Неспящие. Глава 11 Место силы

Год пролетел незаметно. Был он беспомощным и чужим, не говорящим по-руски испуганным спящим и вот он проснулся, и мир для него обрёл другое звучание.

Алекс блаженствовал. Одетый как рус, подстелив под спину фуфайку, он лежал и смотрел на весеннее чистое небо такое высокое и такое близкое одновременно, и строки из горячо рекомендованной Алёнкой книжки сами собой излились из памяти речью.

 

Пахнет весной.

Я смотрю в это синее небо и думаю,

стой!

Не спеши

возвращаться в тяжёлую нежить полынного мира за тем, что не нужно.

Поднимись в эту чистую синь, где лишь ты да высокое небо.

Не слушай,

ты слышишь,

не слушай

кто клевещет на небо, что то – высоко!

Далеко

только лживые речи, да ложные цели.

В прицеле

каждый шаг твой у бездны холодной и чёрной как сердце предавшего небо.

Это синее небо весной.

Путь домой

начинается здесь под лазурным молчанием полдня в открытых для солнца зеницах.

Мы как птицы, –

не может душа жить в плену у смертельно уставшего тела.

Придела

нет у неба, что кажется так далеко в отражении мыслей об истинном доме.

В неволе,

в этом мире не таявших льдов даже сильные крылья теряют способность любить.

Обагрёнными кровью руками становятся крылья для птицы без неба.

Без чистого неба,

что сегодня простёрлось над крышами жалких узилищ бредущих во снах.

Это страх

гонит к пропасти сломленных днями людей, что живут как придётся.

Это страх

заставляет ломающих крылья бояться не срубленных судеб и слёз,

всепрощающих слёз на сгоревших иконах церквей.

Нет, не смей

убегать от порывов холодного ветра вонзившего меч между рёбрами древнего страха.

Лучше плаха,

чем жизнь под ногами заклятых врагов и друзей.

Нет, не смей...

Твои новые крылья, любовью объявшие небо, дарованы Богом.

Ты свободна!

Так лети ж высоко. Поднимись над собою ослепшей от горя и слёз.

Ничего...

Даже боль

в небесах – это путь, по которому птицы находят дорогу домой.

Ты чувствуешь ладана запах?

Так пахнет весной.[1]

 

Он изменился. Аккуратная чёрная борода добавила лицу мужественности, длинные волосы были связаны в хвост; от тренировок с Добрыней, конной езды и плавания, которому он решил обучаться на всякий коварный случай, его тело окрепло и если бы Дэвид, каким-то чудом, оказался с ним здесь и сейчас, то не узнал бы в нём прежнего Алекса.

Снежка уже наелась и готовилась к своей любимой забаве; делая вид что щиплет траву, она подходила всё ближе. После первого раза, когда животинка с видом «ничего не знаю, ничего не делаю, я здесь проездом» оставила на фуфайке свой пахучий горошек – а он-то дурак, подумал, что скотинка пришла просить почесать ей за ушком, он не позволял козе приближаться на опасное для себя расстояние. Со словами:

— Иди срать в траву, — Алекс не сильно отпихнул козу от себя.

Снежкин первенец, чёрный козлёнок, за шебутной характер и смешные козлиные антраша, прозванный Алексом Вертолётом, резвился неподалёку; подпрыгивая на всех четырёх ногах, бочком, он подбирался к сводной сестре. Кудряшка Сью только готовилась стать мамой, ходила медленно и шумно вздыхала.

 

Этой весной ему, наконец, доверили дело: по утрам пасти коз. Поддавшись его уговорам, Елена сдалась; после нескольких совместных ходок с рассказами об умной, способной довести до белого каления даже святого, капризной скотине, она вверила ему своё стадо. Алекс с делом справлялся. Правда в первый свой день без Елены, ему всё же пришлось побегать за Снежкой.

Захочет коза сена – будет у воза.

Найдя молодую траву на лугу недостаточно свежей, коза отправилась в лес, где и пропала на радость себе и на зло проворонившему её козопасу. Ну и пришлось же ему тогда побегать да как следует проораться. Спустя полчаса, вспотевший и злой, с порванной о сучок штаниной, он нашёл её на поваленной ветром старой ветле, в двух метрах от пастбища. С козлиной невозмутимостью, Снежка лакомилась золотыми соцветиями ивы; увидев в его руке хворостину, «зараза» спрыгнула с дерева и, как ни в чём не бывало, потрусила домой.

Чтобы следить за вредной козой, Алекс придумал привязать к её шее гремушку – самодельный бубенчик; правда с тех пор, как он повесил гремок, Снежка больше не убегала.

Пастушье дело было не единственным его занятием. Чтобы не чувствовать себя неполезным в хозяйстве нахлебником, имея познания в медицине, юноша напросился к Елене в помощники. Его поразительная способность по нескольким признакам определять причину болезни, вкупе с Елениным опытом и знанием трав, уже помогли Пелагее с ангиной и маленькому Бояну с ветрянкой, и весть о даровитом ученике знахарки быстро дошла до ушей каждого взрослого озерчанина. А после того, как он смог успешно вправить грыжу Захару Захаровичу и тот обещал, что «когда вьюноша повзрослеет, а лучше женится», одарить его собственным домом, Алекса зауважали.

Добрыня, видевший в каждом здоровом юноше нового рекрута, ревновал его к медицине и требовал, чтобы Алекс учился владеть холодным оружием и ездить верхом.

— Не мужское это дело грыжи вправлять, — говаривал он, заставляя парня подолгу трястись в седле.

Его горячее желание общаться с Алёнкой на её родном языке помноженное на врождённую способность к запоминанию, приносили хорошие результаты. Алекс мог говорить и главное понимать рускую речь без помощи переводчика.

Через месяц совместных занятий, Кирилл, не найдя в «спящем» угрозы для Озерков, больше не проявлял открытой враждебности к парню и даже смастерил для него лук и показал, как правильно затачивать стрелы.

Как-то незаметно для себя самой, из мечтающего о ратных подвигах воя девушка превратилась в просто Алёнку; всё реже её можно было увидеть в штанах, всё чаще в сарафане и блузе, – очень милом и, до бабочек в животе, желанном образе. Девушка уже не краснела при виде Алекса и через неделю занятий, под присмотром Кирилла, позволила себя проводить.

 

Пора было возвращаться.

— Кудряшка Сью, Снежка, домой! — поднявшись с травы, скомандовал Алекс. — Тебя это тоже касается, — обратился он к Вертолёту. — Мама Елена, за хорошее поведение, даст всем вкусняшку.

Косясь на длинную хворостину, которую он, по совету Елены, всегда имел при себе, козы послушно пошли привычным маршрутом: впереди Снежка, за ней Кудряшка Сью, уставший козлич[2] спокойно бежал подле матери.

Май или, по-местному, травень, гудел от пчёл; с утра до вечера, перелетая от одного наполненного даром цветку к другому, пчёлы собирали нектар и несли его в улье, где в наполненной сёстрами тьме, капля за каплей, наполняли будущим мёдом восковые ячейки сот. Одетая в белое Жизнь, словно невеста на свадебном пиру, принимала подарки: тёплый ветер, дурманящим запахом трав, ласкал её ложесна;,[3] соловьи, не умолкая об ночь,[4] пели ей аллилуйю, в ярком безумстве весны, забывая о смерти, рекой лилось по зелёному лугу вино из одуванчиков; пакыбытие[5] пришло в Озерки. Шла предпоследняя неделя Великого поста.

 

Алекс остался жить у Елены. Женщина относилась к нему как к сыну и ему это нравилось. Из четырёх рождённых в ту памятную весну котят, с позволения хозяйки, Алекс оставил себе одного, самого крупного, чёрного с белыми лапками пушистика. Он назвал его Сэмом, сам ухаживал за ним, кормил и воспитывал. Когда зверюга подрос, во избежание инцеста, его лишили мужского достоинства; Сэм сделался домоседом, много жрал, ещё больше спал и обещал стать самым толстым в округе кастратом.

— И самым умным, — вступался за него Алекс, когда кто-то называл Сэма толстым. — Вы только посмотрите, что он умеет! Сэм, иди ко мне. Пожалуйста сядь. А теперь, ляг. Умница, Сэм!

И кот, хотя и без охоты, подходил и делал то, о чём его вежливо просил кормилец.

Наблюдая за жизнью христиан (варварами он их больше не называл), Алекс всё чаще задумывался над тем, почему эти люди не приняли Зверя. Ради чего или Кого отказались они от благ цивилизации? Почему их вера так дорога им, что ради неё они готовы жертвовать комфортом и даже жизнью? И однажды, он задал все эти вопросы отцу Василию.

— Я рад, что ты задаёшься вопросами, ибо для того мы и пришли на грешную землю, чтобы искать ответы и по смирению своему получать их от Бога. Человек не субъект, как о том проповедуют маги, а творение Божье. Мы верим в Бога живого. Верим в то, что созданы по образу и подобию Творца, что Адам и праматерь всего человечества Ева, соблазнённые змием, нарушили Отцовский запрет и были изгнаны из Рая и что Христос, земное воплощение Бога, вернул нам надежду на возвращение.

Вера в Бога придаёт жизни смысл. Веруя, мы развиваемся. Сказано: «Не хлебом единым жив человек». Чрезмерная сытость не располагает к учению; цинизм мира сего отдаляет от Господа Бога, а как известно, свято место пусто не бывает. Когда из общества изгоняется Бог, на Его место приходит Зверь. Мы не приняли Зверя. Не потому, что мы лучше – память оказалась сильнее. Слишком высокую цену пришлось заплатить нашим дедам за предательство Бога, ведь душа славянина не может без веры. У нас, если можно так сказать, выработался иммунитет к духовной болезни. Мы сделали шаг назад, зато сохранили свою самобытность. Мы остались людьми, а вас превратили в субъектов.

— Елена сказала, что Зверь – лишь машина, а на самом деле всем заправляют маги, вроде как они создали новую религию. Мы же верим в Зверя как в своего спасителя. Не так ли?

— Именно так! Страх – сильное средство. Если хочешь подчинить себе человека, напугай его до смерти и он сделает всё, чтобы выжить. Космическая катастрофа и последующие за ней война, организованный голод и смерть миллионов, сделали своё чёрное дело. Человек увидел себя одиноким и крайне беспомощным перед ужасом жизни, тут-то ему и подсунули «единственно верное решение» – кастовое общество, или общество пирамиды, как я его называю. Люди приняли кабалу и сами встали в очередь, чтобы принять печать Зверя, и ни в ком уже не было Духа, духовного зрения, чтобы увидеть, что над самой, красной, вершиной, хохоча над глупцами, сидит сатана. Для христианина же, самый большой страх – лишиться души.

— Вы считаете, что после смерти есть жизнь?

— Я в это верю.

— Значит, не знаете.

— Мне не нужно знать, чтобы верить. Если тебе нужны доказательства – оглянись вокруг. После зимы всегда приходит весна, гусеница становится бабочкой, бабочка откладывает яйца и снова становится гусеницей, из упавшего с дерева семени вырастает новое дерево; ничего не вечно под небом и, всё же, чтобы не происходило на грешной земле, как бы не терзали её войны и человеческое невежество, жизнь продолжается. Почувствуй, прими, и ты увидишь – смерти не существует.

Алекс вздохнул. Как хотел бы он как этот старик верить, что жизнь не конечна. Всё, о чём так убеждённо говорил отец Василий, казалось ему, с детства приученному к мысли, что за гробом лишь пустота, фантазией и самообманом.

— А почему маги так ненавидит христиан?

— Маги ненавидят не только христиан, но всех, в ком Дух Божий, но христианство они ненавидят сильнее других религий.

— Почему?

— Потому что христианство – есть наивысшая, до конца не понятая, самая трудная и самая наисладчайшая ступень развития. Ни в одной религии, ни в одной философии, ни в одном учении – нет того, что сделал Христос: Он пошёл на смерть добровольно, зная, что делает это за тех, кто Его недостоин. Не за героев. Не за праведников. Не за сильных. А за обычных, слабых, мелких людей, которые тысячу раз предадут, испугаются, откажутся, отвернутся. За меня. За тебя. За каждого, кто никогда не смог бы повторить то же самое. «Подставить щеку» – это не приглашение быть тряпкой. Это демонстрация силы, которой не может обладать ни один тиран. Тот, кто не боится боли и смерти, – свободен. И его нельзя сломать. Христос – не жертва. Он – Сила, дошедшая до самого дна человеческой жестокости и не изгнавшая никого, кроме зла. Только христианство говорит: «Я умру за тебя, даже если ты этого не стоишь». Именно поэтому Его и уничтожают. Потому что любая система власти ненавидит того, кто готов умереть за других – бескорыстно, свободно, добровольно. Таких невозможно контролировать. Они опасны. Христос – это идеал, до которого не дотянуться. Но он и не для этого. Идеалы нужны не для достижения. Они нужны, чтобы видеть, насколько мы маленькие – и куда всё-таки стоит идти.[6] Любовь и самопожертвование. Выше – только Создатель.

— Нам говорили, что во время Обряда субъект официально и добровольно отдаёт душу Зверю. Если рассуждать... да просто подумать... Они говорят: никакой души нет, но если это так, то что мы вручаем Зверю и зачем машине душа?

— Умница, Алекс! — Отец Василий просто светился от счастья. — Наконец-то ты задал правильные вопросы. Душа нужна Зверю. Не компьютерной программе, а настоящему Зверю, тому, кому поклоняются красные маги, кто восседает над пирамидой, и кто не успокоится, пока не поработит каждого на Земле. Именно для него и предназначены души.

— Вы назвали его сатана...

— Сатана, Зверь, противник Богу, клеветник, нечистый дух – у него много имён. Властелин ада, царствующий над падшими ангелами. Когда-то он и сам был ангелом, но возгордился и пожелал быть равным Создателю. За это и поплатился. И теперь мстит он Богу через творение Божие человека. Мы – воины Христовы. Каждый из нас готов пожертвовать жизнью ради Истины и свободы от зла.

— И сколько вас, христиан?

— Раньше было несколько миллионов. Теперь же…, — старец вздохнул, — точно никто не знает. До прихода Зверя земля эта звалась Белой Русью. Сейчас мы называем её Родинией, а себя русами. Непроходимые леса и болота хранят нас от злых людей. Есть у нас и столица. Красивый город с белокаменными церквями, торговыми лавками и даже своей типографией. Правит Родинией князь Борис IV. Правит как может, пытаясь, где хитростью, где лаской, а где и мечом хранить нашу землю от разорения. Озерки – не просто деревня. Мы, если так можно сказать, форпост Родинии. Оттого и держим дружину, хотя с княжеской нам не сравняться.

— Охраняете от спящих? — Алекс впервые отделил себя от своих соплеменников назвав их прозвищем русов, что в свою очередь не скрылось от отца Василия.

Старик понимающе улыбнулся.

— Не только.

Алекс весь превратившись в слух. Никогда он не слышал о ком-то ещё кроме «свободных» субъектов и варваров за стеной. В его сознании, Мёртвые земли были землями русов. Дальше лежала терра инкогнито.

— Много южнее нас кончается лес и начинаются бескрайние степи. Это земли кочевников – Крымское ханство, так они называются. И хан у них есть, разбойник Ор Ды Берды. Не сеет, не жнёт – грабит добрых людей, забирает, что может, а что не может – сжигает. Пробовал он ордой сюда сунуться, да тех, кто смог нас в лесу отыскать, Ратибор – упокой Господь его светлую душу, в лесу и оставил. Много тогда людей полегло...

Вот это жизнь! Алекс тут же представил себя на белом коне в сверкающих латах убивающим сатану героем. Это тебе не в офисе сидеть да подглядывать за чужой жизнью.

— А я могу стать христианином? — юноша задал свой главный вопрос.

Отец Василий не стал ломаться и говорить помпезные слова, о том, что право быть христианином нужно ещё заслужить, а просто ответил:

— Всем открыт этот путь.

— И... как это у вас происходит?

— Если ты подумал о чём-то похожем на ваш Обряд, то ты ошибся. Крещение – это таинство, в котором принимающий крещение очищается от грехов прошлой жизни, подготовляется к приобщению Церкви и рождается для жизни в Святом Духе. Сам Иисус Христос принял крещение в реке Иордан, и когда Он крестился – «Дух Святый нисшел на Него в телесном виде как голубь, и был глас с небес, глаголющий: Ты Сын Мой Возлюбленный; в Тебе Моё благоволение!»[7] Елена тебя подготовит.

— Подготовит? — Алекс нахмурился.

Старик улыбнулся; в глазах его заплясали весёлые искорки.

— Ты говорил, что работал...

— Айтишником.

— Я так и не понял, что сие означает, но, наверное, что-то очень мудрёное.

— Не так чтобы очень, но, да.

— И ты сразу стал работать ай...

— ...тишником? Нет конечно. До определения меня на службу в компанию, я много учился.

— Вот, — старец вновь поднял указательный палец. — Ключевое слово – учился. Что скажешь, Елена Васильевна? — обратился он к возившейся у печи женщине. — Верно я говорю?

— Верно отец Василий. Алекс должен понимать, какую ответственность на себя берёт, — ответила она строго. — С креста не сходят. С креста снимают.

— Это правда. Путь Христа, а значит и христианина – крестный Путь. Как это понимать, узнаешь, когда познакомишься с Евангелием. Ну, хочешь учиться?

— Хочу.

 

С того разговора прошло девять месяцев. Алекс готовился к крещению. Шёл пост, и он вместе с Еленой говел, – впервые в жизни. В общем-то, он никогда особо не был привязан к пище; то, чем кормили их с детства не вызывало особой зависимости. Он привык, что еда – лишь средство для поддержания жизни, а никак не удовольствие, поэтому пост давался ему легко.

Весь Чистый Четверг они приготовлялись к празднику и вымытый, выскобленный до блеска дом сиял первозданной свежестью. Алекс чем мог помогал по хозяйству: таскал воду, пугал пауков по углам и выбивал на улице зимнюю пыль из половиков; вечером он отправился в баню.

Когда б не баня, все б мы пропали.

Как-то летом в жару, перебирая на чердаке лук, не заметив, а возможно заметив, но по рускому авось, не обратив внимания на хитрый сквозняк, Елена простыла. На его сожаление по поводу отсутствия в Озерках таблеток, она, улыбнувшись, сказала: «Руского человека что парит, то и правит».

Вечером женщина отправилась в баню и на следующее утро проснулась здоровой. Случай этот заставил его задуматься о сомнительном удовольствии русов.

Его приглашали, ему доказывали; вначале Елена: «Я тоже не верила, а сейчас без бани жить не могу», — а затем и все остальные, с кем он заговаривал на тему отсутствия в доме ванны. Особо агитировал за баню Добрыня. После того, как воевода узнал, что Алекс моется в тазике, он долго смеялся, а затем пригласил к себе в баню: «Не баня у меня – дворец! Я её сам, брёвнышко к брёвнышку, ставил. Если один стесняешься, приходи с Кириллом, — и отсекая все возможные возражения, толи в шутку, толи всерьёз, добавил: — А иначе не быть тебе настоящим русом!» И после десятого: «Не стать тебе настоящим русом пока банного духу не примешь», — Алекс, не слишком уверенный, что поступает разумно, ответил согласием.

Дело было под новый год. Три дня как встретили Рождество и морозы стояли за тридцать и Алекс, справляя нужду в промёрзших сенях, на полном серьёзе боялся за свой инструмент. На его разумный вопрос, почему, при такой суровой зиме, русы не отвели в доме места под туалет, Елена ответила:

— Потому же, почему мы оставляем грязную обувь за дверью. Дом – есть малая церковь, и негоже в нём гадить, к тому же, телу холод полезней.

Сама она холода не боялась; зимой умывалась студёной водой и запросто могла пройтись в мороз до колодца в одном только платье да наброшенном на плечи пуховом платке.

Стараниями Елены его гардероб пополнился парой верхних рубашек, парой нательных, двумя кальсонами и ещё одними штанами. В означенный день, слегка взволнованный Алекс, уложив смену белья в широкое полотенце, вместе с зашедшим за ним близнецом, отправился к Добрыне «на чай», – так звучало послание. На его дурацкий вопрос: «Мы будем в бане пить чай?» — Кирилл только хмыкнул. Он уже перестал удивляться невежеству чужеземца, понимая, что Алекс не виноват.

— Убогим родился – убогим помрёт, — повторял сын Богдана, но лишь до тех пор, пока не нарвался на Коваля. На его непристойное ржание по поводу вопроса Алекса о половой принадлежности мерина, Семён сказал, как отрезал:

— Таких как он, — он указал на стоящего рядом красного от смущения Алекса, — жалеть надо. А ржать будешь в конюшне.

 

— Мы будем пить чай после бани, — пряча улыбку ответил Кирилл.

 

В валенках и тулупе Алекс как мог поспешал за другом, заиндевелая спина которого маячила впереди наподобие призрака. Над головой простиралось млечное волшебство.

 

А он и не знал, что звёздное небо настолько красивое! Бескрайний, светящийся океан, колокольно-звонкий, таинственный до безумия, желанный и недоступный отражался в глазах потрясённого Алекса. Первая ясная ночь в Озерках впечаталась в память разновеликими чувствами; восторг, удивление и странное чувство безличия. Кто он пред вечностью? Даже не пыль – смрадный выдох уставшей от человека земли.

Он вспомнил ночные улицы дистрикта, и свет фонарей – холодный и злой, и отсутствие неба – столь агрессивным был свет. С детства приученный жить как на зоне, Алекс и сам соглашался, что яркий свет ночью и сотни следящих камер на улицах – необходимое зло, и он, почти механизм, маленький винтик в огромной машине Зверя тоже – необходимое зло.

Торжество Бога звучало над его головой, и Алекс стоял оглушённый, принимая в себя вселенскую тишину и покой. Под этим небом он чувствовал себя человеком.

 

— Молодцы что пришли! — обрадовался Добрыня приходу друзей. — Ступайте к печке, погрейтесь. Сейчас Семён подойдёт и пойдём.

Алекс послушно скинул тулуп и принялся растирать замёрзшие щёки и нос.

— Не три, только хуже сделаешь, — посоветовал ему богатырь. — Сами отойдут.

Настасья, жена Добрыни, миловидная молодая женщина с длинной русой косой, в белой рубахе и красном сарафане, сидя у печки, качала подвешенную к потолку на шесте зыбку с младенцем. Ответив на его неловкое «здрасьте», спокойным: «Здрав буди Алекс. Кирилл», — женщина, вкладывая в кивок, вкупе с пожеланием здравия, уважение к «образу и подобию», пусть иногда и скрытому под толщей заумной грязи, степенно кивнув, склонилась к кряхтящему и чем-то обеспокоенному малышу. «Ничего не бойся. Я всегда буду рядом и умру за тебя не задумываясь», — говорил её любящий взгляд. Красивые груди, какие бывают у женщины в первый год материнства, подчиняясь дыханью, то подымались, то опускались под простой крестьянской рубашкой.

«Так наверно дышит мать-земля», — подумал Алекс, наблюдая за величием матери.

Никитка, пятилетний малец, похожий на Добрыню как две капли воды, тут же на лавке играл с деревянным конём. От дома веяло миром и теплотой и Алекс, впервые, посожалел, что не знает ни матери, ни отца.

Вскоре пришёл Семён. Кряжистая его фигура в овечьем тулупе и стоявшая колом чёрная борода, делали похожим его на деда Мороза. Быстрым взглядом дозорного из-под чёрных бровей осмотрел он углы и компанию и не найдя для друга угрозы, сам весь успокоился; взгляд его подобрел и будто отмок – всё было в порядке.

— Белянка кажись родить собирается, — проговорил он тоном обеспокоенного папаши. — Молодая кобылка, нервная, пришлось успокаивать, — объяснил он свою припоздалость.

— Буяново семя доброе, — толи утешил, толи похвалился конём воевода.

— Так-то оно так, только по первому разу завсегда боязно ро;дить. До утра промается, а там и я подойду. Я с ей Живчика для надёжи оставил. Умеет он со зверьём обходиться. Лошади его любят.

При упоминании Живчика, женщина тихо вздохнула. Отвечая на женин вздох, Добрыня уверенно произнёс:

— Добрый хлопчик, христарадный, даром что немой. Ну, айда париться! — добавил он скоро.

Не баня – целый дом стоял у самого берега Лютого. Брёвнышко к брёвнышку, с добрым крыльцом и свободной от снега крышей, и дышала банька не простой осиной, но прозрачным дубовым дымком.

«В понедельник я банюшку топила, во вторник в баньку ходила, в среду в угаре пролежала, в четверг буйну голову чесала, в пятницу добры люди не пряли, в субботу родителей поминали, в воскресенье на веселье погуляли», — вспомнил Алекс Еленину прибаутку.

Просторный предбанник с сосновым столом и добротными лавками встречал входящих тихим светом подвешенной к потолку масляной лампы.

— Кто последний дверь закрывай плотнее, ты, Семён, займись вениками, а я пойду парку поддам, — командовал воевода, ловко скидывая с себя одёжу. — А ты чё застыл? — вопрос был задан Алексу. — Все свои, стесняться некого.

Алекс и сам не знал, почему он вдруг так сконфузился при виде голых мужей. Все эти уроки по сексуальному развитию, где с раннего возраста, невинным объектам насильственно промывали мозги YY-учителя, где быть YY, XX-субъектом считалось нормой, а на природных Y и Х смотрели чуть ли не с жалостью, сделали из него толерантного ко греху натурала, спокойно воспринимающего свои и чужие особенности. Подумаешь голые дядьки, и не такое видали. Алекс подумал о Филине.

— Ну ты что, так и будешь у порога стоять? — усмехнулся Семён. В двух руках он держал по дубовому венику, уже размокших в горячей воде и пахнущих прелой листвой. — На вот держи, коли стесняешься. Прикроешь свои причиндалы.

Усмехаясь в усы, он ушёл внутрь бани. Уже раздетый Кирилл недовольно шикнул на друга:

— Ты чего нас позоришь. Думаешь я привёл тебя непотребством заниматься? Это вы там у себя можете мерзость творить, а у нас за такое быстро башку снесут. Давай, или раздевайся или катись к чёрту! — сказал и ушёл вслед Семёну, оставив его стоять и смущённо пялиться в пол.

Алексу стало стыдно. И вправду, чего это он решил, что здоровые мужики могут думать о чём-то ещё кроме удовольствий от водных процедур? За то время, что он прожил в Озерках, он ни разу не встретил и намёка на то, что противно Господу Богу. Природная чистота русов защищала их от свободного мира получше всякой стены. Вся его прежняя толерантность давно улетучилась и всякое «непотребство» виделось ему содомским грехом.

Быстро раздевшись, Алекс вошёл внутрь помывочной, а затем и парной. Горячий, пахнущий мятой, пар, приятно обдал обнажённое тело живительным жаром. На широком осиновом полоке подложив под голову руки лежал Добрыня, рядом стоял мокрый от пота Семён, хлестал его веником и орал во всю глотку:

— Блошка банюшку топила, вошка парилася с полка ударилася!

Руки его, все в мелких ожогах и шрамах, так и ходили так и метались над другом.

Добрыня довольно кряхтел и поощрял друга ответным:

— Шибче, шибче пори!

— Колпак надень, а то голову напечёт, — не глядя на Алекса, между прочем заметил Семён. — Кирилл, помоги товарищу.

Мокнущий на соседней лавке Кирилл, послушно поднялся и, сняв со стены войлочную шапку, действительно напоминавшую колпак, со словами: «Чего стоишь-то? Садись», — протянул её Алексу.

Не отнимая веника от причинного места, Алекс напялил колпак и сел рядом.

— Можно подумать, что он его до смерти хочет забить этим веником, — удивляясь всё больше, шепнул он Кириллу.

— Дурила. Это он его парит.

— Как это?

— А так. Сейчас он его веником-то похлещет, а потом Добрыня на озеро побежит в студёную воду сигать, а потом снова в парную, и так раза три, четыре. Оттого и не болеет наш воевода, что париться любит.

— Дело говоришь Кирилл. Баня – мать наша: кости расправит и всё тело поправит, — Добрыня уже подымался; красный как рак с налипшими на кожу дубовыми листьями. На груди его повыше сердца Алекс приметил шрам как от протыка стрелой. — хитро улыбнувшись, воевода добавил: — Кто со мной в озеро прыгать?

Кирилл опустил глаза, промямлив, что он де недостаточно согрелся.

— Ну, как хотите. Айда Семён, освежимся.

— А можно мне с вами?

Зачем он такое спросил, Алекс и сам не понял. Возможно, памятуя о недавнем конфузе, он хотел извиниться пред русами, а возможно... Кто поймёт душу бывшего спящего?

Семён, глядя на парня, только покачал головой.

— Рискованно, — высказал он свои опасения. — Первый раз, кабы чего не случилось.

— А пошли, - внезапно согласился Добрыня. — Мы его разок окунём, а потом быстренько в парную притащим. Надо же ему руского духа попробовать.

— Я тоже пойду, — явно смущённый смелостью друга, подал свой голос Кирилл.

— Тогда быстро все к Лютому, пока охотка не остыла, — скомандовал Семён и первым покинул парную.

Добрыня последовал за ним, на ходу давая ребятам совет:

— Лучше сходу, не раздумывая, так не успеете испугаться.

— Назвался груздём – полезай в кузовок, — буркнул Кирилл, выходя вслед Добрыни.

Алекс весьма удивился, выйдя из бани и не почувствовав холода. Ноги приятно покалывало. От тела шёл пар; трусивший перед ним Кирилл прикольно «дымился», больше похожий на привидение, чем на человека из плоти.

Из незамерзающего Лютого по приделанной к мосткам лесенке уже выходил Добрыня, ухая и ахая от испытываемого им удовольствия. От зашкалившего его душу восторга, только что вынырнувший Семён, вдруг выдал такое знание руского языка, что Добрыня с Кириллом, согнувшись напополам, захохотали до колик. Алекс, пытаясь скорее почувствовать, чем понять, что есть «ёшкина заводь», восхищённо таращился на орущего в воде Коваля.

— Ну, кто из вас первый?! — рявкнул вылезающий из воды кузнец.

Нагретое тело, но больше желание Алекса заявить себя русом, толкнуло его к безрассудству. Первым выкрикнув:

— Я, — он, прямо с мостков, прыгнул в Лютое.

— Кабы с дуру-то не утонул, — проговорил Семён, почёсывая быстро индевеющую на морозе косматую шевелюру.

— Сейчас вытащу молодца, — добродушно ответил Добрыня и прыгнул за юношей.

Воды Лютого не просто обожгли – уничтожили его грешную плоть. Дыхание спёрло; кажется, он отключился, потому что не помнил, как оказался в объятьях тащившего его к берегу воеводы.

— Как ты? — спросил богатырь, подтаскивая парня к стоявшему на последней ступени по пояс в воде Ковалю.

— Н-н-нормально.

— Тогда живо в парную греться.

Вдвоём с Семёном они вытащили его на мостки и, поддерживая с обоих сторон, повели в баню. Кирилл последовал следом, благоразумно решив, что стояние на морозе – всё равно, что купание в Лютом.

В парной обалдевшего Алекса уложили животом на полок и Семён, взяв по венику в каждую руку, начал хлыстать дубовою пряностью пребывающего в прострации почти руса.

— А характер у тебя есть, — с уважением в голосе произнёс Добрыня, поддавая мятной водой на раскалённые булыжники калильной печи. — Я как только тебя увидел, сразу понял – наш человек. Хорошо, что они тебя выгнали. Не выгнали бы, то был бы ты уже спящим. Вот примешь крещение, и вовсе человеком станешь.

Алекс пребывал в эйфории. После холодной воды в тело вернулось тепло и такая лёгкость, что он удивлялся, почему не парит над лавкой. Звуки слов едва касались ушей; от контраста температур, тело настолько расслабилось, что Алексу показалось, что он спит наяву. Он не сопротивлялся, когда его били веником, снова обливали холодной водой, тёрли мочалкой спину, снова обливали, теперь уже горячей водой, и затем, чистого, завёрнутого в пахнущую морозом белую простыню, сажали за стол.

Надмирный покой сошёл в его душу. Он не чувствовал тела, земное его не касалось. Ему было так хорошо, как никогда не бывало.

Пристыжённый Кирилл, так же опробовал Лютое и теперь, прибалдевший от нахлынувших ощущений, попивая квас из стоявшего на лавке бочонка, нёс всякую чушь о пользе закалки и несчастных спящих, что зимой не морозили себе зада.

Сколько времени он просидел, Алекс не знал, да и не хотел знать. Добрыня с Семёном то уходили, то возвращались обратно, неся на себе морозную свежесть ночи. Никто не торопился, понимая, что спешить в таком деле – себе во вред.

Наконец, напаренные и намытые Семён и Добрыня, налив себе в кружки ржаного квасу, уселись за стол.

— Ну как банька?

Алекс вытянул руку, показывая Добрыне самый популярный и часто используемый им в чате эмодзи.

— А я тебе что говорил, — довольно улыбнулся хозяин бани. — В бане помылся – заново родился. Так-то вот.

Алекс не спорил. Ему было так хорошо, что он согласился бы сейчас с чем угодно, даже с тем, что земля плоская.

Ночевать их оставили у Добрыни перед сном дав отужинать жареным петухом с картошкой и обещанным чаем с душицей. Семён отправился «караулить Белянку». Алекс заснул, как только его голова коснулась подушки и спал как младенец, пока проснувшийся поутроси Никитка громко не закричал, требуя что-то у матери.

Нехитрая радость русов так понравилась Алексу, что он согласился на Еленину баню по-чёрному иногда приглашая Кирилла, иногда сам отправляясь к другу в старую баню деда и, тогда, к чистому телу добавлялась ещё одна радость – видеть Алёнку.

 

Кирилл и Алёнка были сиротами; жили с дедом по матери Иваном Ивановичем Сорокой, крепеньким старичком семидесяти лет, державшим пасеку и кормившим мёдом добрых людей. Алекс познакомился с ним в мае вскоре после выздоровления, когда с близнецами, по завету отца Василия, знакомился с бытом русов.

Крытая сухим камышом изба Ивана Ивановича или «деда», как звали его близнецы, стояла у самого леса. С подгнившими нижними брёвнами избушка казалась хромой, впрочем, как и её хозяин, припадающий на правую ногу бывший дружинник. На два венца ушедшая в землю, подслеповатыми окнами, печально смотрела она на мир, памятуя о скором конце. Лишь поновлённые к Пасхе ставни – зелёные с нарисованными на них яркими пчёлами, всё ещё напоминали её прежнюю.

Старый сад, жужжащий, благоухающий мёдом, прекрасный и дикий, и лишь немного и очень умело подправленный, хранил избушку от лиха. Начиналась гроза. Было душно, и Алекс изрядно вспотел, хромая за быстро идущим Кириллом. Алёнка шла позади. Солнце палило по летному, дурманящий аромат цветущих яблонь и груш кружил ему голову; проходя вдоль забора, на ничего не подозревающего юношу, вдруг, набросились пчёлы. От неожиданности и боли Алекс закричал и стал размахивать руками отбиваясь от атакующих его насекомых. На крик обернулся Кирилл; увидев его плачевное состояние, он ухмыльнулся и зная, что спящий его не поймёт, громко сказал:

— Пчёлы – звери умные, чужих за версту чуют.

— Ну и злой же ты братец, — мгновенно вступилась за парня Алёнка.

Схватив бедолагу за рукав, девушка потащила его к дому, сожалея, что не может, кроме hello и thank you, сказать ему ничего утешительного.

— Что за шум, а драки нет? — раздался похожий на карканье ворона голос Ивана Ивановича.

Невысокого роста старик с расчёсанной надвое седой бородой и зелёными как у Алёнки глазами встретил их на крыльце. Увидев покусанного парня и красную от переполнявших её эмоций внучку, дед хитро улыбнулся и, пропуская их в дом, не столько утешил, сколько защитил своих подопечных:

— Это ничего. Это полезно. Всю зиму хворать не будешь.

— Помоги ему дедушка, — причитала Алёнка. — Вдруг как у него пчелиная лихорадка начнётся.

— Не начнётся, не рой же его жиганул. И какого лешего вы потащили его в непогоду. Сколько раз сказывал, пчёлы в грозу дюже злые становятся, — досадовал дед, усаживая парня на лавку и внимательно его рассматривая. — Один, два, три…, — начал считать он укусы. — Всего-то пять штук... Ерунда, жить будет, — успокоил он внучку. — На меня как-то целый улей свалился, и ничего, даже не опух, — добавил он с гордостью.

— Так то, ты. Ты всю жизнь с ними возишься. Привык уже.

— Что правда, то правда. Ну-ка давай, ягоза, неси сюда лук, лечить его будем. А ты, Кирилл, возьми в моём специальном лукошке пинцет. Будешь жало с ядом вытаскивать, а я за лекарством схожу.

Так и поступили. Кирилл вытаскивал жало, а Алёнка смазывала больные места луковым соком. Весь удар пчелиного гнева пришёлся на голову; особенно пострадало от ужаления верхнее веко на левом глазу. Глаз тут же закрылся огромной горячей плямбой. Щека и губа тоже распухли.

По непрекращающемуся фырканью Кирилла, было понятно, что выглядит он неахтецки. И чувствовал он себя так же. Лицо горело, и главное, было чертовски обидно, что таким его видит Алёнка. Ну что он сделал этим насекомым, что они набросились на него? Да ещё братец… По роже же видно, что он просто счастлив, что ему так досталось.

Ему захотелось уйти, но вернулся Иван Иванович; в руках он держал деревянную плошку с большими кусками янтарного цвета сотами. Поставив тарелку на стол, старик, лишь взглянув на Алекса, быстро перевёл взгляд на внука и неожиданно резким и чистым голосом произнёс:

— Над другим посмеялся, над собой поплачешь. Я тебя не для того ро;стил, чтобы ты над чужою бедой скалился. Хуже спящего, ей Богу.

Последнее прибавление деда подействовало на парня лучше всякого подзатыльника. Лицо его пошло пятнами, будто невидимые глазу пчёлы только что наказали его за нехристианское поведение.

— Прости, дед, — опустив глаза долу, промямлил Кирилл. — Просто… не доверяю я этому спящему. Вдруг он шпион.

— Не твоего ума дело, — рявкнул дед. — Есть повыше тебя судильщики. Они и решат, шпион он или нет. Твоё дело слушать отца Василия и оставаться человеком, как бы бес тебя не изводил своими погаными мыслями.

От такой отповеди юноша сник и отойдя от стола, уселся поближе к двери.

Изба была скромной, но не размер и богатство делают дом уютным, а любовь и забота хозяев. Стараниями Алёнки хата содержалась в чистоте и уюте. На окнах висели чистые занавески в зелёный горошек, печь недавно белили, пол был помыт, стол выскоблен.

Богатство у русов если и выставлялось напоказ, то так, чтобы это не сразу бросалось в глаза: занавески из ткани чуть подороже, расписная посуда на полках, оловянные ложки и вилки. Единственный в деревне ковёр принадлежал Захару Захаровичу и первое время на него ходили смотреть как на что-то диковинное.

Дед видимо решил преподать внуку урок. Вместо того, чтобы сменить гнев на милость, он ещё больше осерчал:

— Ну чего надулся как сыч на крупу. Али не видишь, что гость у нас. Марш за самоваром! — скомандовал он.

Алекс уже забыл, что минуту назад собирался гордо покинуть гостеприимный дом старика. Он слишком мало знал слов, чтобы понять разговор, но по интонации деда и реакции невзлюбившего его близнеца, понял, что парню досталось из-за него. Честность Ивана Ивановича подкупила было сникшего парня. Он тут же проникся к доброму старику уважением, и даже его поражённая в колене кривая нога не портила общего впечатления. Алёнка не принимала участие в воспитании брата. Она листала самодельный словарь и составляла из слов предложение, смешно шевеля губами. Наконец, оторвавшись от книжки и указывая на мёд, смутившись, произнесла:

— Ду нот вори эвэрифинг вил би фине. Летс дринк теа.

— Я понимать. Спасибо, — ответил Алекс по-руски. — Мы знакомиться, — он встал с табуретки и протянул руку Ивану Ивановичу. — Меня зовут Алекс. Я не хотеть быть спящим.

— Уже и язык, стало быть, учим, — похвалил его дед; на протянутую ему руку он ответил крепким пожатием. — Это хорошо. А меня, значит, Иваном Ивановичем зовут, но ты называй меня просто, дедушка Ваня. Понимаешь? Де-душ-ка Ва-ня.

— Де-ушка Ванья, — повторил Алекс, безбожно коверкая слова.

— На первый случай сойдёт. Ставь на стол, — сказанное было адресовано вошедшему с самоваром Кириллу. — И руки помой.

Сказать, что сотовый мёд Алексу понравился – вообще ничего не сказать. По выуженным из книжки словам: bee, honey, hive и забавной пантомимы Алёнки, изображавшей как эти самые bees собирают с цветов нектар и затем летят в свои hives и делают то, что Алекс ел с таким аппетитом, юноша понял, что пчёлы вовсе не звери, а полезные для человека создания и болезненные уколы – всего лишь плата за мёд. Он тут же простил насекомым и боль, и невидящий глаз и распухшую губу.

С этого дня, Кирилла как подменили. Вместо подозрительного и злого к нему юнца, на уроки английского стал приходить, может, ещё и не друг, но уже точно не враг. Мысль, что он хуже спящего, так задела Кирилла, что он, наконец, задумался и даже исповедовался у отца Василия. Наконец, он увидел в Алексе человека, пусть не похожего на него, но – человека.

 

***

 

Образ варвара, как кровожадного дикаря, необразованного и крайне нетолерантного экстремиста, не выдержав правды, растаял как снег по весне. Алекс увидел нормальных людей; не идеальных, но хороших и добрых в своём большинстве. Угрюмый дикарь, вдруг, представился ему жалеющим всех человеком.

«Смерть рускому вою – свой брат, а мёртвые страха не имут. Оттого и не зверствует он над падшим врагом, потому как знает, что за пределами смерти есть жизнь и суд Божий», — сказал ему как-то Семён.

Алекс слова запомнил и с каждым новым прожитым с русами днём соглашался с ними всё больше.

Жалость ещё не любовь, но предтеча главному чувству, без которого: «...и если имею всю веру так чтобы и горы переставлять, а любви не имею, ничто я есть».[8] Именно жалость заставляла с риском для жизни вылавливать из озера спящих, жалость девушки спасла ему жизнь, жалость женщины предоставила ему кров, кормила и одевала его, жалость...

Как-то летом, провожая Алёнку после занятий домой (Кирилл стоял в карауле и на занятиях не был), они повстречали ватагу мальчишек. Алекс уже говорил и много чего понимал по-руски, намного опережая очень старающуюся, но не обладающую его памятью девушку. Алёнка сетовала на Елену Васильевну за то, что та не открылась ей и не взялась обучать языку с самого её детства.

— Понимаешь, — говорила она, — мы бы сейчас не разговаривали на жалкой смеси руского, английского и дурацких жестов, а общались как нормальные люди.

Алекс как раз собирался ответить ей, мол на то имелись свои причины, но слова так и остались не сказанными. Прямо на них, со смехом и воплями, счастливые пацаны гнали по пыльной дороге ржавый железный обруч от деревянного колеса.

Он уже не удивлялся количеству разновозрастных ребятишек, по теплу высыпавших как горох из порванной торбы на зелёные улицы Озерков – вечно во что-то играющих, галдящих, босых, часто в одних рубашонках и при этом не знающих ужасов Дома Развития, здоровых детишек, и сейчас, уступив ватаге дорогу, Алекс просто скользнул бы взглядом по малышне и отправился дальше, но...

Вместе с мальцами, смешно подпрыгивая на коротких ножках, бежало нечто в штанах и рубахе; ростом чуть выше колена взрослого человека, с головой подростка и телом ребёнка нечто издавало нечленораздельные гортанные звуки, напоминающие толи вой волка, толи пение камлающего шамана. И это всё можно было бы переварить – фотографии карликов Алекс в учебнике видел, если бы он, провожая несчастного взглядом, не увидел на его спине...

— Это что, крылья?

— Это не настоящие крылья, — шёпотом пояснила Алёнка. — Елена Васильевна говорит, что это ложные руки с перепонками.

— Никогда такого не видел. Кто он?

— Это Живчик, приёмный сын Семёна Семёновича, и хватит на него пялиться. Он не виноват, что его таким сделали, — добавила девушка строго.

— Кто сделал?

— Вы.

 

***

 

— Почему ты мне не сказала?!

— Ты познакомился с Живчиком?

Алекса поражала способность Елены понимать его, часто без слов, почти телепатически.

— Как вообще такое возможно?!

— Если человек не идёт к Богу, он идёт к сатане. Как нет предела в Божьем совершенстве, так и нет предела в противных Богу делах красных магов, по внушению нечистого духа, решивших, что могут стать подобными Богу творцами.

— Сколько таких?

— Живчик единственный кто смог выжить. Остальные, либо уже были мертвы, либо..., — Елена вздохнула. — Никто из нами спасённых не прожил дольше года. Мы хороним их подальше, в лесу. Шестьсот шестьдесят шесть детских могилок, за которыми люди боятся ухаживать, считая место нечистым.

— А эти руки или крылья, или чего у него там на спине, их можно было как-то убрать?

— Это было рискованно. При отсутствии должных медикаментов, ну ты сам понимаешь. То, что выдержит вой, младенец вряд ли потерпит, хотя я предлагала. Семён воспротивился.

— При чём здесь Семён?

— Четырнадцать лет назад именно Семён выловил из Лютого контейнер с Живчиком. Он увидел в нём ангела и взял это чудо себе, и ведь выходил..., — наконец Елена позволила себе улыбнуться. — И убьёт любого, кто причинит Живчику вред, — добавила она, помолчав.

— Мы... они сбрасывали вам только уродов?

— Не только. Были и нормальные дети, но мало и, в большинстве своём, чернокожие.

— Я не встретил пока не одного с тёмной кожей.

— А их здесь и нет. Царь Борис приказал всех «арапчиков» везти без задержки к нему. Не знаю уж кто ему надоумил – сам-то он вряд ли додумался бы, только вбил он себе в голову, что чернокожее войско воюет лучше обычного.

— А если девочка?

— А ты посмотри на Алёнку. Чем она хуже парня?

— А белые дети были?

— Четверо белых мальчиков были розданы в разное время в разные семьи. Один уже сам отец. Называть имена не стану. Не важно как и откуда они появились; теперь они – руские.

 

***

 

Конечно, были и те, кто и спустя год не смог увидеть в нём человека. Соседка Елены, косоглазая во всех отношениях баба, прозванная вяжихвосткой за неуёмную тягу к сплетням, при виде его, со словами: «Изыде нечистый», — крестилась, иногда плевалась и всегда переходила на другую сторону дороги. Да и Игорь, не при Семёне, не переставал смотреть на юношу волком. Как-то на тренировке, их поставили в пару и более опытный Игорь, извернувшись, больно ударил его по колену деревянным мечом. Алекс упал и, если бы не наблюдающий за поединком ратник – сорокалетний крепкий усач Гаврила Романов, хмуро заметивший, что лежачего бьёт только трус, Игорь, всего бы его избил.

Памятуя слова Елены: «В семье не без урода, а на урода всё не в угоду», — Алекс научился не замечать ни косых взглядов Клавы, ни злобных гримас Игоря. Желая быть частью этого мира, он принял этих людей оптом: добрых и не очень, и откровенно недружелюбных ему.

Алекс учился, и не только рускому языку. Учился быть христианином. Елена как могла объясняла ему Святое Писание. История ему нравилось, вот только в чудо он никак не мог поверить.

Незадолго до своего крещения, мучаясь вопросами веры, он поведал отцу Василию об истомлявшей его тревоге:

— Умом я всё принимаю – поверить не могу, — жаловался он старцу на своё духовное бесчувствие. — Что, если дело во мне? Что, если я настолько плохой человек, что Бог меня не приимет?

— Ты ведь читаешь Евангелие.

— Пытаюсь. Мне пока трудно даётся кириллица.

— Ты делаешь неплохие успехи. Если бы все с такой скоростью осваивали ученье… Вот скажи мне, ты уже дошёл до слов Спасителя: «Никто не может прийти ко Мне, если не привлечёт его Отец, пославший Меня…»[9] — и, если дошёл, как ты их понял?

— Евангелие от Иоанна, глава шестая. Я встречал эти слова, но смысла, настоящего смысла, как мне кажется, так и не понял.

— Христос ясно сказал: «Не к праведникам пришёл Я, но к грешникам», — эти слова ключ к ответу, почему человек без помощи Божьей сам не сможет открыть в себе Господа. Но нам дано право просить.

— Просите и дано вам будет. Я помню. Я просил, но... Бог меня не услышал.

— Ты так думаешь?

— Но ведь веры я так и не получил.

Старец посмотрел на него долгим, пронзающим душу взглядом и как человек знающий о чём говорит, ответил:

— Всему своё время.

 

Церковь Рождества Богородицы, старинного клетского типа, стояла в центре села. Два разновысотных объёма: основной и алтарный, собранные под двускатной крышей, вместе с трапезным пристроем, окружённым гульбищем на столбах, делали церковь похожей на большой корабль, по пути к небу зашедший в Озерки да так здесь и оставшийся. Сходство с кораблём добавляли деревянный купол с высоким крестом и открытая колоколенка на крыше с единственным медным колоколом.

Старый, намоленный храм видел многое: и новую жизнь, и жизнь уходящую, радость и горе, и слёзы отчаяния, смерть и живую молитву – храм всё помнил и знал и сосновые стены его всегда были тёплыми как руки матери. Место силы, по вере людей, хранило село от лукавого зла и люди любили свой храм.

Субботнюю Литургию, Алекс провёл в притворе, как оглашенный. В проповеди, отец Василий много говорил о зле, которое подстерегает каждого, кто не хочет жить зрячим духовно. Алекс, слушая старца, вспоминал о жизни по ту сторону правды; он простил им предательство, ведь и Филин, и Дэвид, и даже Джун, – хотя, Джун в меньшей степени, в отличие от него, всё ещё были спящими.

Для Алекса, никогда не видевшего святого обряда крещения, всё происходившее с ним в храме, воспринималось как радостный сон наяву. Новое и старое, соединившись в освящённой купели в одном, родили новое Имя. Имя Михаил, данное в Духе крещённому Алексу в честь Архангела Михаила, зазвучало под купольным небом. Он отрёкся от дьявола, омылся в купели; в белой крестильной рубашке и медным крестом на груди, стоял он растерянный, не чувствуя ног, не понимая, где он находится.

Его крёстный отец Добрыня стоял с ним о правый бок, крёстная мать Елена о левый.

— Сегодня воистину счастливый день, — обратился к собравшимся отец Василий. — День рождения нового человека, христианина, Михаила О;зерова. Мы тут посовещались и решили, что не гоже христианину заместо фамилии носить номер зверя, а так как Кирилл с Алёнкой выловили раба Божия Михаила аки рыбу из озера, то и фамилию он должен носить соответствующую – О;зеров, — при этих словах, едва заметное сожаление коснулось чела Елены и тут же пропало. Старец же продолжал говорить: — В нашем полку неспящих прибыло. Давайте поздравим его и себя и возблагодарим Господа нашего Иисуса Христа за то, что он спас раба Божия Михаила от страшной участи спящих приведя его к нам. Я буду молиться, чтобы Бог открылся ему и новый член церкви стал по-настоящему верующим человеком. И вы молитесь за вашего брата во Христе, а я помолюсь о всех нас. Помните, зло никогда не спит. Зверем рыщет оно в поисках жертвы; и нам для спасения нашей души нужно бодрствовать в духе, ибо спящая душа – лёгкая добыча для дьявола. Теперь, — старик улыбнулся, — можете его поздравить.

Его поздравляли, он плакал и улыбался. Елена утирала с лица счастливые слёзы. Добрыня зачем-то тряс его за плечо, без конца повторяя, что он теперь ему сын по кресту, а значит, родня. Кирилл, по-доброму улыбаясь, протянул ему руку и после крепких пожатий, тихо сказал:

— Теперь, ты наш, озерковский.

Наконец, подошла Алёнка. Смущаясь больше обычного, девушка вдруг привстала на цыпочки и, быстро поцеловав его в щёку, выбежала из церкви.

— Э… да тут у нас свадебка намечается, — хитро щурясь на парня, заметил Лука. — Ну, так прими и от меня подарочек, — он протянул парню книгу. — Сам написал, сам разукрасил и переплёл. Тебе понравится.



Продолжение здесь:
http://proza.ru/2025/12/22/467

Сноски:

1. Ольга Романова «Высокое небо».

2. Козлёнок (старослав.)

3. Утроба матери (сарослав.)

4. Всю ночь (старослав.)

5. Возрождение (старослав.)

6. Неизвестный Автор из Интернета, с которым я полностью согласна. (Автор)

7. Евангелие от Луки (3; 22)

8. Пер. Кор. 13:2

9. Евангелие от Иоанна (6:44)