Дела давно минувших дней - 2

Начало см. http://proza.ru/2025/12/06/927

               Пан Юзеф потянулся к жарким губам девушки, но сдержал себя. Преклонив колено, он почтительно поцеловал руку панны Эльжбеты:
               — Клянусь честью, достопочтенный пан Моршанский и достопочтенная панна, я хозяин и слову, и сердцу моему…
               — П-погоди, п-пан, — запинаясь, пробормотал старый шляхтич, чувствуя, что бесповоротно трезвеет. — Я тоже хозяин слова. А потому, прежде чем что-то скажешь, выслушай мой рассказ. Ты тоже, Эльжбета…
               Моршанский взглянул на дочь, в поблёкших, когда-то ярко-синих глазах, блеснула и быстро исчезла слеза.
               — Жена моя, из рода Пацевичей, в тот день третьим сыном от бремени разрешилась. Однако ж ни повитухе, ни мамке-кормилице названной отойти от себя не давала, твердила, что Святая Матерь Божия обещала ей дочку. Сгрудились мы в опочивальне, что делать не знаем…  Слышим, в ворота стучат. Мальчик-конюх прибежал, сказывает: «Нищая колымага у ворот, в ней прилично одетая пани, сама лошадью правит. Просит принять».
               Моршанский вздохнул, отёр вышитым платком вспотевший лоб.
               — Я в ту пору, признаться, незваных посетителей не жаловал, в дом не пускал, но жена так взмолилась, чтобы незнакомую пани провели к ней, что воспрепятствовать этой просьбе оказалось решительно невозможно…

                ***

               Поддерживаемый с двух сторон сёстрами в палату вошёл высокий дородный мужчина. На висящем на одном плече кителе золотились погоны с двумя полосками. Другое плечо и грудь – перетянуты бинтами. Махнул здоровой рукой:
               — Не вставайте, господа офицеры…
               Поручик Ермоловский, попытавшийся подняться, опустился на койку, но тут же вскочил: вслед за мужчиной, постукивая каблучками сапожек, вошла миловидная барышня.
               — Я тебе говорил, Елизавета, ты будешь смущать всех, — сердито обернулся вошедший полковник к девушке. — Прошу прощения, господа, дочь настаивала, что поможет мне переодеться и тут же оставит нас.
               — Тебе положена отдельная палата, — краснея, пробормотала девушка.
               — К сожалению, у нас нет свободных палат, — вступила в разговор дежурная сестра.
               — Это война, Лизонька, — усмехнулся мужчина. — На войне даже отдельная могила не каждому положена, что уж про лазарет говорить.
               — Папа! — в голосе девушки зазвенели слёзы.
               — Ваше превосходительство, разрешите представиться: поручик Ермоловский, — поручик расшаркался и, повернувшись к барышне, склонил голову, согнул правую руку в локте, предлагая опереться. — Дозвольте, сударыня, на пять минут сопроводить вас в коридор. Сёстры, уверен, более профессионально сумеют помочь вашему батюшке.
               Елизавета со страхом глянула на обрубок левой руки Ермоловского, помолчала и, неуверенно положив руку на согнутый локоть, позволила себя увести.

               Через полчаса Лиза расцеловала переодетого в больничный халат отца, попрощалась с обитателями палаты:
               — Поправляйтесь, господа. Я буду молиться за вас.
               Зарделась, остановив взгляд на поручике, и ушла, оставив в палате аромат лёгких духов.

               — Благодарю, поручик.
               Без кителя, в клетчатом лазаретном халате, полковник выглядел не строгим военачальником, а измученным отцом большого семейства, попавшим в неприятности:
               — Не судите строго, господа. Лиза без матери росла, я всё время в разъездах, а гувернанток она воспитывала больше, чем они её. Вот и выросла такая… Своевольная, но сердцем добрая. У нас с ней кроме друг друга никого нет.
               Полковник замолчал.
               Вскоре он уже спал, сидя на койке и прислонившись спиной к стенке палаты.

               — Видать, тоже досталось, — шепнул Ермоловский, обращаясь к штабс-капитану.
               Тот молча кивнул и вытащил из-под подушки бумагу и карандаш.
               — Пишите, я выйду, покурю, — отворачиваясь и стесняясь неожиданного волнения, поручик быстрым шагом направился в коридор.
               Штабс-капитан привычно погрыз кончик карандаша, словно покрутил в руках любимую игрушку детства, привезённый дядькой из далёкой Шотландии калейдоскоп. Разноцветные кусочки стекла сложились в картинку из давних времён…

                ***


               — Эльжбета, принеси нам ещё вина. Да не саморобного, а того, венгерского, ты знаешь... И не вздумай спорить со мной, — рассердился пан Моршанский в ответ на молчаливый упрёк, промелькнувший в глазах дочери.
               Нахмурившись, он откинул узорчатые полы ферязи, тяжело опустился на ступеньку крыльца.  В ночном небе мерцали крохотные точечки звёзд, чуть слышно шелестели листья деревьев, да гнедой пана Юзефа негромко всхрапывал, переступая с ноги на ногу в нетерпеливом ожидании, когда же наконец всадник вскочит в седло.
               — Прошу, любезный пан, извольте «седельную» чарку пригубить, — склонилась девушка перед молодым шляхтичем.
               Моршанский приподнялся, взял чарку и, не дожидаясь, пока выпьет гость, одним глотком опустошил её. С огорчением понял, что опять захмелеть не получается.
               — Не обессудь, выпей, пан.  Я, когда эту женщину вспоминаю, всегда лучшее вино прадеда пью, но и после него хмель не берёт.

               Помолчал и продолжил рассказ:
               — Едва войдя в опочивальню, приехавшая пани упала на колени у ложа покойной жены. К груди она прижимала какой-то свёрток, туфельки были грязны, подол юбки запачкан кровью… И всё же бледная, словно исподняя сорочка, видневшаяся в разрезах её свободного платья, она была столь красива, что казалась сошедшей с портретов самого Марчелло Баччарелли*.
                Моршанский усмехнулся:
               — Я, конечно, картин Баччарелли не видел, в Королевском дворце в Варшаве побывать не довелось. Но и женщины краше, чем та незнакомая пани за всю жизнь не встречал… Прости, пан Юзеф, спьяна не о том речь веду. Не знаю, почему заговорила она с моей женой по-французски: то ли от страха, в надежде, что окружающие не поймут, то ли этот язык ей ближе был… Я в языках не сведущ, мне уже потом жена пересказала. Дескать, много лет назад, когда король Владислав IV женился на французской принцессе Марии-Людовике Мантуанской, привезла она с собой арапчонка. Мода такая при их королевских дворах была.
               Старый шляхтич говорил медленно, подбирая слова, словно вновь увидел незнакомку у кровати жены и боялся нечаянным словом обидеть её.
               — Малец как подрос, начал наших женщин портить. Король, не желая огорчить жену, уж очень она дорожила своим басурманином, юнца повелел не трогать, но семя его уничтожать, дабы породу не cмешивать… Принцесса и король Владислав давно почивают с миром, но статут-то писан был! Положила пани свой свёрток жене на кровать и, хоть совсем без сил была, бежать кинулась. Больше мы её не видели. Свёрток развернули, смотрим: сдержала-таки своё обещание Святая Матерь Божия… Потому, пан Юзеф, неволить тебя не стану. Садись на коня, выпей последнюю, «заворотную», да ступай…

               Гость выпил до дна чарку, сорвал с себя головной убор, бросил на землю:
               — Считайте, пан Моршанский, что я «шапочную» выпил. Дозвольте остаться…

                ***

               Штабс-капитан писал так увлечённо, что не услышал, как в палату вошёл рослый мужчина в военной форме и небрежно наброшенным на плечи медицинским халатом. Наклонился, почти коснувшись плеча раненого копной торчащих в разные стороны вьющихся чёрных волос, негромко спросил:
               — Роман пишете?
               Штабс-капитан густо покраснел, попытался закрыть написанное локтем.
 
               — Бросьте, — усмехнулся в густые усы вошедший. — Это хорошо, если пишется.  А у меня стихи не идут. Наверное, лирика мало совместима с войной.
               Кивнул в сторону спящего полковника:
               — Начштаба спит? Велено начальством за ним присматривать, — вздохнул. — Простите уж великодушно, но лучше прооперировать десяток солдат, чем одного офицера (естественно, к вам мои сентенции не относятся), и лучше десять офицеров, чем одного начальника штаба, вокруг которого все суетятся. Для солдат я хороший или плохой, но врач, а для родных, генералов и прочего окружения нашего полковника – кудесник, который должен трижды поплевать, что-то там пошептать и совершить чудо. Он же не рядовой, это понимать надо!
                Тоненьким голоском передразнил кого-то хирург.
                — А поручику передайте, что мы готовим его к выписке. Пасху будет дома встречать, с матушкой.
                — Хорошо, Саул Гутманович, — кивнул штабс-капитан. — А я ваши стихи читал**.
                — Ну, вот и ладно, — заторопился врач. — Полковник, как проснётся, пусть на перевязку приходит.


* Марчелло Баччарелли (1731 — 1818) — итальянский и польский живописец-портретист, придворный художник последнего монарха Речи Посполитой Станислава Августа Понятовского
** Саул Гутманович Черниховский (1875 — 1943) — еврейский поэт, переводчик, врач. Во время первой мировой войны служил врачом в Серафимовском лазарете в Минске. Награждён орденами Св. Станислава третьей степени и Св. Анны третьей степени.

Иллюстрация - портрет Анны Шанявской, урожденной Скипион, работы Марчелло Баччарелли