Иртышские казаки

Иртышский казак относится к переселенцу с трудноскрываемым пренебрежением, и этому есть основание. Переселенец в своей массе, из поколенья в поколенье угнетаемый тяжелой думой о земле, нечистоплотен и неприхотлив на еду. Даже и здесь, в Сибири, он не может сразу отстать от вековых привычек: та же темная низкая хата, тот же грязный безалаберный двор. А хлеб! Сказалась ли тут мякина, которую подмешивали дома, или что другое, только не всякий казак отважится попробовать произведение крестьянской кухни. Неудивительно: казачка и в будни печет шаньги, «на которые хоть спать ложись», а в праздник уж редко–редко обойдется без оладьей или чего–нибудь подобного. На это она мастерица.
Жилища казака и бедняка переселенца (а таких большинство) несравнимы. Если крестьянскую землянку со всеми атрибутами перенести в поселок, она не найдет в нем места, кроме как на задах, у пригонов, где раскиданы такие землянки джатаков. Казачий дом — из плохого, да из дерева, и с тесовой крышей.
Не хватило сил на тес — стоит без крыши. После каждого ливня баба терпеливо счерпывает воду с потолка, но ей и на ум не придет понудить мужа сделать крышу из дерна или соломы, потому что это выйдет «по–крестьянски», а сделать по–крестьянски — значит впасть в дурной тон.
Внутри дом казака среднего достатка обставлен с тем мещанским комфортом, что целиком пришел из города; обои, русского изделья простеночные зеркала, столы, покрытые филейной вязью, дешевые, но яркие картины, на окнах — тюлевые шторы. Все покупное, «магазинское». В этом особенный шик.
На костюм казак не так разборчив, но казачка вырядиться любит. Не довольствуясь местной лавкой, она терпеливо откладывает по пятакам и гривенникам от продажи молока и калачей «пароходским» и не пропустит ни одного коробейника, не купив у него чего–нибудь втридорога.
Так мудрено ли, что в глазах казака «сиволапый» мужик с его крючковатыми, отекшими в труде, руками, с его всклокоченной головой, в его сермяжном одеянии — существо чуть ли не низшего порядка!
Жизнь не научила казака уважать труд. Он веками воспитывался на труде подневольном, всегда считал его ярмом и постепенно вырабатывал идеал — освобождение от труда.
Здесь необходимо оговориться, что нужно различать казака коренного, плод того генеалогического дерева, корни которого уходят вглубь старины, вглубь времени первого заселения Иртышской линии, и казака приписного, пришедшего далеко позднее, когда уже и коренной казак зажил более или менее оседло.
Приписные, эти потомственные земледельцы, принесли с собой свои старые привычки, и на просторном наделе только развили их. Поселок приписных всегда можно узнать по характерной для зажиточного крестьянина основательности в постройке хлевов и амбаров, по кучам соломы и еще не тронутым скирдам.
Коренной казак, потомок чуть ли не ермаковской вольницы, как тип дольше всего сохранился вдоль по Иртышу.
Казачье население с его оригинальным жизненным строем теперь резко вклинивается в более или менее однородную массу пришлого люда и, чем плотней и мощнее делается эта масса, тем сильнее она давит на экономически подгнивший клин.
Как жил казак в недалеком прошлом, как воспитывала его жизнь?
Под словом казак обычно принято подразумевать что–то крайне свободное, безудержно–разгульное.
Но видел ли сибирский казак настоящую волю?
Следует оглянуться назад.
Иртышское казачество зародилось искусственно, по воле правительства.
Правительство нашло необходимым прорезать степь живой стеной, и вот в самом сердце враждебной страны, как этапы будущей колонизации, возводятся одиночные крепостцы. Посаженный в них гарнизон живет тревожной бивуачной жизнью. На такую жизнь были способны люди, не знавшие семьи; а если кто был вырван из семьи, тот скоро забывал о ней: все замыкалось узким кругом — казарма и набег. Такая жизнь ни в чем не походила на жизнь в Запорожской Сечи, хотя на первый взгляд и есть данные для проведения параллели. В Сечь шли люди своей волей, на Иртыш гнало начальство. Там, непременное условие для вступления, отречение от женщины, было столько же признаком «лыцарства», сколько и вызывалось необходимостью: здесь одиночество было вынуждено. Там женщину из опасения соблазна гнали; здесь искали ее, искали усиленно: делали набеги в степь за киргизками, в лучшем случае выменивали девочек и, вырастивши, обращали их в жены. Русская женщина была редкостью, но если она и попадала в крепость, то опять–таки не по своей воле: на Иртыш вели ссыльных. Какого сорта была женщина, доставляемая таким способом, можно судить по тому, что, например, «из 77 женщин, доставленных в 1759 году на линию через Омск, было сослано: 24 за мужеубийство, 10 — за детоубийство, 1 — за отцеубийство, 1 — за блуд с отцом, остальные за другие крупные уголовные преступления» [Щеглов. «Хронология истории Сибири», стр. 261].
Далее, запорожец свободно подчинялся требованиям сурового устава, который он сам же и вырабатывал, свободно отрекался от многих прелестей мира, посвящая свою жизнь идее воли и борьбе за нее, тогда как иртышский казак исполнял приказания свыше. Одним словом, там — полная воля, здесь — тесный круг обязанностей, там — добровольное подчинение личности уставу корпорации, здесь — подчинение за страх.
Жизнь казака протекала среди беспрерывных тревог. Неугомонный степняк требовал напряженного бодрствования. При необычайной легкости передвижения, киргизские шайки в любой момент являлись в любом месте. Предупреждающие набеги степняков, сторожевая и разведочная служба поглощала большую часть времени и была главным занятием казака. Нередки были и ответные карательные набеги в Степь, которые вносили много оживления в серую жизнь.
Позднее, когда в Степи стало тише, казак постепенно обзавелся семьей и домом. Но мог ли выработаться из него хозяин, когда он по–прежнему не принадлежал себе? По–прежнему он должен был нести разведочную службу, строить и поддерживать в исправности тысячеверстную засеку, справлять казенную пашню и покос, добывать соль, поднимать тяжелые дощаники вверх по реке и т. д. и т. д.
Даже если у кого и была наклонность к земледельческому труду, она глохла навсегда. Бивуачная жизнь наложила столь крепкое клеймо, что и до сих оно не стерлось окончательно.
После того как обессилевший степняк сложил оружие и надобность в казаке, пограничном стороже, миновала, крепостцы, редуты и форпосты понемногу приняли вид обыкновенных оседлых пунктов, но часто наружно; по духу население их оставалось прежним.
Постоянный опекун казака, начальство, в стремлении перевести его с казенного жалованья на свободный заработок делало не раз попытку насильственной прививки земледелия. Выписывали из России волов, необходимый инвентарь и приказывали запахивать по столько–то десятин. Ослушников не находилось: на этот счет было строго. Но что это была за пашня! Оберегая свою шкуру, казак вел дело так, что прямого ослушания не высказывал, и, однако, спустя несколько лет обязательная запашка отменялась как не достигшая намеченной цели.
А. Невесов. Иртышский казак // Сибирские вопросы, 1912, № 18.
Продолжение статьи по ссылке:
http://foto-history.livejournal.com/2516494.html