2. 3 Идеальный человек - Младший сын

1. Детство и юность

Красивый в своих отца и деда, высокий, зеленоглазый, русоволосый, он рос веселым, говорливым и до того прожорливым ребенком, что родители, обеспокоенные гаргантюанскими объемами проглатываемой им манной каши, оформливающими его и так природно богатырскую фигуру в подобие сферы, прибегли к помощи врачей, но те уверили, что все идет прекрасно. И правда, рос как на дрожжах и вскоре перегнал брательника, четырьмя годами старшего. Шумливый, вспыльчивый, упрямый, прямолинейный - душа нараспашку, он стал проверенным подспорьем мамы в делах хозяйственных, а тягости характера тонули в море прирожденного доброжелательства. 

Бушуя во дворе, орал громоподобно, и бурный его рев довлел единовластно над худосочным хором детворы, оповещая домочадцев на третьем этаже о местонахождении сына. Неудержимо прорываясь в туалет, случайно вышиб дверь прямо в лобешник брату, оставив шрам, что, впрочем, придало брутальности грядущему партийному сотрапу. В преддверии подросткового возраста телеса подвижного толстяка, перестав распространяться вширь, поползли в вышину, и по прибытии в пионерлагерь "Ласпи" был избран, как наиимпозантнейший, для шествия со знаменем на утренней линейке. В пару к нему подобрали самую презентабельную девочку, с которой, пока выстроившиеся в две шеренги ребята отдавали пионерский салют, шагали с флагом, следом за тем водружаемым на вершину высоченного макета космического корабля.

В школе учился так себе и, поступив в институт на нисколько не интересующую его инженерную специальность, начал играть в студенческом театре, выдвинувшись в заглавного исполнителя ролей романтических подлецов, но преуспевая и в амплуа героя-любовника. Органически присущая ему интеллигентность, привитая отцом, с которым, в отличие от замкнутого брата, был очень дружен, своей непринужденностью внушала подозрение совкам всех политических окрасов, привыкшим в сфере аристократизма духа к манерности сахаропаточных потоков, растекшихся по прихотливой форме, где каждый поворот - предательство себя. В пространстве россиянства стихии хамства противостоит приспособленчество парнасских шлюх, придумавших в потугах подхалимства беспрецедентный образ святотатства, попутавший небесное с земным - великий и могучий наш... В общем, наше все.

2. Словесность

Русский литературный язык болен словенщиной, вычищенной из болгарского и сербского демократической метлой народной речи. Карамзинисты, одержавшие верх в споре архаистов и новаторов, ограничились изъятием совсем уж обветшалой лексики и наложили вето на использование церковнославянизмов в стихосложении на тему страсти нежной, но уже Батюшков, а вслед за ним и Пушкин, преследуя прелестность сладкозвучий и преизящность тонких чувств, запруживали любовную лирику, эротическую поэзию и прочие легкие жанры словенскими лексемами. Дальнейшие словоизлияния интимных изречений, проистекавшие в заданном ими ключе, произвели в зените зоре-астрийские тайнозрения русских символистов, черпавших порноидальный делириум из закромов литургической гимнографии.
 
Имеющая место в нашей словесности двусмысленность оргиастической компоненты, коренящаяся в сугубо церковной сущности словенщины, придающей всякому светскому контексту сакральный подтекст и, наоборот, высокопарному - профанный, прекрасно преподнесена Сергеем Есениным в следующих строфах:

Ах, люблю я поэтов! 
Забавный народ. 
В них всегда нахожу я 
Историю, сердцу знакомую, 
Как прыщавой курсистке 
Длинноволосый урод 
Говорит о мирах, 
Половой истекая истомою.

Поэт специально использовал два церковнославянизма в последней строке, чтобы почти наглядно показать скользкую половинчатость подобной фразеологии.

В других европейских языках такое невозможно, поскольку латынь никогда не принадлежала религиозному культу. Вопреки распространенному заблуждению, поток античной культуры на Западе был непрерывным: после падения Империи древнеримская литература оставалась в избытке доступна читающей публике, в том числе и провинциальной, а проделанной по велению Карла Великого неимоверного размаха работе по переписыванию латинских манускриптов мы обязаны подавляющим большинством сохранившихся произведений. Но и позже, в Оттоновской империи и средневековой Европе, кипел упорный труд по кодификации и передаче античного наследия, в итоге, уже в Новое время, вобравшего в себя христианство. Поэтому Западное ухо не восприимчиво к религиозной коннотации латинских словесных основ.

Украинский язык, хоть и похож на наш, но противоположен тем, что словенский субстрат в нем отсутствует. А так как латинизмы там в основном не более чем единовременно и волюнтаристски внедренные полонизмы, ни к какой книжности или древности не отсылающие, то классическая европейская литература, насквозь пронизанная сензитивностью к стилистической окраске слов, на мову непереводима, а из американской вменяемо на ней, и даже грандиозно, звучит только Уолт Уитмен, чей свежеасфальтированный мир, омытый варварской струей новорожденной речи, глядится на себя с вершин фанерных, фланирующих по ветру стропил, распознавая в отражениях среди луж нить очертаний будущего века.

3. Лунный свет

Черпая из лексической сокровищницы русского языка, мы в состоянии сколько угодно наводить тень на плетень, изъясняясь намеками, экивоками и околичностями, хоть и речистыми, а мова допускает лишь недомолвки. Поэтому на Украине выработался особый тип высококультурной личности, чрезвычайно скрытной, но одновременно незамутненно светлой, как луна, чья темная сторона всегда во мраке, а освещенная неизменно сияет. О деде не могу сказать ничего негативного, поскольку он, мой спутник, был постоянно обращен ко мне одной, парадной, ипостасью. Среди семьи: в будни одетый в казачий армяк, треники и им самым из пушистого с цветастым бахчевым орнаментом ковра сшитые тапочки, а в праздники - в песочных оттенков костюмах, - он был константой: яркий, жизнерадостный, оптимистичный и чуть заметно ироничный, умеющий подспудно, ненавязчиво держать всех в кулаке. Никогда не произнесший бранного слова, очень редко повышающий голос, он не забывал обид и был предельно избирателен в близких знакомствах, не открываясь никому.

С ним вместе и молчать было комфортно, а рассуждал он ясно, четко и непременно по существу поставленного вопроса, исчерпывая тему без двусмысленностей и кривотолков, особенно в отношении себя. Но вместе с тем было там что-то еще, о чем догадывался не я, а бабушка, впрочем, не имея к тому хоть сколько-нибудь серьезных оснований. Русская интеллектуальность предполагает многогранность, иногда головокружительную, и умение во всем увидеть второе, третье и так далее дно, а в деде этого и в помине не было: рациональный до брезгливости ко всякой мистике и многозначности, он ставил конкретные цели на базе обоснованных суждений и употреблял сподручные средства их достижения. Чувство собственного достоинства в нем было громадное и тоже очень отчетливое - крестьянское, переданное ему родителями. Ценя только вещественную, ощутимую красоту, он созидал ее умениями собственных рук и души, в частности исключительно бережным, тактичным общением с людьми, часто ему весьма неприятными. Из самоуважения он даже чавкал во время еды, совершая это с вящим мужичим смаком во время всякого жевательного движения, причем с такой неподражаемой интеллигентностью, что любо-дорого было глядеть, и никто за всю его долгую жизнь и не подумал раскритиковать казалось бы странную привычку.

У нас считается правильным если не до одури копаться в себе и других, рассказывая им об этом, то выплескивать на окружающих заряд непрошенного радушия, облеченного в самые что ни на есть пошлые и общие фразы, а дед сначала выслушивал собеседника, чтобы, обдумав, подсобить советом, и разгорался пламенем чужого, дарованного им ближнему энтузиазма, блистая отраженным светом. Почти до самой смерти по роду деятельности он ежедневно принимал уйму просителей, которым чаще всего был бессилен помочь, но каждый уходил от него с ощущением нарастающих перемен к лучшему. Выслушивая от посетителей, которых и на порог своего дома бы не пустил, нескончаемую оскорбительную критику его родной Украины, ее народа и культуры, он ни разу не пикнул в защиту многострадального отечества, чтоб не нарваться на переход на личности. А узнай его многочисленная клиентура о том, что голосовал за "оранжевых" и Тимошенко, с его общественной деятельностью было бы покончено.

Но, воспринимая ее как необходимый, требующий огромной ответственности довесок к настоящей, творческой, жизни, он не лез на рожон и продолжал излучать на всех приходящих ровное свечение раз и навсегда надетой им личины. Да, он был неискренен, но лишь из неподдельного желания добра людям. По выходе на пенсию несколько лет продолжал работать депутатом горсовета от компартии, но вышел из нее, потому что: "Языками молотят, а ничего не делают", и из-за нарастающего сталинизма: "Ты посмотри, что эти сумасшедшие сделали: подарили мне медаль со Сталиным!". Предлагали ему заседать в Раде, но отказался: "Как дурят избирателей! Валят друг на друга, а на деле деребанят страну", будучи в этом последовательным: еще при Союзе отклонил предложение стать одним из "отцов города", приняв руководящую должность в горисполкоме, чем привел в недоумение нашу парторганизацию, еще не сталкивавшуюся с подобным уклонизмом: "Они там вечно пьянствуют и оргии устраивают, а у меня семья". 

От высокопоставленных знакомых дед знал стоимость депутатских мест в Киеве, и потому украинский политикум вызывал у него отвращение, но тем не менее не отрываясь смотрел парламентские прения, болея за Ющенко сотоварищи. "Пророссийские силы" не вызывали в нем ни малейшей симпатии, поскольку за риторическими тропами великого и могучего видел лишь лизоблюдство и стремление урвать кусок побольше, а в противоположном лагере - какой-никакой патриотизм и недемонстративную заботу о державе. Действия он ценил, а словоблудие, особенно лживое, презирал, и был до мозга костей возмущен наглостью Януковича, когда тот, излагая севастопольцам какую-то свою инициативу, с которой дед был не согласен, попросил его, сидящего в президиуме, поделиться своим мнением. Считая неприличным прилюдно возражать президенту, дед тихо, так чтобы не было слышно другим, вкратце изложил свои возражения. "Вот видите! - заявил публике Янукович, - И ... поддерживает мое решение!" 

"Какой подлец! - негодующе сокрушался дед, - Так обойтись со мной, пожилым человеком... Люди за меня голосовали, как я им теперь в глаза смотреть буду?!" Зато как восхищался он присланными в Севастополь потерпевшими от наводнения закарпатскими детьми, напомнившими ему собственное малолетство : "Какие молодцы! Сами стирают, убирают, деревья сажают, учатся старательно. А у нас что? Вынь да положь". Он не понимал, как можно любить Родину, не уважая сограждан и самого себя, и как их уважать, не помогая, и в чем помощь, когда за искренними или общими фразами - сплошь наплевательство. Нет, людям нужна ясная, рефлекторная лунная поверхность, улавливающая и изливающая им обратно их собственный свет, и называющаяся "отзывчивость". 

Но если его отец - тоже полулуние с сокрытой оборотной стороной, о котором ни сын, ни жена не могли поделиться ничем, кроме очень положительных визуальных впечатлений и не менее замечательных творческих успехов - светил другим своим искусством, он только отражал их пламя холодным, смягченным сиянием, и, осторожный до параноидальности, никогда и ни в чем не поступал себе во вред. Беды тысяч обездоленных, осаждающих его кабинет, оставляли едва заметную рябь на приятно переливающейся поверхности души, и, собранный, внимательный, доброжелательный и аккуратный, зарекомендовал себя идеальным функционером. Но, обитая в пелагических глубинах, по сути был непрозрачным темным телом, и кто знает, что там в себе таил. Такое же мировоззрение он воспитал и в младшем сыне.

4. Встреча

Спектакли с участием моего отца ставили даже в городском драматическом театре, и актеру такого масштаба разрешили оставить длинные волосы во время учебы на военной кафедре. Звезда театральных подмостков, любимец дам и просто кравец, он встретил мою маму, четырьмя годами старшую его, в 19 лет и незамедлительно в нее влюбился. Она была основательницей и ведущей студенческого поэтического кафе, публиковалась в первом и тогда единственном нашем поэтическом альманахе, и на месте моего отца другой посчитал бы всегда окруженную друзьями и поклонниками диву недоступной, но, взлелеянный в одном из наиболее статусных семейств города и блещущий талантами, он был чрезвычайно самонадеян и ничтоже сумняшеся пошел на приступ той, чье выступление очевидец описывает так:

"И вдруг появляется настоящая красавица типа Софи Лорен: кудри до середины спины, фигура соответствующая… И начинает читать стихи. О, это была настоящая поэзия — образы, рифмы, чувства. На три порядка выше всех остальных. Как-то все притихли, и она читала долго-долго, и никто не пытался перебить, что для местных "творцов" было совсем нехарактерно. Было ощущение, что от нее исходит свет, свет духовности и таланта". 

Он был ей симпатичен, но тянулась к другому, высшему сорту мужчин, отдавшись без оглядки известному и несомненно талантливому - о чем знаю, поскольку читал его адресованные маме письма - заезжему литератору, идентифицировать которого могу почти наверняка. Матерый поэт, заразив ее венерическим заболеванием, сделал ручкой, и, чтобы не быть ошельмованной, обратилась за помощью к влюбленному в нее юноше, который, использовав связи семьи, сделал лечение анонимным. Он думал, что на этом позорной истории конец: так подсказывало ему воспитание, не принимавшее во внимание страстную натуру души или, скорее, чуравшееся ее. Через 3 года после знакомства вступили в брак, и дед сделал молодоженам сказочный по тем временам медовый месяц: зачат я был, если верить маме, в ведомственной гостинице МВД в Киеве, потом жили в московском "Пекине", а оттуда уехали отдыхать в Прибалтику. 

5. Семейная жизнь

Незадолго до свадьбы отец закончил институт и по распределению, устроенному дедом, отправился работать настройщиком схем автоматики на кораблях, прямо у папы под носом. Никто и не предполагал, что у него слабые легкие, и, надышавшись на холоде краской, заработает неизлечимую эмфизему, так что малейшее переохлаждение или респираторная инфекция будут вызывать страшнейший бронхит, требующий, неделями, лечения дыхательной гимнастикой и овсяным отваром. С театром, естественно, было покончено, а рисование забросил сам - от жизни такой. Скоро стал начальником цеха, в пяти минутах от полученной квартиры, и все бы хорошо, но мама-то не забыла того сорокалетнего ловеласа и продолжала встречаться с ним, когда приезжал в Севастополь, да и, полагаю, в Москве. И что отец мог этому противопоставить? Она как в воздухе нуждалась в мужчине ее круга, а он им не был.

Пахать целыми днями на автоматике, без чего невозможно стать начальником цеха, - это не актерствовать и не картины рисовать. В общем, все шло более-менее по установленному плану, чему молодая супруга должна была быть рада, но, с ее точки зрения, наперекосяк, о чем мама написала следующее стихотворение:

Твои поцелуи без вкуса и запаха, 
будто желудёвый кофе потягиваешь из чашки – 
покупала – говорили, что настоящий. 
Это такая жизнь под наркозом:
в праздник – под общим, в будни – под местным.

Ответить на ее страстность, когда появлялась, он не умел, открыться ей и выплакаться не позволяла гордость, а обойтись ироническими мягкими улыбками и понимающими взглядами, которым был научен, не получалось. Искусство он забросил, и даже им увлечь ее не мог. Поэтому закатывал регулярные скандалы с ором и методичным биением посуды о стены, что я прекрасно помню. Ощущения были жуткие, давящие, клаустрофобические и апокалиптические: невыносимо жаль маму, но, маленький, я ничего не мог поделать и боялся отца, который в гневе терял разум. Она потом уходила к своим родителям, часто на несколько суток, а я скучал, высматривая ее в окно. Время тянулось страшно медленно, и, прослонявшись до вечера по опустевшей, раздавшейся врозь квартире, в тоске шел спать, но сон не посещал меня, и часами ворочался, разглядывая пальмовые листья и силуэты вьющихся растений на балконе, взаимопревращением теней преображаемые в чудовищные воплощения коловращений моих тошнотно-чужеродных мыслей.

О папе она мне в детстве прямо говорила, что не любит его, а о возлюбленном - ничего конкретного. Один только раз, в контексте намеков о нем, прочитала мне маленькому стихотворение Цветаевой "Волк" - уже взрослым, ознакомившись со всей маминой поэзией, узнал его под именем "вольноотпущенника", что резонирует с этим цветаевским произведением, - вызвавшее внутри такое отторжение, как будто отравился и нужно вызвать рвоту: не мог взять в толк, как в можно возлюбить такое существо. Отец тоже пребывал в недоумении, ведь делал все как надо, а результат - отрицательный. Невосприимчивый к ухищрению словес, он и садо-мазохистскими хитросплетениями русской души, их породившими, гнушался, читая одну лишь англо-американскую литературу. Даже мамины стихи за всю жизнь так и не удосужился хотя бы глазами пробежать, но, пересиливая себя, выслушивал, когда изредка декламировала.
 
6. Мама

Дед не позволял ни намека на диссидентство в семье, а соответствующие взгляды моей мамы были широко известны, да она и не пыталась их скрывать, и потому родственники отца ее не жаловали. Масла в огонь подлила прабабушка, которая, впервые увидев любимую девушку внука, сказала как отрезала: "Чтобы ноги ее здесь больше не было", видимо, чтобы его судьба и далее разворачивалась по раз и навсегда намеченному плану, а может, вспомнив о трех еврейских подписях на приговоре мужу. Отец устраивал сцены ревности, и мама в конце концов, чтобы не задохнуться в безвоздушном пространстве, плюнула на все, включая меня, трехлетнего, и уехала в Москву поступать на очное отделение Литературного института имени Горького, но завалила Историю КПСС, как и остальные абитуриенты с еврейскими фамилиями, о чем им было сообщено без обиняков на апелляции, дескать, нечего со свиным рылом да в калашный ряд. Для меня такой исход был, несомненно, очень положительным, поскольку, если бы училась далее в Москве, оставила бы меня в Севастополе, как распланировала, и всегда буду благодарен государственному антисемитизму в СССР, КПСС и ее истории за свое счастливое детство, но мама вспоминала о своем фиаско как о трагедии.

Она, однако, могла идти на заочное или сразу без экзаменов на журналистику МГУ, но тут уже взялся за голову дед и включил все рычаги до тонкостей освоенного им психологического репрессивного аппарата, убедив ее оставить надежду на московское будущее. К тому же, мама была раздавлена тем, как с ней обошлись, отбросив, как мусор, ведь она считала себя русской и сколько раз говорила мне: "Человек принадлежит к той национальности, на языке которой он мыслит". Государство поступило с ней так же, как за 30 лет до того с ее отцом, но с менее разрушительными последствиями, и зареклась впредь иметь с ним дело. Так началось мое детство, которое уже могу вспомнить, и в период с трех до где-то семи-восьми лет обитал в двух различных, почти противоположных мирах: дома, где было довольно мрачно и временами страшно, но была любимая мама, и в светлой, просторной и напоенной спокойствием, радушием и радостью квартире у бабушки с дедушкой, которые во мне души не чаяли.

В советское время папа, как и его отец, был коммунистом, безоговорочным патриотом СССР, при этом презирающим Сталина и равнодушным к России. Мама же, напротив, ее любила, а коммунистом не была - в своего отца, уважающего Вождя за победу в войне, которую прошел, и наотрез отказавшегося уехать в Израиль на все готовое, но ночами слушающего Би-би-си, колдуя над приемником, чтобы поймать волну. Родина была для нее святой, как и ее культура, принятая целиком, со всеми ее душевными надрывами, духовными пропастьми и проклятыми вопросами. В оторванной от реальности "нравственной системе ценностей" она, как и ее герои: декабристы, в честь которых у нас дома росли и красиво цвели три одноименных куста; русские адмиралы, защищавшие Севастополь в Первую оборону, и все, отдавшие свою кровь и самую жизнь за Родину; преподобные Сергий Радонежский и Андрей Рублев; художники-передвижники и, конечно, сонм отечественных писателей с особенно любимым ею Чеховым, написавшим оставившие в ней неизгладимое впечатление "Даму с собачкой" и "Черного монаха", во главе, - блаженствовала, как рыба в воде, богатой кислородом, и ее возлюбленный, прославившийся стихами о Куликовом поле, тоже.

"Смотри, Андрюша, - неоднократно рассказывала она, когда по дороге домой проходили мимо памятника защитникам одного из севастопольских бастионов времен Крымской войны, - здесь русские солдаты и офицеры, вооруженные устаревшими гладкоствольными ружьями, держали оборону против превосходящих англо-французских сил с нарезными винтовками. Но наши воины не сдавались, и несметное число их пало, прежде чем союзникам удалось занять укрепления. Пораженные самоотверженностью защитников, они сняли фуражки, преклоняясь перед героизмом русского народа". Папа по этому поводу не говорил ничего, кроме как один раз за обедом, когда в ответ на мой вопрос о том, будет ли, в случае чего, защищать Родину - а страна тогда уже разваливалась, - подумав, ответил, что скорее всего нет, и мама поверить не могла, что он так подло высказался. Потом, работая экскурсоводом, водила группы туристов по местам севастопольской ратной славы, которой гордилась. 

В отличие от отца, она с уважением относилась к простым людям и без труда находила общий язык с самыми, казалось бы, замухрыжными личностями. Помогала какой-то малознакомой женщине, дочь которой, будучи слегка не в себе, обворовывала мать, чтобы уходить в запои, валандаясь по притонам. Мы приносили ей одежду, деньги, и, помню, сидя там в гостях, сквозь полудрему наблюдал мельтешение рыжих тараканов вокруг газовой колонки и слушал, как одна плачет и жалуется, а другая подбадривает и успокаивает. Дочь, кстати, выглядела на редкость положительно: миловидная с мягкими, правильными, небольшими чертами лица, скромная, неброско и со вкусом одетая, - и только немного припухшие от алкоголя глаза и щеки выдавали ее порочную натуру. 
 
Мама мне в детстве много рассказывала о жертвенности как главной потребности души, и сейчас понимаю, что реализовывать ее могла только ради чего-то высшего и даже обреченного. Впоследствии почувствовал то же самое, когда стал жертвовать сам. Россия - это болезнь, которую, заразившись, уже не вытравишь из крови. Мама познакомила меня с Чеховым, а дед - с Павло Загребельным, и по сей день не знаю, кто лучше: первый - насквозь лживый, или второй - кристально честный. Потому что люди лгут, чтобы быть честными, и говорят правду, чтобы лгать.

.. и заблудиться. В поле незнакомом,
устав идти, устать сбиваться с ног.
В распухший от дождя забраться стог,
в кулак вжимая ржавую солому.

Чтобы за всех, ушедших в никуда,
за всех живых, забывших, что живые,
те запахи, те горько-полевые
вдохнуть - и плакать,                               
                долго, без стыда;
чтоб объяснять не нужно было слов,
кому-то впрок и Родиной божиться,
а просто плакать, плакать как пришлось
- как в поле незнакомом заблудиться.

Мамино стихотворение, 1984 г.