался один или седлал коня и уходил в дальние походы с дружиной, словно искал в бешеной скачке забвения от грустных мыслей.
Аскольд, сам того не ведая, своими словами о сватовстве разогнал хотя бы на время эти навязчивые, как хворь, думы, и Дир впервые за много месяцев улыбнулся: «Кто же она?» - а сам подумал: «И вправду, жениться надобно. Жизнь-то идет.»

Нарядные, в праздничных одеждах, они неспешным шагом направляли своих коней к дому Ольмы, а по улице уже бежали с криком мальчишки: «Князь едет! Князь едет!» - а слух, что сватается киевский князь к Юлианне, дочери Ольмы, летел еще быстрее. Их уже ждали и готовились, и накрывали столы.

Когда Ольма усадил гостей на почетное место и разлил вино в чаши, Дир сказал, как того требовал обычай: «У вас товар, у нас купец. Отдашь ли ты, Ольма, свою дочь за князя киевского?»
- Большая честь для нас, но слово за Юлианной, - ответил Ольма.

Аскольд внезапно подумал: «А что если откажет?» Но когда она вошла в горницу и обожгла его взглядом, он всё понял. «Моя, моя», - сладко заныло сердце. Юлианна, в византийской шапочке, прикрывающей волосы, и в длинном голубом сарафане, расшитом золотыми нитями, казалась не похожей на себя всегдашнюю. Она вошла тихонько, плавно, поклонилась гостям, замерла в ожидании.
- Пойдешь ли ты, дочка, замуж за князя Аскольда? Я свое согласие дал, но неволить не буду.
- Пойду, батюшка, - тихо сказала Юлианна.




Пришел срок, Юлианна родила мальчика. Аскольд дал сыну имя Борислав в память об отце. Рядом с люлькой положил он свой меч и сказал по обычаю предков: «Нет у тебя ничего, кроме того, что приобретешь этим мечом».

Многое было сделано за этот год. Град на холме преобразился, разросся, поднялся ввысь теремами, окружил себя высокой стеной и превратился в город-крепость. По Днепру вверх и вниз белыми лебедиными стаями плыли корабли. С севера из Новгорода посылал князь Рюрик в Царьград купцов с товарами. С юга везли на ладьях свой товар гости из Византии и южных стран. Все они бросали якорь у стен раскинувшегося средь дубрав на холме города. Кто-то ненадолго, кто-то на всю ярмарку оставался. Торговля шла бойко, город богател.

Если бы кто-то стал нарочно выбирать место для стоянки судов на полпути из варяг в греки, то и тогда лучшего места, чем то, где расположился град Киев, не нашлось бы. Киев оказался в самом центре великого торгового пути.

Аскольд уже подумывал о новых походах. Слова Рюрика о соседних племенах, до сих пор разрозненных, будто растопыренные пальцы на руке, враждующих между собой вместо того, чтобы соединиться в единый кулак, - не выходили из головы. Пришло время брать их под свою руку.

Уже собирал Аскольд рать для походов, уже слал гонцов в сопредельные земли, когда случилось событие, надолго отодвинувшее эти планы и изменившее всю его дальнейшую жизнь.
Наступил 860-й* год.   







*860-й год – событие, о котором пойдет речь, соответствует во многих византийских документах именно этой дате, хотя в «Повести временных лет» указан 866 год.






             (продолжение следует)