Писемский. Замечательный художник, простой человек

                Часть первая


Это был замечательный художник 
и в то же время простой человек
в благородном смысле этого слова!
А н н е н к о в

Писателя и драматурга Алексея Феофилактовича Писемского современная литературная критика довольно часто характеризует как «забытого классика». А между тем, по оценкам коллег и критиков, в русской литературе XIX века Писемский стоял в одном ряду с Тургеневым, Гончаровым, Некрасовым, Достоевским и Толстым. Множество произведений Писемского были переведены на английский, немецкий, французский и другие европейские языки ещё при его жизни.

«Мы находим, — заключает литературный критик и историк русской литературы П. В. Анненков свои заметки о Писемском, — что простой человек такого рода заслуживает стоять рядом с теми героическими фигурами, какие по справедливости воздвигло наше общество, в своём умственном пантеоне, памяти людей, которыми оно гордится и заслугу которого высоко ценит».

До 1854 года Писемский жил вдали от столицы. Как писал он в автобиографии: «Я родился 1820 года, марта 10-го, в усадьбе Раменье, Костромской губернии, Чухломского уезда. Отец мой, Феофилакт Гаврилыч Писемский, родом из бедных дворян, был человек совсем военный: 15-ти лет определился он солдатом в войска, завоевывающие Крым, делал персидскую кампанию, был потом комендантом в Кубе и, наконец, через 25 лет отсутствия, возвратился на родину, в чине полковника, и вскоре, женившись на матери моей (Авдотье Алексеевне из роду Шиповых), вышел в отставку и поселился в приданной усадьбе Раменье. Детей у них было десять человек; я был пятый по порядку рождения: все прочие родились здоровенькими и умирали, а я родился больной и остался жив. Детство моё прошло в небольшом уездном городке Ветлуге, куда отец определился городничим... <...>. По 14-му году поступил я в Костромскую гимназию во 2-й класс и хотя переходил потом каждый год, но в этом случае был более обязан своим довольно быстрым способностям, чем занятию.  <...> В 5-ом классе, с первого заданного периода учителем словесности Александром Федоровичем Окатовым, открылось для меня новое занятие, — я начал сочинять и к концу года написал повесть под названием «Черкешенка».
В шестом и седьмом классе, задумав поступить в Университет, я много занимался, но успел, впрочем, написать повесть «Чугунное кольцо». Желание моё было поступить на словесный факультет, но, не зная греческого языка, не мог его исполнить и потому поступил (1840 г.) на математический, с целью заняться по преимуществу математическими науками и сделаться со временем свитским офицером....».

Литературный критик и историк русской литературы А. М. Скабичевский отмечал, что, «Чухломской уезд Костромской губернии, родина Писемского, был именно одним из тех трущобных захолустий, где нравы мелкопоместного дворянства сохранились в двадцатые годы нынешнего столетия во всей своей неприкосновенности».

В январе 1845 года Писемский начал службу сверхштатным канцелярским чиновником в Костромской палате государственных имуществ, из которой перешёл в том же 1845 году, в августе месяце, в Московскую палату государственных имуществ, где в апреле месяце 1846 года сделан был помощником столоначальника. 

«...В  этом же году, — пишет далее Писемский, — я снова обратился к так давно оставленным литературным занятиям и написал роман в двух частях «Виновата ли она?»,  который не был напечатан, но замечателен для меня тем, что познакомил меня с Александром Николаевичем Островским, писавшим в это время свою первую комедию «Свои люди — сочтёмся» и вызвавшим впоследствии меня на литературное поприще». 

В Москве  Писемский тесно сближается с редакцией журнала «Москвитянин». Здесь завершается работа над первым романом «Боярщина» (был запрещён цензурой, вышел в 1858 году, спустя 12 лет после написания), который высоко оценивают московские литераторы и редактор «Отечественных записок» А. А. Краевский. Ободрённый успехом, Писемский решает целиком отдаться литературному творчеству и 8-го февраля 1847 года увольняется со службы — «по расстроенному здоровью и домашним обстоятельствам».

Первой  его публикацией  был рассказ «Нина»  в петербургском журнале «Сын Отечества» (1848), когда руководил им Константин Петрович Массальский, поэт, драматург, переводчик, автор исторических романов, придерживавшийся патриотических взглядов. В рассказе «Нина» автор высказал и некоторые свои мировоззренческие взгляды, несколько наивные, но располагающе проникновенные: «Дай мне Бог ошибаться в весь век и видеть человека лучшим, нежели он в самом деле!»

В том же 1848 году Писемский вынужден вновь поступить на государственную службу. Он определяется чиновником особых поручений при костромском губернаторе в качестве секретаря совещательного комитета по делам о раскольниках, затем назначается асессором Костромского губернского правления. По роду своей службы он — странник, разъезжающий по градам и весям Костромской губернии со всякого рода поручениями и с бесконечными расследованиями. Тут писатель проходит суровую школу, обретая при сем том важные познания в сфере многоступенчатой бюрократии, ярко отображенными затем в литературном творчестве. 

Согласно автобиографии Писемский в 1848 году 11-го октября женится на дочери Павла Петровича Свиньина, Екатерине Павловне, и поступает в чиновники особых поручений к Костромскому военному губернатору Ивану Васильевичу Каменскому. Государственная служба завладевает всем его временем. 

Первым значительным произведением, доставившим ему известность и репутацию первоклассного писателя, стала повесть «Тюфяк».

В повести «Тюфяк», описывается своего рода «прото-Обломов» Павел Бешметев. Это слабый и безвольный человек, бесцельно болтающийся в жизни и не имеющий никаких сил противостоять влиянию своих родственников, принимающих, таким образом, за него каждое важное жизненное решение. По договоренности, устроенной родственникам, он, не разобравшись, женится на девушке, которую любит, но которая, со своей стороны, испытывает к нему только ненависть и презрение. Жена не подпускает к себе Бешметева и изменяет ему; мучаясь от ревности, он начинает пить, затем выгоняет жену из дома и погружается в практически беспробудное пьянство. В конце повести Бешметев спивается и умирает от холеры. Вся эта история описана в своеобразном саркастическом ключе.

Весной 1850 года Писемский пишет Островскому:
«Посылаю Вам, почтенный мой А.Н., произведение моё на полное Ваше распоряжение. Делайте с ним, что хотите. Я его назвал: „Семейные драмы“; но если это заглавие или, лучше сказать, что бы то ни было в моём творении будет несообразно с требованиями цензуры, или с духом журнала, — перемените, как хотите и что хотите. Роман мой назовите: просто Бешметев, Тюфяк, или каким Вам будет угодно окрестите названием…» 

В этом письме он высказывается также и об идейном замысле повести: «Главная моя мысль была та, чтобы в обыденной и весьма обыкновенной жизни обыкновенных людей раскрыть драмы, которые каждое лицо переживает по-своему. Ничего общественного я не касался и ограничивался только одними семейными отношениями… Характеры моих героев я понимал так: главное лицо Бешметев. Это личность по натуре полная и вместе с тем лишенная юношеской энергии, видимо не сообщительная и получившая притом весьма одностороннее, исключительно школьное образование. В первый раз он встречается с жизнью по выходе из университета и по приезде домой. Но жизнь эта его начинает не развивать, а терзать; и затем он, не имея никого и ничего руководителем, начинает делать на житейском пути страшные глупости, оканчивающиеся в первой части безумною женитьбою. Прочие характеры, как я думаю, достаточно объясняют сами себя».

Первые журнальные отзывы о «Тюфяке» были почти все положительными. Обозреватель «Отечественных записок» заявил, что «Тюфяк» — «лучшее произведение по части беллетристики в настоящем <1850;> году. В авторе мы видим не просто талант, но талант образованный. Его дар непосредственного представления жизни не скрывает от нас серьезного воззрения на жизнь».

Высокую оценку повести дал литературный критик и мемуарист П. В. Анненков, характеризуя манеру Писемского как «веселость чисто физиологического свойства, какой отличаются древние комедии римлян и средневековые фарсы».

«Хорошо помню впечатление, — пишет Анненков, — произведенное на меня, в глуши провинциального города, — который если и занимался политикой и литературой, то единственно сплетнической их историей,—  первыми рассказами Писемского «Тюфяк» (1850) и «Брак по страсти» (1851) в «Москвитянине». Какой веселостью, каким обилием комических мотивов они отличались и притом без претензий на какой-либо скороспелый вывод из уморительных типов и характеров, этими рассказами выводимых. Тут била прямо в глаза русская мещанская жизнь, вышедшая на божий свет, торжествующая и как бы гордящаяся своей открытой дикостью, своим самостоятельным безобразием. Комизм этих картин возникал не из сличения их с каким-либо учением или идеалом, а из того чувства довольства собой, какое обнаруживали все нелепые их герои в среде бессмыслиц и невероятной распущенности. Смех, вызываемый рассказами Писемского, не походил на смех, возбуждаемый произведениями Гоголя, хотя, как видно из автобиографии нашего автора, именно от Гоголя и отродился. Смех Писемского ни на что не намекал, кроме забавной пошлости выводимых субъектов, и чувствовать в нём что-либо похожее на «затаённые слёзы» не представлялось никакой возможности. Наоборот, это была весёлость, так сказать, чисто физиологического свойства, то есть самая редкая у новейших писателей, та, которой отличаются, например, древние комедии римлян, средневековские фарсы и наши простонародные переделки разных площадных шуток».

А. Н. Островский напечатал через полгода после её появления рецензию в том же «Москвитянине»: «Эта повесть так хороша, что жаль от неё оторваться. Прежде всего поражает в этом произведении необыкновенная свежесть и искренность таланта. Искренностью таланта мы назовем чистоту представления и воспроизведения жизни во всей её непосредственной простоте, чистоту, так сказать, не балованную частыми и ослабляющими художественную способность рассуждениями и сомнениями, ни вмешательством личности и чисто личных ощущений. В этом произведении вы не увидите ни любимых автором идеалов, не увидите его личных воззрений на жизнь, не увидите его привычек и капризов, о которых другие считают долгом довести до сведения публики. Всё это только путает художественность и хорошо только тогда, когда личность автора так высока, что сама становится художественною».

В «Москвитянине» в ноябре 1851 года публикуется рассказ Писемского «Комик», затем были напечатаны комедия «Ипохондрик» (январь 1852), повесть «М-r Батманов» (сентябрь 1852), первый рассказ из серии «Очерки из крестьянского быта» — «Питерщик» (декабрь 1852). В «Современнике» с октября 1851-го по июнь 1852-го публикуется  роман «Богатый жених», затем  рассказ «Леший» (1853). Позже в «Отечественных записках» был опубликован рассказ  «Плотничья артель» с подзаголовком  «Деревенские записки» (1855).

Фрагменты  повести  «Тюфяк»:

«Феоктиста Саввишна, несмотря на то, что могла быть отнесена к вышеозначенным подозрительным умам, являлась и теперь явилась в дружественный для нее дом с почтением, похожим даже несколько на подобострастие. Хозяйке и барышням раскланялась она жеманно, свернув несколько голову набок, а Владимиру Андреичу, видно для выражения своего почтения, присела ниже, чем прочим. Усевшись, она тотчас же начала рассказывать, что вчера на обеде у Жустковых Махмурова наговорила за мужа больших дерзостей Подслеповой, что Бахтиаров купил еще лошадь у ее двоюродного брата, что какой-то Августин Августиныч третий месяц страдает насморком и что эта несносная болезнь заставляет его, несмотря на твердый характер, даже плакать. Владимир Андреич сидел, развалясь в креслах, и решительно не обращал внимания на рассказы Феоктисты Саввишны; барышни также мало ею занимались: они в это время от нечего делать рассматривали модную картинку и потихоньку растолковывали ее друг другу. «Это, должно быть, тюлевая пелеринка»,;— говорила одна. «Нет, ma chere, это блондовая», и тому подобное. Слушала Феоктисту Саввишну одна только Марья Ивановна, но и та скоро вышла к себе в комнату.

— Чем это вы, Юлия Владимировна, занимаетесь?;—;отнеслась Феоктиста Саввишна к девушкам.
— Смотрим, — отвечала брюнетка.
— Что это такое смотрите?
— Картинку из журнала.

Феоктиста Саввишна пододвинулась к барышням.

— Что же это такое? Моды?
— Моды.
— Нынешние?
— Нынешние.
— Нынче наряжайтесь, барышни, наряднее: у вас зимой будет новый кавалер.
— Их всегда много, — отвечала с гримасою брюнетка.
— Кто такой? — спросила блондинка.
— Ловкий… красавец из себя… богатый.
— Кто же это такой? — проговорил Владимир Андреич.
— Василья Петровича Бешметева сын; чай, изволите знать?
— Знаю. Да откуда же ему богатство-то досталось?
— Я ведь смеюсь. Месяц только и танцевать-то учился: молодой еще человек, только просто медведь; сидит да ногой болтает; и родные-то тюфяком зовут. Не больно, кажется, и умен; говорить решительно ничего не умеет.
— Жалкий какой! — заметила брюнетка.
— А собой хорош? — спросила блондинка.
— Не так красив: волосы взъерошенные, руки неумытые.
— Фи, гадость какая! Хочется вам это рассказывать, — произнесла брюнетка.
— За что же его зовут тюфяком? — спросила блондинка.
— Очень уж неловок, не развязен, — отвечала Феоктиста Саввишна.
— Как это смешно! Тюфяк! — продолжала блондинка. — Я непременно пойду с ним танцевать; я очень люблю танцевать с этими несчастными.
— Вот этого-то тебе и не позволят сделать, — возразил Владимир Андреич. — Я уж заметил, что ты всегда с дрянью танцуешь. А отчего? Оттого, что все готово! Как бы своя ноша потянула, так бы и знала, с кем танцевать; да! — заключил он выразительно и вышел.
Блондинка покраснела».

«С наступлением зимы губернский город, где происходили описываемые мною происшествия, значительно оживился: составились собрания и вечера. Общество, как повествует предание, было самое блистательное, так что какой-то господин, проживавший в том городе целую зиму, отзывался об нем, по приезде в Петербург, в самых лестных выражениях, называя тамошних дам душистыми цветками, а все общество чрезвычайно чистым и опрятным».

«Павел уехал от Кураевых после ужина. Он заходил прощаться к невесте и на этот раз поцеловал только у ней руку.
Ехав домой, он предавался сладостным мечтаниям. Перспектива будущей семейной жизни рисовалась пред ним в чудном свете; вот будет свадьба: какой это чудный и в то же время страшный день! Какое нужно иметь присутствие духа и даже некоторое... а там, там будет лучше, там пойдет все ровнее, попривыкнешь к новому положению; тут-то вот и можно наслаждаться мирно, тихо».

«Павел проклинал свою недальновидность, помешавшую ему узнать чувства Юлии, когда она еще была невестой. "Что теперь мне делать? — думал он. — Буду стараться внушить ей любовь к себе: буду угождать малейшим ее желаниям, прихотям, даже капризам. Постараюсь ей объяснить самого себя". Утвердившись на этой мысли, Павел каждый день просыпался с твердым намерением высказать жене, как он ее любит, как он страдает, видя ее холодность, и объяснить ей, что таким образом жить невозможно в супружестве, — просить ее хоть приневоливать себя и постараться к нему привыкнуть. Но герою моему не только не удавалось вполне объясниться с женою, но даже заговорить об этом».

«Между тем Бахтиаров приехал домой. Здесь я считаю себя обязанным представить читателю моему тот монолог, который произнес он сам с собою, ходя взад и вперед по своему залу.
"Чудная эта женщина — Масурова, — думал он, — какие у ней прекрасные манеры! Насколько она лучше этой Бешметевой! А эта решительно дрянь: в каждом слове, в каждом ее движении так и лезет в глаза провинцией; покуда молчит, еще ничего: свежа... грудь хорошо развита... и, должно быть, довольно страстная женщина..."»

«Павел, как робкий любовник, подмечал каждое слово жены, каждое движение, каждый взгляд ее и старался их перетолковать в свою пользу. "Вот она, кажется, начинает привыкать ко мне и любить меня", — думал он, но тотчас же, вслед за тем, кидался невольно ему в глаза такой поступок Юлии, который очень ясно выказывал не только отсутствие любви, но даже уважения.
Мучения Бешметева еще не ограничивались этим: он уже ревновал Юлию к довольно опасному человеку, к общему мучителю местных губернских мужей — Бахтиарову. Губернский лев бывал у них довольно часто, но с какой целию, решить было трудно, потому что с Юлией он был только вежлив; но зато сама хозяйка очень много обнаруживала к гостю внимания. Она обыкновенно без всякой скрытности с большим нетерпением ожидала его приезда, с самым глубоким вниманием прислушиваясь к каждому его слову, не пускала его, когда он сбирался ехать домой, и ревновала его ко всем городским дамам. В его отсутствие она старалась со всеми говорить о нем и приходила в искренний восторг, говоря о его наружности или припоминая рассказываемые им анекдоты».

«Истинно страдала бедная Юлия, терзаемая досадою, любовию, обиженным самолюбием и ревностью. Не видя почти целую неделю Бахтиарова, она решилась написать ему письмо на французском языке, которое и имею честь представить в переводе:
"Что ты со мною сделал? Я плачу, я умираю, я чувствую все муки ада, потому что не вижу тебя. Если ты меня не любишь, скажи мне, умертви меня, и я тебя буду благословлять, потому что теперь я умираю каждую минуту. О, приди, приди! Дай мне тебя видеть, пересказать тебе все, что я чувствую! А если нет… я умру. Видишь, я забываю стыд, самолюбие и пишу к тебе.
Вся твоя"».

«Придя домой, Павел тотчас же написал к жене письмо следующего содержания:
"Я знаю, где вы. Там вы, с вашим любовником, конечно, счастливее, чем были с вашим мужем. Участь ваша решена: я вас не стесняю более, предоставляю вам полную свободу; вы можете оставаться там сегодня, завтра и всю жизнь. Через час я пришлю к вам ваши вещи. Я не хочу вас ни укорять, ни преследовать; может быть, я сам виноват, что осмелился искать вашей руки, и не знаю, по каким причинам, против вашего желания, получил ее"».

«Послушай, если муж меня прогонит, разве ты не обязан меня взять к себе? Разве ты уже не отнял теперь у меня доброго имени?
— Вам пора ехать, Юлия.
— Если он меня прогонит или будет кричать, я сегодня же приду к тебе. Я не в состоянии с ним жить.
Бахтиаров ни слова не сказал на это. После нескольких минут нерешительности Юлия уехала.
— Черт возьми! — проговорил сам с собою губернский лев. — Эта сумасшедшая женщина, пожалуй, навяжется мне на руки. Она совершенно как какая-нибудь романическая героиня из дурацкого романа. Надобно от нее решительно отвязаться. Я предчувствую, что она сегодня непременно придет. Уехать разве куда-нибудь? Так завтра приедет; надобно как-нибудь одним разом кончить.
Напишу я к ней записку и отдам Жаку, чтобы вручил ей, когда пожалует. Даже комнаты велю запереть, чтобы в дом не пускали, а то, пожалуй, усядется да станет дожидаться.
Решив таким образом, Бахтиаров тотчас же написал записку к Юлии:
"Я не могу принять вас к себе, потому что это повлечет новое зло. Муж ваш узнал,— следовательно, наши отношения не могут долее продолжаться. Увезти вас от него — значит погубить вас навек, — это было бы глупо и бесчестно с моей стороны. Образумьтесь и помиритесь с вашим мужем. Если он считает себя обиженным, то я всегда готов, как благородный человек, удовлетворить его".
Бахтиаров позвал человека, оделся, отдал ему записку и велел передать ее Юлии, если она приедет; про себя велел сказать, что он уехал на несколько дней и приказал запереть комнаты».