Сияние Софи. Часть 2. Глава 2

                Глава 2.

   К зданию аэропорта с выцветшей вывеской: "АЭРОПОРТ ПРИИСКА ПОЧЕЛЬ" подруливает только что приземлившийся Ан-2, подпрыгивая на ухабистой рулёжной полосе. Как только лопасти перестают вращаться, двери "Аннушки" открываются и из салона начинают выходить пассажиры, которых, как и встречающих, было не так уж много.
   Этот затерянный в тайге, некогда процветавший прииск, бывшие его жители, которым удалось перебраться на "большую землю", посещали редко. И то, как правило, на короткий срок — чтобы навестить престарелых родителей, привести им на лето внуков, а заодно забрать обратно в город припасённые родственниками грибы, ягоды, копченую рыбу и красную икру.
   В числе прилетевших этим рейсом была женщина средних лет, одетая в лёгкий спортивный костюм, ладно сидящий на её стройной фигуре. Уложенные в аккуратную причёску волосы обрамляли её приятные черты лица с большими голубыми глазами.
   — Мама, — обращается к ней миловидная девушка лет семнадцати, прилетевшая этим же самолётом, — смотри, бабушка наша идёт!
   Но мать девушки уже сама её заметила и, подхватив две объёмные дорожные сумки, направляется к ней на встречу.
   — Ну наконец то, приехали мои хорошие, — говорит подошедшая к ним и слегка запыхавшаяся Светлана.
   Она начинает по очереди обнимать и целовать долгожданных гостей: сначала девушку, а потом и стоящую рядом женщину, спрашивая её:
   — Как долетели, Танечка, всё нормально?
   — Да, — кивает Татьяна и добавляет чуть усталым голосом:
   — Всё хорошо, мама. В Белоснеженске не сидели, так что на дорогу, как и планировали, ушло меньше суток.
   Светлана переводит влюблённый взгляд на девушку:
   — А ты, Женечка, смотрю, уже и невестой стала. Красавица! И так похожа на свою маму в этом возрасте… И фигуркой, и личиком! Прямо копия её. Сколько же я тебя, золотко мое, не видела?
  — Да ладно тебе, бабуль! — с напускным недовольством отмахивается Женя. — Всего-то два года.
   — Два года… — с мягкостью в голосе ворчит Светлана. — Это для вас, молодых, дни летят как птицы. А для нас — что ни день, то век.
   Она наклоняется, пытаясь взять одну из сумок, стоящих у ног дочери. Но Татьяна отстраняет её руку.
   — Мама, не надо. Мы сами понесём.
   — Ну, как хочешь, — мирно соглашается мать, и они, не спеша, направляются в сторону дома.
   Пройдя немного, Светла спрашивает у Жени:
   — А как школу закончила? Письмо то вы мне отправили, когда экзамены только начинались.
   — Хорошо, — отвечает за неё Татьяна, — почти на одни пятёрки.
   Светлана обнимает внучку и прижимает к себе.
   — Ах ты моя умница! — говорит она улыбаясь. — Да и как ей плохо учиться? Стыдно будет подводить свою мать. Она ведь у тебя сама – учитель. И куда решили поступать?
  — В Прибалтийский государственный университет, на исторический факультет, — вновь отвечает за дочь Татьяна и, как бы заранее извиняясь, добавляет: — Так что, мама, мы у тебя погостим недельки две и вернёмся. Сама понимаешь, Жене надо готовиться к вступительным экзаменам. Хорошо?
   — Понимаю, — вздыхает мать. — Но хоть столько, и то мне радость. А то истосковалась тут одна. Да, — вдруг спохватывается она, — забыла сразу сказать: я на вечер гостей пригласила. Посидим немного, отметим ваш приезд.
   — А Ирина в посёлке? — спрашивает Татьяна, остановившись на мгновение, чтобы переложить сумку в другую руку.
   — Здесь она. Дирекствует в школе.
   — Как с Антоном живут?
   Мать, тяжело вздохнув, отвечает устало:
   — Да так же… Он  то запивается, то снова нормальный. Сейчас завербовался на лето в леспромхоз в соседнем районе. Я Ирину тоже пригласила.
   Так, ладно беседуя, Татьяна с дочерью и матерью идут по улице, время от времени здороваясь с приветливо улыбающимися земляками и отвечая на их многочисленные вопросы о жизни в городе, здоровье, погоде и на разные другие темы.

                * * *

   Утром следующего дня Татьяна проснулась поздно. Солнце уже давно поднялось, но вылезать из-под одеяла не хотелось. Она лежит с закрытыми глазами, наслаждаясь знакомыми с детства звуками: где-то за окном перекликаются петухи, деловито чирикают воробьи, а среди них слышится мелодичное пение птиц, что прилетают сюда летом с далёких южных краёв.
   Татьяна сладко потягивается и медленно открывает глаза. Потом приподнимается и осторожно отодвигает занавеску — в лицо тут же ударяет солнечный лучик, тёплый и игривый. Она зажмуривается и снова падает на подушку.
   Приоткрыв глаза, сквозь узенькие щёлочки смотрит на потолок. Он сделан из широких отёсанных досок, невесть в какие года крашенные. Тут и там старые, но еще крепкие доски пронизывают трещины, которые Татьяна знает все на пересчёт ещё с детства, когда вот также, безмятежно, лежала в кровати и подолгу смотрела в потолок, предаваясь своим девичьим мечтам.
   Полежав ещё немного, Татьяна наконец встаёт, накидывает лёгкий халат и выходит из дома на высокое крыльцо. Утреннюю прохладу ещё не успел прогнать наступающий жаркий полдень.
   Татьяна закидывает руки за голову, поправляя растрепавшие за ночь волосы, и осматривается вокруг. Солнце уже высоко поднялось над горизонтом. В безветренном утреннем воздухе из печных труб тонкими струйками тянуться вверх сизые дымки, едва заметные в ярких лучах дневного света. Небо — чистое и безоблачное.
   Из конуры, устроенной под крыльцом, выбирается хозяйская лайка. Отряхнувшись, она радостно подбегает к Татьяне и начинает подпрыгивать, пытаясь лизнуть её в лицо.
   — Ну, Пальма… — смеясь, отмахивается Татьяна. — Ну хватит тебе… Иди, гуляй.
   От возни с Пальмой её отвлекает раздавшейся скрип калитки, ведущей на огород. Татьяна оборачивается на звук и видит мать, входящую во двор с двумя вёдрами воды в руках.
   — Ой, мама! — виновато восклицает Татьяна. — Давай я тебе помогу!
   Она сбегает по ступенькам и поспешно направляется к ней.
   — Прямо стыдно мне, — говорит на ходу. — Я в постели валяюсь, а ты уже работаешь. Вот приехала помощница! — укоряет себя с досадой.
   Но мать уже ставит вёдра на скамейку и отмахивается:
   — Ничего, я привыкшая. А ты ещё наработаешься.
  Подойдя к крыльцу, она опускается на ступеньки, устраивается поудобнее и с улыбкой спрашивает:
   — Ну что, доченька, как выспалась?
   — Просто замечательно, мама! — радостно отвечает Татьяна. — Ты знаешь, давно я так не спала — даже сны не снились.
   — Это всё воздух наш: ни гари тебе, ни копоти, — поясняет мать.
   Татьяна оглядывается вокруг:
   — А где Женя? — удивлённо спрашивает она.
   — Да ещё поутру к ней подружки прибежали. На пруд они ушли, купаться. Теперь до обеда их и не жди.
   Она аккуратно расправляет на коленях старенький, но опрятный фартук и, вздохнув, начинает сетовать: в огороде ничего не растёт, дождей почти месяц нет, колодец уже пересыхает, а с речки воду носить далеко…
   — Что будет с урожаем — и не знаю, — подытоживает она.
   — Не переживай, мама, — ласково говорит Татьяна, обнимая её за плечи. — Вместе управимся! Пока мы здесь, будем тебе помогать: и воды наносим, и грядки прополем, и картошку окучим. А то от городской жизни совсем обленилась, даже немного полнеть начала.
   Мать осторожно освобождается из объятий дочери и поднимается со ступенек.
   — Ну, ладно, что сиднем-то сидеть, — с теплотой в голосе ворчит она. — Пойдём в летнюю кухню. Я тебя завтраком накормлю. Да и сама перекушу — с утра ещё маковой росинки во рту не было.
   Они направляются в небольшую, но уютную кухню, стоящую в углу двора.
   Мать, счастливая оттого, что наконец-то появилась возможность о ком-то позаботиться, довольным голосом произносит:
   — У меня и сметана есть, и творожок. Ещё оладушек вам испекла. Вот… — она снимает с тарелки белое полотенце, и взору предстаёт горка румяных, пышных оладий. — Сейчас ещё и молочка тебе налью.
   — Фу-у, молоко… — Татьяна морщит носик. — Ты же знаешь, что я его не люблю.
   — Хватит вредничать! — строго отвечает мать. — Пей! Это не ваше городское, где одна вода и ничего больше, а наше, деревенское! Посмотри.
   С гордостью она достаёт из холодильник трехлитровую банку молока и ставит на её на стол.
   – Вот! Уже и сливки всплыли. Специально поутру к Кузьминичне сбегала.

   Татьяна с матерью уже заканчивают завтракать, когда их отвлекает звонкий щелчок металлической щеколды на калитке.
   Мать приподнимается на табурете и с интересом заглядывает в небольшое оконце. Снова усевшись, недовольно замечает:
   — Идёт, алкаш несчастный. Сейчас опохмелиться просить будет.
   — Кто, дед Матвей? — с любопытством спрашивает Татьяна.
   — А кто же ещё? — удивлённо восклицает мать. — Не надо было вчера ему столько наливать.
   В кухню входит дед Матвей. Вид у него помятый и жалкий, но он старается держаться бодро.
   — "Добрый человек придёт, слово доброе принесёт!", — важно произносит Матвей свою любимую пословицу, переступая порог.
   — Ага, принёс, дождешься от тебя доброго слова, — не злобно отвечает мать. — Только и знаешь, что сплетни по деревне разносить.
   — А это ты зря Михайловна, зря! — тут же парирует он. — С утра у меня косточки ломит, значит, дождь скоро будет! Но чакры у меня ещё не полностью открылись. Не дашь сто грамм на опохмелку?
   — Нет у меня ничего! Вчера все выпили! — решительно отказывает мать.
   — Так мы же вчера пили, за приезд, — невозмутимо отвечает Матвей. — А сегодня больному человеку надобно помочь, оказать, как говориться, необходимую моральную и иную — при этих словах он звонко щёлкает себя пальцем по небритому кадыку — поддержку!
   — Я тебе сейчас покажу поддержку! — полушутя, полусерьезно прикрикивает мать и выдёргивает табурет из-под него.
   Но дед Матвей успевает вовремя вскочить и немного испуганно восклицает:
    — Ты что, Михайловна, изувечить меня хочешь? Кости у меня уже старые, упаду — переломятся. Век потом меня жалеть будешь и самогонкой поить!
   — Да ничего с тобой не сделается! — отмахивается рукой мать.  — Твоя, вон, как тебя отхаживает! Только задница мелькает через забор, когда из дома выскакиваешь.
   Татьяна смеётся.
   — Мама, да налей ему! Видишь, человек мучается!
   — Налей, налей… — ворчит в ответ мать.
   Она встаёт, достаёт из висящего рядом шкафчика начатую бутылку водки, наливает половину гранёного стакана и молча подвигает его к вновь усевшемуся на табурет Матвею.
   Матвей бережно берёт стакан в руки.
   — Ну и хитрая же ты, Михайловна! — лукаво подмигивает он  хозяйке. — Нет, нет, а всё-таки есть!
   Затем приподнимает стакан, прищуривает глаз, оценивая количество налитого спиртного, и добавляет:
    — "Чай, кофе — не по нутру; была бы водочка поутру".
   После этих слов залпом выпивает водку, довольно кряхает, затем, закусив оладьей, начинает трепать по загривку Пальму, которая вертится у его ног.
   — Отдай мне собаку, Михайловна, — вдруг говорит он, вытирая рукавом сальные губы.
   От такой просьбы мать подскакивает с места.
  — Иш, чего удумал, старый пень! Собаку ему отдай! —  выкрикивает она. — Как я одна без охранницы-то буду?
   — К чему она тебе? — равнодушно отвечает Матвей, продолжая поглаживать Пальму. — Это ж собака породистая. Лайка! По лесу она скучает, по тайге. Много соболей и белок загнала покойничку твоему, Борису. И мне зимой на охоте будет помощницей.
   Мать упирает руки в бока и с язвительной укоризной произносит:
   — Да какой из тебя охотник? Тебе же в каждой коряге медведь чудиться. Трус!
   Но Матвей остаётся невозмутимым.
   — А чего его бояться? — спокойно отвечает он. — В тайге завсегда при мне малапулька, два ножа. Так что отдавай собаку — и не думай! А я тебе другую найду.
   Мать устало машет на него рукой:
   — Ты бы лучше не собаку искал, а в райцентр к наркологу съездил. Полечился бы от алкоголизма!
   Матвей важно поправляет помятый ворот рубашки:
   — Был я там, — почти трезвым голосом отвечает он. — По весне. Но, чтобы к нему попасть, надо сперва у терапевта побывать. А запись к нему — на полмесяца вперёд! У нас как сейчас в медицине? Всё через задницу… через терапевта.
   Мать поднимается и начинает выпроваживать гостя:
   — Всё, хватит. Иди, куда шёл! А то засиделся тут совсем.
   — Слышь, Михайловна, — не унимается Матвей, — может, хватит нам делать вид, что мы не любим друг друга, а? Давай я свою старуху выгоню, и мы поженимся?
   Мать замахивается на него полотенцем:
   — Да иди ты… Тоже мне, жених нашёлся!
   Матвей, пошатываясь, быстро выходит из кухни, напевая что-то себе под нос, и направляется к калитке.
   За ним увязывается Пальма, бодро помахивая хвостом.
   Женщины переглядываются и громко смеются.
   — Ну вот, спровадили гостя, — с улыбкой говорит мать, вешая полотенце на крючок. — Пора и за дело приниматься. Сейчас, пока ещё прохладно, воды наносим, грядки польём. А потом и баньку истопим. Соскучилась, небось, по баньке-то?
   — Как же не соскучилась? — обрадовано откликается Татьяна.—  В городе у нас хоть и бани, и сауны, но разве сравнишь их с нашими, деревенскими? Пусть они и простенькие, а дух в них — не в пример городским! Живой, настоящий!
   — Вот и хорошо! К вечерку и сходим, — с одобрением кивает мать.
   Татьяна быстро встаёт и направляется к выходу, на ходу бросая через плечо:
   — Только без меня ни чего не начинай! Я сейчас мигом переоденусь и выйду.
   Вечером, хорошо напарившись в бане, мать и Татьяна возвращаются в летнюю кухню — попить чай с блинами и мёдом.         
   Мать достаёт из того же шкафчика бутылку с какой-то янтарно-оранжевой жидкостью и аккуратно разливает содержимое по невысоким рюмочкам.
   Берёт одну из них в руки и говорит:
   — Давай, доченька, после баньки по пятьдесят грамм рябиновой настойки выпьем. Как любит говорить Матвей: "Вино старушке ноги поднимает, а старику глаза протирает".
   Они поднимают рюмки и чокаются ими.

   Первый день пребывания Татьяны в родном доме подходит к концу.
   Вечер тёплый и уютный. Она и мать сидят в зале, каждая занятая своим делом, лишь изредка бросая взгляды на мелькающие по телевизору новости. Мать вяжет тёплые носки для внучки, а Татьяна раскладывает и развешивает в шифоньере вещи, привезённые из города.
   В этот момент из комнаты напротив стремительно выходит принаряженная Женя.
   Увидев дочку, Татьяна с удивлением спрашивает:
   — Ты куда собралась, подружка?
   — Я, мамочка, с девочками договорилась на танцы сходить, — беззаботно отвечает Женя, поправляя перед зеркалом платье и волосы.
   — Никаких танцев! — резко отзывается Татьяна. — Уже поздно. Сиди дома.
   Но тут, за мигом насупившую внучку, вступается бабушка:
   — Да пусть идёт на свои танцульки! Что ей тут высиживать с нами?
  — Какие ещё танцы могут быть? — недовольно говорит Татьяна, обращаясь сразу и к дочери, и к матери. — Сейчас вон какие времена пошли: или ограбят, или ещё что хуже случится!
   Мать, не теряя спокойствия, отвечает рассудительно:
   — Ну зачем преувеличивать? Это у вас в городе опасно, а нас ещё Бог миловал.
  — А что вчера Раиса Васильевна сказала? — не унимается Татьяна — Сейчас на прииске даже участкового нет!
   Мать отрывается от вязания, раздраженно снимает очки и говорит с лёгким раздражением:
   — Да кто на их зарплату у нас в глухомани работать-то будет, а? Последний, вон, бросил свою палку посреди дороги и сбежал обратно в город.
   А потом, смягчившись, уже с теплотой добавляет:
   — Пусть идёт. Ничего с ней не сделается. Тебя же саму, когда молоденькой была, нельзя было домой загнать. Хуже мальчишки озорничала. И по огородам чужим лазила, проказа.
   — Я?! — восклицает опешившая Татьяна, тыкая пальцем в свою грудь. — Лазила?.. К кому это, интересно?
   — Да кого только не вспомнить! — отмахивается мать, как-будто от назойливой мухи. — Да ко всем!
   Щёки у Татьяны тут же заливаются румянцем — не то от смущения, не то от вспыхнувшей в ней задорной памяти. В глазах загораются искорки, подбоченясь, она гордо вскидывает голову:
   — Да! Лазила! И что с того?
   — "И что, и что…" — передразнивает её мать. — У нас что, на своём огороде гороха и огурцов не водилось? Да в прорву!
   — Свои… — усмехается Татьяна. — Сравнила… А меня ловили хоть раз? А?.. Ловили?.. Да мы с мальчишками…
   Она бросает взгляд на дочь, прыснувшую от смеха:
  — А ты что расхихикалась? Марш на танцы! Только чтобы ровно в одиннадцать была дома, ясно?
   — Хорошо, мамочка! — весело отзывается Женя и, чмокнув её в щёку, стрелой вылетает за дверь.
   Татьяна убирает в шифоньер уже пустые сумки, аккуратно закрывает дверцы. Затем медленно подходит к зеркалу и, задумчиво глядя на своё отражение, начинает расчёсывать волосы.
   — Мама, — вдруг говорит она тихо, — а  ты давно была в Киткане?
   Мать на мгновение замирает, отвлекается от вязания, поднимает глаза:
   — Да уже и не помню, когда… Цены на билеты вон какие стали! — вздыхает. — А тебе-то что?
   — Как там тетя Люда?
   — Да ничего… жива, — отвечает мать, вздыхая. — Только болеть стала часто.
   — А позвонить ей можно?
   — Да как сказать… — задумывается мать. — Линия то работает, то нет. Я по весне последний раз ей звонила, а потом провода оборвались и сейчас, вроде как, и не работает вовсе.
   Проходит короткая пауза, и, прищурившись, мать спрашивает с ноткой подозрения:
   — А ты что, как приедешь, всё про Киткан спрашиваешь?
   Татьяна чуть смущаясь, отводит взгляд:
  — Ну как же не спросить?.. Я ведь там десятый класс  оканчивала.
   — Оканчивала… — ворчит мать, откладывая вязание. — А ты хоть помнишь, как мы тебя туда отправляли? Чуть ли не силком в самолет сажали!
   Татьяна улыбается, глядя в зеркало:
   — Почему же не помню, мама…  Хорошо помню.
   — А я вот не припомню, — протягивает мать, щурясь. — Ты после школы туда хоть раз ездила?
   Татьяна медленно подходит к матери, опускается рядом на диван и, словно снова становясь девочкой, кладёт голову ей на плечо.
   — Да нет… не была, — отвечает она тихо, с давней, глубокой грустью в голосе.
   Мать ничего не говорит, только чуть крепче обнимает дочь за плечи. Татьяна поудобнее устраивается под её боком.

   За окном давно опустилась ночь. В высоком, чёрном небе ярко мерцают звёзды, будто рассыпанные крупинки серебра. В доме тихо. Лишь изредка скрипнет рассохшаяся половица да чуть слышно прошелестит ветер в листьях за окном.
   Татьяна лежит в кровати, укрывшись лёгкой простынёй. Глаза её открыты, и взгляд устремлён в тёмное оконное стекло. На губах играет едва заметная улыбка, а в глазах — отблеск далёких воспоминаний.
   Эти воспоминания навещали её и прежде, но никогда ещё не были такими ясными и живыми, как сейчас — среди этой деревенской тишины, неспешности и простоты дней. На этом сказывался и витавший ещё, наверное, в родном доме дух далеко ушедшей юности и близость, без сомнения того посёлка, где она прожила всего какие-то десять месяцев, но который цепко удерживался в её сознании вот уже столько лет. И причина тому была. Но она по прежнему оставалась для всех тайной, сокровенной.
   И этот посёлок был близко, совсем рядом, всего сорок минут полёта на самолёте.
   Она так больше и не вернулась туда, но её сердце осталось жить там, блуждая тёмными ночами по ставшей родной, тихой улочке у клуба, всё разыскивая на ней кого-то.
   Ресницы Татьяны медленно опускаются, закрывая глаза веками — от отвлекающих посторонних предметов и давая возможность мыслям свободно окунуться в эти тихие и радостные воспоминания, по очерёдности восстанавливая их.

   Сначала ей вспомнился приезд в Киткан…
   Потом — первая встреча с Александром перед началом учебного года: там, на крыльце…
   Затем её воображение нарисовало в сознании кадры их встреч — в школе, на улице…
   И она не заметила, как уснула.

                * **

   Близился полдень следующего дня.
   Жаркое солнце палит с безоблачного неба, и воздух, затянутый сизой дымкой от начавшихся лесных пожаров, кажется густым и неподвижным, будто в лёгком тумане.
   Татьяна с матерью находятся в огороде — они окучивают картофель. Ведут они ряд сразу вдвоём: Татьяна с одной его стороны, мать — с другой.
   Вот они заканчивают очередной ряд. Мать выпрямляется, снимает с головы косынку и, вытирая ею пот со лба, устало говорит:
   — Ну всё, доченька, хватит. Всей работы не переделаешь. Полдень уже, вон как печёт. Пойдём в хату, передохнём, а под вечер и доделаем.
   — Женя? — зовёт она внучку, пропалывающую морковные грядки в конце огорода. — Идём домой!
   — Я чуть позже приду! — отзывается Женя. — Мне ещё немного осталось!
   Татьяна берёт у матери тяпку и, положив её рядом со своей на плечо, направляется к дому.
   — Мама, — оборачивается она через плечо, — я, наверное, пока к Ирине схожу, в гости.
   — Сходи… — тихо отвечает мать. — Что ж не сходить…
   Они входят во двор. Татьяна подходит к почти полной двухсотлитровой бочке, набирает ковшом воды и обмывает ноги. Потом, подойдя к умывальнику, висящему в тенёчке на стене кухни, долго и с наслаждением умывается прохладной водой.
   После этих приятных водных процедур заходит в дом и начинает переодеваться.
   Надев лёгкое платье и туфли на невысоком каблуке, Татьяна бросает взгляд в зеркало, поправляет волосы — и выходит из дома.

   В этот жаркий полдень улица почти безлюдна. Изредка здороваясь со знакомыми, Татьяна идёт не спеша, с интересом оглядывая дома, выстроившиеся вдоль дороги.
   За те годы, что прошли с её отъезда — когда уехала учиться в институт, да так и осталась в городе, — здесь, по сути, мало что изменилось. Новых домов никто не построил, а на старых, да и то не на всех, лишь заменили кровлю: вместо тёса и рубероида — теперь серый шифер.
   Татьяна также замечает, что во дворах некоторых домов стоят иномарки, неизвестно как сюда попавшие. Но "крутых" среди них она не приметила.
   Внезапно её внимание привлекает шум, донёсшийся из дома напротив.
   — Не займу я тебе денег, понял?.. — раздаётся раздражённый женский голос. — Всё! Иди, куда шёл, алкаш несчастный! — и слышится звонкое бренчание перевёрнутого пустого ведра.
  Татьяна поворачивает голову на звук и замечает, как из расположенной во дворе летней кухни торопливо выходит дед Матвей, подталкиваемый в спину пожилой хозяйкой.
   — Ладно! — угрожающе машет он скрюченным пальцем. — Ты ещё на коленях ко мне приползёшь, когда узнаешь, какому герою в инвестиции отказала!
   Заметив стоящую на дороге Татьяну, Матвей быстро выходит из калитки и, широко улыбаясь, подходит к ней:
  — Рад тебя приветствовать, Танюша! Только ты одна, как утренняя заря, приносишь для меня свет и радость в этот жестокий мир.
   — Что случилось? — с искренним удивлением спрашивает Татьяна. — Почему вы так шумели?
   — Да, ну её! — раздражённо отмахивается Матвей, кивая в сторону дома. — Даже говорить стыдно. Меня, понимаешь, всё добивается! Заманила к себе, а я ей говорю: займи сначала денег, а уж потом — всё остальное! Так не поняла, представляешь? Что сейчас мужской душе в первую очередь требуется. Так вот, Танюша, они же тут ни чего обо мне не знают, темнота! А я…
  Он быстро оглядывается по сторонам и, доверительно беря Татьяну по локоть, понижает голос:
   — Между прочим, этой весной в город ездил… Так, по делам. Билет мне уже был там куплен. Сажусь в поезд, еду, значит, из пункта "А" в пункт "Б". И тут — трое заходят! Все в чёрных плащах, чёрных шляпах и в чёрных очках. У одного — чемодан. Смотрю: тяжёлый, зараза.
   Он делает паузу, прищуривается.
   — Ну, меня учить-то не надо! — с нажимом говорит он. Думаю себе: "Эгэ, что-то тут не тэ". Только они из купе вышли — я раз! — и так носом по чемодану провёл. Я ж в войну минёром был — мины без приборов находил. Нюх у меня такой, особенный. Чую — взрывчатка там.
   Он с гордостью выпрямляется.
   — Ну, я по рации — куда надо. Всё как полагается. Взяли их! Террористы оказались. Так что, Танюша…
  Матвей снова берёт Татьяну под локоть — теперь почти бережно, и подводит свою пространную речь к логическому завершению:
   – Меня вот-вот к ордену представят. И премию, конечно, тоже дадут. Не одолжишь немного до пенсии?
   — О-о! — с преувеличенным изумлением выговаривает Татьяна, едва сдерживая смех. — Это такая честь для меня! — Она лукаво улыбается и протягивает ему несколько купюр, аккуратно вынутых из сумочки.
   — Только ты никому! Особенно моей старухе! — строго шепчет Матвей, сам уже уверовавший в своё геройство до такой степени, что на глазах у него наворачиваются слёзы.
   — Не пришло еще то время, — всхлипывает он, — когда известность и слава поимеют меня.
   Татьяна мягко кладёт ладонь ему на плечо.
   — Ну конечно! Я же все понимаю.
   Она отходит от Матвея и неспешно направляется дальше по улице.
   Вскоре дорога сворачивает направо, и впереди, за деревьями, появляется здание школы — той самой, в которой Татьяна училась в детстве. Одноэтажное, скромное, оно по-прежнему стоит там, словно не замечая течения времени. Школу окружает невысокий забор, недавно покрашенный — краска ещё блестит на солнце. За оградой тянутся вверх берёзы, тополя и еле заметно покачиваются верхушки елей — всё так же как в её памяти.
   На входной двери замка нет. Татьяна, постояв немного, в задумчивости поглядывая на знакомое крылечко, заходит во внутрь.
   Внутри — тишина, нарушаемая лишь слабым звоном ведра и скрипом швабры по линолеуму. В коридоре возится старенькая уборщица — та самая, что, как кажется Татьяне, работала здесь всегда, с тех пор, как она себя помнит.
  — Здравствуйте, Зоя Николаевна! Как ваше здоровье? — приветливо улыбается Татьяна.
   Женщина прищуривается, всматриваясь в её лицо.
  — А, это ты, Танюша… Слыхала, что приехала. Ну, здравствуй, здравствуй. А про здоровье что сказать? У нас, стариков, оно у всех одинаковое. А ты, гляжу, школу решила навестить? Соскучилась, небось?
   Татьяна едва заметно улыбается.
   — Да есть немножко.
   — Все вы, как приедете в деревню, в школу заходите, — с усталой добротой замечает Зоя Николаевна. — Хорошо хоть, что не забываете. Ну что ж, пройдись. В класс свой зайди. Сейчас здесь никого нет. А я пока полы домою.
   Она берёт в руки ведро и швабру, разворачивается и неспешно бредёт по коридору, шаркая тапками по вытертому линолеуму.
  Татьяна проходит немного вперёд. У третьей двери справа останавливается, аккуратно нажимает на ручку и тихо входит.
   Тех самых деревянных парт, за которыми они сидели когда-то, уже давно нет Вместо них стоят новые полированные столы. Всё будто чище, светлее, но — не родное. Татьяна медленно идёт по проходу между рядами и останавливается у стены в самом конце класса.
   Она окидывает взглядом знакомое помещение, затем, не торопясь, снимает со стола стул и садится на него. Её взгляд, слегка затуманенный грустью, замирает на чёрной классной доске. Постепенно эта чернота меркнет, растворяется… И на её месте проступает изображение другого класса, уже там, в школе прииска Киткан.

   В класс, где учится Татьяна, входит пожилая учительница и неторопливо проходит к своему рабочему месту — начинается первый урок.
   После переклички по журналу она поднимается из-за учительского стола, поправляет очки и обращается к ученикам:
   — Сегодня, как вы уже знаете, проводится коммунистический субботник. Поэтому во всех классах — только по одному уроку. После занятий — быстро по домам, переодеться, и обратно в школу. Без опозданий. А пока продолжим.
   Она на секунду делает паузу, словно что-то вспоминая, и добавляет:
   — Таня Веснина, сходи, пожалуйста, в учительскую, и принеси наглядные пособия к уроку. Они лежат на столе у двери.
   Татьяна молча встаёт из-за парты и выходит из класса.
   Спустившись на первый этаж, она заходит в учительскую, и через мгновение выходит уже обратно с рулонами в руках.
   Татьяна поднимается по ступенькам на второй этаж, и только собирается свернуть к двери своего класса, как вдруг, на другом конце коридора, замечает Александра. Он идёт навстречу, не спеша, держа в руках какую-то тряпку.
   Реакция Татьяны была мгновенной: на её губах вспыхивает лукавая улыбка, она делает шаг, разжимает ладони — и аккуратные рулоны один за другим с глухим стуком падают на пол.
   Татьяна прижимает ладони к лицу, изображая растерянность, хотя глаза её смеются.
   Александр на миг замирает, затем делает нерешительный шаг в её сторону.
   Но именно в это время распахивается дверь его класса, и из неё слышится раздражённый женский голос:
   — Кузнецов! Тебя ещё долго ждать с тряпкой?
   Александр бросает виноватый взгляд на Татьяну и торопливо заходит в свой класс.
   — Ну Марина Владимировна… — недовольно шепчет Татьяна, стоя одна посреди коридора. — Вам так надо было прямо сейчас дверь открывать?
   Она скрещивает руки на груди, обиженно надувает губы и смотрит на рассыпанные по полу пособия. Несильно пнув ногой один из них, она вздыхает, и начинает собирать рулоны.

   Короткие занятия в школе окончены, и школа наполняется шумом, топотом, весёлым гулом голосов. Коридоры снова просыпаются — по ним туда-сюда снуют ученики: кто со шваброй, кто с веником, кто тащит ведро с водой… Смех, выкрики, беготня — субботник идёт полным ходом.
  Из динамиков звучат весёлые эстрадные песни, перемежающиеся бодрыми патриотическими мелодиями.
    Татьяна вместе с подругами из класса наводят порядок в кабинете первоклашек, что на первом этаже. Девушки оттирают пастой и мылом изрисованные учениками парты, моют панели, пол и потемневшие за зиму окна.
   Татьяне, Марине и Вике достаются окна. Татьяне — то, что в дальнем углу класса.
   Настроение в классе — приподнятое, почти праздничное. Девчонки весело переговариваются между собой во время уборки, не упуская случая поддеть кого-нибудь из из одноклассниц.
   И вдруг дверь распахивается — резко, по-хозяйски. В класс  уверено входит Алла, за ней — мужчина средних лет с фотоаппаратом на шее.
   Алла оглядывает помещение, прищурившись:
   — Так… Теперь здесь сделаем несколько кадров для стенгазеты.
   Её взгляд скользит по девочкам — и резко останавливается:
   — Вот! Отличницу нашу, Веснину! Дядь Вась, снимайте.
   Фотограф молча кивает, подводит Татьяну к проёму между окон, наводит резкость. Пара щелчков затвора — и лицо Татьяны, немного смущённое, попадает в объектив.
  — Всё, идём дальше! — командует Алла, уже разворачиваясь. — А вы не стойте столбом, работайте!
   Алла и фотограф выходят из класса.
   Девушки недовольно кривятся, показывают ей вслед языки.
   Татьяна поправляет косынку и возвращается к прерванной работе.
   В очередной раз проводя влажной ветошью по стеклу, Татьяна наклоняется ближе, чтобы рассмотреть, не осталось ли пятен. И вдруг замечает двух парней несущих носилки, доверху нагруженные мусором. Один идёт впереди — и Татьяна сразу узнаёт в нём Александра.
   Парни высыпают мусор в большую кучу и уходят за угол школы.
  Татьяна улыбается и продолжает протирать окно, временами выглядывая в него, наблюдая, не покажутся ли парни снова. Но проходит минут десять, Татьяна уже перешла ко второму окну — а  парни так и не появляются.
   Неожиданно дверь с грохотом распахивается, и в класс вбегает взволнованная Лена, которую они отправили за свежей водой. Она роняет из рук пустое ведро и кричит на весь класс:
   — Девочки!.. — и на этом слове замолкает, раскрывая рот и тяжело переводя от быстрого бега и волнения дыхание.
   — Что ты кричишь, как кикимора на болоте? — пытается пошутить кто-то из девушек.
   — Девочки! — снова выкрикивает Лена. — Бежим скорее! Там, на котловане, один пацан и Сашка Кузнецов с девятого класса утонули! Они смылись с субботника на льдинах кататься! Их уже на берег вытащили! Мёртвых!!!
   За последовавшей мгновенной тишиной, по классу тут же проносится оглушительный испуганный визг, и все стремительно  бросаются к двери.
   В опустевшем в один миг классе остаётся только Татьяна. Она никуда не бежит, и даже не двинулась с места, словно окаменела. Поднятая вверх правая рука с зажатой в ней ветошью, которой  только что протирала окно, так и остаётся прислоненной к стеклу. Ни одна, даже самая маленькая чёрточка на её белом, как мел, лице, не выдаёт никаких эмоций по поводу услышанной мгновение назад вести.
   В это время она стояла спиной к двери, и эти слова, как острый кинжал, с огромной силой и болью вонзились под её левую лопатку и, пройдя сквозь сердце, заставили его замереть вместе со всеми мыслями и чувствами.
   С её плотно сжатых, бескровных губ не слетает ни единого слова, звука. Замерев, она стоит и холодными, широко открытыми глазами смотрит через оконное стекло в безмолвную, тусклую даль. Лишь зрачки, почти машинально, фиксируют происходящее за стеклом: вот, мимо окна, медленно отталкиваясь ногами от земли, проплывают девчонки из её класса; вот, над школой, также медленно взмахивая крыльями, проплывает одинокая птица…
   И между этими кадрами звучание в голове всего одного слова, печального, до ужаса обречённого и протяжного: "Всё-ё… всё-ё… всё-ё"…
   Татьяна не слышит, что девчонки уже снова вернулись в класс. Они подбегают к ней, кто-то зовёт по имении, кто-то трясёт за плечо, но для неё это всё находится далеко за границами реальности. Её сознание, скрывавшееся до этого в каких-то неведомых глубинах мозга, вновь возвращается к ней лишь после того, как одна из девушек с силой хлопает по её спине.
   И только после этого до её слуха долетают слова — пока ещё слабые, словно шёпот:
   — Таня… ты что с нами не пошла? Представляешь, Сашка спас того мальчика… Их в больницу увезли.
   Пальцы Татьяны медленно разжимаются — ветошь, слабо соскользнув, падает на подоконник. Рука, также медленно, начинает опускаться в низ по стеклу, и она поворачиваться в ту сторону, откуда слышится голос…
   Но в этот самый миг из её ноздри неожиданно вырывается тонкая струйка крови. Красная нить, пробежав к уголку губ, медленно стекает по подбородку.
   Ноги Татьяны подкашиваются, и она начинает падать.
  — Таня? Что с тобой? — в панике вскрикивают подружки, подхватывая и усаживая её за ближайшую парту.
   А Лена, стараясь придать голосу уверенности, вслух рассуждает:
   — Я знаю, что с ней! У неё, наверное, сегодня "красный день". У меня тоже так было — в обморок падала.
   — Да заглохни ты, — обрывает её Вика. — Специалистка выискалась!
  Через пару минут, Татьяна, уже окончательно придя в себя, смотрит на подруг растерянным, непонимающим взглядом. Затем, промакивает нос и подбородок намоченной кем-то косынкой, натянуто улыбается и с удивлением спрашивает:
   — Девочки… а что случилось? Кто кого спас?
   Одноклассницы, наперебой, перебивая друг друга, начинают галдеть:
   — Да мы тебе уже полчаса объясняем…
   — Сашка вытащил из-под льдин того мальчишку!
   — Ну, который тонул!
   — Их увезли в больницу — лечить. Ты разве не слышала, как мы тебя звали?
   — Да? — искренне удивляется Татьяна, широко распахивая глаза. — А я и не слышала ничего… Заработалась совсем! Ну надо же… Прямо ударница социалистического труда! Хоть на Доску Почёта вывешивай!
   Весь класс взрывается смехом — громко, звонко, облегчённо.   
   Татьяна тоже смеётся, но едва заметным нервным смехом.