Дачные враги...

Степан Игнатьевич Морозов знал, что день не задался, уже когда едва открыл глаза. Не из-за тупой боли в пояснице,  она была его верной спутницей с тех пор, как он в пятьдесят пять решил, что еще может таскать мешки с цементом, как в двадцать. Нет.

Он услышал этот день. Через открытую форточку в спальню врывался пронзительный, ритмичный, невыносимый звук. Тук-тук-тук-тук-тук. Барабанная дробь дятла, поселившегося в его левом виске...

«Опять», — прошипел он зло в подушку.

Его дом, добротный, из красного кирпича, еще отцовский, стоял на окраине старого дачного поселка «Солнечный». Поселок медленно умирал: молодежь рвалась в городские квартиры, старики доживали свой век, а участки потихоньку скупали непонятные люди на  дорогих машинах. Но пока здесь царила тишина, нарушаемая лишь пением птиц, лаем собак и… этим стуком...

Степан Игнатьевич встал, налил себе стакан воды из-под крана, залпом выпил и подошел к окну. Его взору, как и каждое утро вот уже семь лет, предстал ,,Изумрудный Кошмар". Так он мысленно называл участок соседки слева от своего...

Ее же дом, вычурный, обшитый вагонкой «под шале» и выкрашенный в ядовито-бирюзовый цвет, казался насмешкой над его строгим, фундаментальным жилищем. Но дело было не в архитектуре. Дело было в том, что творилось на шести сотках этой женщины. Там царил хаос буйной, почти тропической растительности. Не огород, а джунгли какие-то. Подсолнухи размером с маленькое дерево, плети тыкв, расползающиеся как щупальца, малина, перешедшая через забор и оккупировавшая его, Степанову, компостную кучу. И посреди этого зеленого безумия  она сама!
Анна Витальевна...
Для него просто соседка...

Он наблюдал, как она, в широкополой соломенной шляпе и резиновых сапогах, цветастых, как крыло попугая, методично колотила молотком по… по чему-то. Тук-тук-тук-тук.

Он пригляделся. Это был столбик для нового забора. Не того, нормального, из профнастила, который стоял между ним и соседом справа. Нет. Она меняла старые, полуразвалившиеся доски на новые, такие же кривые и вычурные, с резными верхушками. Война за забор длилась года три. Он предлагал разделить расходы на нормальный, общий. Она заявила, что не будет жить за «железом, как в тюрьме», и что ее «эстетическое чувство» не позволяет ей смотреть на этот  убогий глянец!
После этого они перестали разговаривать...

Но тихой войны им было мало. Была еще и громкая. Анна Витальевна обожала свою старую, заезженную до дыр пластинку с французскими шансонами. И включала ее вечерами, на полную мощность, распахивая окна.

«Под небом Парижа…» – доносилось с ее участка, заставляя Степана Игнатьевича, предпочитавшего тишину или, на худой конец, советский радиоэфир, сжимать кулаки. Он отвечал тем, что ранним субботним утром запускал свою газонокосилку-«дровокол» (как она ее называла) и методично выкашивал свой идеальный, как бильярдный стол, английский газон, граничащий с ее джунглями. Он травил ее кошек (вообще-то, бездомных, которые просто любили ее участок за густоту), рассыпая специальный порошок у забора. Она поливала свои георгины из шланга так, что брызги летели на его только что вымытую, блестящую «Волгу» образца 1985 года...

Они судились из-за яблони, чьи ветви свисали на его территорию. Он отрезал их. Она подала в суд за порчу имущества. Суд длился полгода и закончился ничем, кроме взаимной ненависти и тысяч потраченных нервов. Их диалоги, редкие и вынужденные, были образцом ледяной вежливости, под которой клокотала вулканическая лава.

— Анна Витальевна, Ваш «Шарль Азнавур» слышен в моей спальне. Уже первый час ночи!

— Степан Игнатьевич, а Ваш автомобиль, который Вы заводите в семь утра, слышен в моей спальне. И он, простите, звучит, как трактор времен коллективизации. Давайте поменяемся: Вы на тихий гибрид, я  на наушники!

— Это несерьезно.

— Абсолютно с вами согласна.

И они расходились, хлопая своими  калитками.

Степан Игнатьевич, бывший инженер-строитель, ветеран труда и человек порядка, видел в ней воплощение хаоса, легкомыслия и назойливой богемности. Она, как он узнал от старожилов, была когда-то художником-оформителем, а теперь, на пенсии, «творила» вокруг себя этот невообразимый мир. Он презирал это ее творчество. Всё должно быть по линейке, по уровню, по плану...

Анна Витальевна же в нём, в этом угрюмом, прямом, как жердь мужчине с вечно поджатыми губами, видела озлобленного консерватора, душного солдафона, который хочет весь мир обнести забором из профнастила и покрасить в серый цвет. Его маниакальная страсть к стрижке газона и мытью машины казались ей симптомом глубокой духовной бедности...

Так и жили...

Линия фронта проходила по старому, гнилому забору. Война была позиционной, изматывающей, но уже и привычной...

Все изменилось в одну секунду. Вернее, утром одного ничем не примечательного дня...

Степан Игнатьевич вернулся из магазина, неся в сетчатой авоське банку растворимого кофе и буханку хлеба. На столбе у входа в поселок, на своем столбе, он увидел лист бумаги. Не клочок, а официальный, с печатью. Заинтересовался. Подошел...

— «ООО «Новый горизонт» уведомляет собственников земельных участков в границах бывшего садоводческого товарищества «Солнечный» о проведении общественных слушаний по вопросу утверждения проекта планировки территории и проекта межевания для размещения многофункционального жилого комплекса «Солнечный парк»…»

Он читал медленно, вчитываясь в каждое слово. Мозг отказывался воспринимать смысл:

—  «Изъятие земельных участков для государственных нужд»… «Выкупная стоимость»… «Снос существующих построек»…

У него подкосились ноги. Он прислонился к столбу. Его дом! Участок, который отец получил еще в 70-е, на котором Степан Игнатьевич сам, своими руками, делал пристройку, сажал каждое дерево, выводил каждую грядку, прокладывал каждый провод. Его крепость. Его единственное и последнее убежище от этого безумного, стремительного мира. Все это должно быть… снесено? Чтобы на его месте вырос какой-то «многофункциональный комплекс», эта  уродливая коробка из стекла и бетона, где будут жить сотни чужих людей?

Он сорвал листок с гвоздя и, ничего не видя вокруг, побрел к своему дому. По пути он увидел, что такие же листы висят на каждом втором столбе. Поселок проснулся. Из калиток выходили люди, собирались кучками, говорили громко, с испугом и какой то  злостью в голосе.

И тут он увидел ее.

Анна Витальевна стояла у своего забора, у своего нового, дурацкого столбика, и смотрела на такой же белый лист в своей руке. Шляпа была сдвинута на затылок, и на ее лице, обычно выражавшем либо сосредоточенное усердие, либо язвительную усмешку, был написан такой шок, такое бездонное отчаяние, что Степан Игнатьевич на миг забыл, кто она. Он видел просто человека, получившего удар под самый дых.

Их взгляды встретились. Впервые за много лет в ее глазах не было насмешки или вызова. Только паника. И она поняла, что в его глазах  то же самое.

Она первой нарушила молчание. Голос был хриплым, без обычных театральных ноток.

— Это… это что, правда?

— В печати, — глупо буркнул он, показывая свой лист.

— Они не могут… Это же наша земля. Наши дома.

— Могут, — сказал он с горечью инженера, знающего систему изнутри. — Если проект пройдет слушания и получит одобрение. И если найдут «государственную нужду». А они ее найдут. Всегда находят!

Она бессильно опустила руку с листком:

— Мой сад… Дом… Я здесь двадцать лет живу. Все, что я делала…

Она не договорила, отвернулась. Он видел, как дрожат ее плечи под легкой блузкой. И в этот момент странное чувство шевельнулось в его груди. Не злорадство. Ни в коем случае. Скорее… признание. Признание того, что ее боль такая же подлинная, как и его. Что ее джунгли для нее так же дороги, как его стриженый газон для него!

— Надо идти на эти слушания, — сказал он, и его собственный голос прозвучал непривычно громко. — Всем поселком!

Она обернулась, вытирая щеку тыльной стороной ладони:

— И что? Крикнем «не дадимся»? Они нас, как муравьев, раздавят!

В ее словах была горькая правда. Но Степан Игнатьевич был упрям. Как осёл...

— Тогда будем кусаться, — процедил он. — Пока не отгрызем себе право остаться. Вдвоем… то есть, всем миром — больше шансов!

Слово «вдвоем» повисло в воздухе. Они снова посмотрели друг на друга. Семь лет вражды. Семь лет взаимных пакостей. И теперь общая беда. Абсурд!

— Я… я пойду на слушания, — тихо сказала Анна.

— И я, — кивнул он.

Они разошлись. Но что-то сдвинулось. Линия фронта все еще существовала, но теперь за ней, по ту сторону забора, оказался не просто враг, а потенциальный союзник. Самый, пожалуй, неприятный, но и самый близкий. Близость беды обнажила простую истину: их миры, такие разные, стояли на одной земле. И эту землю у них хотели отнять...

Общественные слушания оказались циничным фарсом. Их провели в актовом зале районной администрации, куда набилось человек сорок жителей «Солнечного».

Представитель ООО «Новый горизонт», молодой человек в идеальном костюме, с безупречной улыбкой и глазами, как у бухгалтерского калькулятора, полчаса рассказывал о прекрасном будущем: современное жилье, благоустроенная территория, развитие инфраструктуры. На слайдах сияли картинки с людьми и собаками, гуляющими среди стеклянных башен.

Когда слово дали жителям, начался хаос. Крики, обвинения, слезы. Старушка Мария Петровна, жившая в поселке со дня основания, рыдала у микрофона. Представитель застройщика терпеливо кивал, делал пометки в планшете и повторял, как мантру:

—  «Мы понимаем ваши эмоции. Все ваши замечания будут учтены. Процесс выкупа будет проведен в строгом соответствии с законодательством, по рыночной стоимости».

«Рыночная стоимость» — это было пятнадцать копеек за квадрат в трех часах езды от города. На новое жилье в их возрасте и с их доходами рассчитывать уже не приходилось.

Степан Игнатьевич, как бывший инженер, задавал конкретные, сухие вопросы о инженерных сетях, экологической экспертизе, о судьбе деревьев, о гарантиях. Ответы были уклончивыми. Анна Витальевна, к его удивлению, говорила не о чувствах, а о законе: о нарушениях в уведомлении, о сомнительности их  «государственной нужды», о праве на благоприятную среду. Она сыпала статьями, ссылалась на какие-то постановления. Оказалось, за эти месяцы она проштудировала не один юридический форум...

После слушаний, на которых ничего не решили, но всем дали понять, что решение уже предрешено, они вышли вместе. Было поздно, темно...

— Юрист что ли? — спросил ее  Степан, закуривая у выхода. Он бросил курить десять лет назад, но сегодня снова купил пачку.

— Художник-оформитель должен разбираться в договорах и авторских правах, — отрезала она, закутываясь в тонкий шарф. — А ты… неплохо вопросы задавал. По делу...

— Бесполезно, — мрачно выдохнул он дым. — Они всё уже решили. Надо искать другие рычаги.

— Какие?

— Пресса. Может быть, вышестоящая инстанция. Коллективное обращение. Надо… объединиться. По-настоящему, дружно всем!

Они шли к остановке в напряженном молчании. Враги, вынужденные идти в одной колонне.

— У меня есть ноутбук, — неожиданно сказала Анна. — И немного… опыта в составлении бумаг. Я могу набросать текст обращения. А тебе, наверное, проще с людьми говорить. Собрать подписи, организовать всех этих… — она махнула рукой, — ворчунов и паникеров.

— Я не оратор, — пробормотал он.

— Зато ты выглядишь солидно. Как скала. Людям в панике нужна скала, чтобы за нее держаться. А не… воздушный шар, как я!

Он посмотрел на нее искоса. При свете фонаря ее лицо казалось усталым и очень старым. И очень человеческим.

— Ладно, — согласился он. — Завтра. У меня. В десять. Принесете свой ноутбук...

Это было первое за семь лет приглашение. Не вызов на дуэль, а предложение о перемирии. Тактическом пока...

На следующее утро в десять ноль-ноль она стояла на его пороге. В руках  ноутбук в чехле и папка с бумагами. Он впустил ее, смущенно кивнув на тапочки. Она вошла в его дом и огляделась с нескрываемым любопытством.

Она ожидала казарменной стерильности. Но дом Степана Игнатьевича был… очень уютным. Не по-женски уютным, а по-мужски уютным и основательным. Книжные полки до потолка, не только с технической литературой, но и с историческими романами, классикой.
Старый, добротный диван. На стенах не обои, а деревянная вагонка, теплого медового оттенка. И повсюду  модели. Корабли, самолеты, собранные из тысяч деталей. Они стояли в стеклянных витринах, на полках, на специальных подставках...

— Это… все ты? — не удержалась она, подойдя к витрине с трехмачтовым фрегатом.

— Да, — коротко ответил он. — Хобби. Чтобы руки не забыли, как держать что-то меньше лома или молотка.

— Это же невероятно, — прошептала она, и в ее голосе прозвучало искреннее восхищение. — Какая тонкая работа!

Он смотрел, как она водит пальцем по воздуху, повторяя изгибы такелажа. Ее пальцы были длинными, тонкими, с темными пятнышками земли под коротко остриженными ногтями. Руки труженицы...

Они сели за кухонный стол. Он поставил перед ней чашку крепкого чая. Она открыла ноутбук. Начали работать...

Оказалось, что они  идеальная команда. Его инженерная логика выстраивала структуру документа: последовательность, аргументы, требования. Ее гуманитарный склад ума и знание законов облекали это в убедительные, эмоционально заряженные, но юридически грамотные фразы. Она находила нужные слова, он отсекал лишнее. Они спорили, но споры эти были не похожи на прежние перепалки. Это были споры двух людей, которые хотят добиться одного результата, а не просто уязвить друг друга.

— Нельзя писать «наше священное право», — ворчал он. — Это звучит пафосно.

— А как иначе передать, что это для нас не просто квадратные метры? — парировала она.
— Пиши: «право на жилище, гарантированное Конституцией, и право на сохранение сложившейся социальной и природной среды». Сухо, четко, по закону...

— Ты… черствый сухарь, — сказала она, но в уголках ее глаз заблестели искорки. Но она всё равно  исправила текст...

Он ловил себя на том, что смотрит не на экран, а на ее лицо. На тонкие морщинки у глаз, на ямочку на подбородке, на то, как она, сосредоточившись, покусывает кончик карандаша. Он видел в ней теперь  не соседку-врага, а умную, собранную, отчаянную женщину, сражающуюся за свой дом. Это уважение росло с каждой минутой...

Через три часа черновик обращения был готов. Они распечатали его на его древнем принтере.

— Надо собрать подписи, — сказал он, разминая затекшую шею.

— Я пойду с тобой, — предложила она. — Вдвоем… так  убедительнее.

И они пошли. От калитки к калитке.
Степан Игнатьевич, мрачный и веский, объяснял всем всю суть. Анна Витальевна, с теплой, обезоруживающей улыбкой (он и не знал, что она так умеет), подавала бумагу и ручку. Люди, знавшие их  как заклятых врагов, смотрели на них с изумлением. Но общая беда стирала старые счеты. Подписи собирались быстро...

Вечером, закончив обход, они стояли у его калитки. Было тихо. Ни шансона, ни рёва газонокосилки.

— Спасибо, — сказал он негромко. — Ты сегодня… была просто  молодец!

Она посмотрела на него. Улыбка сошла с ее лица.

— Мы проигрываем, Степан. Я это чувствую.

— Знаю, — кивнул он. — Но сдаваться нам рано!

Он хотел что-то добавить, но не нашел слов. Она повернулась и пошла к себе. Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась за своей кривой калиткой. И впервые за семь лет подумал, что ее бирюзовый дом не такой уж и уродливый. Он просто… сейчас стал даже  другим...

Рычаги их не сработали... Обращение, отправленное во все инстанции, похоронили под грузом всяких  отписок. В местной газете вышла крошечная заметка, тут же утонувшая в рекламе. А через месяц на краю поселка появилась техника. Огромный желтый экскаватор, похожий на доисторического жука, встал на участке, уже выкупленном у какой-то запутавшейся в долгах наследницы. Началась разметка. Звук работающего дизеля стал саундтреком их жизни.

Напряжение достигло пика. Теперь они встречались почти каждый день, то у кого-то из жителей, то просто на улице, обсуждая новости, которые были все хуже и хуже. Их странный альянс окреп. Они уже не просто терпели друг друга,  они начали работать вместе, как отлаженный механизм. Он занимался организацией, связями, сбором средств на возможного юриста. Она  бумагами, поиском информации, поддержкой морального духа самых слабых...

Однажды вечером, когда они вдвоем разбирали кипу документов у него на кухне (теперь это стало привычным), за окном разразился настоящий ливень с грозой. Небо почернело, вода хлынула стеной. И вдруг свет мигнул и погас. Во всем поселке...

— Черт, — выругался Степан, порывисто встав. — Опять трансформатор, наверное.
В комнате, освещенной только вспышками молний, воцарилась теснота внезапной близости. Он слышал ее дыхание, чувствовал запах мокрой шерсти ее кардигана и что-то еще, какой то  теплый аромат...

— Свечи есть? — спросил ее голос из темноты.

— Где-то должны быть...

Он нащупал в ящике стола огарок и спички. Пламя осветило ее лицо, крупное, с резкими тенями. Она сидела, обхватив себя за плечи, и смотрела в окно, за которым бушевала стихия.

— Боишься грозы? — неожиданно спросил он.

— Нет. Я ее люблю. Очищение как будто. Силу. Красоту. Ты же, наверное, считаешь это нарушением атмосферного фронта и угрозой для линий электропередач?

Он хмыкнул. Она угадала!

— И то, и другое. Но… да, красиво. Страшно, но красиво!

Они молчали, слушая грохот. Гром был таким, что стекла дребезжали.

— Знаешь, — тихо сказала она, не отрывая взгляда от окна, — я всегда думала, что ты ненавидишь всё живое. Твой идеальный газон… это же кладбище для одуванчиков!

— А я думал, ты ненавидишь любой порядок. Твои джунгли… там, наверное, мамонты водятся!

Она рассмеялась. Коротко, искренне:

— Водятся. Один, угрюмый, по соседству.

Он улыбнулся в темноте. Ему даже понравилось.
— А у меня под окном поет канарейка. Надоедливая, яркая.
Она повернула голову к нему. В свете свечи ее глаза казались бездонными.
— Мы были идиотами, Степан.
— Да, — честно согласился он. — Очень долго.

Гроза стихла так же внезапно, как началась. Остался только шум дождя. Свет пока так и не давали...

— Я пойду, — сказала она, вставая.

— Подожди. Темно, скользко. Можешь… остаться. На диване. Если не хочешь идти через весь поселок в темноте и в такую грязь.

Предложение повисло в воздухе. Неприличное, невозможное для них прежних. Но они были уже теперь другими...

— Я… — она колебалась. — Ладно уж... Спасибо!

Он принес простыни и одеяло, помог разложить диван. Их руки случайно соприкоснулись. Оба их  отдернули, как от огня.

— Спокойной ночи, Анна, — сказал он, поднимаясь в свою спальню.

— Спокойной ночи, Степан.

Он долго ворочался, слушая, как за стеной шумит дождь и как тихо скрипитт диван, когда она поворачивается. Он думал о ее смехе. О том, как она сказала «мы были идиотами». И о том, как тепло было там, где касались их пальцы...

Утром свет уже дали...
Она встала, свернула постель и заварила чай. На столе стояли две чашки. Оба завтракали почти молча, но молчание это было не тяжелым, а  немного каким то  смущенным...

— Сегодня должны привезти новые бумаги от их юристов, — сказала она, собираясь уходить.

— Приходи, посмотрим вместе.

— Приду.

Она ушла. А он сел на диван, на то место, где она спала, и долго сидел, глядя в пустоту. И понял, что ждет вечера. Не чтобы бороться с застройщиком. А чтобы увидеть ее...

Война с «Новым горизонтом» продолжалась, но теперь она была уже каким то фоном. Главное разворачивалось здесь, в этих двух домах, разделенных старым забором. Забором, который всё больше казался ненужным...

Они открывали друг в друге невероятные вещи. Оказалось, Степан не только инженер и моделист, но и отлично готовит. Особенно ему удавалась домашняя лапша и томленое в горшочках мясо. Как-то раз, когда они засиделись за бумагами допоздна, он молча поставил перед ней тарелку с ужином. Она съела всё до крошки, а потом сказала, глазами полная искреннего изумления:

—«Да ты волшебник, Морозов!».

Он покраснел, как мальчишка.

Оказалось, Анна не только «творит хаос», но и обладает энциклопедическими знаниями о растениях. Она могла часами рассказывать о каждом кусте в своем саду, о его свойствах, истории. Она показала ему старую яблоню,  ту самую, из-за которой они тогда судились.

— Это антоновка. Посажена еще моим отцом. Ей больше сорока лет. Видишь эти шрамы на коре? Это морозобоины зимы 1978 года. Она выжила. Держалась. Как и мы сейчас!

Он смотрел на корявые ветви, на которые когда-то точил пилу, и ему было стыдно. Он видел в них лишь препятствие, а она  жизнь и историю...

Она принесла ему отвар из своих трав «от той самой поясницы». Он скептически выпил, и через несколько дней с удивлением отметил, что боль действительно притихла. Он начал замечать красоту в ее «джунглях»: игру света на гигантских листьях лопуха, совершенство соцветия ириса, безумную жизненную силу всего этого буйства.

Как-то раз он сам, без просьбы, подровнял кусок забора с ее стороны, который мешал развернуться ее тачке. Она увидела и ничего не сказала. Но с тех пор по утрам на его крыльце стала появляться маленькая баночка с чем-нибудь: то вареньем из лепестков роз, то маринованными огурчиками с укропом...

Однажды вечером, когда давление было особенно сильным (застройщик начал рассылать индивидуальные предложения о выкупе, соблазняя людей чуть более высокими суммами, пытаясь расколоть поселок), она пришла к нему в слезах. Не истеричных, а тихих, горьких.

— Мария Петровна согласилась! И семья Ковалевых. Они уезжают. Нас осталось меньше двадцати дворов!

Он подошел и, после секундного колебания, положил руку ей на плечо. Она не отстранилась. Наоборот, прижалась лбом к его груди. Он стоял, неловко и бережно обнимая ее, чувствуя, как мелко дрожат ее плечи. И в этот момент ненависть к застройщику переплавилась в нечто иное,  в острое, жгучее желание защитить ее. Защитить это хрупкое, упрямое, невероятное существо, которое стало ему теперь таким  важным...

— Мы не сдадимся, — прошептал он ей в волосы. — Я обещаю.

Она посмотрела на него снизу вверх, с мокрыми ресницами.

— Почему ты так держишься? Ты же один. Тебе, наверное, проще…

— Нет, — перебил он резко. — Не проще. Это мой дом. И теперь… — он запнулся, не решаясь договорить...

Он не договорил, но что-то в его голосе заставило ее замолчать и прислушаться. Она отстранилась, вытерла глаза.

— Прости. Я раскисла.

— Имеешь право на это!

Они сидели в тишине. И вдруг она сказала:

— Покажи мне, как ты делаешь свои корабли.

Он удивился, но повел ее к витрине. Достал незаконченную модель,  клипер XIX века. Рассказал о парусах, о древесине, о клее, который не оставляет следов. Она слушала, затаив дыхание, водила пальцем над мелкими деталями, не касаясь их.

— Это медитация, — сказала она.

— Да. Полная противоположность твоему саду. Там, это дать волю жизни. Здесь,  подчинить хаос материалов четкому замыслу.

— Но суть то одна, — вдруг осенило ее. — Создать что-то целое. Что-то свое. Вложить в это душу!

Он смотрел на нее, и сердце его сделало что-то странное: то ли перевернулось, то ли замерло.

Она поняла. Поняла самую суть. Никто никогда не понимал этого!

— Да, — просто сказал он. И этого было правдой...

В ту ночь он не мог уснуть. Он видел ее лицо, освещенное свечой. Чувствовал тепло ее тела сквозь ткань куртки. Слышал ее слова:

— «Мы были идиотами».

Да. Идиотами, которые семь лет смотрели не друг на друга, а на свои территории и грядки.... А другой  человек оказался…немного  сложным... Но и  прекрасным...

Он встал и подошел к окну. В доме Анны горел свет. Он горел почти до утра.

Кризис наступил через две недели. На поселок вышла «тяжелая артиллерия»: представители администрации, полиция и люди в штатском, которые, не представляясь, ходили и фотографировали дома, заборы, оценивая. Пошли слухи о скором начале «физических мероприятий» по освобождению территории. Среди оставшихся жителей началась паника...

На экстренном собрании в доме у Степана, куда набилось человек пятнадцать, царило уныние. Люди говорили о том, что сопротивление бесполезно, что надо брать, что дают, пока не стало хуже. Степан и Анна пытались возражать, но их голоса тонули в хоре пораженцев.

После того,  как все разошлись, в доме остались они вдвоем. На столе стоял недопитый чай, пепельница была полна. Воздух был густым от отчаяния...

— Всё, — опустошенно сказала Анна, опускаясь на стул. — Это конец. Они победили.

Степан молчал. Он стоял у печки, сжимая и разжимая кулаки. Внутри него клокотала ярость. Бессильная, разрушительная ярость. Но не только. Было еще что-то. Что-то важное, что перевешивало даже ярость.

— Анна, — сказал он тихо.

Она не ответила, уставившись в стол.

— Анна, посмотри на меня!

Она подняла голову. Ее глаза были пустыми.

— Даже если они всё снесут… даже если здесь вырастет эта… стеклянная коробка, — он говорил медленно, подбирая слова, как те самые детали для модели, — это не конец. Потому что самое важное… самое важное я нашел не в этом доме. И не в этом участке...

Она смотрела на него, не понимая.

— Я нашел это по ту сторону забора. В бирюзовом доме. Среди джунглей и под звуки Азнавура...

Она замерла.
В комнате было слышно, как тикают часы.

— Что… что ты говоришь? — прошептала она.

— Я говорю, что семь лет был слепым и глухим дураком. Что ненавидел в тебе то, чего боялся в себе. Что твой беспорядок оказался единственным порядком, который имеет для меня смысл теперь. Что я… — он сделал шаг к ней, — что я не могу представить, как завтра проснусь и не услышу твоего  противного  дятла, не увижу твою шляпу над малиной. Не смогу спорить с тобой о формулировках. Не смогу… просто знать, что ты рядом!

Он стоял перед ней, огромный, неуклюжий, с трясущимися руками. Он выложил сейчас всё. Все, что копилось неделями. Рискуя всем. Рискуя вернуться в состояние войны, еще более страшной, потому что теперь он знал, что может быть всё иначе...

Она встала. Подошла к нему вплотную. Смотрела в его глаза, ища ложь, насмешку, что угодно. Видела только боль. И уже правду...

— Ты же ненавидел мои георгины, — сказала она голосом, в котором дрожали слезы.

— Я обожаю твои георгины. Каждый лепесток!

— Ты травил моих котов.

— Я куплю им самой дорогой корм. И построю домик.

— Ты говорил, что мой забор, это  уродство!

— Он  произведение искусства. И я буду красить его каждую весну!

Она качнулась к нему. Он обнял ее, прижал к себе так сильно, как боялся сделать даже в мыслях. Она обвила его шею руками, и ее тело прильнуло к нему, отдаваясь, и уже доверяясь...

— Идиот, — прошепла она ему в грудь. — Угрюмый, упрямый идиот!

— Сумасшедшая, — ответил он, уткнувшись в ее  волосы. — Беспорядочная, невыносимая сумасшедшая!

Их первый поцелуй был неловким, его ссохшиеся губы столкнулись с припухлыми, солеными от ее  слез. Но за ним последовал второй. И третий. И тогда всё неловкое ушло, осталась только жажда,  жажда близости, тепла, уверенности в том, что это не сон. Что среди рушащегося мира они нашли друг друга.

Они не пошли ни в ее дом, ни в его спальню. Они остались там, в кухне, среди остывших чашек и бумаг борьбы. Одежда, скинутая на пол, смешалась: его клетчатая рубаха и ее цветная юбка. Он с удивлением обнаружил, что тело ее, под бесформенной одеждой, было хрупким и сильным, с гладкой кожей и упругими мышцами садовницы. Она открывала шрамы на его спине, следы прошлых падений и трудов, и целовала их, шепча что-то нежное. Это была не страсть молодости, а страсть обретенная, выстраданная, замешанная на горечи потерь и сладости неожиданного открытия. Это было соединение не двух тел, а двух одиноких вселенных, которые наконец-то нашли общую орбиту...

Позже они лежали на разложенном диване, накрытые его старым байковым одеялом. Ее голова покоилась на его плече. Он гладил ее по волосам, седым у висков, но все еще пышными и пахнущими дождем и полынью.

— Что будем делать? — спросила она.

— Бороться, — ответил он без колебаний. — До конца. Теперь  за наш общий дом. За наши общие джунгли и газон. И если проиграем… будем искать новый. Вместе!

Она прижалась к нему сильнее.

— Вместе, — повторила она, как бы  клятву.

Утром их увидели уже вместе. Он шел из ее дома, в той же рубахе, что и вчера. Она шла рядом, держа его за руку. Сначала соседи ахнули, потом стали перешептываться, а потом… уже улыбаться. В этой общей беде их странный, поздний союз стал не скандалом, а каким то символом. Символом того, что жизнь, настоящая жизнь, продолжается вопреки всему! Что даже на пепелище может пробиться новый росток.

Теперь они сражались не просто,  как союзники, а как одна семья. Их энергия удвоилась. Степан нашел где-то знакомого журналиста с федерального канала, заинтересовал его историей «Давида и Голиафа» — маленького поселка против крупного застройщика.
Анна же организовала в своем саду «сопротивленческий» фестиваль: пригласила друзей-музыкантов, устроила выставку «История „Солнечного“ в фотографиях», накормила всех пирогами с яблоками со своей антоновки. К ним потянулись люди из города, появились волонтеры, юристы-идеалисты. История начала набирать обороты в соцсетях...

Застройщик, почуяв серьезное сопротивление и потенциальный репутационный ущерб, пошел на переговоры. Но предложение было всё тем же: деньги и разъезд...

И тогда Степан и Анна сделали то, чего от них никто не ожидал. Они предложили оставшимся жителям не просто не сдаваться, а выдвинуть встречное предложение. Не отменить строительство (они понимали, что это утопия), а изменить его концепцию. Вписать старый поселок в новый проект. Сохранить часть домов, включить их в «зеленую зону» комплекса, как исторический квартал, как арт-пространство. Они, вместе с примкнувшим к ним молодым архитектором, набросали эскизный проект: стеклянные башни отодвигались чуть дальше, а на месте их домов возникал сквер с сохраненными садами, мастерскими, кафе в старых дачах.

Идея была безумной. Но она была красивой. И она всех зацепила. Журналисты ухватились за «романтическую историю бывших врагов, спасающих свою любовь и свою малую родину». Давление на застройщика росло...

Финальная встреча с представителями «Нового горизонта» и администрации состоялась в большом кабинете. Степан и Анна шли на нее, держась за руки. Они были в своих обычных одеждах: он в своем неизменном кардигане, она в своем цветастом платье. Но держались они с достоинством королей.

Они изложили свою альтернативу. Представитель застройщика, тот самый, с глазами-калькуляторами, слушал с каменным лицом. Потом сказал:

— Это экономически нецелесообразно. Намного дороже и дольше.

— Зато это  лицо, — сказала Анна, и голос ее звучал чисто и твердо. — Лицо компании, которая не просто заливает всё бетоном, а умеет уважать прошлое и создавать будущее с душой. Это можно продать. Это будет вашим самым сильным плюсом...

— И технически это реализуемо, — добавил Степан, раскладывая свои инженерные выкладки. — Я просчитал варианты. Вот схемы коммуникаций.

Их дуэт был идеален. Страсть и расчет. Мечта и реальность. Они дополняли друг друга так, что возразить было невозможно.

Решение, конечно, не приняли в тот день. Но лед тронулся. Им пообещали «рассмотреть». И впервые за все время это «рассмотреть» прозвучало не как отписка, а как реальное намерение.

Выйдя из здания, они оказались на пустынной площади. Шел мелкий, колючий снег,  первый в том году.

— Что думаешь? — спросила Анна, кутая нос в его шарф (он накинул его на нее, не спрашивая).

— Думаю, что мы сделали всё, что могли. Больше, чем могли. А теперь… как будет, так будет!

— Страшно?

— Нет, — честно сказал он, глядя на нее. — Потому что с тобой теперь  не страшно ничего!

Он обнял ее за плечи, и они пошли к автобусной остановке, медленно, не спеша. Два бывших врага. Два странных союзника. Два влюбленных, нашедших друг друга на краю событий. Их война с друг другом закончилась. Их война с миром продолжалась, но теперь они сражались плечом к плечу. И каким бы ни был исход, они знали главное: их личный «Солнечный» тот, что состоял из взглядов, прикосновений, споров за чаем и тихих вечеров в обнимку на старом диване,  его уже никто и никогда у них не отнимет.

Снег кружился, ложась на ее шляпу и на его плечи, стирая границы, объединяя всё в одно целое.
Они теперь не воевали, а были вместе...
И любили...