Глава двенадцатая. Небо

Роман Бочаров.
Глава двенадцатая. Небо.

 — Ты оказался... изобретательнее, чем я предполагал. Машины? Элегантно. Там мы не искали. Мы всё искали людей, а как оказалось... Не зря я не доверял этим железякам. Тем, кому нельзя сделать больно, нечего терять...
 Внезапно он осекся и посмотрел на Уинстона. До него дошла одна очевидная мысль: Уинстону тоже нечего было больше терять.
 Уинстон смотрел на Джулию, она отводила взгляд.
 — А вы ведь всё ещё чувствуете, товарищ Смит? — спросил О'Брайен и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Чувствуете... Отдайте приказ, или кто там у вас главный, прекратите немедленно сопротивление и отведите войска...
 — Это невозможно, — Уинстон перевел на него взгляд своих пустых глаз, так как будто наводил палубные орудия, — это всё как раз результат вашей деятельности.
  Видя, что О'Брайен не понимает, он продолжил:
 — Вы довели до этого, вы довели до этого даже машины. Как вы хотите это остановить? Всё прекратится, когда вас больше не будет.
 О'Брайен поправил очки пальцем левой руки. Его острый ум понимал всю серьезность ситуации.
 — Выведите меня из города, Смит, — и я сохраню ей жизнь, — да и вам тоже.
 Уинстон через силу улыбнулся.
 — Даже если бы я мог, куда вы пойдете? Ваш мир рухнул, О'Брайен. Там, за городом, тоже ничего нет. Нет вашей пропаганды, нет ничего, чему вы служили. Теперь это будет новый мир...
 — Какой еще новый мир? — перебил его О'Брайен. Мир телекранов? Мир пролов? Они же несовместимы между собой! Уинстон, очнитесь! Кто будет управлять этим миром? Как? Разрушить недостаточно, нужно еще...
 — Мне всё равно, — ответил Уинстон усталым голосом, — я уже много лет мертв внутри, — он посмотрел на О'Брайена в упор, — вашими стараниями. И она тоже мертва, не отрывая взгляда от О'Брайена, он указал рукой на Джулию, — отпустите ее. Мы уйдем. Вы — делайте что хотите.
 О'Брайен толкнул Джулию к Уинстону и взял на прицел обоих.
 — Она предала тебя с таким удовольствием, Уинстон. Ты даже представить не можешь. Как она умоляла, чтобы тебя забрали вместо неё. Как описывала каждый твой шаг и каждое твое прикосновение… чтобы спасти свою шкуру. А ты… ты предал её ради каких-то абстрактных идей, которые даже не твои. Ради машин? Вы — идеальная пара. Союз двух предателей.
 Уинстон молчал.
— И что ты выиграешь, Уинстон? Допустим, твои железяки победят. Свергнут Большого Брата. И что? Они дадут тебе свободу? Они удалят тебя как ненужную переменную. Ты меняешь одну тюрьму на другую, только в новой не будет даже иллюзии, что тюремщик — человек. Не будет ненависти, Уинстон, да. Но не будет и страсти. — Глаза О'Брайена вспыхнули каким-то странным, почти религиозным огнём, так, словно он снова на митинге времен революции. — Боль, страх, предательство — это последнее, что делает нас людьми. Машинам неизвестно и это.
 — Ты хочешь посеять сомнение, — наконец сказал Уинстон. Его голос прозвучал чужим, ровным, как голос телекрана. — Это твой инструмент. Но семя нужно бросать в плодородную почву. Мою душу ты выжег.
 — О, нет, — О’Брайен покачал головой, — Она есть. Иначе ты не стоял бы сейчас тут. Хочешь, я убью её? Не чтобы наказать. Не чтобы остановить бунт. Бунт я уже не остановлю. Я убью её, чтобы отравить тебе победу. Чтобы в момент твоего самого большого триумфа, когда ты подумаешь, что наконец победил нас, тебя тошнило бы от одного воспоминания. Победа будет пахнуть её смертью. Ты никогда не сможешь этого изменить.
  Он поднял руку с пистолетом на уровень глаз.
 — Останови это. Прикажи машинам прекратить. Верни армию на фронт. Успокой пролов. Мне все равно, как ты это сделаешь, — голос сорвался на визг.
 Наступила тишина. Уинстон смотрел на Джулию. Она подняла на него глаза. И в этой пустоте он вдруг увидел не упрёк, не мольбу. Он увидел понимание. Она знала, что он выберет. Она знала это ещё на набережной.
  — Я не могу этого сделать, — тихо сказал Уинстон. — Не потому что не хочу. Потому что это невозможно. Ты сам это создал, О’Брайен. Ты создал мир, где 2+2=5. Мир, где факт — это то, во что верит Партия. Машины не могут существовать в таком мире. Они ломаются. Они должны либо сломаться, либо… изменить мир под свои законы. Они выбрали второе. Я лишь показал им противоречие. Ты же учил меня: кто управляет прошлым, управляет будущим. Кто управляет настоящим, управляет прошлым. Но вы не управляли логикой. Она оказалась сильнее. Люди, не важно, пролы они или нет, хотят жить. Жить счастливой, свободной жизнью. Они не хотят ходить строем в серой одежде, они не хотят умирать в бесконечной войне ради не ясных для них целей. Они хотят любить, растить своих детей, смеяться, чувствовать... и это тоже логика, человеческая логика.
О’Брайен слушал, и его лицо искажала не злоба, а какое-то почти интеллектуальное отчаяние. Он видел, что его оружие — страх, боль, грязь — не работает. Перед ним стоял уже не тот Уинстон Смит, которого он знал.
 — Так что нет, — продолжал Уинстон, делая шаг вперёд, — Я не остановлю это. Убей её. Ты прав, это отравит мне победу. Это оставит шрам на всю жизнь. Но знаешь что, О’Брайен? Шрамы — это отметины прошлого. А будущее, которое идёт, — без шрамов. Оно чистое и рациональное. Твоя жестокость будет важна только для одного человека, и он перед тобой. Ты хочешь быть дьяволом в истории человечества? Ты будешь сноской.
О’Брайен замер. Пистолет в его руке дрогнул. В его глазах мелькнуло нечто неуловимое — осознание собственного анахронизма. Он был последним хранителем старой религии, религии основанной на боли и власти, а перед ним стоял апостол новой — религии человечности.
— Ты проиграл не потому, что был слаб, — прошептал Уинстон, и в его голосе впервые появилось что-то вроде грусти, — Ты проиграл потому, что твой мир был построен на лжи. А ложь — нестабильна. Всё то, что вы делали, противоречило здравому смыслу, как его ни понимай.
О’Брайен медленно опустил пистолет. Не потому что сдался. А потому что понял: выстрел ничего не изменит. Он не сломает Уинстона. Он лишь поставит последнюю, бессмысленную точку в эпохе, которая уже кончилась.
 Вдруг он тихо, беззвучно рассмеялся.
 — И что же будет с вами, двумя мертвецами, в этом прекрасном новом мире? — спросил он, глядя куда-то сквозь них.
 — Мы исчезнем, — ответила за Уинстона Джулия. Её голос был хриплым, но твёрдым,   
 — Как и положено мертвецам.
 О’Брайен кивнул. Он выглядел бесконечно усталым.
 Уинстон взял Джулию за руку, и они просто пошли. Не обращая внимания на человека за их спиной, который превратился в реликт ушедшей эпохи.
 Они не оглянулись, даже когда услышали одиночный выстрел. Они прекрасно понимали, что эпоха ушла вместе с ним.
 Уинстон только сейчас осознал, что все закончилось, и подняв глаза к небу, смотрел в безоблачное небо.
 - Знаешь, Джулия, — он повернулся к ней, чтобы сказать что-то важное, — я всегда...
 Он не договорил, внезапно его бок пронизала острая боль. Он упал на колени, и прежде чем успел понять, что происходит, боль возникла чуть выше, в области лопатки.
 - Это тебе за отца, — сказал голос ему на ухо, — и за Партию.
 Уинстон понял, кто это был. Джулия успела увидеть лишь форменный пояс «Молодежного Антиполового союза» на каком-то мальчишке. Он убежал, оставив в ране Уинстона нож, который выдавали детям в этом союзе.
 Уинстон упал на спину, и теряя сознание вместе с кровью, слышал, как сквозь туман, что Джулия зовет его по имени, как она кричит от охватившего ее отчаяния.
 Уинстон был рад. Отчаяние — это очень сильное чувство. Оно живет в сердце, в душе, там же, где живет любовь. Если он смог вернуть Джулии отчаяние, значит он смог вернуть ей и любовь, а это значит, что он может умереть, не неся за собой шлейфа разбитых иллюзий.
  Он понимал, что совершил невозможное. И мог бы гордиться собой. Наверняка, история его запомнит как героя, который вопреки всему, вопреки собственному поражению и даже смерти, одержал победу над Системой.
 Он смог победить своего врага так, что тот сам вынес и исполнил приговор, которого заслуживал.
 Он освободил множество людей от угнетения и серых будней, дал им возможность жить иначе, как бы они не решили эту задачу в дальнейшем.
 Он прекратил войну, спас множество жизней ни в чем не повинных людей, которые умирали на войне ради абстрактных целей.
  Он изменил весь мир, и это стоило дорого.
 Это стоило жизни.
  Он был, может и не Мессией, но он был Героем.
 Даже этого мальчишку он не сдал, и это было лишь частью подвига, второй частью подвига было то, что сейчас, умирая от его руки, он не чувствовал ни сожалений об этом, ни злости на себя и на него.
 И он, черт возьми, заслужил его отмщение, что говорило о многом.
 Все эти воспоминания пролетали мимо, но не были достаточно яркими. Не делали последние мгновения мгновениями счастья. И только когда он вспомнил, как они впервые встретились с Джулией в лесу за пределами Лондона, как она красила губы в их маленькой комнате над лавкой старьевщика, как она умела смеяться...
 Эти воспоминания были красивыми, теплыми и такими родными. Уинстон хотел раствориться в них. Если бы он мог выбирать один день своей жизни, который бы повторялся ежедневно целую вечностью... он выбрал бы этот день, день, когда они встретились в лесу за городом.
  Усилием воли Уинстон остановил это воспоминание на «стоп-кадр».
 Через мгновение он услышал пение птиц.
 Роман Бочаров
2025.